Текст книги "Письма к ближним"

Известие о том, что бедные буры прокричали «ура» в честь Эдуарда VII, я прочел в дороге, когда поезд мчал нас по зеленым ущельям Татры. В нашем купе сидел представитель другого маленького и тоже угнетенного народа, молодой серб, обучающийся в одном из высших учебных заведений Петербурга. Как многие южане, он захворал нервами на севере и ехал отдышаться в родной Белград. Мы познакомились и все время говорили о славянских делах. Приезд болгарского князя в Петербург, назначение Фирмилиана, македонские смуты – мне хотелось знать, что чувствует теперешняя славянская молодежь и жив ли еще в ней дух Инсарова. Увы, мой спутник – как и вообще те немногие славяне, с какими я встречался, – оказался человеком неинтересным. Студент третьего курса, он читал в дороге Густава Эмара. Как почти все славяне, учащиеся на русские деньги, он, видимо, не любил Россию и плохо скрывал свое отвращение к ней. Все ему у нас не нравилось, начиная со своей студенческой формы. Наш народ казался ему варварским, страна – отставшей, и не только от Европы, но и почти во всех отношениях от Сербии. Плохо говоря по-русски, морщась и гримасничая, студент высчитывал, чем Россия обязана Сербии. Во время татарского ига, видите ли, сербы поддержали у нас православие, а теперь ввозят фисташки. Сербы, по словам студента, образованнее и изящнее русских, и кафе в Белграде гораздо больше, чем в Петербурге. У них есть скупщина, у них партии, тогда как в России этого нет. Когда мы разговорились, серб заявил, что во всех бедах его родины виновата одна Россия: она согласилась на расчленение Сербии. В королевстве жителей около двух с половиной миллионов, а сербов в Европе около 12 миллионов, и они находятся под австрийским, венгерским, турецким подданством. В теперешних своих границах Сербия обречена на роль донельзя жалкую. Ей не на что содержать правительство и армию. Чиновники не получают по месяцам жалованья. У Сербии 450 миллионов долга. Австрия – хозяин в Белграде. Чуть Сербия пикнет, австрийцы закрывают границу для вывоза свиней, – и все королевство видит себя на краю пропасти. Чего смотрит Россия?

Тяжело говорить с представителями маленьких народностей, особенно новых, только что отведавших политической жизни. У них совсем особая психология. Они похожи на одержимых неизлечимою болезнью. Граждане старых маленьких государств – шведы, датчане, голландцы, швейцарцы, те сравнительно спокойны. Они тоже большие патриоты, но историческая задача у них решена, и они свыклись со своею участью. Но вот молодые народцы – сербы, болгары, армяне, греки, финляндцы, албанцы – у них патриотизм загорается явно лихорадочный, сжигающий личное существование. Драма в том, что их страны ничего не значат в политике, а играть им хочется большую роль. Это как на шахматной доске: чем сильнее государство, тем оно спокойнее. Пешки самоотверженно рвутся вперед, но знают, что не они решают игру. Едва освободившись или еще только мечтая о независимости, маленькие народцы – в лице едва отделившейся от народа интеллигенции – превращаются в страстных политиков. В Греции, Сербии, Болгарии нет иных интересов, кроме политических телеграмм. Каждый вздорный слух обсуживается в кафе на тысячу ладов; вчерашние пастухи и огородники делят Европу и так и этак. Никогда национальное самосознание не достигает такой остроты, как в этот период. Нация едва возникла, она еще растет, ее разорванные клочья не соединены. Возникает тяжелая неудовлетворенность, тоска по народному единству, своего рода ностальгия. Скрытая народная душа ищет своего законченного тела и, если не находит его, томится смертельно. Мы, принадлежащие к народу огромному, не можем представить себе психологии растерянных национальностей. Их горе очень серьезное, оно отравляет их даже художественное творчество. Такие народности – как иногда ни даровиты – почти не дают великих людей. Вся мысль народа сосредоточена на мечте несбыточной и тратится бесплодно.

Я старался утешить моего спутника и хоть немного оправдать Россию.

– Вы, – говорил я, – негодуете на то, что Россия «согласилась» на оккупацию Боснии и Герцеговины. Но вот эта прекрасная страна, по которой мы едем, она – естественное продолжение нашей Малороссии, и она не наша. Это Червонная Русь – коренное наследье нашего племени. С незапамятных времен тут живут чистокровные русские, которых здесь больше, чем сербов в Сербии. Еще при Владимире Святом этот край был наш, и тем не менее мы вынуждены «согласиться», что здесь владычество Австрии, а не России. Как же вы требуете, чтобы Россия воевала за Боснию, Герцеговину, Далмацию, Кроацию, Славонию, Штирию, Крайну, Македонию и проч.? И почему все это мы должны поднести вам в виде подарка? Таких же подарков требует Болгария, Чехия, даже Польша. Все то, что древнеславянские государства растеряли, мы обязаны найти и возвратить. Но у нас сил не хватит, чтобы вернуть свое собственное.

– У России-то не хватает сил?

– Да, у России. Сами же вы говорите, что мы – страна бедная и отсталая. Совершенно верно. Но в таком случае нам нужно быть поскромнее в политике. Нам впору работать только на себя. Если мы разбросаемся, глядите, как бы нам не разделить вашей участи. Ведь и вы – западные славяне – имели когда-то большие государства. И вас природа не обошла своими дарами. От Вислы до Адриатического моря пространство огромное. Чудные долины, неизмеримые заливные луга, которые целыми часами не может пересечь наш экспресс, живописные горы, обильные лесом и минералами, многоводные реки, на редкость счастливое положение в центре материка, среди трех морей, мягкий климат, где зреют персики и виноград. Весь этот рай земной принадлежал когда-то вам, славянам, и вы не сумели его уберечь. Приходили римляне – вы уступали римлянам, приходили венгры – вы уступали венграм, приходили турки, немцы – вы всем уступали, всем сдавались. Если бы Россия и отвоевала ваши «неискупленные» земли, – кто поручится, что вы снова их не растеряете? Раз вам не удалось, как немцам, французам, испанцам, англичанам, завязать сильные государственные организмы – это плохое предсказание и для будущего. Россия пролила довольно много крови за вашу политическую независимость. Сделать вас сверх того еще сильными – не в ее власти. Вы не умеете пользоваться своим превосходным положением. Вы и в мирное время на всех поприщах уступаете иностранцам. Если так пойдет дальше, то рано или поздно, как Англия – буров, вас скушает Австрия. И тут уже никакие силы помочь не могут.

– Но что же нам делать? – спросил серб.

– Да, пожалуй, – ответил я, – всего лучше пока ничего не делать. Это, может быть, самое сильное, что вам остается. Плодитесь втихомолку, и множитесь, и наполняйте землю. Вы вот даже размножаетесь плохо, куда хуже немцев. Вы беднеете вместо того, чтобы богатеть. Вы навязали себе изнуряющую вас и бесплодную политику. Австрийцы из коварства подарили вам королевский титул. Он может разорить вас, как генеральский чин без соответствующего жалованья. При населении одной нашей губернии вы содержите королевский двор, парламент, дюжину министерств, армию, посольства, обширное чиновничество, интеллигенцию. Вы мечтаете о царстве Душана и о неискупленных землях. Признайте же, что все это не по силам вам, и сложите лишнее бремя с плеч. Так как в совершенно таком же положении находятся Болгария, Греция, Черногория, Румыния и вылупляющаяся из яйца Албания и так как вы именно друг против друга содержите свои маленькие армии (для больших держав они все равно ю не страшны), – то вам всего бы резоннее распустить войска. Объявите себя нейтральными, составьте артель для общей, самой простой администрации – и вы подыметесь.

– Ах, об этом давно толкуют. – Балканская федерация – чего же лучше, но она невозможна. Мы ведь все ненавидим друг друга: сербы, греки, болгары, албанцы.

– Ну, стало быть, ждите, что вас скушают немцы, – заметил я.

По болезненному выражению лица я догадался, что эта шутка грубая. Но разве это шутка? Это очень серьезная возможность и стоит на очереди дел. Австрийская Империя, по которой мы едем, подобна нитроклетчатке в химии – ее молекулы связаны очень плохо. Первое сотрясение – и может случиться взрыв, который решит судьбу маленьких соседних корон. Мы едем вторые сутки по развалинам славянских царств – польского, червонорусского, моравского, сербского. Взрывы, очевидно, уже бывали в этих местах, – вера, язык, порода, культура до такой степени здесь перемешаны, что это похоже на свалку мусора. Поляки, венгры, немцы, русины, евреи, чехи, цыгане, румыны, сербы, турки, греки, болгары…

– Знаете, – грустно заметил серб, – может быть, это единственное наше спасение, если нас заберет Австрия. Тогда по крайней мере мы все, сербы, будем под одною крышей. Нас двенадцать миллионов. Нас гораздо больше, чем венгров, а поглядите, какое королевство они себе отмахнули…

– Что ж, это идея. Только зачем вам непременно «королевство»? Если вы хотите свое королевство, то, стало быть, опять пойдет политика, опять тревога, опять – как у венгерцев – ожесточенный патриотизм, непосильные налоги и государственные долги. Если будет королевство, хотя бы в черте общей империи, то необходима и отдельная армия, и все атрибуты полной независимости. Вас никто не будет трогать, и вы все-таки будете считать себя обиженными. Вы в Петербурге слыхали о настроении Финляндии. Она изнервничалась не от недостатка, а скорее от избытка своей независимости. Пусть мы – варвары, но возьмите культурную Швецию и скажите по совести, чем она притесняет Норвегию? Решительно ничем. У Норвегии все то, что имела у нас Финляндия, что имеет Канада, Австралия и т. п. страны. Но именно потому, что это «почти» все, этого кажется страшно мало, и Норвегия из всех сил бьется, чтобы сбросить с себя даже тень зависимости от родной ей Швеции. Напротив, штаты Америки, кантоны Швейцарии уживаются превосходно только потому, что не считают себя отдельными державами.

– Что же значит, раз маленькая нация – ей и существовать отдельно нельзя? – спросил серб.

– Как видите, ей очень трудно существовать. Даже большие нации едва выносят бремя своей национальности. Самые огромные державы в неоплатном долгу; у всех армии страшно растут и без выстрела разоряют собственные страны. Самые колоссальные из держав вступают в артели, по две, по три, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить расходы на отстаиванье своей отдельности. Близится время, когда и это будет не по средствам. Где же соваться в политику крохотным племенам? При первом столкновении они будут раздавлены, как эти несчастные буры.

– Что же делать, наконец?

– Да ничего. Если государственная национальность не по силам, нужно, мне кажется, отказаться от нее. Политика – роскошь, а вовсе не необходимость. Жить среди зеленых гор, на тучных пастбищах и полях, дышать этим прекрасным воздухом и любоваться солнцем – это стоит хорошей политики. Отказаться от национальной жадности, тщеславия, азарта, насилия над соседями и сохранить свою породу в труде мирном, в благословенном труде пахаря и ремесленника, это не значит изменить своему народу; гораздо чаще это значит отстоять его. Китайцы окитаивают своих победителей, отчасти то же безотчетно делают и славяне. Уже сколько столетий западные и южные славяне лишены независимости, а их порода не исчезает. Держится не только порода, а даже язык, вера, костюмы, нравы. О собственных государствах исчезло даже предание, а народ все существует да существует. Как Иона во чреве китовом, проглоченный народ не значит народ съеденный. Переварить сложившуюся породу очень трудно, это одна из тех вещей, о которых печется сама природа…

Замелькали огни большого города. Поезд вкатился в грандиозный вокзал. Мы распрощались с сербом невесело. Вот она, столица гуннов. Совершенно венское великолепие – огромные дворцы, купола, башни, художественные фасады, электричество, асфальт. За несколько крейцеров потомки Аттилы и Арпада ухватили наши чемоданы, понесли, повезли нас, подняли на лифте в отель и предложили тысячи услуг. Все их королевство в нашем распоряжении. Чего им хочется от нас, это, по-видимому, только несколько крейцеров на кусок хлеба. Не легка, как видимо, корона св. Стефана.

Вечное «возрождение»

От Анконы до Флоренции дорога – одна из очаровательных в мире. Здесь, до самого Римини, поезд мчится по обрызганному волнами краю моря. Направо – адриатический голубой простор, налево – цветущие поля и за ними невдалеке голубые горы. Свежесть моря, свежесть полей и гор. Как будто наш темный, закопченный экспресс ворвался в первое утро творения и грохочет в стране, где только что начинается жизнь. Но тут идет уже третья, а может быть, и четвертая тысяча лет культурной жизни. Эта сплошь зеленая, неистощимая страна пережила целые десятки нашествий, многовековые эпохи величия и упадка. Со времен этрусков из этой почвы бесчисленные поколения вытягивают соки и не могут вытянуть их. Поля, как художественный ковер, возделаны, видимо, рукою мастера. Ни один квадратный дюйм не остается не затканным плодоносной зеленью. Пшеница, кукуруза, какие-то мне неведомые хлеба, южные овощи и злаки, и по всем межам, всюду, где возможно, насажены фруктовые деревья. Они соединены гирляндами хмеля и винограда – издали получается впечатление бесконечного хоровода деревьев. Как будто эти тысячи яблонь, персиков, слив схватились за руки и в вакхическом весельи празднуют чудо жизни – непрерывное, бесконечное плодородие земли, неистребимую способность ее питать все живое.

Древний, чудный край, где сплошной сад тянется на сотни верст. Проехали живописную гору на горизонте; на ней помещается республика Сан-Марино. Государство в восемь тысяч жителей, но старше России в полтора раза. Проехали Римини. Загорелые мальчишки на станции продают почтовые карточки с картинкой молодых влюбленных. Подпись:

 
La bocca mi bació tutto tremante:
Galleotto fu’l libro, e chi lo scrisse:
Quel giorno più non vi leggemmo avante…
 

Это из пятой песни «Ада». Боже мой, ведь тут родина Паоло и Франчески! Мы напряженно всматриваемся в исчезающий вдали Римини, в эти цветущие холмы, как бы желая увидеть бледные, бесконечно грустные тени героев самого трагического, какой когда-либо был, романа. Помните их щемящий сердце рассказ у Данта?

Попутно мне приходит в голову, что уже шестьсот лет назад среди этих огородов и полей была возможна книга Галеото, воспламенившая сердце двух юных читателей, возможен был Дант, описавший трагедию их любви. Шестьсот лет! Это было еще до Куликовской битвы у нас.

От Римини мы поворачиваем на Болонью. Чтобы добраться до Флоренции, нужно еще много часов утомительного бега среди сплошных плантаций, пока поезд не поднимается в Апеннины. Туч нас снова охватывают со всех сторон гигантские кручи, ущелья, пропасти и обвалы. Флоренция – родина Возрождения – покоится по ту сторону гор. Прежде чем добраться до Флоренции, столицы искусств, нужно…

Но я вспоминаю, что отнюдь не собирался делиться с читателями моими дорожными впечатлениями. Они интересны для одного меня. Мне хочется сказать, что прежде, чем добраться до какого-нибудь великого города в Европе, с мраморными дворцами, башнями, музеями, монументами, с огромными залежами произведений искусства, необходимо проехать целые сотни верст превосходно возделанной земли, земли – как здесь в Италии, – похожей на Ханаан, обильный «млеком и медом». Ничуть не менее, чем великолепие здешних городов, – поражает великолепие полей, лесов, огородов, садов, грандиозные формы сбереженной и художественно возделанной природы. Я помню, как больше двадцати лет назад, когда я был впервые за границей, меня удивила роскошь французского хозяйства по дороге от Бретани до Парижа. Ту же благодатную картину впоследствии я видел в Ломбардии, в Германии от Кельна до Берлина и на этих днях – в долине Дуная. Невольно напрашивается мысль: нет ли известного соответствия между цветущим городом и цветущей деревней? Не в смысле богатства только, а в более тонком отношении – духовного творчества, приложенного там и здесь.

Тут, во Флоренции, откуда я пишу эти строки, просто прохода нет от произведений искусства. В исполинских дворцах уже вымершей аристократии, в старинных храмах, на площадях – на вас смотрят бесчисленные статуи, картины, колонны, капители, арки, барельефы, фрески, предметы художественной утвари – всего, что гений человеческий мог представить лучшего в своей мечте. Но возможен ли был бы, например, этот грандиозный раlazzo Рitti, если бы он не был поддержан еще более грандиозным и художественно обработанным полем? Вход в знаменитую галерею высокого благородства, ничего изящнее я не видал. Но не должны ли быть поддержаны все эти вестибюли и залы не менее утонченным скотным двором, виноградником, лесом, которых отсюда не видно? Их не видно, но они где-то есть и в своем роде должны стоять на культурной высоте этих знаменитых полотен и резного мрамора. Сюда вложен гений и туда вложен. Здесь преображен камень, дерево, краски – и там они преображены. И там в сырую природу вложено столько же нежной любви, столько же художественного восторга, сколько в кирпич и бронзу этих дворцов. Среди первобытных полей могут стоять только первобытные города – наши, например, губернские «центры», Псков, Владимир, Рязань, Тула, Чернигов, Калуга… Эти милые нашему сердцу старые серые тысячелетние деревни…

Что такое земледелие как изящное искусство, об этом не только мы, – заурядная публика, – но и огромное большинство народное не имеет даже слабого понятия. Из культурных хозяев – и из них лишь немногие знают, на что способна земля, оплодотворенная не бездарностью, а гением, воспитанным в хорошей культуре. Русская деревня, хотя она без земли бессмыслица, хотя она тысячи лет сидит в навозе, не дает и тени представления о том благообразии, силе, изобилии, в которые распускается, как махровый цвет, обыкновенный крестьянский труд, если он поставлен, как труд артиста. То, что мы обыкновенно видим на своих полях и гумнах, есть просто первобытное варварство и так же относится к настоящему земледелию, как «скифские бабы» наших степей к богиням и грациям работы Клеомена. Это не только не искусство, а даже не ремесло, потому что и к ремеслу предъявляются требования высокие. Шалаш в лесу – что он такое? Как бы хорошо он ни был построен, это не жилище, как лапоть – не обувь в смысле самого простого ремесла. Наше народное земледелие находится на степени еще зачаточного труда, где требования ничтожны, где замыслы ограниченны, где самый маленький успех покупается затратой огромных сил. Отчего у нас не расцвела в свое время языческая мифология, народная поэзия, гончарное и ювелирное дело, скульптура, живопись? Может быть, оттого, что целые тысячи лет искусство обращения с землей стояло в зародыше. Земля не давала избытка хлеба, то есть избытка досуга, той необходимой праздности, при которой – как в долине Евфрата, Нила и Ганга – слагалась утонченная жизнь, при которой начинало работать воображение, создавая как бы новую человеческую душу – художественное сознание. У нас земля всегда давала сам-четверт, т. е. всегда держала человека на границе бедности и подневольного труда. Но виновата, конечно, не земля, а человек. С землей необходима та же энергия и нежность обращения, с какою Микеланджело обходился с глыбой мрамора. Вспомните его «Моисея». Не кому иному, а только Моисею под силу было ударить жезлом по скале, чтобы из нее брызнул живой источник. Нужно было знание, где ударить, и самый удар был богатырский, заставивший скалу рассесться. Слабое царапанье скалы, кое-какое ковырянье почвы сохой да деревянной бороной, пачкотня каким-то мусором вместо навоза, неуменье ни выполоть своего поля, ни оросить его, ни спасти от вымочки, ни обеспечить от зверей и насекомых – все это не агрикультура вовсе, не искусство и не ремесло, а так… Аллах ведает, что это такое. Это – приложение к земле не радостного гения, а холодного, очень жалкого невежества.

У нас в России одно крестьянское зерно дает от трех до пяти зерен, и мужики снимают шапки, говоря: слава Богу. Но что сказал бы мужик, если бы ему заявить, что возможны не четыре зерна, а, например, сорок, снятых с той же земли? Он посмеялся бы этому, как болтовне. А если бы ему сказать серьезно, что сорок зерен – пустяки, что можно снять даже сотню зерен, и две сотни, и три, – он подумал бы, что вы бредите. Однако вы могли бы доказывать, что даже и три сотни – вздор, что зерно способно приносить пятьсот зерен, а при старании даже восемьсот. Как нужно думать, мужик плюнул бы в сторону и отошел бы от вас, но вы могли бы, ни на секунду не впадая в шутовство, догнать его и побожиться, что зерно в состоянии давать гораздо больше, чем восемьсот; оно может давать сам – три тысячи! Вы могли бы долго продолжать разговор в этом духе. Наконец, чтобы окончательно ввести нашего тысячелетнего землероба в область чудес, вы могли бы неопровержимо доказать, что вот это самое зерно пшеницы, которое он держит в руках, или какой-нибудь правнук этого зерна, при хорошем уходе может дать даже не три тысячи, а 6 855 зерен. Урожай сам – шесть тысяч восемьсот пятьдесят пять! Вместо «сам-пят» теперешних!

Выше мечтать о пределе урожайности пока мы не имеем права: искусство земледелия не дало более совершенного образца. Но об этой цифре – 6 855 – говорить можно, потому что она доказана с точностью любого явления природы. Спешу оговориться, что ни в одной стране пока еще не снимают подобных урожаев. Это ученый опыт и имеет пока лишь научное значение. Французский хозяин Грандо из одного зерна пшеницы получил куст высотою до двух аршин с 82-мя колосьями, причем всех зерен было собрано 3 280, весом более трети фунта. У другого наблюдателя, Габерланда, из одного зерна получился куст с 130-ю стеблями, давшими 6 855 зерен. Вот откуда явилась наша цифра. При таком урожае одна десятина могла бы дать девятьсот пудов зерна, то есть прокормить в крайнем случае до ста человек. Названные ученые делали свой опыт над одним зерном, обставляя последнее всею роскошью удобрения, влаги, света, тепла и ухода. Практика больших хозяйств почти вдвое ниже этого идеала, но он имеет огромное значение, как идеал достигнутый. Как Америку было трудно открыть лишь в первый раз, так и здесь: отдаленность нового мира не мешает верить, что он есть, что он, хоть и с большими усилиями, достижим.

Мне очень хочется рекомендовать вниманию читателей интересную книжку, из которой я беру здесь сельскохозяйственные данные. Эта книжка называется «Хлебный огород» и написана Е.И. Поповым, В ней даются результаты действительно культурного земледелия, не жалкой нашей деревенской стряпни, а высокого искусства, где есть свои великие школы и мастера, художники вечного «возрождения» природы. Автор названной книжки знакомит нас с основами японского и близкого к нему китайского земледелия, а также с опытами французской огородной культуры. Чтобы понять, почему японцы считаются лучшими хозяевами в свете, достаточно вспомнить, что острова их, площадью не более нашего Кавказа, прокармливают 45 000 000 душ. Ни в чем ином разгадка колоссальной населенности Китая. Очень любопытны в книжке г. Попова десять китайских жанровых картин, изображающих китайцев на их полевых работах. Это какая-то идиллия, где в круг жизни вовлечена вся природа, женщины, дети, старики, утки, куры, собаки, деревья, солнце, вода. Поразительно, до какой аптекарской точности все у китайцев использовано и решительно ничто, как в обмене сил природы, не пропадает даром. Бродя по щиколку в благодатной грязи своих огородов, эти язычники строго осуществляют библейский завет Создателя – «возделывать и хранить землю».