Текст книги "224 избранные страницы"

3. Е. Гердту – 75

(Октябрь-91)

Чтобы вести разговор о Гердте, надо найти адекватный масштаб.

Иоганн Гете сказал: «Самое ужасное – это наличие воображения при отсутствии вкуса».

Видимо, Гете давал перспективную формулу развитого социализма. И Гердт тут ни при чем. С Гердтом главное – подобрать масштаб.

Антон Павлович Чехов сказал: «Лев Николаевич, такое чувство, что вы сами когда-то были лошадью». Он имел в виду рассказ про Холстомера, который написал Толстой, о чем в этой демократической аудитории не все могут знать.

Я в этом смысле чувствовал себя практически Чеховым, когда в юные годы смотрел фильм про нелегкую жизнь тюленей или пингвинов, где в конце шли титры: «Текст читает Зиновий Гердт».

Это была величайшая ложь. Ибо Гердт, как и Толстой, не писал и не читал текст. Гердт лично сам был мудрым, много пережившим тюленем и видавшим виды пингвином. И остальные пингвины и тюлени полностью ему доверяли и считали своим.

Гердта считают своим вообще все, у кого есть вкус. Поэтому даже странно, что здесь сегодня так много народа.

Однажды в моей любимой Одессе мне довелось идти рядом с Зиновием Ефимовичем Гердтом по улице. Двое одесситов увидели его.

Первый сказал:

– Ты смотри! Гердт приехал! Второй удивился:

– А он что, уезжал?

Они там тоже считают его своим, но это уже вопрос не их вкуса, а воображения.

Вообще, присутствие Гердта – знак качества любой тусовки.

«– Ты вчера был? – Был. – Ну как? – Нормально. Зяма был…»

Действительно, если он был – нормально. Это для нас нормально, мы привыкли, мы считаем нормой, что между нами живет, трудится, тусуется и составляет часть этого пейзажа Зиновий Ефимович Гердт. Это же нормально, что вот он! Вот же он стоит, скрестив руки на груди, вот он идет, элегантный, как флейта, прихрамывая, как Байрон, хотя лучше знает поэзию.

Гердт обладает всеми признаками истинного глубокого художника. Он пьющ, курящ и любящ женщин. И что особенно важно для истинного художника, они его тоже пьющ и курящ…

Но главное – и серьезно – не в этом. Главное качество Гердта: он – гений интонации.

И не надо путать это с тембром. Тембр – свойство голоса. Интонация – суть личности. Именно интонация сообщает Гердту изящество выше кошачьего и убедительность, равную формуле «Товар – деньги – товар».

Это гений интонации. Поэтому если Зиновий Ефимович Гердт предлагает вам идти к вашей матери, то у вас нет никаких колебаний. Вы чувствуете: надо идти.

Абсолютная интонация означает абсолютный слух. Поэтому при нем всегда неудобно рассказывать. Во-первых, он это знает. Во-вторых, рассказал бы лучше, но у него хватает мудрости не говорить ерунды.

Поэтому я не стану говорить о его ролях, о кино, театре, об этом великом концерте… Все это соратники по искусству еще могут пережить. Чего не могут простить соратники, это когда кто-то рядом становится при жизни эпосом.

«Однажды Светлов…», «Однажды Олеша…», «Как-то раз Раневская…» Так вот, существует уже новый эпос – Гердтиана. «Однажды Зяма…» Ну, конечно, конечно, Зиновий Ефимович. Но в эпосе вы, Зиновий Ефимович, «Зяма».

Одна баллада из этого эпоса. Ее, возможно, все знают, но не могу отказать себе в удовольствии.

Так вот, однажды Зяма выпил в гостях. То есть выпил не однажды, но однажды он выпил и возвращался домой на машине. С женой. Так гласит легенда, что с женой он возвращался на машине якобы домой. Причем машина была японская с правым рулем. Это сейчас их полно, а тогда это была чуть не первая в Москве с правым рулем, их толком еще и гаишники не видали.

И вот как раз их почему-то останавливает гаишник. Видимо, ему понравилась траектория движения машины. Останавливает и столбенеет, потому что за рулем сидит Зяма, но руля нет!

И Зяма, видя это дикое изумление, со своей вкуснейшей коньячной интонацией говорит:

– Да это херня. Когда я выпью, я всегда отдаю руль жене…

Если бы это сказал кто-нибудь другой, он бы вошел не в эпос, а в другое место.

Это и есть – гений интонации. Вообще, если вдуматься, интонация – это именно сочетание воображения и вкуса, и если вы присмотритесь внимательно, вы поймете, в чем уникальность Гердта. Он сочетает несочетаемое. Потому что Гердт – интеллигентный жизнелюб.

Последним, кто сочетал эти два качества в нашей стране, был Хрущев. А поэзию, повторяю, Гердт знает даже лучше.

Любимые стихи Гердта подтверждают всё, мною сказанное. Они начинаются строчкой: «Я на мир взираю из-под столика…» Это выдает подлинный вкус и искреннее чувство.

Зиновий Ефимович! Зямочка Ефимович Гердт! Ваш юбилей – не причина собраться здесь. В лучшем случае – повод. А причина – вы замечательный. Мы вас… Впрочем, не буду мыкать. Я – лично я – вас люблю. Жена – и моя и ваша – вас любит. Будьте поэтому здоровы, чаще зовите в гости. Чтоб можно было сказать людям: «Однажды Зяма звонит мне и говорит…»

И неважно – что. Главное – интонация. Сейчас лучше пойду и вас поцелую!

Играючи-играючи

Открыли, что Вселенная расширяется, и тут же – на банкет.

Чтоб скрыть главное: Вселенная расширяется, но мир сжимается.

Из глобуса вышел воздух. Шарик съежился и опал. Понятие «за горизонтом» стало означать «на том свете». На этом горизонт прекратился. Сольце больше не всходит и не заходит – просто челночит между твоей кухней и спальней соседки.

Космонавты возбуждены.

– Земля, Земля! Земля-то уже совсем маленькая!

– Шутки на орбите! – орет Земля. – Сокол-два! У тебя сбор слюны по программе!..

– Да не шутки, – бормочет Сокол, – а маленькая… Вон Париж, а вон рядом Сызрань. Прямо сливаются. Париж даже побольше…

Верить не хотели… В Сызрани-то мы бывали, и от мысли, что Париж с ней может слиться… Но потом сами во все места съездили и поняли – Сокол прав. Мир сжимается. Сперва исчезли расстояния, теперь пропадают различия.

Пропал смысл пересекать границу. Включил компьютер в Балашихе, вошел в Интернет, вышел в Уругвае – один к одному. Там грипп и тут грипп. Там от тебя жена ушла, и тут – от тебя же… Местные языки и диалекты слиплись в один глобальный – Ю хэв мани, ай вонт ю.

Расизм теряет почву – и белые и черные одинаково отстираны новым отбеливателем «Эйс». Остались мелкие нестыковки по климату. Там уже сезон дождей – тут все еще сезон грязи. Но уже и там и тут – панасоник, фанта и мулинекс – надо жить играючи…

… Он и так был на грани, но добила его эта овца. Они ее клонировали, несчастное животное. Ночью он метался и орал – ему снился Арбат, забитый баранами – с одинаковыми пятнами на лбу…

Проснулся в поту. Накинул трусы и – на вокзал, на электричку… И напрямик – через леса, поля, болота, мимо геологов, егерей, браконьеров… Пограничная собака потеряла след. Подняли вертолеты. Чтоб не засекли, сломал рацию, выкинул компас, по звездам вышел точно к океану – не к тому, неважно! – переплыл, питаясь планктоном, и снова – по тундре, через ущелья, по кишащей автогонщиками пустыне… Вошел в саванну, вырвал из пасти льва попугая, научил кричать «Козлы!», выпустил и – по хребту, по водопаду, в самые дикие, жуткие, где не ступала нога…

И там, в этих джунглях, нашел!

Они вышли из папоротников. Не знающие пороха и табака, с луками и копьями, все голые, хотя уже знавшие стыд – женщины прикрывали листьями уши.

Вот же оно, Господи, хотел он заплакать.

Спасибо, Господи, хотел он заплакать.

Нетронутое, первозданное, заплакал он.

Ты сохранил!..

И тут к нему вышел вождь с кольцом в носу и в знак дружбы вручил священную реликвию племени – прокладку «Олвэйз плюс».

Он забился, завыл, стал тыкать в себя отравленной стрелой, но вождь снял с кольца в носу мобильный и вызвал службу спасения 911. И те примчались, смазали йодом, дали снотворное и вернули в большой мир. Который, пока он спал, съежился до размеров его комнаты, и все, что есть в мире, уместилось в ней – панасоник, фанта и мулинекс – надо жить играючи.

И он проснулся и зажил как надо. Играючи-играючи. Как надо.

И последнее, что еще изредка нервирует его, – расширяется ли все-таки Вселенная?

Вспомнит про это, насупится, подойдет к окну, уставится туда, где был некогда горизонт, и длительно мыслит, почесывая пятно на лбу – как раз между рогами.

1998

Товарищ, верь!

Еды нет – плевать. Худые дольше живут. Тряпок нет – черт с ними, замотался в газету – пошел.

Денег нет – взял бумагу, написал десять нулей – при деньгах. Потом три нуля стер – опять при деньгах.

Все ерунда. Главная катастрофа – веры нет.

Никто ни во что. Фактам не верим, цифрам не верим. Опросам нашего мнения не верим – потому что они ж наше мнение у нас спрашивают…

Супругу не верим, ибо есть опыт. Любовнику – ибо нет иллюзий.

Некоторые бросились верить в пришельцев. Но тоже сомнения. Если они есть – почему гоняют свои тарелки по каким-то закоулкам? Почему официально не прибудут в центр и не объявят: все, базар окончен, хозяева прилетели… А то опять писали – где-то под Брянском к какому-то чумному пенсионеру прилетел НЛО, проник на кухню, сожрал все из холодильника и исчез в тумане. Конечно, контакт установлен, но веры нет – ни этому хрычу, ни этим тарелкам. Я вообще лично думаю, никакие это не пришельцы – это наши, которые пытаются улететь.

Нет веры. Но это полбеды. У людей как: пропала вера – осталось недоверие. У нас – ни того ни другого. Вместо этого – уникальный гибрид: население живет в постоянном предчувствии обмана, помноженного на пугливую надежду «Вдруг не обманут?», деленную на опыт, что обманут обязательно.

Отсюда уникальность нашей жизни. Потому что веры-то – никакой, а надежда – как ни странно… Хотя, если вдуматься, вера без надежды – почти любовь. А надежда без веры – почти шизофрения. С острыми осложнениями типа перестройки. Никто ж не верил – но все надеялись. Поэтому главный симптом всей перестройки – бурный понос эмоций при полном запоре логики.

– Ваше отношение к частной собственности?

– За!

– А к частникам?

– Убивать их надо!

В мозгах сумерки, в глазах – туман. Верить дико хочется, но во что?

От отчаяния решил в Бога поверить – но там уже у входа толпа секретарей обкома, все со свечками, не проскользнешь.

А вообще дольше всего верили в справедливость. И результат видели, а все равно – хором пели, хором верили… Пока не приметили – кто бы нас ни вел в царство справедливости, по дороге почему-то непременно хапнет. Ну, те, думаешь, ладно, они идеалисты, им надо. Но уж этот-то, ему-то уж куда? Нет, все равно хапает. Чтоб рука не забывала.

Вопрос: Тут просочилось, что вы построили дачу в миллион долларов при окладе в тыщу рублей. Это правда?

Ответ: Неправда.

Народ понимает: неправда. – Значит, оклад еще меньше.

Никто ни во что, никто – никому. Как жить? На что опереться? Должно же быть что-то незыблемое!

– Вы демократам доверяете?

– Я что, больной?

– Может, тогда коммунистам?

– Я что, два больных?

– Значит, вы за диктатуру?

– Я что, госпиталь?

– А какой же выход?

– А у меня бутылка с собой.

– Не верю.

– На, гляди.

– Этикетке не верю.

– Ну, глотни!

Глотнул – не поверил. Повторил – легкая вера пошла. Еще повторил… Проснулся – голова горит, руки трясутся. Вокруг все свои – синие фуражки, белые халаты.

Тогда поверил – действует, без обмана. Значит, есть еще вера. Есть правда на земле, есть еще пока.

1991

Грани

Была у одного мечта – стереть грани. Между городом и селом, между мозгом и мускулом, между кукурузой и желудком.

Мечтатель не дожил, но греза сбылась – в части искусства.

Тут уже стерты не только грани, но память, что они были. Что была черта, отделявшая количество художников от качества художества.

Сегодня ни качество никого не интересует, ни количество. Граней нет – есть рейтинг. У этого рейтинг опять упал. А у того никогда и не поднимался. Этот небритый рейтинг прополз в искусство из шахмат и сексопатологии. Там он определял достижения – здесь он их заменяет. «В последнем хит-параде Даниель по рейтингу сравнялся с „Ариэлем“». Да, один из них певец, а второй – стиральный порошок №1 в Европе. Ну и что – поют одинаково.

Рейтинг торжествует, грани стираются. Хотя с разной скоростью.

Грань между скульптурой и тем, что этот парень налепил у нас на каждом углу, еще видят все, кроме давших деньги. Грань между балетом и отсутствием координации уже и за деньги никто не видит. Да какая грань – тот Моисеев и этот Моисеев. Упразднилась разница между провалом и триумфом, хотя в случае провала банкет длится дольше.

Путь от великого до смешного был один шаг – и мы этот путь прошли. На окружающих нельзя смотреть без смеха – настолько все уверены, что они великие. Хотя ты-то знаешь, что великих – всего двое. Первый – ты, второй – ты в зеркале. Так что скромность творцов уже просто за гранью.

– Ты фильм видел?

– Нет.

– Идиот! Потрясающе! Грандиозно! Зал рыдал!

– А чей фильм?

– Мой!!!

Все это – на фоне неуклонного стирания в искусстве грани между мужским и женским. Процесс обоюдный. Навстречу отрядам перебежчиков-мужиков несутся эскадроны баб-дезертирок. Некоторые так часто меняют ориентацию, что уже вконец запутались и даже не знают, с какой стороны садиться в телепередаче «Про это». (Скорбный диспут тех, кто этого не может, с теми, кто этого не хочет, при участии экспертов, плохо помнящих что это такое)

Где исчезают грани, возникают смежные профессии. Импрессарио в законе. Продюсер-авторитет. Гастрольная деятельность жива только усилиями региональной братвы. Пацаны-меценаты встречают, поселяют, организуют аншлаг и не скрывают уважения в сауне.

– Какие люди, блин. Народные артисты. Моя Людка от тебя – кипятком!..

Такой душевности художник не видал со времен Третьякова. Новые братки отличаются от старых администраторов тем, что, во-первых, больше платят, во-вторых, меньше пьют, в-третьих, выпив, могут от любви и замочить, о чем потом пожалеют, но лучше сесть на поезд, не дожидаясь.

Но и бояться, во-первых, глупо, во-вторых, поздно. Ибо грань между братвой и богемой стирается на глазах. Уже сейчас по виду не понять – кто из зоны, кто из ВГИКа. И те и другие в татуировках, и те и другие целуются при встрече. Конечно, братва пока не так сильно матерится, а богема пока не называет друг друга «брат». Ничего, сойдет на нет и эта мелкая грань.

И воплотится в житуху мечта – чисто конкретно.

Все люди станут – братья.

1998

Сезон большой малины

«Не с-с-ыпь мыне соль на р-р-рану-у-у!

Не гав-варр-ри навызыр-рыд!..»

Как можно говорить навзрыд, неясно. Ну и плевать. Главное, шикарно. Главное, душа горит. Или болит, что ли.

Гимн времени – блатная песня.

Раньше она была частью музыки, как зона – частью территории. Сегодня территория съежилась, потому что расширилась зона.

Музыка, язык, житуха – все приблатни-лось. Повсюду свои паханы, свои шестерки. От детсада до крематория. Кожаная куртка – золотая цепь. Куда ни плюнь, хоть в ту же музыку.

Сцену делят как территорию рынка.

Первая звезда. (Второй звезде) Концерт заканчиваю я, ты понял?

Вторая звезда. Скорей сам кончисся.

Первая. Я – звезда!

Вторая. Ты звезда? Это я звезда! А ты к звезде рифма!

Первая. Кьяяаааа!!! «И ногой в кадык».

Вторая. Бах! Бах! Бах! «И пулю – в кишечник».

И всплакнут кореша художников:

– Не сс-с-с-ыпь мне с-с-ссоль на рррррра-нуууу-у!..

Бельканто, бля.

Писатели, на кодлы разделясь, друг другу предъявляют козью морду.

– А ну, канай с моего кабинета!

– Сам растворись – это наша хаза.

– Что? Ай, братки, держи меня! Ай, замочу гада, чучело пожгу!

– Къяяаа!!!

– Бах! Бах!!!

Инженера душ.

Экономика подзаборная, политика подворотная, культура ботает по фене. В тексты указов хочется вставлять пропущенные междометия. «Постановление, падло, об усилении борьбы, бля, с преступностью».

Детям в школе дали слова: «мальчик», «с горки», «съехал», «крутой». «Составьте фразу». Как один составили: «Крутой мальчик съехал с горки».

Споров и дискуссий нет – везде разборки. В ларьке – разборка, на телеке – разборка, в думе разборка в первом чтении.

– Братаны! Этот премьер, он на кого тянет? Он на законников тянет! А ну, голосни ему по темени!..

– Только голосни, я авторитета кликну! Референдум сбоку – ваших нет!

Сиплое время разборок, и во всех ты лишний. И говорить об этом можно только языком подземных переходов. Да другого уже и нет. Жуем все баланду из матерных корней и латинских суффиков. Там, бля, префектура, тут, бля, дефолт.

Эти орут, народ в кризисе, те орут, народ на подъеме! А народ латынь до конца не понимает, но предчувствует точно: опять кто-то крупно сворует.

Почему за бугром жить легко? Потому что все четко – одни честные, вторые – воры, третьи – в полиции, которой первые платят, чтоб она ловила вторых. Каждый при своем. А тут уже не понять – кто кого ловит, кто кому платит, кто у кого ворует… Все смешалось в диком доме… Профессия перекупщик краденого у нас изжила себя – некраденого в стране больше нет.

Время канает вперед, друганы вы мои огневые.

Прямиком туда, где под напором зоны территория наша сожмется в последнюю точку. Где в крутейшем кабинете под сенью башен и звезд сойдутся всенародные авторитеты. Кожаная куртка, золотая цепь. И понесется над страной заветное:

– Не сссыпь мне ссс-соль на ррр-рану-у-у! А фраера, вроде нас, подхватят:

– Не гавар-ри навызырррыд!..

Подпевать будем стоя руки по швам, как поют гимн.

Гимн демократии, победившей в последней разборке.

1993

Элитарный эксклюзив

– Как жизнь?

– Супер…

В бывшей жизни было всего два супера – суперобложка и суперфосфат. Все было четко: есть суперобложка – сыт писатель, нет суперфосфата – голоден читатель. Ну, была еще, конечно, супердержава, как называл нас потенциальный противник за способность распить ракетное топливо прямо на боеголовке. Но вот грянуло, дунуло – держава испарилась. Остались от нее только боеголовки и этот «супер», прилипший к родному языку, как «Дирол» к своему проклятому ксилиту.

Не рынок, а супермаркет. Не поезд, а суперэкспресс – хотя с тем же запахом туалета. Надежных банков нет – остались только супернадежные, поэтому постоянно не хватает следователей. Выйдешь на улицу – людей нет. На мостовой сплошь супермены, на панели – супервумены.

Телевидение уже настолько «супер», что плюнули даже психиатры. Вместо нормального кино супербоевик – для напряжения мозга. Потом суперсериал – для разжижения мозга. В промежутке – музыкальная пауза. Даже суперпауза. Потому что простых звезд у нас уже нет, поголовно все – суперзвезды. Муравейник суперзвезд, копошащихся у подножия одинокого Кобзона. Суперзвезд этих отличают друг от дружки только по грудям. Волосатая грудь с татуировкой в дыму – суперстар. Диетическая грудка на курьих ножках – супермодель.

Там – супервикторина, тут – суперигра. «Ваши аплодисменты! Суперприз – в студию! Поздравляю с супервыжималкой!» Что там она выжимает, господи?

Куда ни плюнь – «супер», куда не доплюнул – «элита».

Элитные подразделения, элитарные клубы, сливочный бомонд.

Эсклюзивное интервью с элитным ротвейлером. На презентации помойки – элитарный состав бомжей…

Ночью – клубы с ночной суперпрограммой. Направо – стриптиз. Налево – шестовой стриптиз. В центре, для аспирантов – «Стриптиз-марафон». Как тот гонец в Древней Греции: пока добирался до нужного места, скончался от впечатлений…

Суперкачество, суперкомфорт!

По нормальному телефону теперь звонит только ФСБ. У остальных сотовая суперсвязь: идеальная слышимость в зоне прямой видимости.

Все суперпрестижно, все на суперскоростях!

Сверхбыстрый курс языка! В три дня – свободно говоришь по-английски! Потом три месяца объясняешь окружающим, что это английский.

«Поступаю желающих в элитарные вузы. С массажем на дому».

«Суперсеансы здоровья! Избавляю от курения путем голодания, алкоголизма и женщин. Массаж на дому».

«Суперметодика – восстановление чакры, склейка ауры. Массаж астрального тела на дому».

«Супергарантия! Выберу во властные органы, нужный орган подчеркнуть».

«Суперсредство по возвращению мужского достоинства. Апробация на мышах и овцах».

Супердивиденты и суперприбыли.

Супербытие и суперсознание.

Как жить? Как под толстым слоем этого дикого супершоколада отыскать хотя бы пару нормальных орешков?

Один элитарный способ: читать суперписателя Мишина.

Или супер-Мишина – но это уже совсем эксклюзивно.

1998