Текст книги "Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка"

К нам приехал, к нам приехал маршал Жуков дорогой!

Внимание! Этот эпизод содержат натуралистические сцены и ненормативную лексику, ибо из песни слова не выкинешь. Недовольные могут адресовать свое “фэ” памятнику Жукову на Манежной площади.

В течение первых трех лет папиной службы на Дальнем Востоке министром обороны был маршал Советского Союза Г.К. Жуков. Многие считают его выдающимся полководцем, подлинным победителем Гитлера и чуть ли не современной реинкарнацией Георгия Победоносца. Не мне об этом судить, а вот что говорили о нем окружавшие меня в Воздвиженке военные и как я сам сподобился лицезреть Великого Человека, – расскажу.

Мне, ребенку, и тогда было это понятно, и спустя много лет это подтверждали служившие в то время люди (мой папа, отец моего друга – полковник и профессор военной академии, двое знакомых полковников железнодорожных войск) – Жукова в армии боялись и ненавидели. Всем были известны его ничем не оправданная жестокость, переходящая в садизм, абсолютное наплевательство на всех окружающих без различия звания, пола и возраста и мелочная мстительность. Управы на него в период 1955–1957 годов не было никакой, и он беззастенчиво этим пользовался. Каждый его приезд в войска был форменным кошмаром для всех, от маршала, командующего войсками округа, до последнего солдата. Никогда нельзя было знать, какой повод он выберет, чтобы прилюдно изматерить стоящего по струнке героя войны или съездить по роже седому генералу. Я помню, с каким сарказмом обсуждалось в компании моих родителей присуждение Жукову в четвертый раз звания Героя. Сразу же родилась присказка “Никто не даст нам избавленья – ни бог, ни царь и ни четырежды герой”.

И вот в один не очень прекрасный сентябрьский день наш городок объяла паника – прилетает Жуков! Всё засуетилось и забегало, заборы экстренно красились, лужи засыпались гравием и песком, чахлые воздвиженские деревца белились строго на высоту одного метра. По взлетно-посадочной полосе и рулежным дорожкам ползали с проволочными швабрами роты солдат, пытаясь оттереть с бетона масляные пятна и гарь от моторных выхлопов. Самолеты были облеплены как муравьями техниками и мотористами – все подкрашивалось, протиралось и полировалось, дабы блестело, по выражению нашего комдива Савченко, “как у кота яйца”. От здания штаба дивизии до Дома офицеров, где министр должен был присутствовать на совещании командного состава, была поверх дырявого асфальта насыпана аккуратная гравийная дорожка.

У нас дома папа в десятый раз начищал сапоги, сдувал несуществующие ворсинки с тужурки и полировал лаковый козырек фуражки. Форма одежды была объявлена повседневная, “но чтоб мне… у-у” – показывал кулак замком-дива по строевой. Я изобразил легкую простуду, чтобы не идти в школу, – уж очень хотелось хоть издали посмотреть на генералов и маршалов. А их собралось в Воздвиженку порядочно: заместитель министра маршал Малиновский (он сам до этого командовал войсками на Дальнем Востоке), командующий Дальней авиацией маршал авиации Судец и десятка два генералов с голубыми и красными лампасами на штанах. Наконец папа уехал на аэродром обеспечивать показательные полеты, а я удрал на улицу, где уже болталась целая ватага таких же любопытных из нашей школы. Домохозяйки тоже приоделись и стояли кучками.

И вот из здания штаба выскочили несколько офицеров и побежали трусцой к Дому офицеров. И сразу же вышел невысокий генерал в сером плаще и сапогах и не спеша, заложив руки за спину, пошел по дорожке. А за ним по двое, как дети на прогулке, маршалы и генералы. Какой-то офицер всех их бесцеремонно растолкал, обогнал Жукова и пошел в нескольких шагах перед ним. “Адъютант”, – зашептались женщины. Прошел министр метров сто по дорожке и вдруг остановился – а за ним в некотором отдалении вся свита. Постоял как бы в раздумье несколько мгновений и начал не торопясь расстегивать плащ. Отогнул полу плаща – а она на красной шелковой подкладке. Женщины только ойкнули тихонько, а великий полководец уже и штаны расстегнул и поливает струйкой обочину дорожки. Сзади свита застыла, и видно, как у одного из генералов рот открылся и очки свалились. Сделав свое дело, Жуков застегнул плащ, подобрал с другой стороны дорожки какой-то прутик и, помахивая им, прошествовал дальше ко входу в Дом офицеров. Разошлись и мы по домам, а со мной к нам зашла мамина знакомая по вышивальному кружку и еще с порога кричит: “Люба, ты представляешь, какая скотина!” – а дальше уже шепотом.

После совещания все из Дома офицеров отправились на командно-диспетчерский пункт (КДП) аэродрома, в просторечии – на “вышку”. Мой папа в это время сидел на втором этаже вышки и занимался радионавигационным обеспечением полетов. Правда, только для виду, потому что дело было днем, облачность стояла высоко и самолеты садились визуально, без использования радиомаяков.

Подъехала кавалькада новеньких газиков, сменивших к тому времени американские “виллисы” и “доджи”, и министр со свитой поднялись на верхний застекленный этаж вышки. Там уже стояли по стойке “смирно” командир дивизии Савченко, дежурный руководитель полетов и несколько его заместителей по разным частям. Один из них потом и рассказал находившемуся ниже этажом папе все подробности происшедшего. А мог и не рассказывать – весь гарнизон только об этом и говорил. Но шепотом, так что я об этом узнал спустя двенадцать лет, когда папа принес из магазина “Военная книга” купленное по большому блату первое издание жуковских мемуаров и за сутки прочел их от корки до корки. А я как раз сидел дома и занимался дипломным проектом.

Показательные полеты начались взлетом эскадрильи Ту-4, а за ними пары Ty-16A, которые наша дивизия как раз осваивала. Только самолеты ушли на высоту, стала заходить на посадку другая эскадрилья Ту-4, взлетевшая за пару часов до этого. Дул сильный боковой ветер, и самолеты, чтобы сесть точно по осевой линии ВПП, подходили к ней чуть со стороны. Казалось, что они летят немного боком. Это-то и послужило поводом для следующего разговора:

Министр обороны СССР, маршал Советского Союза Г.К. Жуков. Кривожопые какие-то у тебя самолеты, Судец. Боком садятся. Правильно их тушами называют.

Командующий Дальней авиацией, маршал авиации В.А. Судец. Не “тушами”, а “тушками”. Савченко! Запомни бортовой, которого товарищ министр кривожопым назвал.

Жуков. Нехера запоминать, они у тебя все такие.

Судец. Нехера так нехера. Савченко, объявишь всем экипажам, кто садился, пока мы с товарищем министром тут на КДП стояли, благодарность от моего имени за образцовое выполнение посадки. И поощришь месячным окладом. Полковник Савченко. Есть, товарищ маршал авиации, объявить благодарность и поощрить!

Жуков (после длительной паузы). Гляди, Судец, будет тебе пиздец.

Судец (без паузы). Это тебе будет пиздец, и скоро.

Окаменевшие свидетели этого диалога с ужасом ждали ответной реплики всесильного министра, сопровождаемой срыванием с нашего командующего погон – а возможно, и доставанием из кармана легендарного жуковского “вальтера”. Но нет, ни слова не произнес министр. Постоял несколько секунд, повернулся и, глядя себе под ноги, пошел прочь с вышки. Спустившись, приказал шеф-пилоту перегнать свой Ил-12 на флотский аэродром под Владивостоком, а сам отправился туда на машинах вместе со свитой. По дороге даже не остановился в Ворошилове, где его ожидал командующий общевойсковой армией со своим штабом, и сразу улетел в Москву.

А где-то через месяц в газетах появилось сообщение о пленуме ЦК КПСС, который вывел Жукова из ЦК и снял с должности министра. Маршал Судец был близок к Хрущеву и даже, по слухам, состоял с ним в родстве. О предстоящем свержении Жукова он наверняка проведал заранее, оттого и позволил себе такую неслыханную и смертельно опасную дерзость. А Жуков, конечно, мгновенно сообразил, что неспроста человек из хрущевского окружения так себя повел, и сразу ему стало ни до Судеца, ни до всей Дальней авиации вместе с ближней.

Русский с китайцем – братья навек

Мы жили совсем близко к китайской границе: час на машине – и ты в Маньчжурии. Северная Корея тоже была недалеко. Но ни о каких экскурсионных поездках к китайским и корейским братьям по нескончаемой борьбе с империализмом речи, конечно, не заходило. Как нам всем троим удалось побывать в Китае, речь впереди, а пока что расскажу о китайском влиянии на нашу жизнь в Воздвиженке.

Оно ощущалось прежде всего в окрестной географии. Названия и речки Суйфун, и поселка Манзовка и другие местные топонимы – китайского происхождения. Когда в шестидесятых СССР с Китаем раздружился, все это переименовали. Суйфун стал рекой Раздольной, а Манзовка превратилась в Сибирцево. А вот соседний с Воздвиженкой совхоз им. Сунь Ятсена остался. Когда-то там жили местные китайцы и корейцы – российские, а затем советские подданные, в большинстве своем православные, поголовно грамотные, трезвые и феноменально трудолюбивые. В тридцатых годах всех их в одночасье выселили в Казахстан и Киргизию. Мне приходилось часто бывать в командировках в Токмаке, недалеко от Фрунзе, и я там подружился с потомком одной такой высланной семьи – инженером-электронщиком Костей Кимом. Может, когда-нибудь и о тамошних приключениях напишу…

Но в наше время в советском Приморье китайцев и корейцев практически не было. Зато немало продавалось китайских товаров. О продуктах – консервах и фруктах – уже упоминалось, но были и китайские промтовары. Из одежды – прежде всего пресловутые синие робы, состоявшие из чрезвычайно прочных синих штанов и куртки на пуговицах. Куртки мало кто носил, а в китайских штанах ходил в качестве рабочей и повседневной одежды каждый второй – из тех, понятно, кто не носил формы. Они заменяли неизвестные тогда джинсы. Популярны были и китайские плащи синего и серого цвета, хлопчатобумажные рубашки, особенно клетчатые ковбойки. Женщины гонялись за цветастыми шелковыми платьями производства харбинской фабрики им. Китайско-советской дружбы. Вообще на всех китайских товарах красовались ярлыки на русском языке с маркой “Дружба”. Из прочих предметов заслуживают упоминания спорттовары: футбольные и волейбольные мячи и великолепный инвентарь для настольного тенниса – ракетки жесткие, губчатые и “бутерброд” и шарики в красивых глянцевых упаковках по шесть штук. Все это не только закупалось воздвиженским населением для собственных нужд, но и исправно отправлялось посылками и с оказиями родственникам на Запад.

Иногда на нашем аэродроме приземлялись китайские самолеты, и ими занималась авиаремонтная база. Но их пригоняли советские экипажи, так что китайских летчиков мы не видели. А вот кое-кто из наших авиаторов в Китае бывал и в 1945-м во время войны с Японией, и позже, во время войны в Корее, в которой советская авиация принимала активнейшее участие, действуя как с советских, так и с китайских аэродромов. Говорили, что некоторые побывали в американском плену, но как бы неофициально – как неофициальным было все советское участие в этой войне. Американцы, не заинтересованные в прямой конфронтации с СССР, тут же переправляли сбитых и плененных советских летчиков в Японию и там отдавали советскому посольству. Так что через несколько дней они как ни в чем не бывало возвращались на свой аэродром. Наверное, на их последующей службе это как бы несуществовавшее пленение никак не сказывалось. Я нигде об этом не читал и, насколько это вообще достоверно, не знаю, но так у нас говорили.

В один прекрасный день папа с таинственным видом сообщил нам за обедом (он всегда старался приезжать обедать домой), что его отправляют в командировку. Ну и что тут особенного, сказали мы, папа и раньше ездил и улетал в командировки: то в Манзовку, то в какие-то Белую и Серышево. Один раз, когда мы летом были в Ленинграде, он был в командировке в Подмосковье и на один день вырвался в Ленинград. Мама вечером оставила меня у бабушки с дедушкой и на несколько дней уехала с папой. Но оказалось, что эта командировка очень даже особенная – в Китай! Только это большой секрет, и ни моим одноклассникам, ни маминым кумушкам об этом рассказывать нельзя.

На другой день у нас приземлился Ли-2, а на нем группа офицеров из Москвы. Папа присоединился к ним вместе с нашим дивизионным инженером, и они все улетели в “особую командировку” – так это нужно было называть в разговорах. Вернулся он дней через пять и сразу объявил, что через десять дней улетает опять, на этот раз на подольше. Второй раз его не было недели три, и вернулся он с целым чемоданом подарков – роскошные шелковые платья, халаты с вышитыми драконами и всякая галантерея для мамы, а для меня – замечательный желтый ранец, набитый всякими пеналами, наборами для рисования и альбомами, куртка с капюшоном на меху и набор для постройки воздушного змея в виде летучего дракона. Мы с приятелями этого змея никак не могли собрать, пока нам не помог один сверхсрочник – тот, что бамбуковые этажерки сооружал. Когда запускали змея, полгарнизона глядело. Для дома были привезены покрывала на постель, расшитые хризантемами и пионами, и еще всякая дребедень такого рода. И много шелковых ниток для маминого вышивального кружка.

Со временем я, конечно, узнал, в чем состояла “особая командировка”. Китайцы решили установить на одном из их аэродромов радионавигационную систему того же типа, что стояла в Воздвиженке, и папа в качестве знатока ее эксплуатации должен был им помогать. Для начала нужно было выбрать места – “точки” – для размещения объектов системы и “привязать” по месту типовой проект. Этим папа и занимался в первый свой прилет. Сразу выяснилось, что заранее выбранная для одного из маяков точка не подходит: ее загораживает крутая сопка, ухудшающая условия радиоприема. Нужно произвести подробную разведку местности для выбора другой точки. Не нужно никакой разведки, сказали китайские товарищи. Продолжайте вашу работу, как будто этой сопки там нет. Позвольте, но ведь она там есть и никуда не денется, не святой же дух ее оттуда уберет?! У Коммунистической партии Китая во главе с председателем Мао Цзэдуном и у Народно-освободительной армии во главе с маршалом Линь Бяо возможностей побольше, чем у этого вашего святого духа, ответили китайские товарищи. И в большом недоумении советские товарищи продолжили привязку проекта. В результате чего оставили китайским товарищам план подготовительных работ – отрывки траншей, прокладки электрокабелей, заготовки материалов и прочего, для выполнения которого китайцы попросили десять дней. А потом, мол, приезжайте снова для монтажа и отладки системы, компоненты которой к тому времени будут доставлены на аэродром.

И когда через десять дней папа с коллегами, все еще пребывая в недоумении, вернулись в Китай, им пришлось старательно протирать глаза, взгляду которых предстала ровная как стол местность. А сопки как не бывало. Остававшийся все это время на аэродроме советский представитель с вытаращенными глазами поведал о том, как наутро после отбытия коллег непонятно откуда набежало тыщ сто китайцев с лопатами и корзинами на коромыслах. Мигом расставили шесты с красными транспарантами, привезли прожектора, из репродукторов зазвучали героические марши – и сопка растаяла на глазах, как сахарная голова под струей кипятку.

Процесс монтажа и отладки системы тоже произвел на папу неизгладимое впечатление. Все было подготовлено китайцами с пунктуальной точностью. Любые указания советских специалистов выполнялись мгновенно, китайские инженеры и техники каждое слово записывали в большие блокноты и до ночи изучали эти записи и совещались между собой, как лучше и быстрее их выполнить. Иногда и ночью будили папу с коллегами и просили уточнить то или иное слово. Приехавший из Пекина работник штаба советских советников предупредил, чтобы ни в коем случае не употребляли при работе привычной матерной терминологии: китайцы могут принять это за недовольство тем, как кто-то из них работает, и “виновному” не поздоровится. А уточнять у советских, так ли на самом деле, не подумают – “потеря лица, понимаешь ты”.

Папа с тех пор уважал китайцев и очень огорчался из-за эксцессов культурной революции и советско-китайской вражды. Не такое благостное впечатление вынесли из Китая мы с мамой.

Мы с мамой едем укреплять советско-китайскую дружбу

Мамино руководство кружком и возникшие на этой почве приятельские отношения с влиятельными – через своих мужей – вышивальщицами создали ей репутацию приятной и понимающей толк в обращении общественницы. Да еще и весьма образованной – ведь она ухитрялась разбирать немецкий текст у присланных из Германии вышивальных картинок. Я тоже не позорил семейную честь: был отличником, а как нас всех скопом приняли в пионеры – еще и сделал пионерскую карьеру: стал членом совета отряда и гордо носил на рукаве красную лычку. Вдобавок я как-то с малолетства приучился красиво рисовать буквы, что является неоценимым достоинством при изготовлении стенгазет, боевых листков и прочей немудреной наглядной агитации. Это умение потом мне помогало и в старших классах школы, и в институте, и на работе. И сейчас частенько пригождается, только уже на компьютере.

В общем, мы втроем с папой – отличником боевой и даже политической подготовки – являли собой почти что образец советской офицерской семьи. И когда из Москвы пришло указание подготовить группу членов семей военнослужащих для посещения китайской авиационной дивизии – побратима (или посестримы – раз она женского рода?) нашей 55-й дальнебомбардировочной дивизии, мы с мамой сразу были включены в число кандидатов. Всего предстояло отправить десять женщин, каждая с ребенком, итого двадцать душ. При этом в самолете Ли-2 оставалось еще необходимое количество мест для сопровождающих: политотдельских чинов, переводчиков и неприступного вида дамы – секретаря Приморского крайкома КПСС. Состав делегации был строго определен свыше: столько-то жен старших офицеров, столько-то младших офицеров, а столько-то сверхсрочников. Папа к этому времени стал майором, что тоже делало нас удобными кандидатами: майоры, хотя и имели два просвета на погоне, считались как бы промежуточным звеном между старшим и младшим офицерским составом. Поэтому нас можно было считать либо такими, либо этакими – смотря по ситуации.

Подготовка к поездке началась с того, что всех кандидаток – по две на каждое место, а всего двадцать – собрали в Доме офицеров и строго предупредили о полной секретности предстоящей дружеской миссии. Ибо советско-китайская дружба не дает покоя американским империалистам, чанкайшистским марионеткам, японским реваншистам и лисынмановским прихвостням. А значит, возможны провокации! Кандидатки клятвенно обещали никому даже словом не обмолвиться, разве что мужьям, и то ночью под одеялом. Разумеется, на следующее же утро весь городок только и судачил о секретной делегации и сравнивал шансы претенденток попасть в конечный ее состав. В школе Колька Рубан на первой же перемене подошел ко мне и взял слово привезти ему китайскую взрывающуюся хлопушку с красным дымом, чтобы подложить нашему завхозу, который что-то стал придираться к его мамане. Косо стал поглядывать на меня один наш одноклассник – его мама тоже попала в кандидатки, и он учуял во мне конкурента. Узнав про обещанную хлопушку, подошел к Кольке и пообещал привезти ему две – и с красным дымом, и с зеленым. В итоге, кстати, поехали мы оба – но ни одной хлопушки Колька так и не получил.

Это мелкое школьное соперничество было ничто по сравнению с кознями и интригами, разгоревшимися за места в делегации. Мама никакого участия в них не принимала и по своему характеру, и потому, что папа сразу сказал: лучше бы вам с Мишкой ни в какой Китай не ездить. И так тебе завидуют, что у тебя муж практически непьющий и квартира в Ленинграде осталась на броне. Так что мама сразу объявила всем приятельницам, что ей и в Воздвиженке хорошо, за советско-китайскую дружбу она может и в родном Приморье побороться – а там уж как начальство решит. И как в таких случаях обычно водится, именно она со мной в придачу и стала самой первой окончательно отобранной, одобренной и утвержденной делегаткой. Об этом ей сообщила под страшным секретом одна из вышивальщиц – жена начальника политотдела дивизии. И мы стали всерьез готовиться к поездке.

Наша экипировка была взята под контроль партийными органами Приморья. В один прекрасный осенний день делегатки погрузились в наш дивизионный зеленый автобус и отправились во Владивосток на базу Приморпромторга. Там под руководством представительницы крайкома для каждой были подобраны два платья, две кофточки, осенний плащ, шляпка или берет, сумочка и туфли. А также чулки и прочие предметы дамского туалета. Руководствовались девизом: строго, со вкусом, а главное – ничего китайского, потому что у советских собственная гордость. В результате делегатки очутились с головы до ног в продукции братских социалистических стран. Туфли и ботики румынские и чешские, платья и кофточки польские и гэдээровские. Мамина бежевая сумочка оказалась вообще албанской. На всем этом гардеробе красовались красивые иностранные этикетки, которые было велено безжалостно спороть – чтобы не мешали гордиться.

Делегатских детей было решено нарядить в пионерскую форму – белые рубашки с темными брюками или юбками и красными галстуками. А учитывая осеннюю пору, под рубашки надеть свитера. Поэтому даже самые тощие из нас выглядели вполне упитанными. А хорошо напичканные манной кашей и рыбьим жиром маменькины сыночки – вроде меня – смотрелись, по популярному в то время выражению, форменными “жиромясокомбинатами”. В самый последний момент, когда нам делали завершающий смотр, кто-то вдруг обратил внимание на наши пионерские галстуки. Не у всех они были шелковыми, а это могло навести наших будущих китайских друзей на мысли о социальном неравенстве. Отряжать за шелковыми галстуками гонца во Владивосток было уже поздно, и назавтра в школе недостающее их число было просто отобрано старшей пионервожатой у юных пионеров. Взамен юные пионеры получили записки родителям с объяснением причины конфискации галстука. Некоторые юные пионеры воспользовались случаем и всю неделю, пока нас не было, щеголяли вообще без галстука – к зависти менее удачливых одноклассников. Ох, до чего ж не любили мы эти галстуки…

Меня и других юных делегатов волновал вопрос: как же мы будем разговаривать со своими китайскими друзьями? Я пошел рыться в библиотеке Дома офицеров, куда часто захаживал и был хорошо знаком обеим библиотекаршам, известным немногочисленным воздвиженским библиофилам под прозваниями “Толстая” и “Тонкая”. Обе были довольно симпатичными женщинами, но между собой почему-то не разговаривали, а общались исключительно через начальника библиотеки, немолодого уже старшего лейтенанта с покалеченной рукой. “Толстая” выслушала мою просьбу и через пять минут вынесла из закромов русско-китайский разговорник издания Канцелярии Е. И. В. наместничества на Дальнем Востоке, 1904 год. В разговорнике не нашлось ничего ни о пионерах, ни о школьных предметах, зато было много фраз типа “За отобранное у вас продовольствие вам будет уплачено полноценною русскою валютою” и “Пособствующие разбойникам-хунхузам будут подвергнуты строжайшему публичному наказанию палками”. Несколько полезных слов все же отыскалось и прочно врезалось в память: спасибо – сесе, дружба – юи и др. Я их красиво выписал на большом листе ватмана, сверху пририсовал советский и китайский флаги и повесил в школьном коридоре. Наша классная поинтересовалась, откуда дровишки. Взяв в руки разговорник и узрев там “Рекомендовано г.г. офицерам для самостоятельного изучения и обучения грамотных нижних чинов”, а вдобавок – “Мы воины великого западного государя, могущественного и справедливого императора всероссийского”, Леокадия Аристарховна ойкнула, схватилась за сердце и понесла разговорник директрисе. А мне было сказано, что в библиотеку они вернут его сами.

И вот чемоданы собраны, одежда в десятый раз проверена и отглажена, наставления выслушаны и под расписку приняты к сведению и руководству. В гарнизонном гостевом доме собрались прилетевшие из Хабаровска и Москвы сопровождающие, а из Владивостока прикатила на “Победе” с шофером крайкомовская дама в черном костюме с белым жабо и депутатским значком. Наш командир дивизии со свитой встречали ее аж в Ворошилове. И сентябрьским утром нас всех посадили в автобус и через пять минут высадили на аэродроме неподалеку от темно-зеленого Ли-2. По маленькой лесенке влезли в самолет и расселись по покрытым серыми чехлами жестким креслам. А наши чемоданы (которых разрешено было взять только по одному на маму с ребенком) двое солдат лихо покидали в хвостовой отсек. Из пилотской кабины вышел майор – командир нашей транспортной эскадрильи – и с большим сомнением осмотрел возбужденных пассажиров. Потом велел одному из солдат быстро приволочь пару пустых ведер и пристроить где-нибудь под креслами – пригодятся… Опытный авиатор как в воду глядел.

Мы с мамой уже раз летали в Ленинград и обратно, и меня еще папа катал на Ту-4, к большому маминому неудовольствию. Но почти все остальные женщины с ребятами летели первый раз в жизни – притом что большую ее часть прожили на разных аэродромах. А перелет предстоял неблизкий: почти четыре часа с промежуточной посадкой. Все делали вид, что нисколечки не боятся и море им по колено, но никому это особенно не удавалось. Даже суровая партийная дама, хоть и сидела с непроницаемым лицом, в руках беспрерывно мяла платочек и то раскрывала газету “Правда”, то снова ее сворачивала. Наконец зачихали и заурчали двигатели, из приоткрывшейся двери пилотской кабины послышалось “Убирай колодки, твою мать!”, и самолет, набирая скорость, покатился по бетонке. Еще минута – и мы в воздухе, по пути в горячо уже любимый нами, братский-пребратский Китай!

Набрали высоту, самолет сделал круг над аэродромом, все прильнули к окошкам – и увидели внизу ряды самолетов на стоянках, свои дома и дым из трубы возле Дома офицеров. Это старшина-шинкарь готовился к отопительному сезону. Только принялись громкими голосами – чтобы перекричать шум двигателей – обмениваться по этому поводу шуточками, стало не до смеха. Самолет вошел в слой облачности, и началась нешуточная болтанка. Майор выглянул из кабины и напомнил, что на сиденьях есть такие ремешки и нужно ими пристегнуться, а под сиденьями припрятаны ведра, так что просьба не стесняться, сядем в Харбине – китайцы все отчистят, дело привычное.

И когда часа через два мы сели на харбинском военном аэродроме и бледно-зеленоватые женщины и дети кое-как выкарабкались на бетонную полосу, в самолет тотчас забрались воины братской Народно-освободительной армии Китая, вооруженные швабрами, ведрами и тряпками. У каждого на куртке на груди была пришита красная тряпочка с белыми иероглифами, а у старшего еще прицеплен значок с четырьмя портретами в профиль. Я его стал внимательно разглядывать – это были Маркс, Ленин, Сталин и Мао Цзэдун. Заметив мой интерес, китаец тут же отцепил значок и стал пришпиливать мне на рубашку. Только я открыл рот, чтобы сказать: “Сесе, юи!”, как подскочила еще толком не утеревшаяся от последствий болтанки крайкомовская дама и принялась цеплять значок обратно на китайца. А мне прошипела: “Не сметь ничего выпрашивать!” Это было очень обидно – я ведь ничего и не думал выпрашивать, китаец сам захотел подарить значок. Неожиданно мне на помощь пришел один из сопровождавших нас московских офицеров. Он с улыбочкой, но решительно отобрал значок у оторопевшей дамы, мигом прицепил мне его обратно и как пошел лопотать китайцу на чистом китайском! Китаец снова заулыбался, закивал головой и захлопал меня по плечу. Потом я видел, как офицер в сторонке что-то сердито втолковывал даме, а та покрылась пятнами, вынула из сумки блокнотик и чего-то туда записала.

Мы с полчаса посидели в стороне от самолета на лавочках под навесом, попили очень сладкого лимонада из маленьких бутылочек, умылись и почистили кое-как одежду. Все по очереди прогулялись в окруженное соломенным забором заведение, непривычно чистое и пахнущее довольно резко, но совсем не тем, чем эти заведения обычно пахнут на родине. А чем-то вроде запаха свежескошенной травы или сена. И это было первое из ожидавших нас китайских чудес.

Цистерна-заправщик отъехала от нашего самолета, и пассажиры с тоскливыми лицами полезли обратно в салон. Он оказался вычищенным и отмытым, а на каждом кресле лежал красный цветок, перевязанный ленточкой с какой-то надписью. Мы все принялись нюхать цветки – и только тут сообразили, что они бумажные. Не успели повосхищаться китайским рукоделием, а самолет уже начал разбег и через пару минут взял курс на Чанчунь, на аэродроме которого дислоцировались китайские побратимы наших пап и мужей. Второй перелет, ко всеобщему облегчению, прошел гораздо спокойнее и гигиеничнее – и расстояние было короче, и не болтало почти, да и нечего уже было взять воздушной стихии с измученных организмов. Так что, когда через час мы приземлились, делегация имела приличный бодрый вид. Женщины успели попудриться (мазать губы помадой категорически запретила партийная начальница), а юные пионеры привели в порядок свои красные галстуки, проборы и косички. Стали глядеть в иллюминаторы, пока самолет рулил к стоянке, и обнаружили, что встреча нам приготовлена нешуточная.

Перед китайской “вышкой” – точно такой же, как и на нашем аэродроме, – стояла ярко-красная трибуна, увенчанная большими портретами Мао, Сталина и Хрущева, причем двое последних сильно смахивали на китайцев. На трибуне было написано “Привет женским и детским представителям братской Советской армии!”. По бокам трибуны стояли сотни две китайских пионеров с флагами и какими-то узорчатыми разноцветными шарами на бамбуковых палках. Оказалось, что эти шары состоят из двух половинок, и если их развернуть – получается красная табличка с написанным иероглифом. В довершение всего в сторонке виднелся военный оркестр, который, как только мы под предводительством крайкомовской тетки стали спускаться с лесенки, заиграл “Интернационал”. Тетка сразу встала по стойке “смирно”, а спускавшиеся вслед за ней застряли в дурацких позах кто на ступеньке, кто в проеме самолетной двери. Девочка, оказавшаяся на лесенке, не удержала равновесия, свалилась и громко заревела. Тетка свирепо взглянула на нее, но сказать ничего не могла – надо было слушать “Интернационал”.

Только оркестр замолчал и мы стали спускаться дальше – заиграли снова, на этот раз советский гимн. Потом еще играли и китайский гимн, а девочка все всхлипывала и держалась за разбитую коленку. Но тут подбежали двое здоровенных китайских пионеров, на вид лет по шестнадцать, с повязками с красным крестом и с санитарными сумками через плечо. Быстро вытащили какие-то веревки, надели на себя – и между ними образовалось плетеное сиденье. Показали девочке знаками, чтоб садилась, и бегом потащили ее куда-то за трибуну. Пока мы слушали приветственные речи и читали тщательно отрепетированные ответы и речевки, пострадавшую привели обратно с перевязанным коленом и большим букетом цветов. Партийная тетка, которая все посматривала косо на портрет вышедшего уже у нас из моды Сталина и переглядывалась с московским подполковником, погладила девочку по голове и торжественным голосом объявила, что даже разбитая коленка может послужить делу укрепления советско-китайской дружбы. Но плакать надо не так громко, а лучше и вовсе закусить губы, как замученный белогвардейцами юный приморский партизан Бонивур.