Текст книги "Черный шлейф атаки"

– Да какой тут может быть секрет, тем более от тебя, вражина ты этакая. Ох и напужал ты меня своими нравоученьями. Никогда я еще столько не терпел унижения, как сегодня от тебя, – торопливо заговорил Григорий, сбиваясь, слегка заикаясь от счастья, что Ванька его поддержал в столь щекотливом и довольно серьезном вопросе, как любовь. У него даже лицо просветлело, и не так сильно стала заметна на ней подсохшая грязь. – А вот обманывать любимую девушку, нехорошо, ой, как нехорошо, друг ты мой ситный, поэт рязанский.

– Согласен, переборщил, – не стал спорить Ванька и покаянно склонил голову, недовольно пробурчав из-под нарочито обиженно насупленных бровей: – А только все равно ты скрыл ее имя, Гришенька, свет Андреевич.

– Полина, – нежно, с необычайно ласковой интонацией в голосе произнес Григорий и улыбнулся такой искренней счастливой улыбкой, что Ванька, взглянув на него с удивлением, лишь завистливо вздохнул.

Глава 6

Чистое, умытое дождем солнце медленно поднялось на востоке, сияя живительными теплыми лучами. И тотчас в дальнем лесу размеренно и радостно закуковала кукушка, суля кому-то долгую и, надо думать, беспечную жизнь. На сочной изумрудной травинке заблестела роса мелкими жемчужинами, где-то рядом в кустах боярышника заливисто запел соловей, а с пронзительно-голубого, без единого облачка неба полилась нежная песнь жаворонка.

Григорий сидел на своем водительском месте, с улыбкой наблюдая в открытый люк за всей этой красотой, прислушиваясь к живым звукам окружающей природы. Ну чем не мирная жизнь!

В такие минуты Гришка, безмерно уставший от войны, несмотря на свои юные годы, – а чего уж тогда говорить о пожилых людях, которые за свою жизнь успели пережить и империалистическую войну, и революцию, и гражданскую, – всегда думал об одном: вот поступит вдруг команда, что война по какой-либо уважительной причине закончилась, (например, союзники наконец-то открыли второй фронт, и Гитлер, понимая, что сопротивляться бесполезно и победа ему не светит, сразу наложил в штаны и капитулировал), и можно теперь всем красноармейцам и гражданским с чистой совестью расходиться по домам, налаживать у себя в деревне новую мирную жизнь, еще лучше, чем была до этой проклятой войны.

Такие навязчивые мысли постоянно его преследовали, когда он видел мирную жизнь во всех ее проявлениях: в селеньях, где еще не успели побывать фашисты; в полях, где колосилась, наливаясь тугими зернами, пшеница, обещая богатый урожай; на берегу неизвестной речушки, где терпеливо ловили пескарей загорелые до черноты белобрысые мальчишки, или даже вот в таких неприметных деталях, как пение соловья или жаворонка.

Однажды, не выдержав очередного наплыва мыслей, он поделился своими соображениями с Петром Дробышевым, с человеком, который в силу возраста повидал в жизни всякое, по крайней мере, знал побольше самого Гришки, потому что слушал политинформацию и не зря был поставлен к ним командиром танка. А танк – это не игрушка, а боевая машина.

– Ну, у тебя, Михайлов, и фантазия разыгралась, – изумился его несвоевременным размышлениям лейтенант и сокрушенно покачал головой, давая понять, что Гришка в этом вопросе не прав. – Тут я с тобой в корне не согласный. Первое, – он с хрустом загнул большим пальцем правой руки левый искривленный мизинец, который когда-то давно сломал в забое, – союзнички второй фронт откроют только в том случае, когда удостоверятся, что Красная армия разобьет фашистов и без их помощи. Второе, – он загнул безымянный палец, – Гитлер сам, по своей дурости не капитулирует, потому что он о себе возомнил черт-те что, как будто он пуп земли, а он всего-навсего подонок, который использует в своих целях свой народ как пушечное мясо. Третье, и самое главное, – он с силой загнул средний палец и, продолжая его крепко прижимать к загрубевшей широкой ладони, потряс рукой, очевидно, для большей достоверности, – вот возьмем Берлин, а еще лучше Рейхстаг, тут и войне конец. К тому времени, может, и нас с тобой не будет. Тут уж как сложится… А Гитлера Сталин даст команду возить по всей нашей социалистической стране в железной клетке и показывать его на потеху всему нашему трудовому народу, как кровопийцу и дикого зверя. А может даже, чему я, Гришка, буду сильно рад, будут этого гада возить и по всему миру, чтобы все правители знали, что с ними будет, если они вдруг опять затеют кровопролитную войну с Советским Союзом, руководимым нашим великим вождем – товарищем Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Так что пока мы не дойдем с боями до Берлина и не возьмем в плен Гитлера в его берлоге, ты, Михайлов, брось эти вредные для красного бойца свои фантастические измышления. Уяснил?

– Так точно! – ответил тогда Гришка, в душе сожалея, что в таком случае мирная жизнь, по всему видно, наступит ой как нескоро.

Вот и сейчас, словно в подтверждение истинности сказанных слов лейтенанта Дробышева, вдруг со стороны вражеских позиций раздался нарастающий свист, и через пару секунд в каких-то полусотнях метров от танка разорвался снаряд, выпущенный из дальнобойного орудия. Тотчас вверх взметнулся фонтан черной земли, прорезанный оранжевой огненной молнией, разбрызгивая вокруг комья вывороченного суглинка и дерна.

Соловей, одновременно с взрывом, умолк, очевидно, испугавшись грохота, и улетел, но могло быть и так, что его невесомое тельце безжалостно разорвало на тысячи невидимых глазу частиц. И только жаворонок продолжал петь в небесной вышине, где все так же дул теплый ветерок, и стояла зыбкая, ничем не нарушаемая тишина.

Григорий потянулся прикрыть люк, как неожиданно сверху на насыпь бруствера прямо перед ним сверху свалилась невзрачная серенькая птичка. Это был соловей, который всего лишь несколько секунд назад голосисто выводил трели в боярышнике. Теперь его крошечный смятый взрывной волной трупик валялся на песке, из открытого, должно быть, в исполнении последнего виртуозного коленца клювика выступила капелька крови.

Заметив, что птичка едва приметно трепыхнула крылышками, Гришка с возгласом: «Соловей!» – вскочил с металлического сиденья, пытаясь выбраться наружу, чтобы взять птицу.

– Назад! – заорал Ленька, яростно перекосив всегда милое интеллигентное лицо, цепко ухватил тонкими пальцами за комбинезон на спине Гришки и с силой втянул механика-водителя в танк. – Дурак, безмозглый! – крикнул он в лицо товарищу, чуть не заплакав от досады, переживая из-за его необдуманной выходки. – Из-за птицы погибнуть, глупее поступка и придумать нельзя.

Только он так произнес, как буквально перед бруствером разорвался очередной снаряд, земля вздыбилась плотной стеной, словно вдруг накатила крутая волна, и кто-то ненавистный с силой бросил в люк горсть сырого тяжелого песка, а по броне снаружи звонко ударил крупный осколок. Гришка едва успел прикрыть глаза, как по лицу хлестнуло твердыми, как железо, песчинками, щеки вмиг больно ожгло. Вытирая рукавом посеченное лицо, которое стало прямо на глазах у Леньки напитываться в местах царапин кровью, Гришка, чувствуя за собой вину за неоправданный риск, благодарно произнес:

– Спасибо, братка.

С Леньки к этому моменту схлынул внезапный порыв гнева, и он уже более спокойным голосом ответил:

– Больше так никогда не делай… дуралей. – И мягко улыбнувшись, как бы извиняясь за свою недавнюю несдержанную вспышку, добавил: – Ты нам живой нужен.

– Мать вашу! – в бешенстве заорал Дробышев, который во время короткой стычки между членами экипажа был занят тем, что сосредоточенно наблюдал в перископ за полем боя, и лишь теперь мог дать выход своему гневу. Обуреваемый справедливой яростью, он так громко принялся кричать матом на механика-водителя и радиста-стрелка, что через минуту сорвал голос. Ужасно хрипя, бросил еще несколько крепких нелицеприятных слов в их адрес и со свистом засопел, раздраженно, всей грудью вдыхая воздух, как будто ему вдруг стало его не хватать.

Григорий сидел, затаившись, словно церковная мышь, притворно вжав голову в плечи и не дыша. Когда лейтенант, выпустив пар, замолчал, Гришка покосился на Леньку и подмигнул ему, чуть заметно дернув веком, тая в уголках губ снисходительную улыбку. Только он просчитался, надеясь, что Дробышев не заметит его безобидного жеста, и сейчас же получил грубый толчок сапогом в левую лопатку.

– Михайлов, – прохрипел позади донельзя востроглазый командир, – подмигивать будешь своей бабе, когда заведешь ее. Тоже мне умник выискался.

– Так точно, товарищ лейтенант! – дурашливо воскликнул Григорий, запрокинув голову, стараясь заглянуть в боевое отделение башни. – Буду подмигивать своей бабе, когда заведу ее!

Ленька прыснул в кулак, затем мигом сделал серьезное лицо и приник к пулемету, всем своим видом показывая, что он находится на боевом посту и никакого отношения к происходящему не имеет.

– Раздолбаи! – прохрипел Дробышев, сокрушенно покачал головой и вновь принялся сосредоточенно наблюдать в командирскую панораму, равномерно вращая верньер, оглядывая прилегающую местность. И лишь один заряжающий Ведясов видел, что у командира на вечно хмуром лице застыло одобрительное выражение.

«Хороший все-таки у нас лейтенант, с понятием, – с удовольствием подумал Илькут, сбоку поглядывая на темное, чуть подсиненное от долгого соприкосновения с въевшемся углем лицо бывшего шахтера, а ныне командира танка. – Мы как одна семья, все поровну, и беды, и радости. А если Петя и закричит на нас сгоряча, то это, без всяких сомнений, верное дело, обижаться тут нечего, все правильно, он командир, и ему виднее. Иначе с нашим братом нельзя, совсем обнаглеем».

Прошло не больше трех минут с момента первого разорвавшегося на высоте снаряда и с того момента, когда Гришка из-за своего безрассудного поступка едва не погиб, а вокруг уже рвались снаряды настолько часто, что звуки от их разрывов слились в один непрекращающийся гул. Снаряды рвались то справа, то слева, выворачивая, взметая в теплый прогретый солнцем и горячий от сгоревшего пороха воздух тонны земли, оставляя на месте падения смертоносных зарядов глубокие воронки.

Скоро небо заволокло едкой пылью, поднятой огромной разрушительной силы взрывами. Дневное светило, еще недавно такое ясное, располагающее к безделью, заслонили серые и черные облака из дыма и копоти, превратив его в мутный безжизненный диск, который, казалось, стремительно скользил сквозь непроглядный смог, как бы стараясь убежать от непредсказуемых действий обезумевших людей. Но усилия улыбчивого с утра солнца, лик которого за несколько минут основательно помрачнел, были тщетны, ибо в огромном, бескрайнем небе не нашлось ему места тихого и спокойного, потому что фронт растянулся на тысячи километров и везде творилось нечто невообразимо ужасное.

Далеко на горизонте Григорий увидел густую пыль, поднятую гусеницами тяжелых танков противника. Бронированных чудовищ, которых фашисты окрестили грозным звериным именем «Тигр», он мог легко определить даже на таком расстоянии по их своеобразному силуэту. Танки шли походной колонной, он насчитал шестнадцать машин. Через минуту «хищники» спустились в лог, а когда опять появились в поле зрения, они уже были развернуты в боевой порядок. За танками бежали автоматчики в серых шинелях.

Вооружение «Тигров» позволяло вести им бой на дистанции более двух тысяч метров, и в основном они предназначались для истребления танков противника. Поэтому как только они вышли на исходные позиции, так сразу же открыли беглый огонь из всех пушек, не видя замаскированные танки, а просто для того, чтобы нагнать на советские экипажи, затаившиеся до поры до времени в укрытии, побольше страху.

– А вот шиш вам удастся сломить наш моральный дух, – пробормотал, обращаясь к немецким танкистам, Гришка, устремив немигающий взгляд прямо перед собой, мысленным взором представляя их наглые ухмыляющиеся лица в пилотках набекрень. «Веселитесь, веселитесь, – зло рассуждал он далее про себя, – а только скоро вам плакать придется. Вот тогда посмотрим на ваши фашистские рожи». – И с пренебрежительной ухмылкой, свойственной ему во время надвигавшейся опасности, насмешливо сказал в переговорное устройство: – Командир, по наши души прибыло зверье.

– Ничего, Гриша, – ответил с невозмутимым спокойствием лейтенант Дробышев, – справимся. Подумаешь, зверь какой – тигр. Подпустим поближе и быстренько им сафари устроим.

– Парни, я и сам такого же мнения, – влез в разговор Илькут, которому почему-то особенно нравилось смотреть, как стреляла пушка, и после выстрела вдыхать запах пороховых газов, хотя вроде бы и охотником он никогда не был, а трудился в колхозе простым полеводом: видно, война очень сильно меняет характеры людей. – Работенка нам предстоит знатная. Нутром вот чувствую, что парочку этих самых усатых-полосатых мы сегодня прямиком отправим в ад.

Григорий еще с учебки усвоил, что зарытый в землю танк при удачном расположении и мастерстве наводчика в одиночку может потягаться с тремя-пятью танками противника, которые находятся на открытой местности, и охотно поддержал своего заряжающего.

– Верное слово гуторишь, товарищ сержант, – вполне серьезно, хоть и с долей шутки сказал он. – Каждое лыко в строку!

– Не сглазьте, дьяволы, – буркнул в ларингофон Ленька, продолжая наблюдать в оптический прицел пулемета за приближающимися танками, которые шли еще не так ходко, чтобы не отстала пехота. – Цыплят по осени считают.

Григорий мигом повернул в его сторону лицо, изумленно приподняв правую бровь, как будто впервые видел стрелка-радиста.

– Леня, – обратился он к товарищу с такой нарочитой ласковостью, что Бражников, довольно хорошо изучивший за время совместных боевых походов характер Гришки, сразу заподозрил в его словах скрытое ехидство, которое он через секунду-две обрушит на его голову. И конечно, в своих предположениях он не ошибся, потому что дальше Григорий выдал такое, что, несмотря на взрывы снаружи и грозившую им каждую минуту опасность, Ленька рассмеялся до слез. Это надо же было сказать далее такую глупость: —…о каких цыплятах ты можешь вести речь, что ты можешь понимать в птицеводстве, если всю жизнь прожил в городе? Ты можешь знать только, сколько стоит мороженое где-нибудь у вас в Москве в районе трех вокзалов.

– Дурень, – отсмеявшись, вытерев глаза большим и указательным пальцами, ответил Ленька и ткнул мокрым от слез указательным пальцем приятеля в лоб, – я хоть и городской житель, а каникулы всегда проводил у бабушки в деревне. – И уже сам с ехидством осведомился: – Что, братка, выкусил? А вот мороженое я, между прочим, совсем не помню, сколько стоило, потому что практически его не покупал, не привык я к сладостям.

Они переглянулись и так громко захохотали, что их услышали даже в боевом отделении, хоть в этот момент вблизи танка так шандарахнуло, что от взрывной волны машину качнуло, и слышно стало, как сверху на броню тяжело посыпалась земля вперемешку с кусками железа.

– Отставить веселье! – грозно рявкнул в ларингофон Дробышев. – Танки на подходе, смотреть в оба!

Григорий увидел в приоткрытый люк, как «Тигры», преодолев половину пути, стали набирать скорость, продолжая все так же палить из пушек. Снаряды ложились уже намного точнее, время от времени накрывая линию обороны, где затаились пехотинцы капитана Жилкина.

В один из таких взрывов он отчетливо услышал слева, в каких-то нескольких метрах от танка, пронзительный душераздирающий крик, судя по голосу, молодого бойца. Он держался на одной высокой ноте где-то с минуту, а потом так же резко, как и начался, стих, отчего Григорий сделал вывод, что крик был предсмертный, потому и полный ужаса от сознания человеком своей обреченности.

По спине у Гришки пробежал холодок, а у впечатлительного Леньки он заметил на коже его по-девичьи длинных кистей рук густую сыпь мелких пупырышек.

– Сволочи, – зло пробормотал Ленька побледневшими губами и так сильно сжал ручку пулемета, что его тонкие музыкальные пальцы, заметно посинев, стали похожи на руки утопленника.

«Живой покойник», – почему-то некстати подумал Гришка, отчего на душе у него стало еще тягостнее, прямо невыносимо. – Скорее в бой, что ли, – пробормотал он, пристально глядя на приближавшиеся танки, следом за которыми бежали густые цепи автоматчиков.

Заметив, что один из танков с ходу вломился в кусты низкорослой сирени и, не сбавляя скорости, упорно продвигается напрямую через кустарник, подминая, перемешивая гусеницами поросль, Гришка напрягся; от нервного перенапряжения у него даже задрожали кончики пальцев, как у ветхого старика. Через мгновение то самое и случилось, чего Гришка, как опытный механик-водитель, желал всем своим существом, зная по опыту, но больше из детства, что обычно в таких местах практически всегда находится овраг, скрытый кустами. Пускай он бывает и не таким глубоким, чтобы в нем застрять мощному танку, но достаточный для того, чтобы танк не смог с ходу проскочить овраг, и на какое-то время ему обязательно придется задержаться, выбираясь из него.

– Товарищ лейтенант! – закричал в переговорное устройство Григорий, от возбуждения подпрыгивая на водительском сиденье. – Минус двадцать три, в овраге танк, семьсот!

– Ведясов, бронебойный! – тотчас заорал Дробышев, наводя телескопический прицел пушки на указанную цель.

Вскоре из оврага вначале показался длинный ствол 88-миллиметровой пушки с набалдашником дульного тормоза, следом стала выползать сама машина, высоко задирая переднюю часть. В этот момент и прозвучал выстрел, от мощной силы которого «тридцатьчетверка» плавно покачнулась и вновь замерла в укрытии. Снаряд, посланный лейтенантом Дробышевым, разорвался перед немецким танком, не причинив толстой броне никакого вреда.

– Верно, недолет, – тотчас доложил командиру Григорий, сильно переживая за первый неудачный выстрел, опасаясь, что «Тигр» успеет выбраться на оперативный простор, и тогда не так-то просто будет его подбить на ходу.

Но опытный Ведясов уже дослал снаряд в казенник, а Дробышев, прицелившись с поправками на цель, уверенно оттянул рычаг ручного спуска за грушу, произведя своевременный выстрел. «Тридцатьчетверка» вновь дернулась, и снаряд, выпущенный родной 76-миллиметровой пушкой, угодил точно в темное, грязное от масла брюхо немецкого танка, нависшего над краем оврага.

Григорий видел, как взрыв на долю секунды полыхнул оранжевым огнем, взметнув под днищем жирный чернозем, танк на мгновение замер, а затем медленно скатился назад, на дно злосчастного оврага, оставляя перед собой чуть поблескивающую широкую ленту размотавшихся гусениц, слетевших с опорных катков.

Через мгновение из щелей подбитого «Тигра» показался серый дым, а еще минуту спустя повалил дегтярно-черный дымище, круто поднимаясь к небу, вытягиваясь с каждым метром в жуткую завихренную трубу, словно это был самый настоящий смерч. В воздухе, будто рои черных мух, летали сажа и копоть.

– Командир! – радостно крикнул Григорий, крепко сжав чуть подрагивающие пальцы в кулаки и перед собой яростно потрясая ими, – верно, цель уничтожена!

Ответом ему было общее ликование экипажа, которое было слышно и без переговорного устройства.

Из подбитого, застывшего танка наружу стали выбираться танкисты. Их крошечные издали фигурки без суеты прыгали с брони в траву, опасаясь взрыва боекомплекта, а затем, пригибаясь под роем пуль, побежали в сторону спасительной сирени, надеясь найти там защиту.

Только напрасно фашисты надеялись спрятаться от своей смерти в кустах. Неминуемая расплата за все содеянное на советской земле настигла их незамедлительно: справа, где в укрытии находилась «тридцатьчетверка» Ваньки Затулина, сухо громыхнул выстрел, и невидимый осколочный снаряд, мстительно прожужжав в горячем воздухе, разорвался неподалеку от пятерки танкистов, которые почти уже добежали до зеленеющей молодой листвой сирени. Чуть приглушенный расстоянием взрыв в один миг прекратил бесполезное существование этих недочеловеков на земле, разбросав окровавленные, расчлененные мощным зарядом останки на местности.

– Собакам собачья смерть! – удовлетворенно прокомментировал незавидную участь вражеских танкистов Ленька, хоть никогда кровожадностью не отличался. – Будут знать, как с нами связываться.

– Это когда же они узнают, что с нами лучше не связываться, – не преминул поддеть товарища Гришка, находясь в хорошем расположении духа оттого, что их экипаж в самом начале боя уничтожил фашистский танк, и теперь у гитлеровцев на одно бронированное чудовище стало меньше, что тоже немаловажно. Если так пойдет и дальше, то скоро от шестнадцати немецких танков ни черта не останется. – Это когда же эти покойники узнают, что с нами лучше не связываться, – вновь повторил он, – если они уже давно в аду на том свете?

– Вот там и узнают, – незамедлительно ответил Ленька, – когда их черти на сковородках начнут жарить. – Он мельком взглянул на товарища, заговорщицки подмигнул: – А это, думаю, пострашнее будет, чем если бы их сразу разорвало на части. Там будут жариться в подсолнечном масле веки вечные. Представляешь, какое мучение им предстоит претерпеть? А нечего на нас нападать! – твердо закончил он и приник к прицелу пулемета. Увидев, что вражеские автоматчики находятся в досягаемости смертоносного оружия, радист-стрелок с удовольствием нажал гашетку и мелкой дрожь затрясся вместе с пулеметом, выпустив длинную очередь по цепи вражеский солдат. – Держитесь, гады!

Гришка сокрушенно качнул головой и тоже приник к узкой полоске приоткрытого на ширину ладони люка. На поле боя творилось страшное, но справедливое возмездие: помимо подбитого ими танка, уже горели еще три. И тут прямо на его глазах вспыхнул еще один – пятый, который, по всему видно, подбили бронебойщики капитана Жилкина. Гришка даже не догадывался, что непосредственное участие в этом приятном для него моменте принял его старый знакомый танкист с обезображенным лицом, который воевал вторым номером у бронебойщика сержанта Потехина.

– А ну поддай им жару, царица полей! – злорадно закричал Гришка, и от вида горевших танков и быстро редеющих цепей противника принялся с удовольствием потирать ладони, не забывая подбадривать своих пехотинцев, будто они могли его услышать. – Вали фрицев до кучи, парни! Грехов больше спишется!

С начала боя прошло не более часа, но уставшим от сражения экипажам, и еще больше пехотинцам, расположившимся в осыпанных от разрывов окопах, казалось, что время тянется очень долго. На поле боя горели уже семь немецких хваленых машин, а с советской стороны пострадал лишь один танк старшего лейтенанта Пятакова: от взрыва заклинило поворотное устройство башни. Да и то не настолько сильно, чтобы выбыть из строя. После починки под огнем противника «тридцатьчетверка» вновь вступила в бой, разя огнем из пушки и пулемета технику и живую силу противника. Подходы к высоте были усеяны трупами в серых шинелях, но не так густо, как хотелось бы Гришке.

– Ты, Леня, прицельнее бей, – попросил он в пылу сражения стрелка-радиста, – чтобы фрицы как снопы валились. Хотя откуда тебе, городскому жителю, про снопы знать.

– А ты забыл, братка, что я у бабули часто гостил? – весело ответил Бражников, длинными очередями поливая свой сектор обстрела. – Поэтому в этом деле я кое-что смыслю.

Глядя, как падают под его прицельным огнем немецкие автоматчики, Григорий был вынужден признать, что стрелок со своей задачей справляется очень даже неплохо, а в некоторых случаях просто отлично.

– Беру свои слова обратно! – озорно прокричал Гришка, мельком взглянув в его сторону, ощерив крепкие зубы в такой улыбчивой гримасе, что и без слов было понятно: ничего доброго от него врагу ждать не приходится. И сейчас же хриплым от волнения голосом крикнул в ларингофон, вперив свой суровый взгляд в левый телескопический наблюдательный прибор: – Командир, минус сорок, горелый «Тигр», левее тридцать пять метров, танк, сто пятьдесят!

Фашистский танк шел на довольно большой скорости, покачиваясь на холмистой местности, и вдруг резко свернул в сторону, чтобы объехать немецкий же полыхавший факелом танк – в этот момент его и приметил остроглазый Гришка. Левый борт вражеской машины, с вертикально сваренными броневыми листами, имел не очень прочную броню по сравнению с передней частью. Лишь на миг он подставил свой приземистый бок, как тотчас грохнул выстрел и бронебойный снаряд, с жутким свистом рассекая плотный, пропахший порохом и горелым металлом воздух, точно ударил в слабозащищенное место. Танк вздрогнул и замер, потом стал грозно разворачивать башню на звук выстрела. Кое-где из щелей у него уже сочился пока еще еле заметный дымок.

Судя по тому, что танкисты не спешили покидать подбитую машину, они, очевидно, надеялись поквитаться с советским танком, который оказался более ловким в этом сиюминутном сражении. Только лейтенант Дробышев не оставил им ни единого шанса на сохранение своих жизней: тотчас же прозвучал второй выстрел, и башня, нацеленная на холмик из кустов, где затаился танк Гришки, вдруг взлетела в воздух, беспорядочно кувыркаясь, упала далеко от корпуса машины. Еще через пару секунд «Тигр» был объят пламенем.

– Второй! – как ненормальный заорал Илькут, с неприкрытым восхищением глядя на своего командира, который выполнял и обязанности наводчика, и, чуть успокоившись, с бахвальством заявил: – Я говорил, что парочку этих зверюг уничтожим. К бабке не ходи.

Танк, следующий за только что подбитым «Тигром», в который чуть не угодила оторванная башня, внезапно остановился, пополз назад, на ходу стреляя по советской линии обороны. Затем круто развернулся, на большой скорости стал уходить, рассчитывая вскоре оказаться в недосягаемости советских танковых малосильных пушек. За ним развернулись другие «Тигры», которым посчастливилось выжить в жарком сражении, тоже на большой скорости устремились на исходные позиции. Оставшись без мощной огневой поддержки, автоматчики в панике отступили, в беспорядке рассыпавшись по всему полю боя, будто стая трусливых шакалов.

– Здорово мы их потрепали! – воскликнул Ленька, радуясь, что первую атаку отбили и будет хоть какая-то передышка между второй и последующими атаками. А то, что они будут, сомневаться не приходилось: не смирятся немцы с потерей стратегической высоты.

Но вскоре выяснилось, что Ленька радовался преждевременно, потому что в небе возник долгий тягучий звук, очень похожий на комариное зудение, и бойцы увидели у дальней кромки горизонта немецкие самолеты. Они направлялись в их сторону, держась строгими рядами, а потому сосчитать их не составило труда – двадцать пять «Юнкерсов» летели бомбить замаскированные на высоте танки. Какого-либо оружия против самолетов у оборонявшейся стороны не было, кроме нескольких бронебойных ружей, что, конечно, было мало, и все понимали, что дело обстояло совсем плохо.

Слышно было, как заполошным голосом протяжно кричал капитан Жилкин:

– Во-о-озду-у-ух!

С каждой секундой самолеты увеличивались в размерах, и скоро ровный чуть взлаивающий рокот моторов заполнил все вокруг. А через минуту «Ю-87» со зловещим воем, от которого с непривычки у всякого новобранца в жилах стынет кровь, стали поочередно, волнами пикировать на высоту, сыпать сверху авиационные бомбы, расстреливать все живое на земле, устроив кромешный ад. Мощные взрывы происходили так часто, что дрожала земля, как будто от землетрясения, и вывороченная центнерами, а то и тоннами, поднятая на огромную высоту, она не успевала упасть обратно, взлетая уже снова от очередного разрыва бомбы.

Красноармейцы в ответ принялись беспорядочно палить по самолетам не только из бронебойных ружей, но и из ППШ, стремительно опустошая целые диски. Только судорожные выстрелы подвергавшихся смертельной опасности людей уходили в белый свет как в копеечку. Потому что надо быть удачливым, чтобы попасть в фонарь, за которым сидели немецкие летчики. Пренебрежительно улыбаясь от вида суетившихся внизу людишек, фашисты с наслаждением строчили по ним из спаренных пулеметов: пули взбивали фонтанчики земли, прошивая длинные дорожки, как будто опытная швея прокладывала на материале ровные строчки с помощью швейной машинки.

Дробышев видел в панораму, как высокий красноармеец, держа в вытянутых руках тяжелый ППШ и что-то крича с перекосившимся от злобы лицом, стрелял по приближающему самолету, а через минуту он вдруг выронил автомат, покачнулся и завалился на спину, раскинув руки крестом. Второй красноармеец, не успев перезарядить свой автомат, уткнулся лицом в стенку окопа, медленно сполз по ней и мягко лег на дно, плотно прижавшись румяной щекой к влажной глинистой земле.

У Дробышева побледнело лицо, а плотно сжатые губы посинели, став похожими на куриную гузку, очерченные же мелкими морщинами прищуренные с ненавистью глаза полыхнули лихорадочным огнем.

– Ведясов, – почти не разжимая как будто окаменевших губ, процедил он в ларингофон, – осколочный.

Грохнул торопливый выстрел, и снаряд, судя по его характерному свисту, пронесся намного ниже самолета, что, впрочем, и следовало ожидать: ствол пушки не был предназначен вертикально подыматься на столь крутой угол.

– Осколочный, – вновь услышал Григорий отрывистую команду Дробышева, предназначенную заряжающему Ведясову, и следом уже ему: – Гришка, товсь!

Григорий проворно завел мотор, газанул и застыл, нахохлившись, словно большая птица, крепко сжимая рычаги, настороженно вслушиваясь в тревожную тишину в наушниках.

«Юнкерсы», сделав боевой разворот, пошли вторым заходом на цель, стали пикировать с небесной выси, словно хищные птицы с распластанными крыльями с черными крестами. И вновь на удерживаемую Красной армией высоту обрушился рев десятков самолетов и угрожающий свист авиационных бомб, усиленных шквальным огнем спаренных пулеметов.

– Командир, – взволнованным голосом доложил в переговорное устройство Ленька, – немецкие танки опять в атаку идут.

– Почуяли, гады, поддержку с воздуха, – пробубнил на одном дыхании Ведясов. – Сейчас и пехота повалит.

Самолеты, сбросив бомбы, стремительно проносились над советскими позициями, вновь набирая высоту. Когда очередная волна пикируемых бомбардировщиков была уже совсем близко, нависнув над окопами неубирающимися шасси, словно когтями, чтобы схватить зазевавшегося бойца и расправиться с ним, Дробышев коротко обронил:

– Задний ход! Больше!

Григорий мигом дал задний ход, выехав из капонира, задрав на склоне башню высоко в небо.

– Стой! – приказал Дробышев, с профессиональной ловкостью навел прицел на приближающийся самолет с упреждением и выстрелил.

«Юнкерс», шедший в пятерке крайним слева курсом прямо на танк лейтенанта Дробышева, так и не успел сбросить свой смертоносный груз. Немецкий летчик, самоуверенно глядя сверху на «тридцатьчетверку», неосмотрительно выбравшуюся из укрытия, только ухмыльнулся наивности этих русских варваров и с привычным равнодушием нажал кнопку «сброс» для срабатывания створок бомболюка. Но сегодня произошло невероятное: выпущенный русскими с необычайной точностью снаряд попал в мотор, груз сдетонировал, и немецкий ас, прошедший Вторую мировую войну с самого ее начала без единой царапины, получивший заслуженный железный крест из рук лично Гитлера, подорвался на собственных бомбах. Самолет в доли секунды разорвало на множество частей искореженного металла: со звонким жужжанием пропеллер пролетел вперед, как бы уже став самостоятельным, срезая на пути кустарники, прошлогоднюю полынь и чертополох; далеко за овраг, кувыркаясь в воздухе, улетело, будто изжеванное коровой, крыло, а по верху башни ударили разлетевшиеся на местности металлические останки.