Текст книги "С бомбой в постели"

Прелестная воровка

Не таким уж исчадием ада был Джакомо Казанова, он не только помогал вдовам превратиться в мальчиков, но и вел философские беседы с Вольтером и Руссо, и музыкой не брезговал, еще юношей играл партию второй скрипки в театральном оркестре, сам недурно сочинял. Но конечно же талант его расцветал в полной мере за игорным столом в компании аферистов – умением облегчать кошельки он владел в совершенстве. И печальная старость, представить только бывшего соблазнителя приживалой в богемском замке, где над ним издевалась челядь и служанки нагло хохотали, когда старик (он еще недотянул до шестидесяти лет) запускал им руку под юбки. Ревматик и сифилитик, презиравший, как все шпионы, шпионов («Некий Мануцци, шпион совершенно мне неизвестный, нашел средство познакомиться со мной, предлагая мне купить у него в кредит алмазы»), Казанова мечтал об атласной женской коже, о любви – и шуршали на столе пожелтевшие письма, локоны, счета… Как везло Казанове! Он даже не искал женщин, они сами искали его, они готовы были служить ему верно (и вечно), они уже были готовыми агентами.

Поиск человека для вербовки – это тяжкий труд, причем чем больше ищешь, тем ниже результат, а когда отдыхаешь и дуешь «гиннес» в пабе, вдруг волею случая являются Он или Она. Это судьба. Это везение.

А мне не везло, хотя я землю рыл носом.

Но однажды свалилась все же с неба звезда. Голландская консульская секретарша Мишель – дебелая дама лет тридцати, глазки маленькие и хитрые, лицо мучнистое, с подвижными бровками, похожими на игривых червей, киселеподобная, скучная, как сова, с ужасным английским (по два раза переспрашивала) и замедленной реакцией, превращавшей беседу с ней в пытку. Но все это меркло на фоне главного: Мишель располагала чистыми паспортными бланками, всегда необходимыми нашей службе нелегальной разведки для оснащения нелегалов – купцов с голландскими сырами и нелегалов-цветочников и цветочниц, торгующих голландскими тюльпанами.

Однако надежда на успех не вдохновляла: коммунизм Мишель почему-то ненавидела, зарплату получала раза в три больше, чем я, – на какого же живца брать эту золотую рыбку? Правда, по ее лепешке-физиономии бродила некая мистическая дымка, именуемая на шпионском просторечии вербуемостью, бесполезно ее определять научно, это – как любовь и ненависть, как 24-й прелюд Шопена, как гром и молния или лермонтовское «Пускай она поплачет, ей ничего не значит».

В народе распространено мнение, что в разведке все дозволено, и уж тем более соблазнение женщин ради высших интересов государства, однако на деле разведчик и шагу ступить не может без приказа резидента и Центра, и, когда на горизонте появляется женщина, кагэбэвский Джеймс Бонд сразу напрягается и ощущает особый контроль. Двойную заботу о себе я почувствовал уже при первом докладе о Мишель резиденту – он был интеллигентен на вид, не слишком опытен в делах шпионских (до этого командовал филерами в Азербайджане).

– Ведите себя осторожно, держите ее на дистанции и хорошо изучите. Кто у нее родственники, с кем она общается здесь… Работайте аккуратно, – напутствовал он. – Помните, что вокруг враги!

После первого ужина в китайском ресторане я, как истинный рыцарь, довез даму до дома на такси, и вдруг: «А может, зайдете ко мне на кофе?»

Предложение застало меня врасплох, при других обстоятельствах я, возможно, и выпил бы кофе (сжав надежно ноги), но вспомнил строгий наказ резидента и со вздохом заметил, что мне еще надо на работу в посольство.

– Как поздно вы работаете! – удивилась она. (Еще бы! было десять часов вечера!)

Резидент мое поведение одобрил, но предупредил:

– Ни в коем случае не заходите к ней домой. Вам я верю, но она ведь может сделать черт знает что: и брюки вам расстегнуть, и на колени плюхнуться, и раздеться догола… тьфу! Знаю я их!

Следующий ужин, масса информации, среди которой важная мысль, что, мол, иногда хочется съездить в Амстердам, но это дороговато. Неужели намек? Неужели нуждается?

Элегантно подвез к дому на такси. В животе мягко переливалось отменное пуи и допереваривалась утиная грудка.

– Может, выпьем кофе?

– Извините, я опять сегодня дежурю… очень много работы…

– Какое у вас странное посольство, столько народу, и все равно много работы…

Весьма неприятное чувство отказывать даме в подобных обстоятельствах, тем более не все понимают приглашение на кофе столь прямолинейно, можно ведь выхлебать чашку, расшаркаться и уйти – не вцепится же она в брюки и не потянет под балдахин.

На следующий день я явился к резиденту.

– Я чувствую себя полным идиотом, к тому же еще хамом… дайте я зайду хоть на пять минут.

– За пять минут много можно сделать… Она интересная?

– Уродина! (Говорил от души.)

– Уродины – самые опасные. Красивые – избалованы, а эти всегда извращенки, всегда тянут в постель и, между нами, весьма темпераментны (жирноватый хохоток). Она пьет?

– Почти нет.

– Курит?

– Довольно много.

– Вот-вот, курящая женщина напоминает пепельницу. (Хохоток, я тоже поддакнул, хотя слышал это гениальное бонмо еще в раннем детстве.) Никаких кофе на дому! С женой пейте!

Прошло еще два ужина, отношения наши теплели, и я даже предложил одолжить деньги на поездку в Амстердам, Мишель не отказалась, снова приглашала на кофе, но… приказ есть приказ. Но главное: готова принять дружескую помощь, это уже шажок вперед, это уже перспектива. Однако приглашения на вечерний кофе превращались в фарс, и я решил сменить вечер на день. Конечно, это был шаг назад: ланч обычно ограничен двумя часами, к трем рестораны закрывались, зато днем джентльмену можно и не провожать даму до дома, достаточно снять котелок, поцеловать руку и помахать вослед стеком.

На первом же ланче случилось ЧП: после кофе Мишель вдруг ухватила ресторанную пепельницу и быстренько сунула ее к себе в сумочку – куда девалась только ее флегматичность!

– Что вы делаете? – У меня замерло сердце.

– Я коллекционирую винтажные пепельницы с ресторанными названиями… – Червячки жалобно запрыгали.

– Давайте купим!

– Они не продадут, это же специальный заказ.

Я осторожно посмотрел по сторонам – вокруг никого не было, вряд ли на выходе подбежит официант и потребует открыть сумку…

Очередной ланч в другом ресторане – и снова кража пепельницы, просто ужас какой-то!

– Далась вам эта коллекция! Подумаешь, пепельницы… – Я уже чувствовал себя соучастником.

– Вы хотите, чтобы я коллекционировала Рубенса? – Повеяло ледяной иронией, но я это легко стерпел: в конце концов, и похуже можно ожидать от леди, если постоянно увиливать от чашки кофе.

Сначала резиденту я о кражах не докладывал, но, когда Мишель стянула уже четвертую, решил все же рассказать. Чем дальше я углублялся в повествование, тем серее становилось его красивое лицо, оно постепенно принимало трагическое выражение, лоб покрылся морщинами, даже залысины стали больше, нос превратился в иронический крючок, рот кривила сардоническая улыбка. Он мгновенно постарел на несколько лет.

– Я на вас удивляюсь, – сказал он, сдерживая гнев. – Чувствуется, что вы никогда не работали в контрразведке. Неужели вы не видите, что вам готовят провокацию: она крадет пепельницу, врывается полиция, фотографы, вас арестовывают…

– Но ведь не я украл пепельницу… – возразил я слабо.

– Вы просто ребенок! Кто будет разбираться? Из-за вашей халатности мы получим очередную шпионскую сенсацию в прессе, уж Центр нам за это нахлопает!

В последнем я не сомневался: Центр всегда поправлял, направлял, давал втык, Центр всегда был прав, и знал это.

– Что же делать? Я как раз планирую попросить у нее голландский паспорт. И простить долг (деньги на поездку я уже всучил).

– Как что? – удивился резидент. – Прекратить встречаться в ресторанах. Ни дома, ни в ресторане. Либо найти такой, где не курят. Хотя… она может украсть и вилку, и вазу с цветами.

– Но она курит…

– Перетерпит. (Хохоток.)

– Кстати, я ни разу не видел таких ресторанов.

– Надо лучше изучать город, наверняка такие есть, ведь должны быть рестораны для некурящих!

«В Азербайджане», – подумал я зло.

– Разрешите идти?

– Пожалуйста, – сказал резидент.

Он снова стал красивым и даже добродушным.

…Сначала мы гуляли по улице, затем перешли в парк, вдруг заморосил мелкий дождик (к счастью, у Мишель был зонт). Разговор на улице среди прохожих и шумевших машин был совсем иным, чем за ресторанным столом, фразы не клеились, расползались, в этой обстановке не только просить бланк паспорта, вопросы неудобно было задавать. Проклятый дождик! Ну и совиная рожа, белая, противная, эти черви-бровки, ползучие гады, с такой выпить чашку кофе и дать деру, ну и харя! к тому же ворюга, и чего я с ней вожусь? подумаешь, паспортные бланки, велико счастье! Холодно, зябко, неужели я так и буду встречаться с этой финтифлюшкой на улице до самого конца командировки? Да катись она…

После встречи я направился прямо в начальственный кабинет.

– Опять украла?! – Он прочитал что-то на моем лице.

– Мне пришлось зайти к ней на кофе, – соврал я, нарушая все уставы и чувствуя себя преступником и врагом народа.

Он окаменел и оледенел. Надвинулась тяжелая пауза, и стало слышно, как мерно тикают напольные часы.

– Вы с ума сошли!

– Она купила по дороге ручную швейную машинку, и мне пришлось донести ее до дома. (Я долго думал перед этим, что бы такое придумать, и остановился на швейной машинке, хорошо, что не на трельяже с зеркалом.)

– Какой марки машинка? – Истинный контрразведчик въедлив и ценит детали.

– «Зингер». (Такая была у бабушки, единственное, что я знал.)

– Как она себя вела?

– Довольно любезно. Села рядом, налила кофе.

– И что? – Он занервничал.

– Как что?

– Не приставала?

– В каком смысле? – Я стал наивен, как дитя.

– Ну, положила руку на колено… или еще куда… – Он растопырил пальцы (что он имел в виду, до сих пор остается для меня загадкой).

– Поцеловала в щеку. Но по-братски.

– Как так по-братски? – Он начинал превращаться в своего трагического alter ego.

– Просто так, – нейтрально ответил я и для убедительности заморгал.

Он нахмурился и картинно забарабанил пальцами по столу, они были покрыты мелкими волосиками и чем-то походили на извивавшиеся бровки-червяки Мишель. Под черепом шла напряженная работа мысли.

– Дело приобретает опасный оборот, – сказал он. – Придется встречи с ней прекратить…

– А как же паспортные бланки? – возразил я, ощущая себя великим актером. – Мне кажется, это преждевременно!

– Давайте не спорить. Когда станете резидентом, будете руководить по-своему. А сейчас идите работать.

Я напустил на себя дымы обиды и печали и направился к двери (в душе играли оркестры счастья).

– Интересно, много ли у нее в квартире пепельниц? – спросил он, словно выстрелил в спину.

– Целая куча! – не растерялся я. – Весь дом завален пепельницами.

– Ну и шлюха! Сколько наворовала! Я с самого начала знал, что она – дрянь.

Я взялся за ручку двери.

– А при каких обстоятельствах она вас поцеловала? – Он не успокоился.

– Когда я уходил. На прощание. В щеку.

– Слава богу! – вздохнул он.

Мы оба были счастливы.

Полеты бонвивана

 
Нам с музыкой-голу́бою
Не страшно умереть,
А там – вороньей шубою
На вешалке висеть…
 

О. Мандельштам

В Париже нужно жить, и только жить.

И не просто принимать пищу и вино, платить ренту, сдавать белье в прачечную и ходить на рынок – о нет! в Париже нужно наслаждаться жизнью, словно завтра налетит чума.

Любил бездумно крутить по центру, особенно в районе площади Этуаль, обожал вылететь по авеню Клебер на Елисейские поля эдаким фертом, чертовым миллионером (жаль, что у него скромный «Пежо»!) или медленно проехать по бульвару Капуцинов, словно все капуцины мира, разинув рот, наблюдают, как виртуозно он водит машину.

А вот по Монпарнасу лучше бродить пешком, нечего там пижонствовать на машине, засунуть руки в карманы – и мимо высокомерных «Ротонды» и «Дома» (в сущности, и не понаслаждался ими вволю, визитировал лишь с оперативными связями, а разве это удовольствие?). И тем более только и только на ногах по верхнему Монмартру, где дышалось по-другому, и у ног лежал весь невозможно прекрасный Париж. Там на пляс дю Тетр завертелось, как в сказке, с одной молодой красавицей, учительницей из родного Ельца, пудрил ей мозги, обхаживал луковым супом в раскаленных горшочках и с твердой сырной коркой, бараньими котлетками на косточках и бесподобным бордо замка дю Брейль Киссак.

Класс!

Давно не бывал в Ельце.

Патриархально, словно в глубокой старине, словно не восторжествовала советская власть, зелень выпирает из каждого двора, какие там яблоневые сады! какая рыбалка!

Правда, долго не пробудешь – завоешь от скуки…

Париж – всегда Париж, а весной от него сходишь с ума, и в Москву совершенно не тянет. Да разве там жизнь? Работа у черта на куличках, в загородном Ясеневе, квартира – в другом конце, в застроенном-перестроенном районе «Войковской», вот если бы жить на Тверском бульваре, а работать в здании «Известий» – тогда совсем другой коленкор! – не вставать в шесть утра, не лететь сломя голову к служебному автобусу, который ожидает у метро в семь и уже набит сонными коллегами.

О, как обрыдли их морды!

По Парижу Виктор Кузнецов мог крутить целый день без всякой устали, и когда его приятель Извеков в шутку спросил, уж не планирует ли он сменить профессию разведчика на водителя, тот ответил: «Дело в том, что за рулем в Париже я чувствую себя человеком! Человеком с большой буквы!»

И не врал.

Подъехал к дому в переулке у авеню генерала Леклерка, рядом был дивный супермаркет, где он и Дина любили базарить – так они и говорили: «Пойдем побазарим!» – запарковал машину и побрел по авеню.

Взгляд рассеянно упал на витрину, выхватил оттуда позолоченный торшер в виде вытянутой женской статуи, державшей над головой абажур с кистями.

Такое видел то ли в Венсане, то ли в Версале – почему раньше так пышно и роскошно строили и жили? а теперь всех под одну гребенку! – где кавалеры в камзолах и дамы в кружевных платьях, менуэты на зеркально блестевших полах, настоящая жизнь?

В Ельце и в Москве Виктор в музеи не ходил, один раз подружка затащила в домик Достоевского, там подванивало, то ли рыбу жарили по соседству, то ли клей варили, да и вся атмосфера убогая, после этого и читать его противно.

Зато в Париже пристрастился, стал похаживать, можно сказать, увлекся Роденом, но больше по дворцам, где жили высочайшие особы, бултыхались в необъятных кроватях со своими Мариями-Антуанеттами. Резные комоды, изящные гостиные гарнитуры, барокко или рококо, специальные шкапчики-витрины для безделушек, мраморные камины с барельефами, рядом и медные щипцы, и медный совок со щеткой на случай, если вывалится кусочек горящего полена.

Дина ахнула, когда он приволок торшер, раза три спросила «сколько?», чуть не упала в обморок, узнав, что почти треть зарплаты, не понимала, дуреха, что живем один раз, и красивые вещи суть великолепная часть великолепной жизни, и дело не в дурной казацкой крови (этим она часто объясняла многие его прегрешения), и вообще поменьше о происхождении (деда-казака расстреляли, но при поступлении в КГБ он об этом умолчал). Стены имеют уши, французские или советские – безразлично. Дина игнорировала его предупреждения, она столько наслушалась о конспирации на специальных курсах для жен разведчиков перед выездом из Москвы, и такие дебильные особы порой читали там лекции, что после этого нужно было либо сойти с ума и разговаривать с мужем только на улице (и то опасаясь направленных, как растопыренные уши, микрофонов) или под одеялом, запустив пылесос.

– Только говори, что купил торшер по дешевке. – Теперь уже Дина вошла в роль конспиратора. – Все завидуют друг другу, все сплетничают. А вообще, Витя, нам уже точно не хватит денег до зарплаты. Тут такие высокие цены за электричество… тут приходится платить даже за воду… это же ужас!

– А давай жить, как советник Галковский, – засмеялся он. – За пять лет они ни разу не были в ресторане. Говорят, они ходят в сортир по очереди: сначала дочка, потом мама и лишь потом папа, который спускает воду. Огромная экономия.

Дина смотрела на него с восхищением, она любила его за размах, за пьянство, за мотовство и даже за то, что он иногда изменял ей с заезжими советскими актрисулями, особенно с циркачками, регулярно баловавшими парижан гастролями.

Греховные следы она обычно замечала в машине (куда еще податься несчастному разведчику?), удобной и просторной, находила там гребенки и тюбики помады, волосы и шпильки, а однажды обнаружила на обшивке салона дыры, явно пробитые острыми каблуками – какие танцы исполняли в машине, можно было только догадываться.

Прикрытие вице-консула совершенно его не выматывало, хотя консулу, «чистому» мидовцу и балаболке, он постоянно жаловался на перегрузки. Работа детская: прием с десяти до двух, проблемы виз, наследства, гражданства, и все одно и то же, и никакого просвета.

Однажды явился статный старик с розоватыми щеками, аккуратной прической и манерами, от которых веяло утонченным аристократизмом.

– Константин Щербицкий, – представился он. – Не знаю, как вы отнесетесь к моей биографии, но не привык врать: в молодости я служил у генерала Врангеля до тех пор, пока из-за предательства англичан, французов и прочей сволочи нас не выбросили из Крыма.

Заявление сие не привело Кузнецова в восторг: белые навсегда оставались врагами красных, проку от них для разведки – как от козла молока, вербовать рискованно: французы держали их на крючке, как потенциальную «третью колонну».

Чего изволите?

Сущий пустяк: совершить вояж в Калугу, где рядом до революции было родовое имение, там родился. Но увы, такого маршрута в Интуристе нет.

И хорошо, подумал Кузнецов, зачем показывать иностранцам затхлую провинцию, если почти каждый месяц взлетают в космос спутники, потрясает Большой театр и функционирует украшенное золотое кольцо?

– Может, в Москву или Ленинград? – бывший враг советской власти не вызывал у Кузнецова никакого интереса.

– Никогда не выносил столиц! Петербург и Москва – губители России! – сказал старик с пафосом. – Хочу перед смертью в родные места…

И вдруг Кузнецов вспомнил патриархальный Елец, наверное, похожий на Калугу, и представил себя старым, почти столетним (ему казалось, что жить он будет долго-долго), тоскующим в Париже по родному Ельцу – о, этот Елец! – и самоуверенного хама, жаждущего от него отвертеться.

И стало стыдно, случается же такое с секретными сотрудниками!

– Хорошо, я попытаюсь что-нибудь сделать для вас, не обещаю, что выйдет, но попытаюсь.

– Спасибо! – старик встал и протянул свою визитную карточку. – Я был бы очень рад, если бы вы согласились отобедать со мной. В русском ресторане, разумеется.

И отобедали.

С балалайкой, расшитыми русскими рубашками, с густым борщом и пельменями и с прочей клюквой.

И старик оказался интересным, читал под борщ Гавриила Державина: «Багряна ветчина, зелены щи с желтком, румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны, что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером там щука пестрая – прекрасны», эрудированный старичок, не жмот.

– Вы когда-нибудь здесь бывали? – спросил Константин.

– Впервые. Все-таки это ресторан врагов народа. – и на юмор был способен, не слишком тонкий, но все же.

Старик вздохнул:

– Беда в том, что вы действительно в это верите…

Ну вот, началось! Только еще не хватало копаться в прошлом, ставить под сомнение итоги гражданской войны и вообще. Зачем лишние слова? Надо поехать, посмотреть на достижения и на жизнь рядовых граждан, на метро и троллейбусы, на новостройки, заглянуть в школы и детские сады. Это в Москве, без нее нельзя. Потом – в Калугу.

Говорил заученные фразы, всматриваясь в худющую даму с красной розой на черном платье, она пела со сцены, блеск, а не дама.

 
^{Здесь похоронены сны и молитвы,
Здесь под небом Парижа влажнеют глаза:
Корнеты, поручики, гардемарины…
Здесь порядно лежат голубые князья.
Белая гвардия, белая стая,
Белое воинство, белая кость…
Влажные камни травой зарастают.
Русские буквы –  французский погост.}
 

Кузнецов славно выпил, размяк, с нежностью заговорил о Париже.

О, Париж!

И вдруг:

– Никогда не любил этот сутенерский город! Кем только я тут не работал! И таксистом, и рыбьим жиром для свиней торговал! И это я, гвардеец, потомок князей Щербицких! Как я ненавижу всех этих подлецов французов! Вместо того чтобы давать нам деньги и оружие, испугались своих вонючих пролетариев и позорно нас бросили на произвол судьбы. А потом? Тихо и мирно признали большевиков. Убийц признали!

– Но ведь Россия за вами не пошла, – возразил Виктор мягко, боясь обидеть.

– Россия поверила демагогии ублюдков… масонам вроде Керенского, Корнилова, Колчака. Кем они были до государева отречения? Дерьмом собачьим! И вообще наш народ – как воск, он покорен, глуп и доверчив, это нация детей!

Столь безжалостное отношение к соплеменникам сначала покоробило, а потом он подумал: прав старик, прав, чего ж обманывать самих себя? Нация разгильдяйская, хотя и добрая: крови проливали поменьше, чем на Западе. Подумаешь, Иван Грозный порешил тысячи четыре, а ведь сколько тысяч гугенотов вырезали лишь в Варфоломеевскую ночь! И вдруг в семнадцатом залились кровью, а потом подчинились сталинскому топору и воле партии…

– У нас в коммунистической партии другое отношение к русскому народу, – заметил Виктор, но Щербицкий лишь махнул рукой: мели, Емеля, твоя неделя… По дороге домой стало стыдно: хамелеон, сволочь, а старик – молодец, рубит правду-матку, кто знает, может, служил вместе в Крыму с дедом-атаманом, отец его частенько вспоминал, хотя о прошлом тоже помалкивал, вспоминал, когда напивался, облачался в черкеску с пустым серебряным патронташем на груди, брал гитару, пел «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды, над озером быстрая чайка летит» и, дойдя до места «но выстрел раздался, нет чайки прелестной», неизменно пускал скупую слезу.

Какая была черкеска!

Совсем недавно он купил по случаю такую же, удивил Динку, войдя в полном казацком одеянии, тут же выпил, завел разговор о деде и о дядьке, который, оказывается, попал в каталажку за какие-то политические дела на Кубани, а во время войны загремел в плен и исчез…

Теперь уже Дина его сдерживала и показывала пальцем на потолок, словно именно там натыканы «жучки»…

Резидент КГБ во Франции, низкорослый брюнет с уксусным выражением лица, людей не любил и считал, что все они суки, последних, наоборот, уважал и даже имел болонку. Кузнецова не жаловал за высокий рост и красивую наружность – беда всех уродливых карликов.

Выслушав доклад о встрече со Щербицким, он сморщился (словно в горшок с головой залез) и заметил, что белая гнида и старый пердун советской разведке совершенно не нужен, нечего ему устраивать сентиментальных свиданий с родиной и тратить драгоценное время. Но Виктор настаивал: старик энергичен и здоров, дай бог всем, у него куча связей, имеются дети и внуки (в перспективе могут тоже быть агентами!), почему бы его не использовать для дела?

– Что мы теряем, Александр Александрович?

– Ну ладно! – махнул рукой резидент, совсем окислившись. – Посмотрим, что из этого выйдет. Как говорил наш великий немец, а точнее, еврей Энгельс: «Для того чтобы оценить йоркширский пудинг, его надо съесть».

Санкция была получена, и вскоре Кузнецов побывал на дне рождения Константина Щербицкого: стол в лучших традициях, вокруг одни эмигранты, кроме улыбчивого Жерара Камбона, мужа дочки, занудного французика с бегающими глазами мелкого воришки.

Беседа шла легко и весело под водку на лимонных корочках хозяйского изготовления, Виктор сентиментально рассказывал о России, словно зазывал на родину, что может быть лучше поездки куда-нибудь в Ростов Великий с ночевкой в монастыре прямо у озера?

Щербицкий принес гитару, вручил вице-консулу.

 
Белая гвардия, белая стая,
Белое воинство, белая кость…
 

Советский – а поет, не боится, искренний парень.

Надрался, хотя Дина удерживала, но не в смысле бессвязности, заплетающихся ног и головы в унитазе – такого никогда не бывало. Выглядел совершенно трезвым, словно резидент Александр Александрович, который свое отпил и зашил, как трепались злые языки, в одно место ампулу или что, то-то он злющий, словно кастрат на голой девке!

Поболтал с Жераром, пропустили по рюмке-другой, тот оказался чудесным человеком, проникся, готов был помочь с бытовыми проблемами, как в ответ не поделиться казацким происхождением и не прихвастнуть, что дядя, наверное, живет в Париже? А почему бы нет? Почему бы пропавшему без вести дяде не поселиться здесь?

Жерар удивился: с каких это пор русских выпускают при родственниках за границей? Где работает дядя? Сколько ему лет?

А фиг его знает, может, и не в Париже, а в Нью-Йорке, и вообще это – государственная тайна.

– Как говорила мадам де Сталь, в России все – тайна, но нет секретов, – съязвил Жерар и пообещал показать Виктору истинный Париж, известный только его жителям.

Виктор поцеловал дамам ручки, как на светском балу, старался не слюнявить белую кожу – уже чуть развезло. В машине обмяк, никак не мог объехать цветочную клумбу, а она оказалась упрямой и не двигалась с места.

Дина молчала, только тихо ахала, знала, что в таком виде лучше его не трогать.

Преодолел клумбу, объехал-таки, чуть зацепив бампером стоявшую машину, на трассе развил предельную скорость, задремал у красного светофора…

Дома достал бутылку фундадора, испанское пойло, настоянное на клопах и предназначенное для советских бедняков, переоделся в казацкую форму, и долго еще летало по квартире «Белая гвардия, белая стая…».

Он и не подозревал, что попал в активную разработку: Жерар Камбон, милый родственничек Щербицкого, работал на самом деле не в частной фирме, а в контрразведке, об этой страшной тайне даже жена не подозревала.

– У моего тестя появился знакомец из русского консульства, между прочим, приятный парень, легко сходится с людьми и глушит водку, – доложил он шефу утром, улыбнулся и поправил бордовый галстук, сочетавшийся с темно-синим костюмом, на большую игру красок чиновничье воображение не замахивалось, к тому же брюнет – во всем брюнет.

– Наверняка он работает в КГБ! – засуетился шеф. – Если глушит и свободно держится, значит, шпион! О, как они умеют пить! Однажды на приеме в русском посольстве я вычислил всех и по тому, как держат рюмку, и как бегают глазами по залу в поисках контактов! – шеф в прошлом работал психологом, отсюда все плюсы и минусы, pros & cons.

Ясно, но нужны более полные данные.

Подключить чудеса техники, усилить контроль за режимом дня, покопать связи, причем интенсивно, а не от случая к случаю.

Через месяц на столе лежал документ с компрами: бездумно тратит деньги, которых вечно не хватает, опять же водка и песни дома, конечно, не страшный криминал, в колонии все подраспущены, но зачем напяливать на себя казацкую форму? Зачем?

И что это за дядя?

Камбон запустил проверку в муниципальный архив и, к ужасу своему, обнаружил, что в Париже проживало около шестидесяти Кузнецовых, по своим приблизительным параметрам походивших на дядю…

Нет ничего милее людей, оказывающих бытовые услуги чужестранцам, и радости Кузнецовых не было конца. Разве не небо ниспослало этого милейшего француза? Многие проблемы он решал легко и просто, например покупку мебели для московской квартиры, кожаной, черт побери, с огромнейшей скидкой. Да и кто лучше Жерара был осведомлен о расписании парижских распродаж, кто лучше него знал магазины, где не бесстыдно надували наивных русских, а продавали высококачественный товар, причем за сносную цену?

Жерар научил пить перно, открыл кабаки, где протирали стулья великие, туда порой Кузнецов хаживал в гордом одиночестве ради собственного удовольствия, брал, как какой-нибудь Андре Жид, лишь рюмку анизет де рикар и задумчиво смотрел через окно на монотонный поток автомобилей, погруженный в фабулу своего будущего романа. Раскрывал газету, небрежно пролистывал ее, закуривал голландскую сигару, блаженно окуная губу в рюмку.

Однажды с помощью французского друга приобрели настоящий чиппендейльский диван, восхитительно красный, от такого весь московский бомонд ахнул бы, наметили приобретение персидских ковров, хрустальных люстр и карнизов для штор.

Француз вел свою игру, русский – свою: оба затягивали в западню.

– А мог бы ты помочь мне в более серьезном деле? – спросил Кузнецов.

– Если смогу. Мы же друзья, – чуть напрягся верный друг.

– Одному русскому министерству очень нужна электронно-вычислительная машина последнего поколения. Но КОКОМ, как известно, наложил эмбарго на экспорт в СССР. Она почему-то считается стратегическим товаром.

Сволочь, подумал Камбон, а какой же еще это товар? Не зубная же паста!

– Чем же я могу помочь?

– Выехать в командировку в Индию, открыть там на свое имя фирму и купить эту ЭВМ. Переправку ее в Союз мы берем на себя. Ты получишь очень хорошие комиссионные.

Для приличия Камбон помялся, поерзал на стуле, задал несколько наивных вопросов о технологии переброски ЭВМ, попросил время на раздумье и вскоре забросил ответный крючок: дядя Виктора действительно жил в Париже и умер всего лишь несколько лет назад, правда, удалось найти дружка покойного, он все это и рассказал.

Печальное известие, у Кузнецова даже слезы на глаза навернулись, грустно без дяди, словно прожил с ним многие годы и вдоволь погутарил о жизни.

– Давай выпьем за упокой его души, Жерар.

Друзья подняли бокалы, хороший тост.

Странная это штука – отсутствие корней, сначала этого не ощущаешь, шагаешь по жизни с партбилетом на груди – какое кому дело до прошлого, когда все мы в будущем? – потом прорезывается интерес, перерастает в любопытство, а дальше просто жжет, не дает вздохнуть: что там было? что за предки? как жили и что во мне от них?

Корни хватают за горло, отодвигают текущее в тень.

Так и с дядей. Черт возьми, у него ведь родственники на Кубани! Поехать потом туда, всех разыскать, все рассказать! У них узнать побольше об отце, обо всей семье… как он раньше до этого не додумался!

Шеф контрразведки нацелил Камбона на психологическое изучение объекта, всей подноготной вплоть до болезней его предков и перипетий детства – сказывался обожаемый Фрейд, о котором шеф написал в свое время целую монографию.

Так хотелось иметь красивое дело! Доложить лично министру, поднять престиж великой Франции внутри НАТО!

В конце концов, надоели ухмылки министра по поводу несовершенства службы, ему все время союзнички тыкали в нос своими успехами: то перебежчик с сенсацией, то мощная высылка дипломатов, то русский шпион, ухваченный в Лондоне у тайника, прямо на месте преступления. А Франция – будто и не великая держава! Раньше, бывало, сколько русских драпало в Париж, а в последние годы – с гулькин нос. И самое ужасное даже не это: за последние годы не удалось французам завербовать ни одного кагэбиста, ни одного, черт бы их всех подрал! Позор! Как же не появиться обиде и зависти к союзническим спецслужбам? Если к этому добавить несколько случаев, когда советские резиденты во Франции очертя голову уматывали в Англию, чтобы там завербоваться, то волосы встают дыбом: почему? чем обидели? чем не понравились? за что такая дискриминация? В НАТО поговаривали: побеги кагэбистов из Парижа в Лондон не случайны: французские спецслужбы пронизаны советскими агентами, просить убежище во Франции небезопасно, можно незаметно оказаться и на Лубянке.