Текст книги "Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка"

Пурукуми – запретный плод цивилизации

Все “приличные” ленинградские семьи выезжали летом на дачу. Традиция шла с дореволюционных времен, и дачные места оставались в основном те же: Карельский перешеек, южное побережье Финского залива, Павловск, Вырица, Всеволожская и другие недальние окрестности. Собственные дачи мало у кого были, а садоводства и дачные кооперативы были еще очень большой редкостью и погоды не делали. Поэтому дачные комнаты нужно было снимать у владельцев частных или “исполкомовских” жилых домов либо, если имелись нужные связи и дачник принадлежал к сословию мелкого номенклатурного начальства, арендовать у государственного Дачного треста. Крупное начальство отдыхало со своими семьями на особых государственных дачах, содержавшихся партийными и прочими органами. Наша семья ни к какой номенклатуре не принадлежала, и только бабушке как полковничьей вдове военкомат иногда выделял комнатку в каком-нибудь малопопулярном Мартышкине. Мы же во времена моего детства каждое лето снимали дачу частным образом. За редким исключением местом нашего отдохновения от городской суеты выбирался Зеленогорск – небольшой симпатичный городок в часе езды на электричке от ленинградского Финляндского вокзала.

До войны он назывался Терийоки и принадлежал Финляндии. Когда СССР напал на нее в 1939 году, Терийоки оказался первым городом, занятым Красной армией. Финны успели организованно отвести единственный дислоцированный там егерский батальон и эвакуировать гражданское население. Впрочем, несколько семей русских эмигрантов решили остаться. Мой отец, попавший в Терийоки через несколько дней после начала войны со своим автомобильным батальоном, с удивлением обнаружил там работающий магазинчик и даже купил в нем пачку финских сигарет, которые ему весьма не понравились. Хозяин магазинчика оказался татарином, торговавшим в Терийоках еще с дореволюционных времен. Он прекрасно говорил по-русски и тут же поинтересовался, нет ли среди папиных товарищей по оружию татар. А как раз их ротный политрук был татарином – только он папиному сообщению совсем не обрадовался, отчитал за политическую близорукость и велел никому не говорить, что общался с белоэмигрантом, а сигареты выкинуть подальше. Судя по всему, отказавшиеся от эвакуации вглубь Финляндии эмигранты потом сильно пожалели о своем решении.

Финское прошлое ощущалось в Зеленогорске повсеместно. Самым заметным зданием на центральном проспекте Ленина был кинотеатр “Победа”, и только слепой не разглядел бы в нем бывшей лютеранской кирхи. Влияние стиля “северный модерн” было легко заметно в архитектуре многих домов, включая жемчужину местного общепита – двухэтажный ресторан “Жемчужина”. Фундаменты многих домов были сложены из грубо отесанных, но аккуратно пригнанных каменных глыб, характерных примет финской постройки. Высаженные по линеечке еловые аллеи, ведущие от Приморского шоссе к берегу залива с его каменистым пляжем, также служили приметами процветавшего когда-то финского курорта, куда толпами съезжались на лето жители гораздо более северного и прохладного Хельсинки. Единственное типично русское старое здание Зеленогорска – высоченная православная церковь – стояло заброшенным и частично разрушенным. За послевоенное советское время в городе прибавилось несколько крупных зданий, в первую очередь монументальная средняя школа, возвышавшаяся над перекрестком Приморского шоссе и проспекта Ленина, и большой для такого маленького городка железнодорожный вокзал с рестораном при нем. Об обоих этих местах еще пойдет речь.

Вся прибрежная полоса между пляжем и Приморским шоссе была занята санаториями и домами отдыха, из которых самым большим был военно-морской санаторий. С ним граничил парк культуры, по центральной аллее которого дачники и приезжавшие на выходной ленинградцы попадали на главный пляж всего Финского залива – Золотой, покрытый тонким песочком. Дно вдоль пляжа искусственно углублялось, и не нужно было тащиться метров двести по колено (или, по папиному выражению, “коту по яйца”), как на диких пляжах. Еще более глубоким был фарватер для подхода к пляжу небольших пассажирских теплоходов, курсировавших между Зеленогорском и Ленинградским морским вокзалом у Тучкова моста. Иногда эти теплоходы заходили по дороге в Кронштадт, но туда выпускали с них только экскурсантов с заранее оформленными пропусками. Вернуться в город на теплоходе было, конечно, привлекательно, но больно уж долго он тащился – больше двух часов. Поэтому мы обычно ездили на электричке, а в будние дни иногда и на автобусе, который приходил в Ленинград на Манежную площадь, в двух шагах от Невского. Этот автобус последовательно менял номер маршрута с 11-го на 111-й и потом на 411-й.

Зеленогорский вокзал обладал в моих глазах несколькими привлекательными чертами. Во-первых, там продавали замечательное мороженое местного изготовления под названием “Яичный пломбир”. Оно было такое вкусное, что находились любители, специально приезжавшие за ним из Ленинграда. Просидят час в электричке, купят в киоске на платформе предмет своей страсти – и на той же электричке обратно. Во-вторых, железнодорожная электрификация в то время кончалась в Рощино (две станции после Зеленогорска), а сообщение с Выборгом и Приморском поддерживалось настоящими поездами с паровозами. Они отправлялись от отдельной платформы зеленогорского вокзала, и разглядывать их с видом бывалого железнодорожного путешественника было для меня большим удовольствием. Я даже беседовал с машинистами о преимуществах нефтяного отопления паровоза перед угольным, которое еще можно было кое-где встретить “у нас на Транссибе”. И машинисты уважительно поглядывали на меня с высоты паровозной кабины.

Немного отступя от Приморского шоссе местность начинала возвышаться, и все перпендикулярные ему улицы шли в гору, кое-где довольно круто, пока не упирались, километра через два, в железнодорожную линию. Вот в этой части городка, в каком-нибудь из многочисленных здесь двухэтажных деревянных домов, мы обычно и снимали комнату, чаще всего с верандой или балконом. Удобства, понятное дело, были во дворе, а воду приходилось таскать из водоразборной колонки метров за двести-триста. Я и тогда и позже не мог до конца понять, что заставляло моих родителей и других дачников на три-четыре месяца перебираться из благоустроенной городской квартиры со всеми удобствами на эту примитивную дачу. Притом платить за нее немалые деньги и каждый день – кроме трех недель отпуска, если выпадет летом, – тащиться ни свет ни заря на электричке на работу, а к вечеру, сгибаясь под грузом сумок и авосек, – обратно на дачу. Ответ о полезном для здоровья сосновом воздухе, запахе цветущей сирени и близости леса с грибами, брусникой и ландышами не все объяснял: ведь в тот же лес можно прекрасно съездить и в выходные. При этом лично мне-то жить в Зеленогорске очень нравилось. Я привозил с собой велосипед и гонял на нем купаться то на Золотой пляж, то на Щучье озеро в пяти километрах по лесной тропинке. А нередко мы с приятелями отправлялись на полдня на более удаленное озеро Красавица, своим видом вполне оправдывавшее несколько претенциозное название. Обычно брали с собой удочки и прочие снасти, хотя до рыбной ловли я не большой охотник и весь небогатый свой улов отдавал кому-нибудь из ребят. Походы за грибами и ягодами были почти ежедневными, и поглубже в лесу мы часто видели лосей, иногда мелькали лисицы и зайцы. Поговаривали и о некоем медведе, шатающемся за Щучьим озером, – но не думаю, чтоб эти слухи имели под собой основание.

Обеды варились на импровизированной кухоньке или на веранде на керосинке, снабжение которой горючим входило в мои обязанности, как и притаскивание воды от колонки. Люди ходили к ней кто с одним ведром, кто с двумя, кто с большими бидонами. Но ни разу не видел, чтобы кто-то носил эти ведра на коромысле, как испокон веку принято в русской деревне. Я даже спросил об этом нашего дачного хозяина, и он после некоторого раздумья дал такое объяснение: в деревне воду носят бабы и коромысло для них придумали. А тут за водой ходят мужики и парни, и им пользоваться коромыслом – это как-то по-бабски вышло бы.

Иногда для разнообразия мы ходили пообедать в ресторан “Ривьера” при одноименном пансионате, построенном еще при финнах и чудом сохранившем название. Еще маме через ее работу в строительно-архитектурном издательстве доставались курсовки в весьма фешенебельный Дом творчества архитекторов, расположенный на живописном огороженном участке леса. Курсовка давала право обедать и ужинать в архитекторской столовой, в которой и интерьер, и кухня, и обслуживание сделали бы честь приличному ресторану. Меня же из курсовочных удовольствий больше привлекала возможность играть на великолепном биллиарде (по слухам, привезенном с дачи самого Маннергейма) и сражаться в настольный теннис. Теннисные столы стояли в специальном закрытом павильоне, что было существенно при переменчивой зеленогорской погоде и привлекало сильных игроков.

Начиная с конца пятидесятых годов в Ленинград стали приезжать на два выходных дня и на более длительное время туристы из Финляндии. Основным двигателем этого специфического туризма была страшная дороговизна водки и другого спиртного в Финляндии – а суровый финн выпить вовсе не дурак, благо и климат располагает. Советские цены на водку и в особенности возможность выменять на нее поношенные рубашки и прочую одежду превращали лежащий всего в нескольких часах езды Ленинград в форменную туристскую мекку для населения Хельсинки и юга Финляндии. Архитектурные красоты и культурные сокровища бывшей столицы империи интересовали их гораздо меньше и воспринимались большинством туристов как неизбежная нагрузка – вроде перловой крупы в советских продуктовых наборах с палкой салями и банкой зеленого горошка. Вообще финны с гораздо большей охотой ездили бы за водкой через залив в еще более близкий Таллин, но туда их не пускали до самой Олимпиады-80, не без основания опасаясь растлевающего буржуазного влияния на родственных по языку и культуре эстонцев.

Была и еще одна причина для поездок финнов в Ленинград: ностальгия по местам, из которых они сами или их родители были изгнаны после Зимней войны 1939/40 года и “войны-продолжения” 1941–1944 годов. Привязанность к земле и дому – одна из коренных черт финского национального характера, и вынужденные переселенцы в массе своей тяжело переживали невозможность вернуться к родным очагам или их развалинам или хотя бы навестить их. Ведь могилы предков никто не переносил вглубь Финляндии… Кратковременная поездка в Ленинград давала возможность бывшим жителям Виипури, Терийоки и других попутных мест хотя бы из окна автобуса посмотреть на малую родину. В Выборге и Зеленогорске автобусы делали остановки на час-два, и некоторые финны даже пытались на такси съездить за это время к своим бывшим домам. Но местным таксистам было строго-настрого запрещено брать таких пассажиров, и они разочарованно топтались возле своих автобусов с надписью Matka (“туристский”), а потом нехотя тянулись обедать в интуристовский ресторан.

Вот тут-то тепленьких, еще не разобравшихся в обстановке и конъюнктуре финнов и поджидали бомбилы. Борис Гребенщиков в трагедии “В объятиях джинсни” обессмертил ленинградских фарцовщиков, бомбивших турмалайские басы – то есть скупавших все подряд у пассажиров финских автобусов. Бомбилы и их малолетние агенты начинали бомбежку еще на подступах к Ленинграду, во время упомянутых остановок. В Зеленогорске возле автобусов крутились вперемежку с настоящими бомбилами местные мальчишки и подростки, не имевшие отношения к организованной фарцовке, а просто клянчившие у туристов пачку жевательной резинки или шариковую ручку – для собственного употребления или для последующего натурального обмена. Каждый из них знал главное слово финского языка – “пурукуми”, то есть жвачка. Лексикон более продвинутых и рисковых ребят включал дополнительные термины: “пайта” (рубашка), “кенки” (туфли) и др. Выпрашивать вдармовую считалось недостойным, да и наблюдавшим издали милиционерам и дружинникам это могло не понравиться. Поэтому туристам предлагался честный обмен на дешевейшие сувениры – трехкопеечные открытки с видами Ленинграда или значки по десять копеек. По неписаному правилу запрещалось предлагать на обмен пионерские и комсомольские значки с изображением Ленина, а также звездочки с военных пилоток и фуражек. По-видимому, ребята (или те, кто держал их под наблюдением) боялись, что финские буржуины могут надругаться над святыми для советского человека символами.

Мне тоже очень хотелось поговорить с иностранцами, но заниматься скрытым попрошайничеством было противно, да и жвачка меня нисколько не привлекала. Попробовал пару раз и ничего хорошего в ней не нашел. А шариковыми ручками нам все равно в школе писать запрещали.

Поэтому я, увидев финский автобус на площадке перед зданием школы – там они всегда останавливались, – иногда стоял в сторонке и издали наблюдал за контактами между советской и западной цивилизациями. Как-то рядом со мной трое местных ребят обменивались добычей и заспорили о пачке жвачки – какого она вкуса и где изготовлена, от этого зависела ее цена при обмене. Я услышал слово “о-ран-ге”, понял, что написано “Orange”, и говорю им: да апельсиновая она. Тогда они продемонстрировали мне пачку и узнали, что она изготовлена в Дании. Переглянулись – и через пять минут притащили целую кучу жвачек, ручек и пакетиков с леденцами: давай-ка переводи. Ну, мне не жалко, перевел что сумел – и был вознагражден ярко-синей шариковой ручкой с какой-то заковыристой финской надписью. Так я заработал свой первый в жизни гонорар за перевод с английского. Много их потом еще было…

Разноцветные, поблескивающие лаком и хромом финские автобусы производили на меня, как и на многих других ленинградских детей и взрослых, сильнейшее впечатление. А их пассажиры виделись нам почти инопланетянами – очень похожими на людей, но выглядящими и ведущими себя не так, как мы. Дело было не только в их светлой и яркой одежде, красивых солнечных очках на все лицо и сверкающих фото– и кинокамерах. Все они улыбались, громко разговаривали между собой на непонятном языке, озирались по сторонам с доброжелательным любопытством и казались весьма довольными собой и своей жизнью. Особенно удивительно выглядели пожилые финские женщины, которых я невольно сравнивал со своей бабушкой. Она, в сущности не старая еще женщина, ходила шаркающей старушечьей походкой, одевалась в какие-то черные и серые бесформенные платья, уже при покупке имевшие поношенный вид, а уход за своим лицом ограничивала пудрой “Красная Москва”. Ее финские сверстницы буквально выпархивали из своего автобуса в светло-голубых и розовых брючках, а их седые кудряшки, белозубые улыбки и румяные щечки излучали оптимизм и намерение еще много лет наслаждаться жизнью. Окружавшие нас советские люди имели такой веселый и счастливый вид только по каким-то особым случаям, вроде первомайской демонстрации, или на фотографиях в газете “Правда”.

При взгляде на раскованных, уверенных в себе и держащихся с непринужденным достоинством северных соседей невольно приходило в голову название, услышанное в эрмитажных лекциях по средневековой истории: “свободные граждане”. Я стоял у входа в зеленогорский парк культуры, облокотясь на руль потрепанного велосипеда “Кама”, смотрел на улыбающихся гостей из близкой, но недоступной страны и думал о том, как бы мне вырасти и тоже стать свободным гражданином. Не в одной же Финляндии они должны быть – ведь мир такой большой, а жизнь только начинается.

От автора

С ранних лет мне приходилось слышать от мамы, работавшей редактором в издательстве, жалобы на графоманов, жаждущих осчастливить читателей шедеврами изящной словесности. В зрелом возрасте самому пришлось сталкиваться с людьми, часто очень неглупыми и симпатичными, но не способными совладать с писательским зудом. И я поклялся, что ограничу свою литературную деятельность неизбежными при моем роде занятий научно-техническими публикациями.

Поэтому, когда я начал время от времени делиться с участниками интернет-форума “Фандорин!” впечатлениями о предпринятом в детстве путешествии на Дальний Восток, у меня и в мыслях не было, что эти разрозненные обрывки воспоминаний когда-нибудь превратятся в книжку. Но человек предполагает, а Бог, как известно, располагает. В данном случае располагал Он посредством первых читателей моих заметок, своими одобрительными откликами подвигавших на их продолжение. Спасибо за это Эрике Вороновой, Варе Горностаевой, Игорю Сакурову, Андрею Станюковичу, Григорию Чхартишвили, а также “акунистам” Дмитрию Дуровину, Светлане Капитульской, Ольге Леонтьевой, Славе Маламуду, Игорю Муращику, Ани Николовой, Станиславу Птахе, Борису Чижевскому и другим, знакомым мне только по “никам”.

Но и этих отзывов не хватило бы на преодоление моего антиграфоманского комплекса, если б не поддержка, конструктивная критика и – не скрою – хихиканье той, что частенько глядела на экран из-за моего плеча: моей жены Леанны Черейской.

Отдельное спасибо моим друзьям, любезно предоставившим фото из своих личных архивов: Владимиру Баранову, Леониду Зелигеру и Либби Коскас и Юрию Рутенбургу.

Благодарю членов группы “Воздвиженка” на Одноклассниках. Ру за фото нашего городка. I am obliged to Prof. Kimmo Lehtirrmki for the family photos from his book on his Uncle Verner. Некоторые изображения позаимствованы из разных источников в интернете – спасибо тем, кто поместил их туда и поддерживает соответствующие ресурсы.

Иллюстрации к книге

Папа и я в Воздвиженке.

Дедушка с бабушкой в начале 50-х.

Заботами бабушки с дедушкой, экипированы мы были по первому разряду: и чемоданы у нас были, и баул, и даже несессер с щеточками и флакончиками.

Приехали мы на Ленинградский вокзал и пошли с него на соседний Северный компостировать воинскую плацкарту и получать комендантскую бронь.

Вышли наружу и пошли, разумеется, на Красную площадь.

Справа: Накупили мы любимого и мной, и мамой мармеладу…

Работники метрополитена носили форму с погонами.

“Открыт с 15” – а около него уже с утра толклись стиляги – излюбленная мишень пропагандистских плакатов.

Хозяйка Медной горы – утраченная и чудесным образом воскресшая.

Такой красавец паровоз вез нас на Дальний Восток. Он состоял только из купейных и мягких вагонов, а посередине – два вагона-ресторана один за другим.

После Новосибирска сидение целыми днями в вагоне с редкими выходами на станциях стало порядком прискучивать.

На железной дороге царила практически военная дисциплина

Этот машинист носит звание “техник-лейтенант тяги”

Сервис в поездах и на станциях был неисчерпаемой темой карикатур.

Такие китаяночки запали мне в душу на новосибирском перроне

В 1955-м на Восток и через полгода обратно мы точно ехали по Кругобайкалке, а вот последующие разы уже выезжали прямо на станцию Слюдянка.

Бюст Сталина в забайкальской скале. Такие кустарные открытки продавали в поездках.

Вряд ли изготовители этой надписи до этого видели еврейские буквы.

“Капитан Черейский телеграфно приказал выходить Манзовке. Полковник Симин”.

Командно-диспетчерский пункт – “вышка”, на верхнем этаже состоялся исторический диалог маршалов.

КЩ – “каркасно-щелевой”.

Дом офицеров Советской армии им. Ворошилова (ДОСА).

Начпрод одного из наших полков после выхода в запас устроился заведовать вокзальным рестораном станции Ворошилов-Уссурийский.

Большинство воздвиженских мальчишек были согласны с этим призывом.

С честью или нет, а приходилось носить.

В магазинах ассортимент был отнюдь не тот, что на картинках из справочника по товароведению.

Девочки тогда еще учились отдельно от мальчиков, но не в Воздвиженке.

Примерно так выглядела моя подружка Марина.

И мы с мамой внесли вклад в укрепление советско-китайской дружбы, но, видно, недостаточный.

В подарок будущим китайским подругам наша делегация везла лучшие советские духи.

Памятник советским летчикам в Чанчуне.

Военный санаторий под Владивостоком

Только я открыл рот, чтобы поинтересоваться числом цилиндров и мощностью двигателя нашего будущего лимузина, мама так на меня посмотрела, что я чуть было язык не прикусил…

Мы так и не накопили…

Мы с дедушкой во дворе на переулке Крылова.

Наше семейство в квартире на Аптекарском переулке еще до отъезда на Дальний Восток.

Дедушка Марк Борисович и бабушка Софья Александровна Симины, а между ними сидит бабушкина сестра Женя.

Так примерно выглядел Ворошилов на маминой вышивке.

Невский проспект в начале шестидесятых. Справа знаменитое ателье “Смерть мужьям”.

Справа: На углу Невского и улицы Софьи Перовской. Мой первый “взрослый” галстук был куплен в этом магазине.

Папа после демобилизации.

Свидетельство о смерти моей бабушки, папиной мамы, в блокадном Ленинграде. “Безбелковые отеки” означает “от голода”.

Чисто жилым был и наш дом № 3, хотя в конце XIX века в нем помещалось Управление по постройке Средне-Сибирской железной дороги.

Угол Аптекарского и Круглого переулков. В окне слева за дорожным знаком сидела Чуринихина обезьяна.

Марсово поле. Родной Аптекарский – сзади длинного ряда домов.

Аптекарский идет практически параллельно Марсову полю, и на него выходит своим задним фасадом великолепное классическое здание Павловских казарм работы Стасова.

Этот замечательный человек – бонвиван и лихой гусар, талантливый физик-любитель, ориенталист и путешественник по Азии – был близким приятелем Пушкина и пережил его всего на несколько месяцев.

Река Мойка у начала Аптекарского переулка. Голубой автобус ЗИС-16, на заднем плане, ходил года до 55-го по 14-му маршруту.

Квартира-музей Пушкина на Мойке. А на этом спуске к воде папа утопил – злосчастный “люгер”.

Одевался Юрка по тогдашней блатной моде: брюки клеш с флотским ремнем, с которого была сточена звездочка, тельняшка, рубашка-ковбойка и кургузое пальтецо, которое он называл бушлатом.

А пока что я учился в 204-й восьмилетней школе в пяти минутах ходьбы от Аптекарского переулка. Школа занимала большое здание, основным фасадом выходившее на улицу Халтурина. В мое время школа имела и второй вход, с набережной Мойки.

Ребята с соседнего двора. Высший шик – морской “краб” на ушанке.

Храм Спаса на Крови, находящийся буквально в трех минутах ходьбы от Аптекарского переулка.

Вот Эрмитаж… Ах, Эрмитаж… В самом слове заключено нечто прекрасное и в высшей степени петербургское.

Такие трамваи ходили и вдоль Марсова поля – на повороте было очень удобно соскакивать с подножки.

По мере того как мы из детей становились подростками, девочки стали привлекать наше внимание…

Эта переведенная с немецкого книжица была единственным источником знаний о взаимоотношениях полов.

Вот и я так же выпускал стенгазету, как юный очкарик на картине Т. Максименко – в окружении девиц.

Постановка “Молодой гвардии”. Моя Любка Шевцова была помоложе.

Вот сколько юных гестаповцев мучают молодогвардейца. А мне одному приходилось…

Американский ковбой, финский красногвардеец, советский летчик и агент Коминтерна в одном лице: Вернер Лехтимяки.

Вернер Лехтимяки в 1922 г. На груди – знак об окончании школы морских летчиков в Ораниенбауме.

Вернер, Лили и Эйно Лехтимяки, 1931, США.

Выпускной класс 206‑й ленинградской школы. Мама – крайняя в третьем ряду. Четвертый от нее, в темном свитере, – Эйно Лехтимяки. Их выпускной вечер состоялся 21 июня 1941 г.

Вернер Лехтимяки с братом и сыном у своего самолета в США.

Не тот ли самый портрет Хрущева?..

Бон гребного клуба со станками для обучения гребле. Слева частично видна “галера” – учебный плот.

Я брал свободную одиночку и шел на ней к стрелке Каменного острова, а оттуда углублялся в залив, доходя иногда до Лахты.

Мы во времена моего детства каждое лето снимали дачу частным образом.

Моя мама в Зеленогорске.

Главный пляж всего Финского залива – Золотой, покрытый тонким песочком.

…Я стоял в сторонке и издали наблюдал за контактами между советской и западной цивилизациями: выменивание значков на жвачку – “пурукуми” – идет полным ходом.