Текст книги "Прощай, страна чудес"

Ночные кошмары

(из романа «Маленький белый котёнок»)

В один из декабрьских вечеров Герман нёс службу при дежурной части тюрьмы.

Дежурная часть представляла собой внутреннюю проходную между въездным двором и двором вторым, где располагалось основное здание тюрьмы.

Ворота открываются, и в первый двор с улицы въезжают крытые машины – автозаки. В этом своеобразном тамбуре заключённых выводят из автозаков и вводят в коридор дежурной части.

Внутренность дежурной части состояла из довольно обширной комнаты с несколькими рабочими столами и телефонами. От коридора эта комната была отделена барьером в полтора метра высотой. Таким образом, дежурный по коридору, не отрываясь от своих обязанностей, мог видеть и слышать всё, что происходило в рабочем отделении дежурной части. Его обязанностью было открывать и закрывать ключом двери по обе стороны коридора.

Партии заключённых прибывали в любое время суток. Начальник смены и его помощник, сидя за столом, спрашивали у каждого новоприбывшего имя, отчество и фамилию. Новичок поворачивался по команде то вправо, то влево. Его лицо сличалось с фотографией в личном деле. Сличались отпечатки пальцев. Лишь после всех этих формальностей заключённого отводили в камеру.

Так же тщательно проверялись и отправляемые по этапу и освобождающиеся заключённые. Таким образом, любой человек, как заключённый, так и служащий, идущий в тюремный корпус или из него, неминуемо должен был проследовать через коридор дежурной части.

В тот зимний вечер там была обычная деловая обстановка. Звонил звонок у входа двери, и Герман, взглянув в глазок, открывал её. Приводили и уводили заключённых. Сновали туда и сюда лица начальствующего состава, у которых рабочий день ещё не закончился.

Со двора ввели вновь прибывших троих парней.

– Опять «декабристы», – предположил старшина, помощник начальника смены.

«Декабристами» называли нарушителей общественного порядка, задерживаемых в соответствии с недавним декабрьским постановлением. Чаще всего это были мелкие воришки, пьяницы и хулиганы, которых суд приговаривал к десяти или пятнадцати суткам исправительных работ. Исправлялись они тем, что под охраной подметали улицы в людных местах, где за этим занятием их могли увидеть знакомые. Чтобы нарушителям было стыдно! В этом и состоял смысл перевоспитания.

Одним из приведённых парней был Кирилл Ружецкий. Увидев его, Герман не особенно удивился. Он подумал, что Кирилл, при его образе жизни, где-нибудь надебоширил. Вот и попал в «декабристы». Будет теперь полмесяца махать метлой на родной улице Коммунаров!

Среди своих товарищей Кирилл выделялся ростом и солидностью. На нём была чёрная зимняя куртка с меховым воротником шалькой. Высокую, по последней моде, папаху он снял с остриженной головы и держал в руке. На лице у него застыло потерянное выражение. И оба его дружка выглядели не лучше. Осматриваясь, Кирилл увидел Германа. Их взгляды встретились.

Начальник смены занялся оформлением новоприбывших.

– Фамилия? Год и место рождения? – поочерёдно спрашивал он каждого, сверяясь с сопроводительными документами в лежавших перед ним папках. – Так, студент третьего курса механического института. Привлекается по статье…

После необходимых формальностей всех троих, арестованных по одному делу, повели в тюремный корпус, чтобы рассадить по разным камерам. У выхода Кирилл успел незаметно шепнуть Герману:

– Скажи моим, что ты видел меня здесь.

Начальник смены, укладывая папки в сейф, заговорил со своим помощником о поступивших студентах. И если начальнику из документов была видна вся история их ареста, то рядовому надзирателю Герману знать это было не обязательно. Однако из разговора старшего лейтенанта со старшиной он понял, что дело тут очень серьёзное. Речь шла не о пятнадцати сутках общественных работ, а, пожалуй, о десяти годах лишения свободы.

Студентов арестовали за групповое изнасилование несовершеннолетней.

Взглянув на Германа, начальник смены спросил:

– А этот Кирилл Ружецкий тебе часом не родственник? Скрывать правду было бесполезно, да и незачем. Герман ответил честно:

– Да, родственник. Наши отцы – двоюродные братья.

Старший лейтенант больше ничего не сказал. Да и что он мог сказать, если и сам стоял на таком же полозу? Не далее как позавчера, когда Герман дежурил в ночную смену, начальник совершал свой обычный обход тюремного корпуса. В сопровождении Германа он шёл по коридору второго этажа, заглядывая в глазок каждой камеры. Возле одной из них он задержался чуть больше обычного.

– Здесь мой сын, – сказал он Герману. – Вон он, лежит третьим от края. Кинулся на меня с топором, чуть было не зарубил. Теперь сидит здесь. Я ему на глаза не показываюсь. Мать, конечно, ходит, носит ему передачи.

Старший лейтенант был уже очень немолод. Но очередное звание ему никак не давали. Когда-то давно он крепко проштрафился: забыл на окне в уборной свою портупею с кобурой и пистолетом, потому что был пьян. Хорошо ещё, что там были все свои и оружие никуда не пропало.

Вечером следующего дня Герман решил пойти к родителям Кирилла. О своём намерении посетить их, он, разумеется, никому не сказал ни слова. Такой поступок можно было расценить как грубое нарушение устава и даже преступление. Не зря же при поступлении на эту работу у него взяли подписку о неразглашении служебных тайн.

Он переоделся в общежитии тюрьмы, в котором жил, и вышел в город в гражданской одежде. Освещённая электрическим светом улица Коммунаров в этот ранний вечерний час была не менее оживлена и многолюдна, чем в дневное время. По обе её стороны, по тротуарам, туда и сюда сновал народ. Лязгали проходящие трамваи и гудели автомашины. Было безветренно и морозно.

К дому, в котором жили Ружецкие, Герман приближался не торопясь и с оглядкой, как бы гуляючи. Ему чудилось, что за ним кто-то следит. Не зря же начальник смены спросил его о родстве с арестованным Кириллом.

Человек, неподвижно стоящий на противоположной стороне улицы, казался Герману крайне подозрительным. И всё же он, пройдя раза три мимо нужного подъезда, выбрал момент и нырнул в него.

Ружецких он застал в горести и в смятении. Иван Иванович крепился, зато Анна Михайловна не могла сдержать слёз. Её печальное лицо было бледнее обычного.

– Упустили мы время, – говорила она. – Сами виноваты. Мы, когда узнали об аресте Кирилла, не очень-то и встревожились. Думали – нахулиганил, подрался где-нибудь, авось и отделается небольшими неприятностями. А оказалось, что ребятам, всем троим, предъявляют обвинение в групповом изнасиловании, да к тому же несовершеннолетней. Статья тяжёлая, тянет не меньше как на десять лет.

Анна Михайловна рассказала Герману подробности этого дела. Случилось всё так.

Знакомые нам три студента охраняли общественный порядок на улицах города. В тот злосчастный вечер им, как членам бригады содействия милиции, выпала очередь дежурить на улице Коммунаров.

По случайности наши студенты, они же бригадмильцы, забрели в кремлёвский сад, служивший летом местом отдыха горожан, а зимой безлюдный и пустынный. Редкие тусклые лампочки едва освещали занесённые снегом дорожки. На скамейках шапками лежал нетронутый снег, а павильоны были темны и неприветливы.

В одном из павильонов студенты заметили присутствие каких-то людей. Подойдя ближе, они увидели двоих парней и девушку. Один парень стоял у входа, а второй, расположив девушку на скамье и расстегнув одежду, занимался с ней вполне определённым делом.

– Это что здесь такое? – возвысил голос Кирилл, как старший группы. – Двое одну, по очереди! Вдвоём справились с одной, затащили её в эту глушь! Да мы вас, хулиганьё, сейчас доставим куда надо!

Девушка тем временем встала и привела себя в порядок. Оба её кавалера полезли было в драку с пришельцами, но не устояли против грубой силы и покинули поле боя, оставив девушку победителям в качестве трофея.

Вырванная из рук насильников девушка, как полагали её избавители, должна была проникнуться чувством благодарности к ним. Они и потребовали от неё благодарности, чему она особо и не противилась. Кирилл, как главарь, начал принимать благодарность первым. Затем в дело включился второй.

С третьим, однако, получилась заминка. Это был парень еврейской наружности и довольно щуплого телосложения. То ли девице не понравилась его внешность, то ли она просто устала, но этого парня она оттолкнула от себя.

– А с тобой я не хочу, – заявила она.

– Ну, ты! – оскорбился отвергнутый. – Ещё что-то строишь из себя! Да тебя сейчас на моих глазах пользовали двое. Нет, даже целых трое. А ну, давай, не ломайся!

И в подкрепление своих слов ударил строптивицу по лицу. После всех этих дел кавалеры со своей дамой покинули уединённый уголок, и все вместе направились к улице Коммунаров.

На половине пути девушка спохватилась:

– Ой, я там, в павильоне, забыла свои ботинки с коньками.

Ведь собиралась на каток. Надо за ними вернуться.

О, эта девичья забывчивость! Недаром она вошла в поговорку. Если бы не эта досадная мелочь, ушла бы вся компания в людный центр, затерялась в толпе…

Все четверо вернулись в павильон, и хозяйка взяла забытый ею свёрток. И тут, уже на выходе, они натолкнулись на тех двоих парней, которые бежали отсюда около часа назад. Парни вернулись не одни – они привели с собой двоих милиционеров.

– Вот они! – мстительно крикнули парни, и на руках студентов мигом защёлкнулись наручники. Их затолкали в стоявшую поблизости патрульную машину.

Не прошло и десяти минут, как всю четвёрку задержанных высадили из машины и ввели в дежурную часть отделения милиции.

Дежурный капитан, сидя за столом, приготовил бумагу и начал допрос.

Те два парня, тоже оказавшиеся бригадмильцами, изобразили себя несправедливо обиженными, а студентов – хулиганами и насильниками. Милиция, разумеется, встала на защиту первых.

– Имя? Фамилия? Место проживания? – по очереди допрашивал капитан задержанных. – Род занятий?

Такому же допросу подверглась и девушка. Она проходила по делу как потерпевшая.

– Пиши заявление, – сказал капитан, усаживая потерпевшую за стол и подвигая к ней бумагу и ручку. – Пиши всё, как было.

Потерпевшая замялась. Писать на бумаге она страсть как не любила ещё со школы…

– Пиши, – подтолкнули её оба приятеля. – Иначе все твои похождения будут известны твоей матери и всей вашей улице. Пиши, как эти трое били и насиловали тебя. Вот и синяк у тебя под глазом налился и начал чернеть.

И потерпевшая, краснея от всеобщего внимания, под диктовку написала, что трое студентов по очереди насиловали её, применяя побои.

После этого её отпустили. А задержанную троицу развели по камерам предварительного заключения.

Уголовное дело было начато.

Кирилла втолкнули в камеру, и дверь за его спиной с лязгом захлопнулась. И этот лязг, подобно удару гильотины, разом отрубил всё прошлое Кирилла от его неопределённого будущего. Но сам он ещё не вполне осознал это.

При свете тусклой лампочки, защищённой металлической сеткой, Кирилл лёг на деревянный топчан, обитый вытертым до дыр дерматином. Спать он не мог. Лёжа на спине и глядя на грубо побелённый потолок, он размышлял о случившемся.

«Как я завтра буду смотреть в глаза отцу и матери, когда вернусь домой? – думал он. – Стыдно! И по комсомольской линии вкатят выговорешник. А то и вовсе исключат. Да что комсомол – возьмут и выпрут из института. А это хуже всего».

Выпитая с вечера водка выветривалась из головы, и мысли становились трезвее. Постепенно Кирилл начал осознавать всю сложность своего положения. Нет, скорее всего, не выпустят его отсюда ни завтра, ни послезавтра. И вообще неизвестно, когда выпустят.

И чем больше он укреплялся в этой мысли, тем ощутимее колючий ком ужаса залегал у него в груди, стесняя дыхание.

Родители арестованных студентов встревожились лишь тогда, когда узнали подробности случившегося. Уяснив себе тяжесть наказания, грозящую их сыновьям, они объединились и засуетились.

На юную потаскушку Катю Черемисину неожиданно посыпались почести и благодеяния, о которых она не смела даже мечтать. Родители арестантов раздобыли её адрес и явились к ней с поклоном. Они наперебой ублажали Катю, задаривая её деньгами и отрезами, золотыми сережками и колечками. Она охотно принимала подношения и уже искренне раскаивалась в том, что написала в милиции заявление.

– Я не знала, что всё это так серьёзно, – оправдывалась она. – Я не думала, что ребят будут судить по такой строгой статье. В милиции на меня надавили, припугнули, я и написала. Да и обидно мне было, что чернявый меня ударил. Вот, видите, синяк на лице ещё не прошёл.

Хлопоты просителей сильно запоздали. Надо бы им спохватиться пораньше, что называется, по горячим следам. Надо было попытаться душевно упросить милицейское начальство порвать составленные документы. Но было уже поздно. Дело передали в суд.

Катя расчувствовалась и без утайки рассказала просителям всё о себе. К этому моменту ей её не было восемнадцати лет, и была она единственной дочерью у матери. Мать, занятая зарабатыванием средств для прожития, уделяла мало времени воспитанию дочери.

Катя призналась, что впервые вступила в половую связь с мужчиной в четырнадцать лет и с тех пор имела немало таких связей. Не щадя собственной репутации и стараясь облегчить участь подсудимых, всё это она повторила потом в суде, который состоялся через полмесяца. К этому она добавила, что терять ей особо было нечего и на студентов обиды она не держит.

Но это самообличающее заявление на судей не подействовало. «Всё-таки там был элемент насилия, – заключили они. – Потерпевшая подверглась избиению».

Кирилла, как зачинщика, приговорили к девяти годам лишения свободы, а его подельники получили по семь лет.

О решении суда Анна Михайловна рассказала Герману.

– Когда огласили приговор, наши ребята побелели и помертвели. Таких больших сроков наказания они не ожидали.

Посещая Ружецких, Герман не совершал ничего противоправного. Он не передавал тайных записок из тюрьмы на волю и не проносил с воли в тюрьму запрещённые предметы. В подобных делах был изобличён один его коллега из молодых надзирателей. Виновник отделался тем, что был уволен со службы.

Кирилла перевели из тюрьмы в соседнюю колонию, и ничего нового о нём Герман не мог рассказать его родителям. Но он иногда продолжал заходить к ним, имея своё сокровенное желание. Он хотел показать свои новые сочинения Ирине Ивановне и получить квалифицированный отзыв на них. Ободряло его и то, что Анна Михайловна хорошо относилась к нему и всегда предлагала какое-нибудь угощение.

Учась в Академии общественных наук, Ирина Ивановна неделями жила в Москве, а в выходные дни приезжала домой.

Герман уже собирался уйти от Ивана Ивановича и Анны Михайловны, когда в гости к ним пришла Ирина Ивановна с мужем. Блошкевич был весел и общителен. Уединившись с Германом в уголке, он рассказал ему несколько старых и пресных анекдотов. Например, такой. Парень присылает девушке записку: «Сегодня вечером приходи туда-то. Не придёшь – убью».

Она отвечает тоже запиской: «Намёк поняла. Приду».

В чёрных глазах рассказчика светилось лукавство и довольство жизнью. Герман проникся доверием к нему и сказал:

– Станислав Семёнович, я недавно написал поэму и ношу эту тетрадку с собой. Не сочтёт ли Ирина Ивановна за труд прочитать и дать отзыв на неё?

Но Ирине Ивановне было теперь не до стихов. В свободное от занятий время она добивалась в высоких столичных инстанциях и хлопотала о смягчении меры наказания для брата. Сейчас она докладывала родителям:

– На этой неделе я была в Верховном суде. Изложила суть дела. Сказала, что Кирюша свою вину осознал и встал на путь исправления.

Анна Михайловна горестно вздохнула:

– Вчера я носила Кирюше передачу. И там заместитель начальника колонии сказал мне: «Ваш сын ведёт себя заносчиво, на товарищей по заключению смотрит свысока. Здесь, говорит, собралась «одна плебея». А сам он, видите ли, этакий принц голубой крови».

Иван Иванович при этих словах сурово потупился, а Анна Михайловна подвела итог:

– И всё-таки ты, Иринка, продолжай писать и звонить во все высокие кабинеты. А вдруг что-нибудь выйдет? Как бы там ни было, свой своему поневоле друг.

Супруги собрались уходить. Блошкевич сказал:

– Ира, тут вот Герман принёс своё сочинение и хочет посоветоваться с тобой. Может, найдёшь время, прочитаешь?

– Конечно, конечно! – приветливо улыбнулась Ирина Ивановна. – Давай, Герман, твоё сочинение. Если не возражаешь, я возьму тетрадь с собой. Недельки через две я прочитаю, и в следующий мой приезд мы встретимся и обо всём поговорим. Вот тебе адрес нашей новой квартиры.

Ирина Ивановна и Станислав Семёнович оделись в прихожей и стали прощаться с родителями. Герман тоже оделся. Ирина с мужем пригласили его составить им компанию.

Супруги направились к выходу. Герман пошёл было вслед за ними. Но у самой двери Анна Михайловна остановила его:

– Постой. О чём это я хотела тебя спросить?

С минуту она оглядывала его с головы до ног, как строгий старшина перед строем.

– Да, вот что. Эти ботинки-то у тебя что, на тёплой подкладке? Ну ладно, хорошо. Иди теперь.

И она легонько подтолкнула его к двери. Герман вышел на лестницу озадаченный.

«Странно, – размышлял он, – чего ей дались мои ботинки?

Здесь есть какая-то фальшь, притворство».

Он спустился во двор. Ирины и Станислава уже не было видно. И только тут Герман всё понял. Вот оно что! Анна Михайловна добилась, чего хотела. А хотела она того, чтобы он своим присутствием не испортил шествие благородной супружеской пары.

Через полмесяца, в очередной приезд Ирины, Герман пришёл к ней домой. Он позвонил у входа, и дверь ему открыл Блошкевич.

– Входи, входи смелее! – ободрил он гостя. – Для поэтов двери у нас всегда открыты!

Ирина, одетая в голубой тренировочный костюм, усадила гостя на диван и сама села рядом, подобрав под себя ноги.

– Это моя любимая поза, – пояснила она с улыбкой. – Я очень внимательно прочитала твою поэму, Герман, – начала она. – Но я не понимаю, зачем ты взялся писать о войне. Сейчас все пишу о войне, это сделалось каким-то всеобщим поветрием. Но лучше того, что написали и напишут о войне сами фронтовики, ничего нет и не может быть. Ты пиши о современности, о текущей жизни. Твоя поэма написана на ученическом уровне. И с языком у тебя не всё в порядке. Что значит эта фраза? «Сентября бездымный пал по деревьям пробежал». Что это за слово – «пал»? Такого слова в русском языке нет.

За спиной Ирины стоял огромный, во всю стену и высотой под потолок стеллаж, до отказа забитый словарями, справочниками и прочей научной литературой. Ей ничего не стоило протянуть руку, взять нужный словарь и поискать там слово, которое показалось ей сомнительным. Но она не потрудилась это сделать.

У Германа никаких словарей ещё не было. Лишь позднее он приобрёл толковый словарь русского языка, в котором разъяснялось, что «пал – это лесной или степной пожар, выжженное место в лесу или в степи». Да любой деревенский мальчишка знает, что такое «пал», а обучающаяся в академии Ирина почему-то этого не знала.

А сейчас, при разгроме поэмы, Герман был в недоумении и огорчении. Поэма у него явно не получилась. Станислав Семёнович, указывая на неё, с сожалением произнёс:

– Раскапывая эту кучу, я наделся найти в ней жемчужное зерно. Увы, я не отыскал там простого ячменного зёрнышка.

Провожая огорчённого автора к двери, Ирина говорила:

– По программе академии я сейчас занимаюсь изучением творчества молодых, модных ныне поэтов. Они пишут современно, новаторски. Надо учиться писать у них. Сейчас нужны качественно новые стихи!

На улице Герман изорвал свою тетрадь и бросил обрывки в урну.

Продолжение ночных кошмаров

В гальваническом цехе, куда поступил на работу Герман, начали происходить странные и загадочные события.

Из тесных помещений старинной постройки цех недавно переехал в новый современный корпус. Переехало туда и отделение цианистого цинкования, и называться отныне оно стало по-другому.

В эти годы во всей стране начали сворачивать технологию цианистого цинкования. Вместо цианистого натрия, представляющего собой сильнейший яд, в промышленности стали применять вполне безопасный хлористый аммоний.

Казалось бы, оцинковщики должны были приветствовать заботу государства об их здоровье и безопасности. Но в действительности не всё получается так, как кажется на первый взгляд. У рабочих возникли опасения, что с уменьшением вредности условий труда у них понизится зарплата. К тому же их перевели из первой категории вредности во вторую. А это означало, что на пенсию они могли уйти на пять лет раньше обычного срока, а не на десять, как было при работе с цианом. Те, у кого стаж по вредности был уже заработан, смирились с этим новшеством. А те, у кого стажа было ещё недостаточно, были сильно разочарованы.

В обеденный перерыв Герман вышел на заводской двор. Он отдыхал, сидя в скверике на скамейке.

В сквер впорхнула технолог Марина Ткачёва, она же комсорг цеха. А Герман по инерции продолжал влачить своё членство в комсомоле.

Марина была занята выполнением ответственного задания – проведением в цехе подписной компании на будущий год.

Её синий халат мелькал в сквере то тут, то там. Она переходила от одной группы рабочих к другой, предлагая на выбор газеты и журналы по списку. Вскоре она подсела на скамейку к Герману и официальным тоном заявила:

– Мне поручено подписать тебя на какое-нибудь издание.

Что ты хотел бы выписать?

– А что у тебя есть? – спросил он. – Мне бы что-нибудь посолиднее. Например, журнал «Новый мир».

– «Новый мир» уже взяли, – огорчила его Марина. – Вот, если хочешь, осталось «Политическое самообразование». Тоже интересный журнал.

– Знаю я, какой интересный, – усмехнулся Герман. – Ладно, давай подпишусь, если тебе его некуда деть.

Марина заполнила бланк подписки и подала ему вместе с ручкой. При этом она продолжала тараторить:

– Это полезное для тебя чтение, поскольку ты у нас малообразованный…

Вот тут она явно перестаралась. Лучше бы ей было помолчать. Герман насупился и молча расписался на бланке.

Приготовлением электролитов нужного состава занималась лично старший мастер Шинкарёва – инженер-химик, опытный специалист гальванического производства. Она буквально священнодействовала над составлением и дозировкой химических растворов, руководствуясь своей интуицией, знаниями и практическим опытом. Все свои силы она отдавала любимому делу, нередко задерживаясь в цехе допоздна. Ведь главный спрос за всё был в первую очередь с неё, а уж потом с молодого технолога Марины Ткачёвой.

И вот в напряжённый и ответственный момент внедрения новых технологий Шинкарёва обнаружила в цехе факт злостного вредительства. В приготовленной ею к тщательно процеженной раствор хлористого аммония кто-то тайком подбросил какую-то грязь, разом перечеркнув её долгие усилия. На поверхности раствора в ванне проступила грязная пена.

– Вот, полюбуйтесь! – трагическим голосом произнесла Шинкарёва, обращаясь к главным специалистам завода, скорбно окружившим ванну, словно гроб с телом покойного. – Какая подлость! Это, конечно, месть оцинковщиков. Они озлобились за свои утраченные льготы. Они хотят запороть новую технологию и заставить нас вернуться к старой!

Начальники показали головами, а Шинкарёва вслух пожалела о том, что прошли былые времена. Был бы сейчас тридцать седьмой год, эти вредители поплясали бы! Их бы сразу вывели на чистую воду!

Главный инженер завода высказал предположение:

– А может, это смазка подшипников разогревается в работе и попадает в раствор?

– Нет, – выступил вперёд Герман, – за подшипники я ручаюсь. Смазку заправляю строго по норме, сальники проверяю ежедневно. Смазка протечь не могла.

Тем не менее Шинкарёва попросила Германа подежурить в цехе в ночную смену и проследить за работой подшипников. И вообще, по возможности проследить…

Герман сидел в застеклённой конторке мастеров и смотрел в пролёт цеха.

Заступивший ночную смену оцинковщик, а по-новому – оператор автоматической линии цинкования, начал подготавливать детали к обработке. Он обезжиривал их в кипящей щелочи, протравливал в кислоте и промывал в проточной воде. После этого он загрузил их в оцинковочный барабан.

Рядом с оператором стояла Марина Ткачёва. Она тщательно проверяла подготовку деталей, перебирая их руками. Герман подошёл к ним.

Мельком взглянув на него, Марина спросила:

– Тебя тоже оставили сторожить эту злосчастную ванну?

– Почему это – сторожить? – слегка обиделся он. – Мне поручили проследить за работой механической части.

– А мне – за химической частью. Ладно, будем сторожить вместе.

Специальные захваты защёлкнулись и погрузили барабан в оцинковочную ванну. Включился привод, и барабан начал медленно вращаться, купаясь в растворе.

Через час захваты подняли барабан. Через множество мелких отверстий из него в течение двух минут стекал в ванну раствор. Затем подвесная каретка с захватами понесла барабан над рядом ванн, поочерёдно опуская его в каждую из них на нужное время. Обработанные разными растворами, промытые в проточной воде и обдутые горячим воздухом готовые детали высыпались на ленту транспортёра и последовали на приёмку, отсвечивая цинковым покрытием от бледно-зелёного до соломенно-золотистого оттенка.

Герман и Марина стояли у ванны, пристально всматриваясь в неё. Прямо у них на глазах на поверхности раствора начали появляться тёмные жирные пятна, сбиваясь в грязную пену.

– Вы видите? – потрясённо спросила Марина. – Пена образуется сама. А это значит, что нет у нас в цехе никакого вредительства! Нет у нас никаких вредителей, Герман!

А он тем временем осматривал и ощупывал подшипники. С ними было всё в порядке.

Специальной ложкой Марина собрала пену и распорядилась загружать следующую партию деталей. И следующие две партии оказались тоже с хорошим покрытием.

– Периодически удаляйте пену и продолжайте работу, – сказала Марина оцинковщику. – Наше присутствие здесь больше не нужно. Самое главное, что подозрения во вредительстве не оправдались. А технологию мы доведём до ума, научимся избавляться от этой пены.

Одеваясь, она озабоченно посмотрела на часы.

– Уже очень поздно, и транспорт давно не ходит. Придётся идти домой пешком через весь город. Я живу с мамой в южной части города, за автовокзалом. Она, наверное, не спит, беспокоится. Она не знает, что мне пришлось остаться в ночную смену.

– Я провожу тебя, – сказал Герман. – Мне как раз нужно добираться до автовокзала.

В предутреннюю пору они шли через город.

– Славно мы поработали сегодня, – шутила Марина. – Можно сказать, решили задачу государственной важности. Разгадали роковую тайну природы!

Она хотела казаться весёлой, но Герман знал, что её жизнь вовсе не безоблачна. В коллективе, состоящем более чем наполовину из женщин, все знали всё про всех. Герману было известно, что Марине не повезло в замужестве.

Они миновали автовокзал и повернули вправо, к институтскому стадиону. Около пятиэтажного дома Марина остановилась.

– Вот здесь мы живём с мамой вдвоём, – сказала они, прощаясь с Германом за руку. – Спасибо, что проводил. Когда-нибудь, при случае заходи к нам в гости. Наша квартира на четвёртом этаже.