Текст книги "Рама для молчания"

Михаил Холмогоров
Похвала занудству

Есть очень точное описание занудства. Зануда – тот, кто на вопрос «Как жизнь?» отвечает, как именно протекает его жизнь да еще с такими подробностями, что веселые весенние мухи дохнут от скуки. Живем-то мы, в общем, почти одинаково, но поскольку уже ХХI век на дворе, к чему привыкнуть за минувшее десятилетие едва ли успели, мы все по привычке торопим время: что-то нам еще покажут после бурного конца века двадцатого.

Самое скоротечное, как оказывается, – память. Мы это обнаружили в дни гайдаровских реформ, когда в русских магазинах, как на Западе, появилось ВСЁ. Правда, за деньги. Деньги, которые из пестрых бумажек превратились в собственно деньги. Тут и выяснилось, как быстро народ забыл о пустых прилавках и поговорке «Русский сервис ненавязчив: не нравится – пошел вон!». С такой же легкостью народ вскоре забыл о свободе и прочих своих правах.

Зануда помнит всё. И настолько, что особо выдающиеся из них получают от богов дар предвиденья. Да что толку-то? Первая известная в мировой истории зануда жила в городе Троя. Звали ее Кассандра.

До чего ж она надоела современникам! Как потом, века спустя, Иисус Христос, Галилео Галилей, Джордано Бруно, Джордж Оруэлл, Андрей Амальрик, академик Сахаров.

Правда, инквизиторы, которые отправили Бруно на костер, тоже были изрядными занудами: Джордано и сбежал в науку от их догматического занудства. Да и наш советский Торквемада товарищ Суслов отличался этим же качеством, усугубленным ритуальностью. В селе, где он вырос, признаком достатка были галоши, устланные свежей соломкой. Ему эту соломку обслуга меняла до последних дней. Так что дело не в содержании, а в форме.

Поэзия – дело кропотливое, и сам Пушкин проложил путь к занудству: «Учусь удерживать вниманье долгих дум». Вот попробуйте: тут же увидите, какой силой воли удерживается продолжение хотя бы одной мысли до логического конца – вечно нас что-то отвлекает, срочное, сиюминутное. В конце концов, и пастернаковское «Во всем мне хочется дойти до самой сути» – тоже, доложу вам, песнь занудству. А, как ни дико звучит для обывательского слуха, без этого нет творческого труда. Вспоминается изложенное канцелярским, нарочито канцелярским и, разумеется, занудным языком пушкинское определение вдохновения: «Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно, и объяснению оных». Другой зануда и тоже поэт Владислав Ходасевич дал в статье «О чтении Пушкина» довольно пространный комментарий к этой фразе.

Занудство, оно же тщательность, входит как непременное требование в состав некоторых профессий. Редакторство, например. Когда явилась столь чаемая свобода слова, издатели сгоряча поувольняли редакторов, благо рынок позволял, даже подталкивал избавляться от балласта. Это ж, дескать, они, редакторы, зажимали рот правде, резали по живому сокровенную мысль, ну, и так далее. Вот теперь-то вздохнем. Вздохнули. И захлебнулись в прорвавшемся потоке словесных нечистот. О массовой безграмотности и невежестве и не говорю. Не такой уж балласт эти зануды со своими требованиями – помимо цензуры политической (на что, кстати, существовал над редакторами так называемый главлит) редакторы предъявляли требования эстетического характера. То, что обиженные авторы называют вкусовщиной. Так в идеале редактор и должен обладать хорошо развитым вкусом, а желательно еще – врожденным поэтическим слухом.

Ни один автор не гарантирован от ошибок, даже если по второй профессии сам редактор. Мы же полагаемся на память. Но она материя тонкая, а посему рвется в самых неожиданных местах. Тут же дыру заштопывает фантазия. И вот результат: однажды ляпнул в печати, будто над «Метрополем» врубелевская… нет, не принцесса Греза, а с какой-то стати царица Савская. Навеяло с полузабытых страниц Библии. Или вот: в своем романе «Жилец» я зачем-то отдал Советскому Союзу Кишинев за пятнадцать лет до его «добровольного» присоединения. Просто событие это не удержалось в памяти, а столица Молдавской ССР на карте впечаталась в сознание с детских лет. Вот один зануда и поймал меня на этой ошибке, за что ему от меня искренняя благодарность. В критическом запале он уличил меня в том, что чекисты занялись самоедством лишь в тридцатые годы, а до того берегли свои драгоценные кадры. Но тут сошлюсь на авторитет графа А.К.Толстого, признавшегося, что в «Князе Серебряном» он умышленно сдвигал времена правления Ивана Грозного.

И занудству есть свои пределы. Помнится, когда в школе проходили «Горе от ума», легко и бездумно выработалось презрение к Молчалину с его формулой «Умеренность и аккуратность». А через год стали проходить стереометрию, где от нас в первую очередь и потребовалось: умеренность и аккуратность. Качества эти даже в стремительном хоккее уместны. Один раз в жизни был на матче, и самое яркое, что запомнилось, не голы, а крик Анатолия Фирсова партнеру Юрию Моисееву:

– ТщательнЕе, Юра, тщательнЕе!

Зато совершенно неуместно занудство на светском рауте, где мысли не дозволено ни расплываться вширь, ни углубляться до дна – с нелепого положения Пьера Безухова в салоне Анны Павловны Шерер завязывается интрига «Войны и мира».

Занудство и в пушкинские времена не поощрялось. Помните мнение света об Онегине? «Ученый малый, но педант». Поскольку слово «педант» пришло нам, как суп к столу Хлестакова на пароходе из Парижа, оно воспринимается не столь негативно, как наш русский зануда. Вообще заимствованные слова мы употребляем как эвфемизмы, изящную скорлупку для гнилого ореха. А в сущности одно и то же. Впрочем, абсолютных синонимов не бывает. Представьте себе некоего скрупулезного до мелочей человека, который устраивается на работу. Новый начальник, разумеется, пытается узнать, каково о нем общественное мнение. Если ему скажут, как об Онегине, схватит обеими руками. Но услышав «зануда», непременно протянет с таким задумчивым видом: «Зайдите, а лучше позвоните завтра». Это из тех завтр, которые не наступают никогда.

Вечно эти зануды своими каверзными вопросами типа «а что будет, если…» стреножат «души прекрасные порывы». А порывы эти не так хороши, как кажутся в момент восторга. Революции уничтожают сами себя, если на смену романтикам, возбудившим народ, не приходят зануды, понимающие, что делать наутро после победы.

На смену оголтелому романтику и душегубу Робеспьеру должен прийти зануда, впрочем, тоже изрядный душегуб, Наполеон, позаботившийся издать такие законы, которые неукоснительно исполняются до сих пор.

Реформаторы, в отличие от бестолковых даже при наличии недюжинного ума революционеров, отличаются именно занудством. Только наша нетерпеливость, склонность сию же минуту рвать незрелые плоды не дает завершить эти занудные повседневные преобразования, а тщательность врагов всяческих перемен – тихих, как мышки, бюрократов – разворачивает уставшее общество назад. Зануды романтические проиграли занудам реалистическим. Чук всегда успешнее Гека, «зато Гек умел петь песни». Отчего-то Гек, зануда-романтик, мне милее Чука-реалиста.

Елена Холмогорова
Похвала ночным кошмарам

Земная жизнь кругом объята снами.

Федор Тютчев

Сладко ль видеть неземные сны?

Александр Блок

В Тверской области недалеко от нашего Устья есть деревня с удивительным названием – Сновидово. Мне следовало бы жить именно там. А может быть, и родиться…

Я всегда, с самого детства, видела сны. Если бы я их записывала, набралось бы многотомное собрание сочинений. Но сны редко поддаются не то что записи – даже пересказу. Кажется: все помнишь в деталях, начинаешь и сбиваешься, стройная только что логика рассыпается, диалоги не восстанавливаются, а яркие картины тускнеют и расползаются, как в детстве передержанная в воде переводная картинка.

Впрочем, бывает по-всякому.

Я не читаю детективов и никогда не смотрю никаких «страшилок» в кино или по телевизору. Тем страннее мой вчерашний сон. Какой-то щупленький маленький человечек хочет меня убить. Он своего намерения не скрывает, даже показал мне пистолет, правда, странно большой, похожий на автомат. Я этого почти карлика очень боюсь. Но, как ни странно, он вроде бы живет у меня дома. Я с ужасом рассказываю всем о нависшей угрозе, но мне не верят (прямо по Маркесу – «хроника объявленной смерти»). Последняя капля: он сидит за моим столом и ест перепелиные яйца. Перед ним на тарелке целый десяток. Сначала он брюзжит, что они плохо чистятся, а потом устраивает скандал: почему у меня нет подставок для перепелиных яиц, и как же он будет их есть, если захочет сварить всмятку?

Несмотря на то что наяву карикатурность всего этого совершенно очевидна, пробуждение не приносит мгновенного облегчения. И еще какое-то время остаешься во власти липкого страха, обводишь глазами комнату, как бы пробуя реальность на вкус, и лишь затем с облегчением вздыхаешь – это был сон. Но еще не раз вернется вопрос: что же он означал? Страх смерти, боязнь предательства? Предупреждал о реальной опасности?

А недавно мне снилось, что в доме полно гостей (причем не в моем доме, все кругом чужое, но я точно знаю, что здесь хозяйка) и я всех гоняю курить на лестницу. И то и дело кричу: «Смотрите, не выпустите кошку!» (это точно как в жизни). Но самое главное: я во сне физически чувствую, как дует, веет холодом по ногам – отсюда и страх, что дверь распахнута.

На прошлой неделе я во сне расхвасталась кому-то, как много вырастила рассады (чем не занималась никогда – не люблю и не умею), стала вынимать из какого-то шкафа пластиковые ящички и вдруг поняла, что давно росточки не поливала, и они, и без того хилые, поникли, безнадежно скукожились. Я хватаю графин (очень красивый, старинный, граненого синего стекла с серебряным, дивно изогнутым носиком) и начинаю лить живительную влагу в иссохшую землю. И будто в учебном фильме по ботанике, который показывали нам в школе, заряжая огромные бобины с пленкой в жужжащий проектор, на глазах, медленно и плавно листочки расправляются, стебли выпрямляются и растут-растут…

Вроде бы нелепые, немыслимые в жизни детали так органичны, так естественны во сне, а смещение масштабов переживаний – так понятно и непререкаемо.

Иногда сновидения настолько реальны, что я просыпаюсь, совершенно не выспавшись. Обычно это вполне нейтральные сны, но длинные и подробные. И получается, что по ночам проживаешь еще одну жизнь, а вовсе не отдыхаешь, как полагается, то есть, как говорится, «забыться сном» не выходит. Иногда, проснувшись, не сразу понимаю, где сон, где явь. Есть понятие «цветные сны». Я даже не улавливаю его смысла – какие же еще? Какая жизнь, такие и сны. И, собственно, ночные кошмары как раз приходят редко, не чаще, чем, по счастью, случаются в жизни.

Наверное, у каждого есть повторяющиеся сны. У меня их два. Один, не сомневаюсь, общий для многих. Я укладываю вещи, они не влезают в чемоданы, все выскальзывает из рук, а очень важно ничего не забыть, и времени на сборы уже совсем не остается… Да и второй, скорее всего, не оригинален. Я обнаруживаю в квартире лишнюю комнату. Главное чувство: как же это раньше я о ней не знала! И начинаю строить планы: библиотека? Спальня? Сломать стену и сделать огромную гостиную? Говорят, что это очень хороший сон, сулящий новые, неиспользованные возможности, скрытые до поры резервы.

Мне часто снятся умершие люди как живые, причем молодые, иногда такие молодые, какими я их не знала. Вот недавно снилась бабушка в огромном капоре, как на единственной ее детской фотографии. Мы гуляли в заснеженном саду, и она просила у меня прощения за то, что постирала мою любимую игрушечную собачку Джерри, а та оказалась не сшитой, а склеенной и расползлась. Это действительно было в моем детстве. Но во сне все увиделось наоборот: бабушка стала девочкой, а я – взрослой. Ужас в том, что я не только не простила, но сказала, что не прощу никогда. Куда делось мое великодушие?! Сон, в котором ведешь себя безнравственно, – вот подлинный кошмар, потому что я знаю, как следовало вести себя, потому что я на самом деле лучше, благороднее, потому что мне стыдно. Сон даже хуже яви – ему нельзя приказать вернуться на другую ночь, чтобы попросить прощения, а в жизни не все непоправимо…

Меня в снах поражает всегда не то, что, собственно, происходит, не странные сопряжения и допущения, воспринимаемые естественно, а с одной стороны – физически осязаемые вещи (как сквозняк, прохвативший ноги) и нравственные радости, страдания или же угрызения совести.

Вопрос о том, как соотносятся сны с дневными переживаниями, меня занимает мало. Я столько за жизнь проанализировала своих снов, что вполне убедилась в произвольности любых трактовок. А как в юности мы упивались запретным Фрейдом, его «Толкованием сновидений», пытались вычленять те самые «дневные остатки», стыдясь тогда еще не так откровенно высказываемых сексуальных подтекстов… А сейчас мне это кажется таким же наивным, как «Сонник» Мартына Задеки.

И все же мы придаем значение снам, рассказываем о них, пытаемся проследить, откуда они могли произрасти и к чему ведут. А сны, описанные в литературе, особенно вещие, привыкли числить по ведомству банальностей или красивостей. И если готовы стерпеть библейские сны Иосифа и античные сны Гекубы, то уже «сон Татьяны», потому только, что это Пушкин, а прочее – от лукавого, не говоря уж о всех пяти снах Веры Павловны. Но это универсально: жизнь богаче литературы. О чем-то случившемся реально, но казавшемся невероятным мы говорим, «как в романе», зато придуманному, где допускаются немыслимые совпадения, не прощаем, говорим «так не бывает».

Мы не готовы поверить, что Вагнер увидел во сне музыкальные темы «Тристана и Изольды», а Менделеев – со школьных лет известную нам таблицу, но к собственным сновидениям относимся с завидной серьезностью.

Слово «сон» обозначает и сновидение, и процесс сна. Так и просится использовать это как доказательство того, что сна без снов не может быть. Но, например, в «невеликом и немогучем» английском языке, тем не менее покорившем весь мир, эти значения разведены в два разных слова, зато «видеть сны» и «мечтать» обозначаются одним словом «dream», а во избежание двусмысленности мечты иногда определяются как дневные сны – “daydream”, то, что по-русски, пожалуй, адекватно устаревшему «грезить наяву».

Почему, как правило, между мыслью, с которой засыпаешь, и первой утренней пролегает пропасть? Почему «утро вечера мудренее»? Почему, «восстав ото сна», надо сотворить молитву «прежде всякого другого дела»? Ответ лежит на поверхности: всякий сон – прообраз смерти, ведь во многих религиозных и философских системах постулируется, что на это время душа покидает тело.

А ночные кошмары хороши тем, что можно «легко проснуться и прозреть» и, стряхнув сон в обоих значениях слова, изумиться: насколько, оказывается, на самом деле прекрасна так мало ценимая нами жизнь…

Михаил Холмогоров
Похвала арьергарду

Моя молодость пришлась на время геронтократии. Сменившие Хрущева вожди неудержимо старели, впадали в маразм, подбадривая себя на юбилеях: «Вы, Леонид Ильич, вступаете в возраст творческой зрелости» – говорилось в дни его семидесяти– и повторялось в семидесятипятилетие. «Молодому» Горбачеву, когда он пришел наконец к власти, аккурат стукнуло пятьдесят четыре года. Ленин в этом возрасте уже лежал в мавзолее.

Литература как зеркало эпохи в те годы тоже страдала геронтократией, и, как тогда острили, лучшей рекомендацией в союз писателей была справка о реанимации: средний возраст члена творческого союза превышал 60 лет. Впрочем, для меня беда обернулась выигрышем: наивные упражнения, когда руководствовались неоригинальным стремлением быть оригинальным, сами собой исчерпались в черновиках. Первая публикация прозы состоялась, когда мне было тридцать семь лет, а первая книга вышла еще шесть лет спустя: в 1985-м. Правда, ее целый год изучала цензура, рассвирепевшая по приказу Андропова, и так пощипала, что пришлось немало потрудиться, чтобы заполнить восемь опустошенных страниц.

Арьергард вступает в сражение, когда иссякли силы авангарда. Им и одерживаются чаще всего победы.

Мне довелось изучать историю русско-турецкой войны 1877 – 78 годов на Кавказском фронте. После первых побед русская армия ждала подкреплений, но турки пришли в себя и сосредоточили против нее заметно превосходящие силы. Пришлось отступать, и тут проявился стратегический талант командующего русской армией генерала М.Т.Лорис-Меликова. Арьергард при отступлении давал такие сражения, что противник не смог воспользоваться своим численным превосходством, да он и не догадывался об этом. К сожалению, наука отступать не очень изучалась в наших военных академиях, что катастрофически сказалось в последующих войнах.

К какому авангарду ни подступись, там уже толпы тщеславцев.

Всем хочется быть первыми, несмотря даже на полное отсутствие задатков. Едва возгласили Хлебников и Маяковский будетлянство, орава стихотворцев заявила о принадлежности к футуризму. В живописи шедевры Кандинского были затоптаны стадами клевретов и подражателей.

Песнь социальному арьергарду сложил Веничка Ерофеев, оплевав карьерную лестницу с ее нижней ступени.

В силу замедленной реакции в детских игрищах и забавах мне чаще всего приходилось являться уже к шапочному разбору, если не позже. Но не зря для таких типов Эзоп и дедушка Крылов написали «Лисицу и виноград». Не такой дешевый, но способ успокоить досаду и даже извлечь неожиданные преимущества всегда найдется.

И первое нашлось в истории искусств.

При всей любви к импрессионистам должен признать: ну куда им до Рафаэля и Микеланджело, еще в ХVI веке поставившим вопрос о сомнительности прогресса в таком тонком деле, как живопись.

Один мой знакомый, поклонник Баха и Моцарта, заявил как-то, что в своем музыкальном развитии он застрял на уровне восемнадцатого столетия.

Притча о хозяине виноградника для меня, несмотря на все ее толкования, – самое уязвимое место в Евангелии. Здесь Иисус Христос оправдывает произвол («Разве я не властен в своем делать что хочу?» – Мф. 20:15) и очевидную несправедливость. Но я о другом, о конечном выводе: «И последние станут первыми» – не хвала ли арьергарду?

Поспешай не торопясь.

Нео-, пост– – ничего нового. Кажется, все уже написано, все сказано. Чем держится литература? Известное дело: тот не критик, кто не хоронил литературу. От Бестужева-Марлинского до наших акул и килек пера.

«Во всем мне хочется дойти до самой сути». Заметьте – не добежать. Хождение к сути не терпит суетливой скорости. Прекрасное и есть в искусстве его суть, а, как сказано, «прекрасное должно быть величаво».

Уже приходилось рассказывать, что Иван Петрович Павлов в 1918 году на драматические события России отреагировал специально прочитанным циклом лекций на тему «Об уме вообще и русском уме в частности». Одну из истин, открытых Павловым в тех лекциях, я много раз вынужден повторять себе: «Очевидно, у нас рекомендующими чертами являются не сосредоточенность, а натиск, быстрота, налет. Это, очевидно, мы и считаем признаком талантливости; кропотливость же и усидчивость для нас плохо вяжутся с представлением о даровитости. А между тем для настоящего ума эта вдумчивость, остановка на одном предмете есть нормальная вещь». Я в своей жизни наворотил уйму ошибок. И чаще всего, анализируя их, начинал догадываться, что произошли они от этих самых «натиска, быстроты, налета».

Не надо никуда торопиться, даже в ситуации катастрофы следует хотя бы на миг остановиться, осмотреться, обдумать. Лучшее средство против паники, эмоционального вовлечения во всеобщий ажиотаж. Тут нужны известное мужество и воля. А мы и в обыденной жизни спешим, как на пожар.

Это слепое устремление к новизне сказывается в такой области, как топонимика. Сколько улиц, площадей, заводов, кинотеатров, клубов носит гордое название «Авангард»! А вы хоть раз встретили кинотеатр «Арьергард»?

Когда-то вычитал, что Флобер, опекавший молодого Мопассана, долго – целых семь лет – не позволял печататься своему бойкому и несомненно талантливому другу: ждал, когда созреет.

Жажда непременного первенства вовсе не означает силы. Первый подчиняется импульсу. Может, как раз в арьергарде и скапливается подлинная сила, сила души и ума. Отставший вынужден умнеть, во всяком случае, набираться мудрости.

В арьергарде есть риск опоздать к последней раздаче. Не всякому последнему дано стать первым. Ну да, риск. А где его нет? Даже Обломов всем своим образом жизни рисковал и в итоге оказался обманут и разорен.

В сегодняшней литературе арьергард – это чистый, грамотный, благозвучный (в соответствии со своей музыкальной природой) русский язык. И полная свобода от всяческих манифестов и деклараций.

С приходом в технику письма компьютера возникла возможность сочинять не последовательно, глава за главой, а произвольно: сегодня ты вписываешь абзац в двадцать третью главу, а завтра возвращаешься к прерванной на полуслове четвертой. Я так и попробовал, когда писал свой роман «Жилец» – расположил главы по внутренней логике, поступившись шкалой времени. И все под руками расползлось, пока не догадался вернуться в застарелую арьергардную форму гончаровских и толстовских повествований – соблюдая элементарную хронологическую последовательность. В одном издательстве рукопись вернули со словами: «Как будто в девятнадцатом веке написано». Я воспринял как комплимент, притушивший досаду. Им нужны великие потрясения, а мне – великая литература. А сейчас, когда извечная гордость великороссов «русские – самый читающий народ» растворилась в тумане рыночных преобразований, само по себе чтение – немыслимый арьергард.

Молодежь даже потребности в чтении не испытывает. И это чрезвычайно радует властителей. Когда премьер встречался с молодежным министром, речь шла не о просвещении, не о духовном, а исключительно о физическом развитии юношества. Пушечному мясу мозги не нужны.

Эпигонство. Слово ругательное. Помню, разговорился со старым литератором, он мне поведал, как в 20-е годы в издательство, где он работал, приходил известный в будущем советский писатель. Прочитав начало его нового романа, редакторы едко спрашивали:

– А вы что, на ночь «Воскресение» читали?

Или:

– «Обрыв»?

Но вообще-то период эпигонства в молодости проходят все писатели. Опыта жизненного нет, а читательского – с избытком. Тем более что есть классики такой обвораживающей силы, что рука сама выписывает фразу в ритме у кого Льва Толстого, у кого – Андрея Платонова или, скажем, Бунина.

Тут все как повернуть. Можно сказать об арьергардисте – «плетется в хвосте событий», а можно отметить важнейшее достоинство: находящийся в арьергарде имеет возможность учиться на чужих ошибках.

Мы вечно клянем свою отсталость от Европы, зато в этой заторможенности умудряемся обойти ее заблуждения – не участвовали в безумных крестовых походах, миновали инквизицию (хотя наш Иван Грозный за тридцать лет правления народу поистязал едва ли не больше, чем вся святая инквизиция за пятьсот. Жертвы Сталина исчисляются миллионами, он в жестокостях вступил в «соцсоревнование» с Гитлером и победил с великим преимуществом).

То, что свидетельствует о загнивании, принято нынче велеречиво называть «Россия сосредотачивается». В процессе «сосредоточения» отстает не то что от «передовых», а самых скромненьких по темпу развития. Кстати, фраза эта, вошедшая ныне в моду, была изречена князем А.М.Горчаковым накануне великих реформ Александра Второго, когда вокруг братьев Милютиных вовсю работали Редакционные комиссии, готовившие освобождение крестьян. Мы же сегодня занесли ногу, чтобы наступить на грабли Александра Третьего.