Текст книги "Как убивали Бандеру"

Японские страсти-мордасти

Геннадию Булкину не повезло ни с внешностью, ни с особыми талантами, и вообще судьба к нему не благоволила с момента поступления на восточный факультет Института международных отношений: мечтал на западный, но туда ломились ребята с мохнатой рукой, пришлось выбрать восточный, ненавидел себя за это, представлял жизнь в дикой жаре, с малярией, скользкими рептилиями и разными инфекционными заболеваниями, в окружении нищих туземцев. Но больше всего опасался Булкин, что бросят его на японский язык, о трудностях которого ходили легенды, не зря ведь в совучреждениях за него платили аж 20 процентов, в два раза больше, чем за английский или немецкий. Мало того что у многих от изучения японского ехала крыша, мало того что при первом контакте с живыми японцами ухо ничего не разбирало, а язык отнимался, так он еще без постоянной тренировки полностью испарялся, превращался в труху, и многие годы труда летели кошке под хвост.

Ночью молился богу, чтобы уберег от японского, на собеседовании прямо сказал, что не хотел бы учить этот проклятый язык, но все равно свершилось: всучили-таки! Шесть лет корпел, не разгибая спины, выучил, хотя и плохо, этот дьявольский язык, порой снились живые иероглифы, они бегали, танцевали, взявшись за руки, и проделывали прочие непотребные вещи. Язык выучил, но японцев не полюбил. Пытался проникнуться насильно, читал с раздражением танки, непонятного Мишиму, ходил в театр Кабуки, смотрел цветную графику Утамаро и Хокусаи – ничего не помогло, не проникся, не полюбил великую японскую культуру и ее народ, наоборот, пришел к выводу, что в душу японца, если она и существует, не проникнуть. Другая цивилизация, несмотря на внешний лоск, опасная цивилизация, своего рода троянский конь, проникший в глубины западной экономики и подрывавший ее изнутри.

Учеба в институте подходила к концу, началось распределение, и вроде бы с неплохими перспективами для японоязычных: и на радио, и в МИД, и в ЦК партии… Но больше всего боялся Булкин, что его распределят в КГБ, с детства не любил и боялся эту организацию, хотя никто в его рабоче-крестьянской семье репрессиям не подвергался. Да и не боялся бы, если бы не дружил с Аликом – сыном генерала КГБ, тот об организации знал все и заваливал Гену информацией о пытках в застенках ЧК, об убийстве Гумилева, о ночных арестах и о прочих страхах. И снова молился, и, конечно, предложили в КГБ и больше никуда, о роде работы обещали рассказать после зачисления. Проконсультировался с Аликом, тот сказал, мол, просись в разведку, все же это занятие благородное, а то будешь ловить японских шпионов в Москве, а знаешь, какие они хитрые? Читал у Куприна рассказ «Штабс-капитан Рыбников»? Никакой он был не русский, а чистокровный япошка, выдававший себя за русского офицера. Ха-ха! А что с глазами делал? Спички вставлял, чтобы не были узкими и косыми, как у всех у них? Да ерунда! Мало ли у нас косых – эвенков, якутов, казахов и прочих японообразных! Интересно, что заподозрила его в шпионстве заурядная проститутка, уж слишком ласковым и нежным он оказался, совершенно необычным кавалером, каких среди русских грубиянов не сыщешь…

И снова молился, чтобы попасть в разведку, и попросился даже, но загремел по закону бутерброда в контрразведку, причем не во второй главк и даже не в московское управление, а в УКГБ славного города Хабаровска. Перед отъездом решил жениться, далеко искать не стал и сделал предложение сокурснице с индийского отделения Инне, девушке неприметной, но умной, из хорошей партийной семьи, правда, ростом она выдалась выше Геннадия на целую голову. Увы, получил отказ. Сначала комплексовал, потом затих. Ну и что? Поищем и найдем другую. С таким великанским ростом ее и в Японии не использовать: видно за версту, никакая конспирация не поможет…

Судьба Ясуо Токугава (точнее, как принято у японцев, Токугава Ясуо) шла по восходящей, словно в пику Булкину, уже изначально она выглядела полной противоположностью: знатная семья, близкая к императору, естественно самурайская, кое-кто пострадал от союзников после Второй мировой, но папа работал в японском МИДе и в военных преступлениях замечен не был, сказочно богаты, с участием во многих ведущих компаниях и в Японии, и в США. Воспитывался Ясуо в лучших японских традициях, затем для приобретения европейского лоска был направлен в Кембриджский университет, женился на дочке министра и только тогда задумался: чем же заниматься дальше? Хотелось необычности, хотелось романтики, хотелось служения родине, уже вставшей на ноги после ужасной войны, но отнюдь не уравненной с великими странами по статусу, попробовал себя на журналистской ниве – бледно, немного учительствовал – скучно, в конце концов обосновался на собственной фирме, занимавшейся торговлей лучшими в мире радио, видео и теле.

Душа его была нежна и светла, как восход солнца, любил Исикаву Такубоку, особенно его перекличку в танке: «Из-за этого умереть?» – «И ради этого жить?» – «Оставь, оставь этот спор», любил сидеть у моря и наблюдать, как копошатся в белом песке крабы, как парят и камнем обрушиваются вниз пискливые, словно пейджер, чайки. Много путешествовал, стеснялся обилия своих соотечественников за границей – о, эти коллективные съемки, когда все фотографируют друг друга у надлежащей скульптуры! О, эти унылые очереди на километр в Прадо, Лувр или Ватикан, японец на японце, и все расплываются в улыбках! Совершенно случайно в галерее в Венеции познакомился с милым соотечественником по имени Сюсюй, уроженцем Хоккайдо и менеджером в «Мицубиси», подружились, съездили на пару деньков в Рим и даже выпили саке в японской ресторации, забитой американцами, охочими до сырой рыбы. От разговоров сиюминутных поднялись до высот: Япония мала, японское чудо может обернуться катастрофой, Запад, и особенно американцы, делают все, чтобы сдержать нарастающую мощь, вопреки всем законам честной конкуренции, разговоры о равноправии – это блеф, фактически Япония существует на позорных правах зависимой страны. Ну а что говорить о России, оттяпавшей Сахалин, Курилы и другие острова? Ничтожная страна, дрожавшая во время войны от перспективы японского вторжения, но сразу же обнаглевшая после разгрома фашистов!

Зерна упали на взрыхленную почву, новые друзья пили саке и высокомерно посматривали на красношеих гогочущих штатников, далее Сюсюй мягко подошел к необходимости служить родине в самом конкретном смысле, что при ближайшем рассмотрении оказалось приглашением работать на японскую разведку, занятую прежде всего лихорадочной кражей новых технологий. Сотрудничество с разведкой Ясуо рассматривал не иначе как дело сугубо аристократическое, достойное его корней и высокого происхождения. Собственно, бизнес уже давно потерял для высоколобого японца свою изначальную притягательность – разведка поглотила его, наполнила осознанием собственного предназначения в жизни.

Когда ему предложили выехать в Советский Союз, он ни секунды не колебался: Россию он знал и даже по-своему любил, владел достаточно свободно языком, увлекался Достоевским, в котором видел аналитика больше японской, нежели русской души, родной дядя служил в посольстве в Москве и несколько раз приглашал его в столицу побродить по музеям и пригородным дворцам или отправиться в волжский круиз через Углич, Ярославль и Кижи до самого Ленинграда. Больше всего Ясуо удивляли неосвоенные просторы России, видимо, все население сгрудилось в хаотичной Москве, порою вокруг не видно было ни избы, ни человеческой фигуры, река тянулась и тянулась в бесконечность, неожиданно прерываемую поселениями с обглоданными скелетами церквей, вытянутыми в небо.

Почему встречаются человеческие судьбы? Простое ли это столпотворение и коловращение в космосе, где крутятся и поигрывают пылинки, словно в огромной очереди на пути в чистилище, сталкиваются друг с другом, рассыпаются на кусочки, обретают новую плоть и вновь устремляются в высоту, оглашая криками вселенную? Угнетающая случайность, без всяких осмысленных надежд или железная целесообразность, предопределенная свыше?

Геннадий Булкин и Ясуо Токугава и не подозревали, что судьба сведет их в Хабаровске, они ощущали лишь ее толчки, слабые и неосознанные, сначала в ассоциациях о граде Хабаровске, медленно зревших в их столь разных черепах: первооткрыватель Хабаров, уссурийская тайга с неизбежными тиграми, нагромождение домов в основном советского периода, правда, попадались и строения китайского типа, рыбоперерабатывающая промышленность, знаменитый ученый Арсеньев и дикий охотник Дерсу-Узала. Отрывки из газет: «В Хабаровске на углу улиц К. Маркса и П. Комарова построен 14-этажный 80-квартирный дом с выставочным залом СХ РСФСР, на ул. Пушкина – общежитие хабаровского мединститута на 535 мест», все это витало в атмосфере, выйдя из космоса, и еще не оформилось в строгое тяготение душ.

Булкин прибыл в Хабаровск первым и оказался единственным в своем роде знатоком японского языка – управление страдало постоянным дефицитом японоведов, которых переманивала далекая и неприятная Москва, обучала и отправляла в Токио. Москвич-японовед, прибывший в хабаровские органы, – само по себе явление экстраординарное, поэтому корифеи управления оценили ситуацию просто: либо приезжий парень – полный кретин, которого никуда не пристроить, либо Центр решил постепенно поменять кадры, что не сулило ничего хорошего.

Хотя японцев в Хабаровске давно изничтожили и повыгоняли, к Стране восходящего солнца в местном КГБ относились с подозрением, долгожители помнили времена, когда Япония претендовала на Маньчжурию и нагло ее оккупировала. А тут перестройка! Кто же мог предполагать, что горбачевские идеи совместных предприятий привлекут не только китайский, но и японский капитал, естественно, со своими шпионами! Так что прибытие японоведа было вполне в духе времени, что слабо осознавалось местными чекистами, холодно принявшими нового сотрудника и долго обнюхивавшими его персону со всех сторон. Результаты не утешали: единственным, что указывало на принадлежность Булкина к племени кретинов, были его познания о Японии, иногда сотрудники даже просили его произнести несколько фраз по-японски, задумчиво вслушивались в странные звуки и еще пристальнее всматривались в Геннадия, словно в огромного говорящего попугая.

Между тем неожиданно для себя, осознав свою уникальность, Булкин проникся трепетной нежностью к Японии, чего никогда не бывало ранее, быт и традиции японцев приводили его в восхищение, особенно уважение к родителям и присущее японцам чувство иерархии, не позволяющее каждому балбесу претендовать на лавры великого или выдающегося. Особенно восхищали его фильмы Куросавы, и он не стеснялся выказывать свои чувства вслух – это было взято на заметку в УКГБ, где хорошо знали, что все начинается с мелочей, будь это галоши или культура, а потом перерастает в нечто серьезное и угрожающее государственной безопасности.

Чекистской работы в крае хватало и без Японии: обилие оборонных объектов, обширная граница с Китаем, корейские лесорубы, нарастающие внешние контакты и прочие несовершенства. Где ты, стопроцентная гарантия полной безопасности? Недаром один мудрый английский премьер говорил, что спокойная для полиции жизнь бывает только в концлагере.

Через полгода после приезда Булкина в УКГБ пришла цедуля – ориентировка, рисовавшая перспективы проникновения в край иностранного капитала и сопутствующих ему разведок, она поставила все на свое место, и в соответствии с указаниями начальство создало японское направление, поставив во главе молодого Булкина. Для его пущей зашифровки искусственно образовали пост заместителя декана хабаровского университета, дабы новое научное светило имело официальный повод для общения с заезжими японцами и прочими инопланетянами. Но Булкину по-прежнему не везло, ибо начальство видело в нем тайного ставленника Москвы, коллеги презирали за слишком культурный вид, что выражалось в постоянном ношении галстука и до блеска начищенных ботинок, раздражали и постоянные выступления Булкина на совещаниях, там он говорил о важности борьбы против проникновения японской агентуры и рассказывал о японском чуде, которое никого не интересовало. Природную застенчивость Геннадия квалифицировали как столичное высокомерие, его попытки найти друзей среди коллег рассматривались не иначе как зондаж настроений среди преданных партии сотрудников. К тому же и дела шли из рук вон плохо: первые контакты Булкина с работавшими в Хабаровске японцами не получались, на их языке он явно не тянул, иногда вообще ничего не понимал.

Зато личная жизнь молодого чекиста обогатилась самым настоящим романом, хотя и тут были подводные камни: Галина, его избранница, чуть полненькая, хорошо сложенная блондинка с бархатными глазами и безукоризненным характером, была замужем, причем за ревнивым супругом, к несчастью, коллегой Геннадия.

– По сути дела, работа по японской линии буксует, – строго вливал Булкину заместитель начальника управления Петр Журавлев, строгий на вид, всегда чисто выбритый и до приторности пахнувший тройным одеколоном, он даже хвастался, что ежедневно обливается им вместо купания, ссылаясь на английскую королеву, которая в прошлом веке удивлялась, узнав, что кто-то принимает ванну чаще, чем раз в неделю. – Через несколько дней к нам прибудет в качестве главы совместного предприятия Ясуо Токугава. По данным, полученным из Москвы, это установленный японский разведчик, прекрасно знает русский язык…

– А есть ли конкретные доказательства его причастности к разведке? – перебил шефа Булкин, обладавший ужасным для рядового сотрудника качеством – влезать в монологи начальства.

– Хотите на готовенькое? Может, и его агентов на блюдечке с голубой каемочкой? По-видимому, это данные нашей японской резидентуры, ребяткам ведь тоже кушать хочется, тоже желают показать себя! – Журавлев высокомерно относился к внешней разведке, которая три раза отвергла его попытки поступить туда на службу. – Этот Токугава несколько раз бывал в Москве, образован, любознателен, из хорошей самурайской семьи, почитает императора. Несомненно, шпион. А знаете, как называли в Древней Руси шпионов? «Просок», «лазука»…

Журавлев окончил филологический с диссертацией о «Слове о полку Игореве», долго возглавлял студенческий клуб «Золотого теленка» и вообще, если бы не тройной одеколон, вполне сходил за московского интеллигента из тех, кто вечно трется в доме литераторов, надувается водкой со знаменитостями и до посинения читает собственные стихи.

– Так что вам с японской лазукой нужно установить личный контакт, естественно, с вашей университетской крыши, – завершил он.

Так все и завертелось. Но легко сказать – установить контакт, тем более с совершенно неизвестным лицом и без агентуры, которая у Булкина отсутствовала, если не считать агентом Галину, просвещавшую своего любовника информацией о жизни коллег, почерпнутой у мужа.

Токугава уже месяц обживал Хабаровск, который ему чрезвычайно понравился своей невыразительностью – в нем японец чувствовал себя Робинзоном Крузо, попавшим на необитаемый остров, будоражили кровь и пугливость граждан (перестройка только начиналась), и консерватизм непрерывно страховавшихся местных властей. Когда человек объездил весь мир, он неизбежно понимает, что главная радость живет не где-то рядом, а внутри его души. Зачем менять места? Зачем метаться? Что может быть прекраснее, чем прогулки по собственному неизведанному и непостижимому «я»? Ясуо посматривал из окна своей трехкомнатной квартиры на деревянные пейзажи внизу и читал про себя Такубоку.

 
Погребена под белыми снегами
Река Сорати,
Даже птиц не видно.
Лишь на глухом лесистом берегу
Какой-то человек стоит один.
 

Его гордостью была небольшая коллекция самурайских клинков, вывезенная из Японии, они тускло и загадочно поблескивали на стене, иногда, когда садилось солнце и в комнате медленно темнело, он зажигал камин, брал любимый клинок, изготовленный мастером Майошином, и долго смотрел, как отражалось пламя на его блестящей поверхности. Упархивали неприятные мысли, душа дремала, и полусмеженные глаза наблюдали, как на клинке пляшут и меняют друг друга странные тени, словно выпрыгнувшие из его нутра.

А Булкину между тем предстояло познакомиться с Ясуо, как говорили на оперативном канцелярите, провести комбинацию по установлению контакта с объектом агентурной разработки.

Легко сказать!

В секретном фонде управленческой библиотеки Булкин раздобыл пособие «О заведении связей», внимательно его проштудировал и нашел, что умные советы базируются больше на европейском и американском опыте и мало подходят для японцев.

Восхитительные комбинации разыгрывались у него в голове. Японец ходил в драматический театр, рафинируя русский язык. Купить место рядом в партере? Заговорить? Или встать в очередь в буфет прямо за ним и тоже заговорить? А вдруг сработает проклятое чувство иерархии и самурай сочтет оскорбительным для себя разговор с незнакомцем? Японец каждый день обедал в ресторане. Почему бы не подсесть, в конце концов, это обычная советская норма. Или тоньше: попросить официанта, разумеется агента УКГБ, посадить японца за столик к Булкину. А если он откажется и вдобавок еще запомнит физиономию Геннадия? Конечно, для такого рода комбинации хорош какой-нибудь затхлый гриб-профессоришка, но на обыкновенного знакомца полагаться было недопустимо, а агентуру ради этого дела светить не желали.

Ясуо регулярно ходил на каток (вживался в русскую зиму!), туда хаживал и Булкин, правда в основном в поисках верной жены (роман с Галиной неимоверно углубился и уже пугал непредсказуемыми последствиями), возможные супруги, словно стремительные чайки, носились по льду в белых модных шарфиках, повиливая точеными ягодицами, но последнего для души было мало, а распознать и интеллект, и характер в этой толчее не удавалось. Все разрешила счастливая случайность: маневрируя вокруг Ясуо, Геннадий споткнулся и пал прямо к ногам активной разработки, что выглядело комично и совершенно не предусматривалось никакими планами. Более того, если бы кто-нибудь из сослуживцев явился бы свидетелем этого происшествия, то оно неизбежно интерпретировалось бы резко отрицательно, ибо не укладывалось ни в какие рамки приличия или оперативной целесообразности.

На практике все обернулось благополучно: японец сначала испугался, но потом понял, в чем дело, помог подняться и даже довел до скамейки, ибо Геннадий разбил оба колена. Знаменитое чувство иерархии, по всей вероятности, тщательно маскировалось, налицо было искреннее дружелюбие. Ясуо изумился, узнав, что Булкин владеет японским – таких русских он еще не встречал. Естественно, тут же родилось подозрение, что новый знакомый связан с КГБ, но Токугава исходил из того, что все советские граждане служат или прислуживают в органах, даже самые чистые из них тут же могут быть перевербованы и использованы в коварных целях.

Самое ужасное, что Булкин вдруг проникся к японцу чуть ли не братским чувством, этого он сам испугался – где ты, законная ненависть к тем, кто в топке паровоза сжигал вместе с белогвардейцами красного комиссара Сергея Лазо? Кто гнусно переходил границу у озера Хасан, а во время войны стоял у границ и заставлял нервничать советских полководцев и лично товарища Сталина? Стыдно, Булкин, стыдно, а с другой стороны, как хорошо поговорить по-русски и даже по-японски с чистокровным самураем, приятным во всех отношениях!

Начали регулярно встречаться.

Японец вопреки всем национальным характеристикам оказался словоохотливым, много рассказывал о себе (сначала Геннадий откладывал в память детали, но потом утомился и стал записывать самое существенное, иногда удаляясь в туалет) и совершенно не походил на разведчика, что показывало его высокую пробу и требовало дополнительной бдительности. Но последней не получалось, и чем больше они встречались, тем чаще с тайным ужасом Булкин ловил себя на том, что он чувствует себя на редкость легко в обществе врага, гораздо легче, чем в кругу коллег. Возможно, это объяснялось отсутствием слухового контроля (Журавлев отличался экономией и вообще не верил технике), но кто тянул Булкина за язык и зачем он рассказал японцу историю своих непростых отношений с Галиной? И не только это, практически все, кроме самого секретного: принадлежности к органам безопасности.

Странно, но и Ясуо был откровенен с русским, испытывая к нему вполне искренние симпатии, и тоже сохранял при себе самое потаенное. Дружба продвинулась, когда оба занялись улучшением своей языковой подготовки, особенно был счастлив Булкин – где еще он мог получить такой шанс? Япония затягивала оперработника, он с неподдельным интересом штудировал всю ее историю, пристрастился к саке и суши, иногда, оставшись в одиночестве, любил походить по квартире в кимоно, подаренном Ясуо, – посмотрел бы любитель тройного одеколона товарищ Журавлев на то, как его подчиненный смотрелся в зеркало, словно бардачная девица!

Взаимные симпатии крепчали, и уже день не обходился по крайней мере без телефонного звонка, встречались часто, беседовали долго и даже обсуждали новости программы «Время»…

– Ну какие у вас имеются зацепки? Как будете дальше двигать разработку? – постоянно спрашивал Булкина его начальник.

Поэзия зацепки известна немногим, она, зацепка, – как пушкинский «магический кристалл» или верленовское «и рифма словно под хмельком». Можно собрать о человеке эвересты сведений, добавив к ним еще океан о родственниках, друзьях и просто случайных знакомых, но нет зацепки – и летит к черту вся разработка, словно поэма с дурной рифмой, и покрывается плесенью досье, пока его под удобным предлогом не отошлют в архив.

Зацепки не было. Существовал лишь милый японец, знавший Россию, в реестре в конце досье аккуратно выстроилась по алфавиту вереница всех связанных с ним людей, особы, приближенные к императору, и влиятельные политики были оформлены Булкиным на отдельных листах, между прочим, дело уже развернулось в два тома, и ничего не сдвинулось с места: все тот же Ясуо, традиционный самурай, вне политики, но не социалист и не коммунист (а хотелось бы!), осуждавший злодеяния в Хиросиме и Нагасаки, но отнюдь не ненавидевший американцев (и на этом не сыграть!), глубоко чтивший императора (ну и что? не генсека же!), знавший наизусть Твардовского и Пастернака, на его могилу даже ездил в Переделкино. И что? Не повернешь ни так ни эдак, не ухватишь ни с какого бока. Конечно, бывали случаи в истории разведки, когда вербовали на мякине или ни на чем, в задушевной (пьяной) беседе («Слушай, старик, а не одолжишь ли ты мне на час-другой секретные документы?»), иногда вожделенный объект сам засовывал в руки секреты, просил взять ради чистой и бескорыстной дружбы. Но это исключение из правил, домик на песке, каприз, игра настроения…

– Вы сами видите, что разработка не двигается, – жестко констатировал Журавлев. – Вы его изучили, но это было пассивное изучение, своего рода созерцание картины. Установили отличные отношения – честь вам и хвала! Но нам нужен агент, а не ваш приятель. Конечно, вас учили в так называемом андроповском институте, где собрались профессора кислых щей, как втягивать в работу человека. Позволю себе напомнить: надо пробовать объект на вшивость, во-первых, возьмет ли он от вас деньги?

– Но он хорошо обеспечен, – вздохнул Булкин, тоже переживавший, что разработка буксует, – да и за что ему давать?

– Берут даже миллионеры, это зависит от натуры. Надо создать ситуацию, которая потребует денег. Во-вторых, дорогой Геннадий Викторович, у меня впечатление, что этот японец либо святой, либо больной. Вас не удивляет, что он обходится без женщин? И это при том, что японцы чрезвычайно похотливы. Значит, надо подставить ему прекрасный пол. Возможно, он не клюнет. Но и это не конец. Разве можно исключить, что он гомосексуалист? Это в-третьих. Он к вам не приставал?

Булкин даже покраснел до корней волос, ему такое и в голову не могло прийти, о «голубых» он только читал и никаких симпатий к ним не испытывал. Тут он вспомнил, что Ясуо во время беседы иногда дотрагивался до его колена – может, это был призывный жест? – И Булкин покраснел еще больше.

– Вы напрасно смущаетесь. – Журавлев правильно оценил замешательство подчиненного. – В нашем деле, извините, все средства хороши. Конечно, на партсобраниях этот лозунг осуждается, но на то мы и чекисты, чтобы чистыми руками иногда выполнять грязные задачи во имя коммунистических идеалов. Короче, ему нужна хорошая подстава… Вам тоже необходимо пораскинуть мозгами, подчитать…

Пришлось погрузиться в чтение литературы: влияние грубости, эксцентризма и лицемерия на половую жизнь, страсть к лишению девственности, растление малолетних (кстати, и на этом, наверное, стоило бы проверить Ясуо), адюльтер как стиль жизни, истоки проституции, садизм, мазохизм и различные формы сексуального насилия, конечно же, гомосексуализм (тут пришлось проштудировать том об Оскаре Уайльде и его беспутстве).

Виктория Корнеева давно снискала популярность в узких, главным образом ресторанных, кругах города Хабаровска как эстрадная певица новой формации, то есть не в стиле Зыкиной или Пугачевой, а ближе к модному тогда тяжелому року. Несмотря на свою красоту и профессию, к мужчинам, вину и прочим соблазнам Виктория относилась если не отрицательно, то с большим недоверием, главную страсть ее жизни составляли путешествия за границу, именно эту слабость и использовало управление КГБ для привлечения певицы к сотрудничеству на патриотической основе. Действовали тонко: с Корнеевой на консквартире встретился лично Журавлев, долго интересовался ее репертуаром и жизнью, посетовал на ее развод, кстати, по инициативе ее мужа, известного скрипача-прелюбодея, творческими планами на будущее (Виктория тем временем обливалась холодным потом от ужаса, ей казалось, что тайная встреча объясняется «левыми» концертами, которые она давала), затем очень мягко и с улыбочкой Журавлев попросил о помощи, точнее, о небольшом одолжении: соприсутствовать на ужине вместе с двумя милыми молодыми людьми. Что за люди? Один – университетский работник, другой – иностранец. В чем заключаются функции? Легкий смешок. Да ни в чем! Посидеть, развлечь, может быть, спеть что-нибудь камерное. Произвести впечатление – ведь японец охоч до русской культуры. Слава богу, ни слова о концертах. Конечно, какие могут быть вопросы? Посидеть и спеть – это понятно. И все? Может понадобиться… вы же сами понимаете… это не так сложно… ради общего дела.

Тут же Журавлев набрал номер телефона, и к кофе на консквартиру прибыл Геннадий Булкин, робко снял ботинки у входа, боясь затоптать ковры, и так в носках (из правого торчал одиноко голый палец) представился местной звезде и договорился с ней о будущих тайных деловых свиданиях.

Но ветры времени меняют всех, в том числе и потомков Железного Феликса, ошпаренных неожиданными поворотами демократии и гласности.

Все началось с прочтения некоторых записочек Ильича по поводу отстрела священников, совпавшего с увлечением Законом Божием, купленным случайно на одном из центральных развалов. До этого Булкин верил в Бога стихийно и почти ничего не знал о Христе, кроме того, что его распяли, иногда в художественных галереях он останавливался у картин мастеров и удивлялся, почему так рьяно изображала их кисть неведомые ему воскрешение Лазаря и пиршество в Кане – о чем все это? зачем? чем они вдохновлялись? Полная tabula rasa. И не случайно: родители Булкина, правоверные коммунисты, к религии относились с глубоким презрением и совершенно искренне повторяли великие слова об опиуме для народа, естественно, своего сына они не крестили и воспитывали в духе воинствующего материализма, впрочем, это не мешало Геннадию в трудные минуты, перед экзаменами или во время болезни матери, обращаться мысленно к Богу с просьбой о помощи.

Освоив Закон Божий и вдумываясь в себя, Геннадий вдруг понял, что всю жизнь неосознанно верит в Бога как в высшее существо, создавшее мир, и человека, и историю. Иногда, заходя в церковь и вслушиваясь в церковное пение, от которого душа наполнялась высоким чувством, он испытывал странный синдром неполноценности, в самом деле все вокруг легко осеняли себя крестом, заказывали литургию по ушедшим, ставили свечи – он же, будучи нехристем, формально не имел никаких прав и больше походил на туриста, созерцавшего очередную достопримечательность. Это раздражало, постепенно вызревала мысль о крещении, что и произошло довольно просто: зашел в церковь на окраине города, заплатил в кассе необходимый побор по прейскуранту, для порядка купил альбом с религиозными картинами Тинторетто – подарок батюшке – и вскоре оказался в небольшой светелке с образами, где в усеченном виде и был произведен обряд. Догола Булкина не раздевали, он лишь снял носки и вдел ноги в поношенные тапочки с замызганными стельками, крестным отцом батюшка назначил случайно заскочившего к нему знакомого, все было торжественно и чинно, священник долго читал молитвы и тщательно изгонял из Геннадия беса (видимо, кожей чувствовал, что крестит чекиста). А потом все втроем со свечами совершили крестный ход вокруг небольшой купели с водой, повторяя молитвы за батюшкой, который ткнул новоиспеченного головой в воду и самолично надел на него деревянный крестик.

Так произошло это таинство, после этого ненависть к Ильичу и всем большевикам достигла апогея.

Лозунг о вседозволенности средств в благородном чекистском деле натолкнулся в сознании Булкина на стену сопротивления: вся затея в отношении Ясуо выглядела гнусной, подлой, богопротивной. Он, честный Булкин, занимается мерзопакостью, его профессия полностью аморальна, и если на Страшном суде и доведется ползти к Масличной горе через геенну огненную, то до райских врат он доберется в последнюю очередь. А скорее всего засадят его навечно в адский котел вместе с Ричардом III, Иваном Грозным, Гитлером и Сталиным… Что делать? Уходить из органов? Абсурд! Будет скандал, и столько понатыкают палок в колеса, что ни одна приличная организация не возьмет на работу.

Сомнения сомнениями, но никто не собирался ставить крест на разработке Ясуо, проклятого японца. Решили особо не мудрить и пойти по простому варианту: во-первых, ввести Викторию в разработку как родную сестру Булкина, недавно разведенную и потому несчастную, этим устанавливалась дистанция между ней и Геннадием и приоткрывалась калитка в сады Страны восходящего солнца, во-вторых, вроде бы сестра упросила братца отметить свой день рождения в узком кругу, чему полностью соответствовала его малогабаритная квартира (она, естественно, не успела разъехаться с мужем). В-третьих, для понта мобилизовали еще одну пару из управления, она создавала фон общей радости и смеха в течение первых двух часов, а потом под благовидным предлогом смывалась. Между прочим, день рождения у Виктории был вполне неподдельным, и отнеслась она ко всему мероприятию с душой. Приглашение Ясуо воспринял совершенно естественно, пожалел сестру и всех советских людей, вечно решающих квартирную проблему, и явился.