Текст книги "Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка"

Академик-двоечник

Излюбленным местом наших детских и юношеских развлечений был ЦГТКО – парк культуры и отдыха на Елагином острове. Мы с приятелями часто гуляли и на соседних островах, Крестовском и Каменном, и в этом отношении мало отличались от своих сверстников вековой давности – вот только родительских дач у нас там не было. Эти бывшие дачи состоятельной питерской публики давно уже стали домами отдыха, санаториями и резиденциями для партийных боссов и официальных зарубежных гостей. Дорога на острова проходила через Кировский (Троицкий) мост, и при въезде на него со стороны Марсова поля можно было иногда наблюдать проезд кортежей с разными государственными лидерами. Наша школа была ближайшей к этому месту, и в этих случаях старшие классы снимали с уроков, раздавали нам бумажные флажки, и мы вместе с привезенными на специальных автобусах “представителями трудящихся” должны были приветствовать высоких гостей: махать флажками и выкрикивать по бумажкам всякие лозунги. Это занятие всем нам очень нравилось – и на уроках сидеть не надо, и поорать можно вволю, и увидеть очередную знаменитость, ехавшую обычно в открытом лимузине вместе с кем-нибудь из советских вождей.

Таким образом, я имею возможность похвалиться тем, что видел вблизи иранского шаха Мохамеда Реза Пехлеви с

его красавицей шахиней, президента Франции де Голля (этого позже, когда учился в институте), индийского президента Джавахарлала Неру с дочкой Индирой, кубинского лидера Фиделя Кастро и уйму руководителей так называемых братских стран – Болгарии, Румынии, Польши, ГДР и пр. Несколько раз лицезрел сопровождавших гостей Хрущева и Брежнева, который тогда был Председателем Президиума Верховного Совета. При объезде памятника Суворову кортеж замедлял ход, и его пассажиров можно было разглядеть довольно подробно. Больше всего разговоров и обсуждений у нас в классе вызвал Фидель Кастро, который благодаря своему высокому росту на две головы возвышался над стоявшим рядом низеньким и толстеньким Хрущевым. Советские дети и молодежь бредили тогда кубинской революцией, юнцы принялись отпускать бороды на манер героических “барбудос”, а берет набекрень стал самым популярным головным убором.

Ну а мы предпочитали ездить на острова не по суше, через тот же Кировский мост, а по воде – на речном трамвайчике. Пристань этих катеров находилась совсем рядом, перед Летним садом, ходили они часто, а билет хотя и стоил дороже трамвайного, но все же был по карману любому школьнику. Тем более что для оплаты всевозможных островных развлечений все равно требовалась некая сумма в пределах послереформенного (1961 года) рубля. Речной трамвайчик пересекал Неву и дальше, от стоянки крейсера “Аврора”, шел по Большой Невке. В виду Елагина дворца он сворачивал в Среднюю Невку и вскоре причаливал к дебаркадеру ЦПКО. Вся поездка занимала примерно полчаса.

Во время этих коротких водных путешествия я всегда любовался длинными изящными лодками, рассекавшими невысокую волну, а чаще мелкую рябь невских рукавов и протоков. Сидевшие в них гребцы не сидели неподвижно, а ездили туда-сюда на подвижных сиденьях. Лодки эти были всех калибров, от юрких одиночек до внушительных крейсеров-восьмерок, в которых на корме сидел еще и девятый член экипажа – рулевой. Частенько, когда мы обгоняли стоявшую неподвижно или шедшую тихим ходом восьмерку, ее экипаж для поддержания спортивной чести налегал на весла и через несколько минут легко обходил наш трамвайчик. В движениях гребцов физическая сила сочеталась с отточенной слаженностью, они были быстры, но размеренны и несуетливы. Когда же я узнал, что и лодки, и сами гребцы называются академическими, то твердо решил заняться этим видом спорта. Да и где ж им еще было заниматься, если не в Ленинграде с его десятками рек и каналов. С палубы речного трамвайчика было хорошо видно, как академические лодки приставали к наплавным причалам – бонам – гребных клубов, расположившихся по берегам Каменного и Крестовского островов.

Решено – сделано, и в один ясный весенний день я отправился на острова в поисках какого-нибудь гребного клуба, в который меня согласятся принять. Первым по пути попался клуб “Знамя”, куда я беспрепятственно проник и принялся осматривать эллинги – помещения для хранения гребных судов – и сами эти суда, весла и прочие интересные вещи. Тут как раз к бону подвалила лодка-четверка, в которой каждый гребец орудовал одним веслом. Я уже знал, что такие лодки называются распашными, а если каждый гребет двумя веслами – то парными. Из лодки вылезли ребята примерно моего возраста или немного постарше, а со скамеечки, или, по-гребецки, банки, рулевого поднялся невысокий плотный дядечка с надписью USSR на синем тренировочном костюме с белыми полосками. По-видимому, мое восторженное лицо сразу все сказало опытному тренерскому глазу. Не задавая никаких вопросов, он лишь мельком оглядел меня и кивком головы пригласил следовать за собой. Привел в маленький спортзал и показал на штангу с двумя здоровенными дисками – давай, парень, отжимай. Раза три у меня получилось, четвертый только наполовину, а на пятой попытке я грохнул штангу о помост. Ну, думаю, сейчас выгонит. Но тренер только хмыкнул, после чего записал фамилию, велел взять справку об успеваемости из школы и справку о здоровье из поликлиники и явиться в спортивной форме в пятницу к четырем часам.

А чтобы я не испытывал излишних иллюзий, тренер сразу объявил, что сесть в академическую лодку-скиф мне удастся не скоро – если вообще я доживу до этого счастливого момента, а не буду досрочно отправлен в ЦГТКО грести на фофане. Вот на таком – и показал на обычную неказистую прогулочную лодку, на которой невдалеке какой-то парень катал свою подругу под розовым китайским зонтиком. И я дал себе слово ни за что не допустить такого унижения и тренироваться без устали, пока не обгоню позорного фофана на своем стремительном и изящном скифе.

И начались утомительные тренировки по два раза в неделю. Каждая состояла из общефизической подготовки – работы со штангой и гирями, бега по аллеям Крестовского острова и прочих полезных упражнений – и собственно гребной части. Только гребли новички вроде меня не на воде, а на суше, в специальном гребном бассейне и на тренировочных станках, устроенных на кромке причала-бона. При этом здоровенное академическое весло погружалось в воду реки, в точности как при гребле на лодке, вот только бон, в отличие от нее, оставался при этом на месте. Где-то через месяц нам торжественно объявили, что мы ворочаем веслами уже достаточно прилично, чтобы не позорить наше “Знамя” перед проходящими по Невке гребными судами других клубов, и в следующий раз нас пустят на воду. “А на чем?” – робко спросил один из моих коллег. Тренер был явно шокирован столь наивным вопросом – на гребном плоту, разумеется, на чем же еще?

Через три дня мы, сгибаясь под весом тяжеленной дощатой посудины, вытащили ее из эллинга – сарая для хранения гребных судов – и кое-как спустили на воду. Гребной учебный плот представлял собой уродливое неуклюжее подобие академической лодки: шире ее раза в четыре, с тупыми носом и кормой. Вдоль каждого борта имелось по шесть подвижных сидений – банок, а весла и уключины были того же аутригерного типа, что и на любой академической лодке. Тренер сидел у руля на корме этой миниатюрной галеры, но мог и ходить между рядами гребцов, покрикивая и поправляя наши движения и ошибки при действиях веслом. Пусть медленно и со скрипом, но эта штука по крайней мере плыла по воде! Через несколько тренировок мы обогнули на ней Каменный остров и даже обгоняли по пути фофаны, о пересадке на которые тренер уже речь не заводил.

И вот к середине лета настал долгожданный момент: нас посадили на настоящую академическую лодку-восьмерку. Правда, все еще учебную, клинкерную, а не скифовую. Это значит, что корпус лодки был набран из матовых длинных деревянных планок, а не изготовлен из блестящей, покрытой лаком фанеры каких-то ценных древесных пород. Клинкерная лодка была тяжелее и медленнее скифовой, но внешне они выглядели очень похоже, и техника гребли на них ничем не отличалась. В наш экипаж из шестерых новичков добавили двух опытных ребят, по одному с каждого борта, и одного из них назначили капитаном. Мы должны были его слушаться во всем и на воде и, в особенности, на суше. Ведь после каждой тренировки лодку нужно было вытащить на бон, отмыть от масляных и прочих пятен, насухо протереть, отнести в эллинг и поставить там на стеллаж. То же самое требовалось проделать с веслами. Иногда нам везло, и, причалив – “подвалив” – к бону, мы обнаруживали, что там уже ждет своей очереди другой экипаж, – значит, мыть и чистить достанется им. Время от времени мы занимались разными мелкими починками и подкрасками лодок и инвентаря и всякими хозяйственными работами по клубу.

К концу августа наш экипаж прилично сработался, никто уже не выбивался из такта и не филонил при тяге весла на себя усилием рук и корпуса. Зашла речь о том, чтобы пересадить нас на скифовую восьмерку. Моя первая эйфория от гребли на настоящей спортивной лодке к этому времени прошла, и я стал задумываться о продолжении своей академической карьеры. В гребле на восьмерке мне не очень нравился ее коллективный характер. Когда после тренировки и всяких хозяйственных работ ребята усаживались в помещении клуба поболтать о том о сем или гурьбой шли к трамвайной остановке, мне их разговоры были неинтересны. Вдобавок они были из одной школы, почти все – тайком от родителей и от тренера – курили и не прочь были выпить пива или дешевого портвейна, а меня к этому совсем не тянуло. Курить я начал года через три, когда во время туристического похода по Вуоксе оказался единственным некурящим в четырехместной палатке и вся туча комаров устремилась на меня. Жалили они чудовищно, репеллентов никаких у нас не было, рекомендованный моей мамой одеколон “Гвоздика” их, похоже, только сильнее привлекал – поневоле пришлось закурить услужливо предложенную соседом сигарету “Шипка”.

А пока что моя восьмерочная компания начала меня несколько тяготить, да и они посматривали на меня как на маменькиного сынка – не курит, не пьет, вечно домой торопится. В общем, не вписался я в экипаж, что в таком командном виде спорта является серьезным недостатком. По-видимому, наш тренер тоже стал это замечать – притом что часто хвалил меня за технику гребка, координацию и усердие на тренировках. И когда он сказал мне, что подыскивает экипаж для парной двойки и не хочу ли я попробовать, я с радостью ухватился за это предложение. Во-первых, сработаться с одним напарником точно будет легче, чем с семерыми парнями. Во-вторых, парная гребля, когда гребец действует двумя веслами, мне всегда нравилась больше “галерной” распашной. В-третьих, с парной двойки легко будет пересесть и на одиночку – лодку моей мечты.

И я стал академиком-двоечником. Напарником оказался мой тезка Миша – парень моего возраста, но уже с полуторагодичным стажем гребли на парных двойках и одиночках. Это тоже было хорошо: есть у кого поучиться и не возникает вопрос, кто главнее. Вдобавок выяснилось, что он тоже коллекционер, только я собираю марки, а он – открытки с видами городов. Проблему обращения к членам нового двоечного экипажа тренер решил просто: я стал Мишей-черным, а мой напарник – Мишей-рыжим (хотя волосы имел скорее русые).

До поздней осени мы с Мишей-рыжим ходили на своей двойке по рукавам и каналам невской дельты, выходили и в Финский залив. Когда я приходил на тренировку, а его не было (начался учебный год, и свободного времени у нас обоих стало гораздо меньше), то я брал свободную одиночку и шел на ней к стрелке Каменного острова, а оттуда углублялся в залив, доходя иногда до Лахты. Погода в Питере всегда капризная, а осенью и подавно: может внезапно налететь порывистый ветер, зарядить дождь, а на заливе вдруг разведется порядочная волна. Не очень приятно бывало оказаться в такой момент в утлой лодочке далеко от берега, да еще когда начинает темнеть. Хотя по-настоящему я попал в переделку только раз, когда в такую свежую, как говорят моряки, погоду в опускающихся сумерках посадил свою одиночку на песчаную отмель в заливе в паре километров от стадиона имени Кирова. Никакие попытки сняться посредством усиленных гребков и раскачиваний не помогли, пришлось вылезать из лодки в холодную воду и сталкивать ее на место поглубже, а там влезать в нее, одной рукой удерживая оба весла перпендикулярно корпусу – а то перевернется, и тогда хоть вплавь спасайся. Получилось с четвертой или пятой попытки, и, мокрый с головы до ног, трясясь от холода и уже почти в полной темноте я из последних сил погреб обратно, моля Бога только об одном: чтоб не сесть снова на мель или не налететь на плавучее бревно – идешь на лодке-то спиной вперед, время от времени оглядываясь через плечо. Пришел на базу и еще издали был обложен трехэтажными недетскими матюгами трех тренеров, которые как раз устанавливали на клубную моторку поворотную фару, чтобы отправляться на поиски. Перед выходом в плавание я, как положено, отметился в журнале и просрочил время возвращения уже больше чем на час. Думал – побьют они меня, но нет, схватили, потащили в тренерскую, влили внутрь полстакана водки и принялись оттирать и укутывать в какие-то рваные одеяла. Один из них отвез меня домой на своем “Москвиче”, передал с рук на руки родителям и объяснил, чем вызван исходящий от меня густой водочный дух. На следующее утро я с опаской открыл глаза – но оказалось, что октябрьское купание под дождем в Финском заливе обошлось без последствий. И я решил съездить в клуб, поблагодарить тренеров и заодно проверить, не выгоняют ли меня оттуда в ЦПКО на фофан. Приезжаю, а там уже на доске объявлений висит приказ по клубу: отмечаются мои правильные действия в опасной ситуации, а во избежание повторения таких ситуаций выход одиночек и двоек без рулевого в залив разрешается отныне только спортсменам первого разряда и мастерам спорта. А всяким там вторым юношеским вроде меня – ни-ни.

Но сезон все равно был на исходе, а следующей весной, когда сошел последний невский лед и берега островов покрылись молодой зеленью, о запрете как-то забыли, и я снова на одиночке – или на двойке в компании с рыжим тезкой – выходил далеко в залив. Остановившись передохнуть, разворачивал лодку и глядел минут десять в морскую даль. Воображал, что это никакая не высмеянная моряками Маркизова Лужа, а бескрайний океан, который мне вряд ли суждено увидать. От этого сердце наполнялось грустью – совершенно напрасно, как показала дальнейшая жизнь.

Эрмитаж с Малого подъезда

Наша 204-я школа имела двух шефов, располагавшихся в пяти минутах ходьбы на той же улице Халтурина: отдельный полк внутренних войск МВД и Государственный Эрмитаж. Внутренние войска как вскоре после революции въехали в казармы, построенные в середине XIX века для первого батальона и офицерского собрания лейб-гвардии Преображенского полка, так там и остались чуть ли не по сегодняшний день. В царское время преображенцы со своими офицерами из лучших аристократических фамилий и идеально вымуштрованными и тщательно обмундированными солдатами были очень удобны в непосредственном соседстве с императорским дворцом: и надежная многочисленная – почти тысяча штыков – охрана, и блестящий подбор кавалеров для интимных эрмитажных балов. Их советские преемники с буквами ВВ на погонах кирпичного цвета (краповых) несколько уступали по утонченности своим лейб-гвардейским предшественникам. Личный состав призывался в основном из Архангельской, Вологодской и Кировской областей, но народная молва всех краповых считала вологодскими, и репутация их соответствовала известной народной мудрости: “Вологодский конвой шутить не любит”. Офицеры тоже не щеголяли чрезмерной изысканностью: почти все они были выпускниками училищ внутренних войск, а поступали туда юноши определенного настроя. Не на танкистов, летчиков и подводников шли учиться, а на охранников, лагерных надзирателей и конвоиров. Я как-то спросил офицера, демонстрировавшего нам чудеса скоростной разборки и сборки карабина Симонова, часто ли он с товарищами в Эрмитаже бывает. Чтобы попасть туда, заметим, даже на улицу из их казармы выходить не нужно – есть крытая галерея над Зимней канавкой. Капитан гордо ответил, что их регулярно два раза в год водят в эрмитажный лекторий, а потом показывают восковую статую Петра I и клещи, которыми он драл зубы у благодарных подданных.

Свое оружие наши ВВ-шные шефы не только показывали, но и давали нашим старшеклассникам пострелять из карабинов и пистолетов в своем тире. Я очень любил эти стрельбы, благо отличался некоторой меткостью – или, как говорят настоящие стрелки, “целкостью”. Других проявлений шефства отдельного внутреннего полка над нашей школой не припомню.

Вот Эрмитаж… Ах, Эрмитаж… В самом слове заключено нечто прекрасное и в высшей степени петербургское. Ведь в чем заключается коренное различие между нашим европейским городом и слегка презираемой истинными питерцами “большой деревней”? Вовсе не в тротуаре-поребрике или в пышках-пончиках. А в том, что в ихних эрмитажах плотоядно поглощали салат оливье собственного изобретения и предавались сомнительным удовольствиям вроде варьете или синематографа. А в нашем Эрмитаже созерцали классические изваяния в знаменитом Греческом зале и размышляли о судьбах тысячелетних цивилизаций над древнеегипетскими саркофагами. И даже при разглядывании обнаженных тел, в обилии представленных и теми же изваяниями, и шедеврами живописи всех веков от “Адама и Евы” Гольциуса до “Танца” Матисса, ни у кого не возникает никаких мыслей, кроме самых возвышенных. А если и возникнут, он тут же их устыдится под укоризненным взором бдительной седой смотрительницы.

Шефство Эрмитажа над нашей школой выражалось в том, что музей давал нашим ученикам право бесплатного входа в музей и вне конкурса принимал желающих в детские кружки по истории и искусствоведению. Сразу после нашего возвращения с Дальнего Востока я записался в один из таких кружков, получил именной синенький пропуск со своей ушастой физиономией и стал ходить в Эрмитаж чуть ли не каждый день. Раз на занятие кружка, а другой – просто побродить по залам. За несколько месяцев досконально изучил расположение залов и галерей огромного музея и мог бы при необходимости служить живым справочным киоском. Иногда и служил – увижу растерянно озирающегося и переминающегося с ноги на ногу экскурсанта и спрашиваю: “Вы, наверное, туалет ищете?” В девяти случаях из десяти так оно и оказывалось, и я объяснял страдальцу дорогу к ближайшему заведению. А если вдруг выяснялось, что нужен ему не туалет, а вовсе даже нидерландское прикладное искусство периода поздней готики – и тут объяснение следовало незамедлительно. Конечно, я бы с еще большим удовольствием помогал симпатичным девочкам с осмысленными лицами, которых тоже немало встречалось в эрмитажных залах, но спрашивать их о туалете мне было как-то неловко. Многие посетители ходили по музею группами с экскурсоводами, и я часто пристраивался к ним и внимательно слушал объяснения. Со временем не осталось ни одного отдела или экспозиции, о которых не получил бы подробных сведений, причем по нескольку раз. Вдобавок многое узнавалось из кружковых занятий и лекций, а еще больше – из книжек. Я брал их и в школьной библиотеке (куда, кстати, некоторые из них поступали от наших эрмитажных шефов), и в библиотеке самого музея тоже просиживал по многу часов.

Как и любого нормального мальчика, а тем более из офицерской семьи, в Эрмитаже меня в особенности интересовало старинное оружие, рыцарские доспехи и батальная живопись. Я пристально разглядывал старинные аркебузы и мушкеты, двуручные мечи – “пламенеющие” и простые, шпаги всех эпох и фасонов. Конечно же, воображал себя мастерски фехтующим этими прекрасными клинками во славу… Вот во чью славу я стал бы обнажать шпагу лет этак триста тому назад – этот вопрос иногда мелькал у меня в голове, но, не находя ответа, тут же улетучивался. К тому времени я перечитал почти всего Фейхтвангера, да и исторических книг освоил достаточно, чтобы реалистически оценивать свои шансы попасть в боевые товарищи к Атосу с Портосом или в сержанты к капитану Буонапарте. Но поскольку скорое изобретение машины времени мне тоже представлялось не слишком вероятным, то национально-сословные ограничения никак не повлияли на интерес к военной истории. А фехтованием я со временем занялся и домахался шпагой до второго разряда.

Историческое оружие выставлено во многих отделах Эрмитажа, но своего апофеоза достигает в Рыцарском зале с его взрослыми и детскими доспехами и всадниками в доспехах и полном вооружении. Гуляя через много-много лет по музею Метрополитен, я с удивлением обнаружил там очень похожий зал. И конные рыцари, и их оружие в витринах живо напомнили мне знакомую с детства коллекцию на Дворцовой набережной. И только совсем недавно узнал, что создавал нью-йоркскую экспозицию выдающийся знаток старинного оружия и исторического фехтования Леонид Ильич Тарасюк – тот самый, о котором ходили смутные полуфантастические слухи в период моих эрмитажных занятий. В это время он то ли досиживал лагерный срок, то ли только недавно освободился. А посадили его за то, что в 1953 году они вместе с двоюродным братом оборудовали в развалинах Чуфут-Кале в Крыму тайник с запасами консервов, медикаментов и прочего на случай, если придется скрываться от ожидавшихся репрессий против евреев вслед за “делом врачей”. Потом Тарасюк вернулся в Эрмитаж и до эмиграции на Запад в 1972 году работал главным хранителем отдела оружия, в котором поддерживал образцовый порядок – несмотря на вошедшие в легенду мушкетерские эскапады вроде стрельбы из антикварных пушек и шуточные дуэли на рыцарском оружии. При его начальстве над эрмитажным арсеналом вряд ли мне с приятелем Севой довелось бы оказаться там взаперти, перепугав наших родителей и вызвав нешуточный переполох в главном музее страны. Вот как было дело.

Через несколько месяцев после моего поступления в детский исторический кружок при Эрмитаже открылся клуб юных археологов, и я немедленно перешел туда, соблазненный перспективой поехать летом в настоящую археологическую экспедицию. А пока что нам читали лекции и позволяли помогать научным сотрудникам и хранителям коллекций при работах в лаборатории, разборке и каталогизации коллекций в кладовых. По правде говоря, помогали в основном студенты-историки, а мы уж им подсобляли как могли. Вот как-то пришли мы с Севой после уроков в запасную кладовую оружия и стали помогать студенту-практиканту из педагогического института разбирать и описывать какие-то татарские, турецкие и персидские сабли из здоровенного деревянного ящика. Эти сабли в нем пролежали, наверное, лет сто, а то и больше. Тетенька-хранительница нам строго-настрого наказала клинки из ножен не вынимать (но мы их тихонько вынимали, только не до конца) и вообще поменьше их трогать. Работа же состояла в том, чтобы отцеплять старинные ярлыки, делать вместо них новые, аккуратно прицеплять их к саблям специальными шнурками и все данные с ярлыков записывать в большой разграфленный журнал. А сабли складывать в другой ящик, чтобы не путались. И все бы хорошо, но студент, к которому мы были приставлены в помощь, оказался то ли казахом, то ли киргизом. Говорил он хорошо, хоть и с акцентом, а вот разбирать написанные по старой орфографии ярлыки и писать такие же, но по-современному у него не очень выходило. В результате всю работу стали делать мы с Севой, студент же сначала слонялся по кладовой, примерял разные старинные шлемы и изнывал от безделья, а потом уснул в большом облезлом бархатном кресле. Через часик проснулся, посмотрел на часы и пошел искать, где бы ему чаю попить. Обещал и нам принести, но, видно, забыл, потому что больше не возвращался. А мы тем временем наполовину опустевший ящик перетащили за перегородку, чтобы не видно было, как мы сабли из ножен вытаскиваем и ими беззвучно фехтуем. Через полчасика слышим – дверь открылась, и смотрительница позвала по имени нашего студента. Ну мы ж не нанимались за него отзываться. Она подождала, что-то пробурчала про бездельников, и дверь захлопнулась. И только когда еще через полчаса Севе приспичило в туалет, мы поняли, что она не просто захлопнулась, а еще и заперлась и нам из кладовой не выбраться. Приставили уши к двери, прислушались – тишина. Часов ни у Севы, ни у меня не было, но и без них понятно было, что время позднее, все ушли домой – а нас забы-ы-ы-ли. Мы, конечно, как настоящие мужчины, да еще имеющие дело с оружием, хныкать не стали, но приуныли основательно. Хотелось есть, пить и прочее, а больше всего – домой. Ведь мы клятвенно обещали сразу после окончания эрмитажных занятий – а кончались они в шесть вечера – приходить домой ужинать, а не то… Утешало лишь то, что родителей все равно нету дома: мои собирались в этот вечер на концерт Аркадия Райкина, а Севина мама (отца у него не было) работала учительницей в вечерней школе. Посидели мы, погоревали, вспомнили разговоры про подземный ход через Неву, а заодно и про привидение императрицы Екатерины, обходящей по ночам залы своего дворца. Оптимизма такие разговоры нам не прибавили.

В общем, лучше бы все-таки мои на Райкина в другой раз пошли. Вернулись они домой после десяти – сынка нет, и ужин не тронут. Спросили у Стеши с Павлом – да нет, вроде не приходил. Бросились к Севе домой, благо недалеко и адрес знали. А там его мама только из своей школы пришла, руки ломает и валерьянку пьет. Побежали они втроем по набережной в Эрмитаж, достучались и докричались кое-как до охраны – где наши дети?! А в Эрмитаже, к вашему сведению, одних служебных помещений полтыщи, и где нас искать, непонятно. Хорошо, папа вспомнил, как я ему несколько дней назад морочил голову саблями и кольчугами, почему они их во время войны с немцами не применяли. После нескольких телефонных звонков дозвонились домой к хранительнице, та в растрепанном виде примчалась на такси, и все отправились в кладовую. То-то гулявшая по набережной публика удивлялась, с какой стати в музее свет на ночь глядя зажигают? Мы к тому времени успели вздремнуть, но топот спасателей (а их набралось человек десять) разбудил нас через запертую дверь. И мы выскочили из-за своей перегородки прямо в объятия двух ворвавшихся первыми мамаш. На следующий день весь Эрмитаж (кроме, конечно, несчастной смотрительницы) каламбурил по поводу юных историков, попавших в историю. В то время это воспринималось свежо – ведь “Мастера и Маргариту” тогда еще никто не читал.