Текст книги "Письма к ближним"

– Но европейские же влияния содействовали и отмене всех этих ужасов, – скажете вы. – Европейскому гуманизму мы обязаны восстановлением некоторой гражданственности, обеспечением личной свободы, законодательством Александра II, судом милостивым и правым.

– Да, да. Европе мы обязаны и этим, спасибо ей. Но Европе же мы обязаны и тем, что те же гуманные начала некогда исчезли у нас и теперь так плохо укореняются на нашей почве. Если мы подвинулись – это заслуга Запада, но если и отстали в последнее столетие так постыдно – вина того же Запада. Не считайте это парадоксом. Раз Европа отняла у народа нашего его аристократию, раз у нас нет своей интеллигенции, а есть европейская, то ясно, что у нас нет отдельной от Европы умственной жизни и быть ее не может.

Припомните все наши общественные движения, – они уже сто лет автоматически повторяют колебания западной жизни. Есть какая-то странная связь, совершенно неуследимая, в умственном настроении народов, культурно связанных, – точно магнитные токи, отекающие земной шар, служат общею подпочвой духа. Называйте это подражанием, «модой», – сущность явления не станет более ясной. Бурный конец XVIII века в Европе вызвал у нас брожение эпохи Радищева, разрешившееся 14-го декабря. Полоса мистицизма, сентиментальности, байронизма, романтизма, гегельянства – скажите, какое из этих умственных поветрий нас не захватывало всецело? Некоторые настроения мы усваивали даже поспешнее, чем на Западе, и переживали их искреннее и глубже, чем там. Как гегельянство и фейербаховское безбожие, так дарвинизм, нигилизм, золаический натурализм, марксизм, ницшеанство, декадентство, – мы все это перенимали с поразительной быстротою. Иногда казалось, что, подобно рефрактору, мы отражаем даже более яркие лучи, чем принимаем сами, казалось, что мы даем известным идеям Запада питание более обильное, чем они имеют на родине. В то время как свои великие начинатели имели у нас небольшой успех, чужие встречались всегда с объятиями. Это истина, всем известная. Но если так, если наше общество – только медиум западного, – кто же виноват в том, что мы не сумели отстоять народ от бедствий, не сумели спасти хотя бы вот эти миллионы младенчиков за десятилетие? Если мы, образованные люди, недостаточно серьезны, если мы недостаточно заботливы, гуманны, то виновато слабое в этом смысле внушение, посылаемое нам с Запада. Когда в Европе возникал пламенный подъем духа, и у нас замечалось пылкое стремление к идеалам. Во всех классах общества являлись борцы за человеческое достоинство, за нравственные начала, за высшую красоту духа. Но стоило Европе заколебаться в своем гуманизме – заколебались и мы. Какими неожиданностями дарила нас Европа, этот авангард человеческого рода! В то время как у нас освобождали народ, Европа – в лице Дарвина – выдвинула будто бы вечный закон «борьбы за существование». Этот закон был прямо ушатом холодной воды на русский идеализм. В то время как мы восторженно приветствовали национальную идею, освобождение народностей, когда мы рукоплескали Мадзини и Гарибальди, – опять же Европа, в лице Бисмарка, выдвинула будто бы вечный закон крови и железа, закон, оправдывающий порабощение народов. Опять ушат воды, и какой жестокий! Немцы захватили Эльзас-Лотарингию, наступили пятой на Познань и Шлезвиг, – какая это была поддержка для грубого эгоизма, например для Турции, где столько Эльзасов и Лотарингий томится в плену! Не кто иной, как Запад, и в лице самых либеральных стран – Франции, Италии, Соединенных Штатов, Англии, развернул перед нами Панаму, Дрейфусиаду, Таманиголл, Трансваальскую войну, ряд омерзительных явлений, которые страшно опорочили конституционный принцип. Придавленный, сконфуженный, – казалось, издыхающий эгоизм во всех странах снова поднял голову, и все победы гуманизма были отомщены без боя. Удивляются упадку русской либеральной партии (г. Боборыкин посвятил этому явлению целый роман), – но забывают, что биржа наших идей, как и денежная, в полной зависимости от европейской и что сама Европа подает сигналы к крушению либерализма. Если в Англии после Гладстона возможен Чемберлен или во Франции после Гамбетты – герои Панамы, если в Италии после Гарибальди утверждается Криспи, если хозяином философской, свободомыслящей Германии является Бисмарк, – скажите, что удивительного в нашей так называемой «реакции»? Общественные настроения, подобно погоде, создаются не у нас дома. Тут есть своя какая-то общая атмосфера, дарящая нас сюрпризами, тут область, где вместе с вдохновением и ясностью рассудка действуют представления навязанные, наносные, стихийные. Подобно Гольфстрему, посылающему нам тепло и грозы, Европа посылает нам светлые внушения, но она же повергает нас и в самые тягостные помешательства.

Не думайте, что от Пошехонья до Парижа – непереходимое пространство. Пространство – ничто. Когда на солнце идут бури, слабая стрелка магнитного прибора на земле беспокойно мечется. Затмение того солнца, которое называется европейским общественным мнением, тотчас сказывается во всех странах, вовлеченных в орбиту Европы. И подобно тому, как собственная теплота земли не идет ни в какое сравнение с получаемою от солнца, – собственная интеллектуальность отсталых стран, как бы ни была она высока, совсем теряется пред внешним внушением. У нас были люди высокого гения – и в родном обществе они проходили почти бесследно. Даже Достоевский и Толстой, оба признанные всем светом, – у себя дома разве не потерялись они в лучах довольно плоской теории экономического материализма или полусумасшедшего ницшеанства?

Мы – народы Востока – в умственном плену у Запада, – Бог даст, не вечном. Пока же над нами власть европейского духа – на нем лежит и ответственность за нашу судьбу. Пусть гордые англичане подумают об этом. Мы, «отсталые», смиренно признаем их культурное первородство, но оно налагает на них долг, ими часто забываемый. Они – вместе с другими «передовыми» народами – вожди человечества, но тем ужаснее каждый их нравственный промах, тем непростительнее каждый грех перед человечностью. Их злодейство есть сугубое злодейство, так как соблазняет слабых, их безумие – сугубое безумие, так как укрепляет зло жизни там, где оно поколеблено.

«Невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого ни приходят!»

Подземные силы

Великое извержение окончилось. Города и деревни разрушены. Истреблены цветущие поля, огороды, сады, фермы, куда была вложена сила многих поколений трудолюбивого народа. Половина всего населения страны – десятки тысяч людей всякого возраста и пола нашли себе безвременную могилу после тяжких, неописуемых страданий.

Я говорю не о Лысой горе, которая после пятидесяти лет мира вдруг выбросила из себя столько огня и смерти. Я говорю о только что окончившемся извержении человеческой злобы на другом острове, именуемом Великобританией, о той почти трехлетней катастрофе, которая похоронила навсегда два маленьких христианских государства, вычеркнула их из географии и истории народов. Война в Африке окончена.

Поведение Лысой горы безжалостно, как и поведение Англии. Но как ни жаль несчастных жителей столь далеких уголков, все же приходится винить их самих. Каким образом такой умный народ, как французы, могли поселиться на Мартинике у самой пасти вулкана, счесть его мрачное молчание – за знак согласия? Как такие рассудительные и трезвые люди, как голландские крестьяне, решились основать свои республики у самого подножия огромной империи, внутренний жар которой еще не потух? Несчастные фермеры ведь не раз ощущали сотрясение своей почвы, не раз old merry England дымила в их сторону и извергала ядра и пули. Крестьяне все-таки думали, что это «ничего», отодвигались немного, но решительных мер спасения не предпринимали.

Доверчивость вообще – прелестная черта характера. Это – свойство души благородной, уже живущей в царстве Божием и решительно не желающей признавать «князя мира сего», отца лжи. За такое непризнание, за милое невежество, за умственную лень и отсутствие любознательности благородные люди бывают наказаны по-дьявольски жестоко. Доверие, недостаточно проверенное, доверие «слепое» есть самообман; как все, что вытекает из невежества, такое доверие граничит с глупостью и ведет к гибели. Теперь, когда война окончена, когда несчастные остатки буров прокричали «сердечное ура» в честь короля Англии в качестве его новых подданных, полезно вернуться к этому страшному уроку. Занавес спущен, но трагедия еще вся стоит перед глазами. Она еще долго будет стоять в воображении народов, как укор им, и если захотят принять, – то как серьезное поучение.

Война окончена – и совершенно невозможно, чтобы среди самих англичан не нашлись люди, которые не осудили бы поведение Англии. В этой древнекультурной стране еще держится народное благочестие, еще не замер инстинкт свободы. Успокоившись от пушечных громов, от лихорадочного азарта, я думаю, очень многие англичане ужаснутся тому, что случилось. Они увидят, что от имени столь гордого своим просвещением народа в XX веке могли твориться зверства, по утонченности прямо сказочные. Они увидят, что в конце их долгой истории весь мир упрекает их в варварстве, и упрек этот отклонить нельзя никакими софизмами. Они увидят, что ни накопленное богатство, ни образованность, ни наружная преданность христианской религии, ни великая хартия вольностей, ни блестящая аристократия, ни парламент – ничто не оградило великий народ от совершения гадкого исторического поступка. Да, – что там ни толкуйте, как ни возвеличивайте себя, а факт таков, что самый заурядный человек, вроде Чемберлена, может прийти и предписать вам свою волю. Укажет быть жестокими – и вы ими будете. Подскажет нечто нелепое, недостойное, нечестное – и вы всенародно это проделаете, проделаете добросовестно, с вашим британским упорством.

Умные англичане теперь должны понять, насколько самый важный интерес их не обеспечен, насколько они всегда близки к ужаснейшей из опасностей, какие могут постигнуть отдельное лицо или целый народ, – к опасности впасть в преступление. Английская чернь этой опасности, конечно, не чувствует. Едва ли ясно сознают ее слишком разбогатевшая буржуазия и избалованный властью высший класс. Лишь немногие одинокие мыслители вроде Морлея, идеологи старого гуманизма ощущают эту нравственную опасность, но конец войны, может быть, откроет глаза многим. Англичане должны же спросить себя: к чему, наконец, они стремятся? К чему ведет их ежедневная с утра до вечера кипучая работа в доках, мастерских, на фабриках, заводах, копях, школах, университетах? Зачем тратится столько энергии, знания, настойчивости, зачем приносится столько жертв? Неужели только для того, чтобы, овладев всем материальным могуществом, оказаться нравственными нищими? Неужели все эта страшные народные усилия направлены лишь к тому, чтобы иметь возможность всенародно совершать деяния, за которые в частном быту у англичан полагается тюрьма и виселица?

Когда вспомнишь, какой это даровитый и мужественный народ, сколько величия и блеска проявили их предки, то нынешнее их положение кажется просто жалким. После целого ряда великих мыслителей, ученых и поэтов, после Бэкона, Ньютона, Шекспира, Мильтона, Байрона, Фарадея, Дарвина выродиться в задорный, жадный, жестокий народ, в нацию морских пиратов, вооруженную броненосцами и скорострельными пушками, – это довольно жалкая эволюция. Под внешним обогащением Англии как будто идет духовное обнищание ее, возвращение к старинному варварству в области самой внутренней и священной. Подземные силы британской нации, укрощенные цивилизацией, как будто просыпаются. Они становятся опасными и для окружающих народов, и для нее самой.

Мир побежденным! Жаль, глубоко жаль этих двух голландских крохотных государств, этих зародышевых республик, которые могли бы в их благословенном климате разрастись в пышные человеческие общества. Особенно было дорого в них то, что обе страны были крестьянские, земледельческие, что с библейской простотою нравов население здесь соединяло упорную привычку к труду, суровое благочестие и физическую свежесть расы. Жена президента сама пекла хлебы. Каждый домохозяин, как во времена патриархов, ежедневно выпускал из-под своей кровли целый табун своих собственных детей, – целые десятки сыновей, дочерей, внуков, правнуков, и каждая семья была идеальным маленьким государством, развивавшим огромную трудовую силу. В наше время уже почти утрачена память о подобном состоянии общества. Только из книг мы узнаем, что такое «клан», «двор», «задруга». Чудная культура этого периода, совсем особая психология, вполне своеобразный склад счастья в нем для нас почти непонятны. Между тем если возможно вообще райское существование, то оно осуществлялось именно в идиллии этих полупервобытных обществ. Прежде всего здесь самим строем жизни обеспечивалось богатырское здоровье человека. Как в голландских огородах, тщательно поливаемых, вырастают гигантские овощи, так точно из строго охраняемой семьи вырастали свежие, рослые, крепкие, сильные молодые люди и такие же несокрушимые в самый нежный возраст девицы. Хорошее стадо голландского скота дает понятие о породистой человеческой расе, слагающейся при таких условиях.

В наших одряхлевших центрах, среди общества, разъеденного роскошью и нищетой, обленившегося в промышленности и торговле, среди народа, потерявшего древнюю связь с природой, уже трудно встретить образцы истинного человеческого счастья, примеры блаженства любви молодой и чистой, блаженства целомудренного союза, при котором каждая человеческая пара разрастается, как колос пшеницы, в целый куст, в многочисленную группу родных, милых, желанных существований, тесно связанных до гроба. Наша изящная литература, сама того не подозревая, дает лишь клинические картины семьи, патологию или ту извращенную физиологию, которая годится для судебной медицины. Что такое истинная молодость души и тела, что такое не омраченная распущенностью красота, что такое свежее невинное влечение, что такое счастье, загорающееся в чистом очаге семьи, – мы об этом знаем лишь смутно. А такое счастье существует в глуши природы, в человеческих общинах земледельческих, бедных, вдали от соблазна утонченной, похожей на помешательство культуры. Что такое истинно хозяйская работа, мы не знаем, а это целый мир счастья, ощущений бодрых и творческих. Земледелец, если он не жалкий раб, стесненный на узкой полосе, если он не задавлен ростовщиком или «миром», если он чувствует себя полноправным гражданином земли родной, – он переживает прямо царственные чувства. У себя на поле он самодержец и «никого не боится, кроме Бога». Вставая вместе с солнцем и всей природой, он вместе с ними и засыпает. Он входит в круг вечной жизни стихий, и, как стихия, он свеж и счастлив. Все это даже понять трудно тому, кто не видал воочию такой жизни. Мне же кажется, что только оазисы ее, разбросанные в человечестве, и поддерживают род людской. Только из хорошо сохранившихся деревень, из отдаленных колоний, из полупервобытных патриархальных уголков могут идти крепкие побеги жизни. В обнищавшем крестьянстве и в трущобах городов порода человеческая вянет: одинаково гниют и корни ее, и верхи.

Вот почему мне глубоко жаль гибели бурских республик. Этот маленький ханаан уже охвачен фабричною цивилизациею; точно пожаром, он охвачен капитализмом, роскошью, жестокостью Европы. Героический период этого крестьянского уголка земли окончился. Начинается век соблазна, отступничества от Бога, от старинной строгости и чистоты. Начинается обман, продажность, лихорадка обогащенья и та социальная давка, в которой затаптывается самое дорогое, чем все мы живы. Начинается старость общества.

Сказать, что одни англичане виноваты в гибели буров, было бы большой неправдой. Англичане, как Вавилон для евреев, явились, сами того не зная, мстителями за те вины буров, которые совершены пред Богом. Если бы буры держали верно старый завет свой оставаться пахарями и не кланяться Ваалу, они не потерпели бы теперешнего унижения. Если бы они сказали англичанам: – Вам хочется золота наших рудников? – Так возьмите его! – войны не было бы. Мистер Чемберлен с моноклем в глазу положил бы золото в один карман, бриллианты – в другой и удалился бы. Но буры уже задолго до войны перестали быть избранниками Божиими. Они уже десятки лет как тянутся к богатству, им ненужному, тянутся к суетной роскоши, до такой степени не идущей к их рабочей обстановке. Задолго до войны с Англией жажда золота заставила их поработить бедные негритянские племена и научила их жестокости и праздности. Те самые порядки, от которых когда-то бежали голландцы в Африку, их потомки стали заводить дома. Старинные колонисты искали свободы, простора, возможности жить вне соблазнительной культуры, возможности жить благочестиво. Потомство их потянулось назад, к покинутым идолам. У предков не было государства, потомки решили завести его. Предки буров – всего сорок лет назад – охотно соглашались признать зависимость от англичан и этим лучше всего сохранили свою независимость. Известно, что англичане не дают того, что у них просят, и Англия тогда отказалась от Трансвааля. Но когда буры серьезно затеяли собственное царство, когда они завели войско, артиллерию, генералов и фельдкорнетов, когда они провели строгую таможенную границу, когда у них появились законы, ограничивающие права иностранцев, – англичане всполошились. Они увидели, что это не просто мирная колония, а быстро растущий сосед, не скрывающий своей вражды. У буров оказались огромные богатства, и старик Крюгер тратил их на покупку пушек и усовершенствованных ружей. Был – в лице Джемсона – пущен пробный шар, и оказалось, что буры готовы к бою. Так как в Капской колонии множество голландцев и там давно идет племенная борьба, то возникновение организованных голландских республик, притягивающих к себе африкандеров, стало серьезной угрозой Англии. И тут еще пылкий мечтатель Родс, романтические планы о новой империи от Каптоуна до Каира, тут бриллиантовое помешательство, психоз почти неудержимый. Война вспыхнула, как пожар в сухом лесу. Виноват огонь, виновата и горючесть слишком воспламеняемого материала. Пожар остановился не раньше, чем буры отказались гореть. Слабые, они признали себя слабыми, и правда этого факта обезоружила насилие.

– Так что же, – спросят меня, – что же должны были делать буры? Уступать свою свободу без боя? Не защитить своей родины, хотя бы ценою жизни? – На это я отвечу по совести: да, как говорил и в начале войны. Несомненно лучше было уступить англичанам все, что они требовали, без боя. Бурам представлялся прекрасный случай поступить так, как учил Христос: «Хотящему отнять от тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку». Не в том же благочестие, чтобы читать тысячу раз святой закон и не исполнять его. Уступить требовали и религия буров, и здравый смысл. Неравенство сил их с Англией было так велико, что бороться было безумно. Британская Империя – самая большая в свете, она заключает в себе одну четвертую часть земли. Британия в 62 раза больше бурских республик по пространству и почти в 400 раз по населению. Какая же тут возможна была война. Ведь не пойдете же вы один на один на четыреста человек, вооруженных так же, как вы. Храбрость в подобном случае похожа на глупость, и ни на что больше. Надо было или уступить, или бежать от врага. Буры должны были отдать Англии не только право натурализации (предлог войны), но даже и алмазные и золотые россыпи. Они могли бы в крайнем случае отдать им даже всю свою территорию и поискать себе другой, как сделали это их предки, бежавшие из Голландии. Не земля ведь составляет родину, а родные люди, и уже лучше бы бурам было сохранить самих себя, своих отцов, братьев, сыновей, внуков, чем свои огороды, амбары и сундуки. Вы скажете, Крюгер рассчитывал на иностранное вмешательство. Да, и это одна из грубых его ошибок. На всем земном шаре не нашлось ни одного могущества, которое хотя бы пальцем шевельнуло за несчастный народец. Величайшею ошибкою было и то, что буры первые объявили войну. Только что на Гаагской конференции была торжественно провозглашена надежда на вечный мир, как буры вернулись к старому способу решать распри. Эта «формальность» связала руки России и Франции, а тройственный союз легко сторговался с Англией. Буры – храбрые люди, но теперь уже удостоверено их темное невежество в политике и военном деле. Они совершенно не представляли себе положения держав и едва ли ясно отличали Англию от Капланда. Превосходные стрелки, они как будто не знали о существовании регулярных армий. Решив твердо – хотя не особенно умно, – что «Бог направляет пули», старый Крюгер смело пошел на британского льва и был им растерзан.