Текст книги "Хождение по руинам. Портреты трех сельских районов на фоне новейшей истории"

Свой колхоз

В 1988-м я не выдержал и вопреки журналистскому обыкновению не вмешиваться в жизнь, а лишь писать о ней, ввалился в сельские дела и закрутился в них до одури, написав в конце концов очерк «Как я был ходоком».

Напомню, что это за время было – 88-й год. Летом в Москве проходила XIX партконференция. Пик популярности Горбачева. Опьянение от трибунных речей, трибунной смелости, сшибка либералов с консерваторами. И в регионах – кипение страстей. Узнавалось: то в одном, то в другом областном центре – стихийный митинг, демонстрация, смелая газетная статья.

В моем Шигонском районе в нескольких селах разом поднялись крестьяне, требуя отделения от колхозов и совхозов, с которыми их некогда насильно объединили. Заметьте, не ликвидации колхозов требовали, а создания коллективных хозяйств в масштабах своего села.

Малячкино в свое время присоединили к соседнему свиноводческому совхозу «Пионер», ликвидировав сначала местный колхоз, а потом созданную на его месте бригаду и даже сельсовет. Все это делалось под флагом концентрации и специализации производства.

За этой терминологией стояла довольно примитивная логика системы: конечно же, руководить десятком крупных хозяйств легче, чем сотней мелких. Естественным казалось стягивать нити управления в один центр, распределяя оттуда фонды, блага, премии. И вот центростремительной силе, свойственной всякому тоталитарному режиму, теперь снизу, из сельских общин противопоставлялась центробежная тенденция. «Хотим свой колхоз!» – кричали на сельских сходах, по накалу страстей не уступавших городским митингам.

Причины этого желания были понятны. Свой колхоз давал не только возможность работать неподалеку от дома. Свой небольшой колхоз – значит, и зерно на заработанный рубль легче получить, и солому с поля забрать… Проще и естественнее вести личное хозяйство.

Но легко сказать «свой колхоз». Это ж дележка техники, земли, перекраивание планов… Районное да и областное начальство грудью стояло против этих «анархических» призывов, уступая лишь в крайних случаях.

– Ну ладно, выделят вам землю, – говорил я в 88-м неформальному лидеру малячкинской общины, сельскому заготовителю Владимиру Сергеевичу Данилову и его шурину, шоферу Сергею Ивановичу Ефремову, депутацией приехавшим ко мне в Москву, в газету «Сельскую жизнь», где я тогда работал. – Что дальше? Как хозяйствовать будете? Ну, выделят вам сколько-то старой техники, а ток, склады, коровник – это ж все строить надо. Район денег не даст, нет их у него.

– Это верно, – вздыхал Данилов – плотный мужик, заполнивший своим массивным телом мой маленький кабинетик. – Но желание у людей огромное. Не одни мы разделяемся.

Долго мы судили-рядили, что же делать, пока не додумались до такой схемы: податься селу в подсобное хозяйство к Сызранскому нефтеперерабатывающему заводу, который давно прицеливался к землям района, рабочих-то кормить надо… Но только знал я: одно дело, когда такое сверху идет (создание подсобных хозяйств заводов лет за пять перед тем было очередной кампанией), а другое – когда снизу. Тут все планы – и районные, и областные – менять надо, уже утвержденные разверстанные планы, за которые отчитываться придется. Сколько бюрократических препон одолевать!

Тем не менее все закрутилось как-то. И когда я вскоре приехал в Малячкино, колхоз юридически был создан, назван «Нива», и шел раздел с совхозом земли, скота и техники. Все производственные помещения, принадлежавшие когда-то еще тому старому колхозу, который был до слияния, представляли собой руины. И скот стоял в обветшавших, осевших сараях. Здесь надо было строить и строить. А на какие шиши?

Чего только не было в ту командировку… И споры с районным начальством, и сельские сходы, и поездка в Сызрань – пыльную, раскаленную полдневным жаром, с пустыми магазинными прилавками. Директор нефтеперерабатывающего завода Владимир Федорович Зенкин (убили его, беднягу, впоследствии. «Это нефтяные разборки, тюменские братки уработали», – утверждала сельская молва) раскидывал на столе свои планы и прибыли. Получалось: должно хватить заводских миллионов на подъем малячкинского хозяйства – и фермы построить, и зерноток, и жилье. Когда потом на колхозном собрании обнародовалось, сколько завод готов вложить в колхоз – пять миллионов! – малячкинцы ахнули. Пять миллионов – это тогда была пятилетка капвложений района! Но от этих миллионов общину отделяло нежелание областной власти отдавать колхоз в подсобное хозяйство нефтепереработчикам.

И я, выполняя свою функцию ходока, отправился в Куйбышев, в облагропром, к заместителю председателя Виктору Николаевичу Горбачеву.

Умный, искушенный в аппаратных играх и уже совсем не молодой был чиновник Виктор Николаевич, и разговор с ним напоминал игру в волейбол, где то один, то другой игрок влепляет мяч через сетку.

– Зачем же было создавать колхоз с тем, чтобы сразу отдать его заводу? – говорил Горбачев. – Пусть люди свободно работают.

– Да какая это свобода – в нищете и разорении? Они же сами рвутся в подсобное хозяйство.

– Завод нам не подведомствен. Как мы спросим с него план?

– Он сам отдаст часть произведенного в областной план, а остальное возьмет себе. Договор можно заключить.

– Нет прецедента такого раздела продукции.

– Виктор Николаевич, помилосердствуйте. Что мы, в английском судопроизводстве с его системой прецедентов? Нет прецедента, так создайте. Ведь всем от этого лучше – и колхозу, и заводу, и государству. Мяса-то и молока больше станет.

Молчит. Вроде нечего возразить. Но что-то томит его, сковывает, не дает возможности принять разумное решение. Какая-то сила стоит за его спиной. Сила властвования над колхозами, совхозами, над имуществом, трудом и поступками людей, работающих на полях и фермах. И невозможность расстаться с этой властью, не ему одному расстаться, а всем тем, кого он представляет, – агропрому, райкомам, обкому.

А за окном на главной площади города, словно в поддержку малячкинцам – многодневный митинг. И по рукам ходит своего рода политическая листовка – цифры душевого потребления продуктов по области – обвинительный акт власти.

Наконец решаюсь на не совсем корректный, попахивающий шантажом довод – последний мяч через сетку.

– Послушайте, я представляю газету с восьмимилионным тиражом. Ну, зачем вам, чтобы в такой газете появлялся материал, в котором правота колхоза очевидна, а областное руководство выглядит… ну, скажем так, не лучшим образом? Вам это надо?

Уломал, выбил согласие, обещание подписать все нужные бумаги! И пошло-поехало – деньги, стройматериалы, а уж бензина и другой «горючки» завод давал немерено. Узнавалось по телефонным вестям: работает колхоз, и не хуже других. Но ведь это все не сказка, а присказка.

В середине девяностых, когда я приезжал с американцами, район жил, в сущности, своей прежней жизнью, только, пожалуй, еще более трудной, чем раньше. Те же колхозы и совхозы, даже названий своих не менявшие на всякие там ООО – общество с ограниченной ответственностью или товарищество на вере, – как это делали в других местах. Зачем, говорили в Шигонах, тех же щей да пожиже влей. И урожаи, и надои оставались такие же скудные, а председатели по-прежнему жаловались на диспаритет цен («За зерно и молоко платят копейки, а за технику запрашивают полновесным рублем») и мечтали о капиталовложениях.

– Сколько ж вам так вот навскидку надо капиталовложений, чтобы получать приличные надои и урожаи, окупить затраты и вести нормальное, по европейским меркам, хозяйство? – спросил я у одного шигонского председателя.

Он задумался и неуверенно сказал:

– Ох, много. Наверное, с миллиард рублей.

Миллиард рублей – это по тем деньгам было полмиллиона долларов. Одному хозяйству. А их в Шигонах семнадцать. Кто ж даст? Так я и уехал под аккомпанемент этих мечтаний.

Районка и соцарт

Обычно поездки в деревню начинались еще в Москве, в Химках, в газетном читальном зале Ленинки, где на стол передо мной шлепали нетолстую малоформатную подшивку очередной районки. «Послушай-ка ты, беззаботник, про нашу крестьянскую жизнь».

В начале девяностых шигонская районка, называвшаяся теперь уже не «Коммунист», а «Время», много чего рассказывала о шигонской жизни. Так что я, бывало, читая ее, едва не подпрыгивал в тихом газетном зале среди старичков, степенно листавших провинциальные издания двадцатых годов с их давно ушедшими в прошлое «бурями и натисками».

Одна история того, как Ховрин Сысуева свалил, чего стоила. Ховрин – директор хлебоприемного предприятия – был местным диссидентом, эдаким Гдляном районного масштаба. Я знавал его и неоднократно распивал с ним чаи, толкуя за жизнь. Это был крепкий немолодой мужик. Широкое румяное лицо, клин волос падает на лоб. Прекрасный оратор-массовик популистского типа, из тех, кто умеет накалить аудиторию. Помню, как его не пустили на райпартконференцию. Тогда он вывел делегатов на улицу и устроил митинг. Говорил так, что его не могли не слушать.

Впрочем, как у многих популистских лидеров, у него было несколько преувеличенное представление о собственной личности, ощущение себя главной пружиной событий: «Я сказал, я сделал, я выступил». Все-то, мол, в районе происходит под его влиянием.

Так вот, поссорившись с первым секретарем райкома Сысуевым, он пообещал свалить его. И свалил серией последовательных разоблачений. Собственно, и разоблачениями это нельзя было считать. Баню секретарю райкома за счет райкомхозовских средств построили при двухквартирном доме, где он с председателем райисполкома жил. Эка невидаль по тем нравам. Но в райцентре нет даже плохонькой гостиницы, писал Ховрин в районной газете, и общественная баня тесна и ветха.

Или другое. Премию Сысуев за кукурузу получил. За участие района в областной научно-производственной системе. Всю жизнь секретари райкомов такие премии получали – за партийное руководство сельским хозяйством. Но от этих систем, а сколько их по области было – «кукуруза», «рапс», «корнеплоды» – колхозам ни тепло, ни холодно. Так за что премия?

Опять же в прежние времена даже если бы такой разоблачитель выступил где-то, то разве партийного билета лишился, а теперь районка пишет, на митингах его на ура принимают. И вот уже Сысуев в депутаты областного Совета не проходит, и по правилам игры приходится ему из секретарей уходить. Да и в область его, как раньше бы было, не забирают. Остается здесь же, в Шигонах, идет налоговым инспектором работать.

Но и с председателем райисполкома Бахаевым Ховрин схлестывался не раз. Тот был покруче Сысуева – немолодой, с потемневшим от солнца лицом, с властной, грубоватой манерой, – достойный противник Ховрина. И вот однажды такая сшибка произошла, что весь район ахнул. Чистый детектив. Во время очередной перебранки в бахаевском кабинете Ховрин крикнул:

– Что с тобой разговаривать! Ты ж пьяный.

– А пошел ты…

Ховрин пошел, да только скоро вернулся с двумя милиционерами и председателем сельсовета, требуя освидетельствовать хозяина кабинета на предмет алкогольного опьянения. И представьте себе, районный нарколог засвидетельствовал опьянение. Бахаев, сообразив, что попал в капкан, сел в машину и за полторы сотни километров помчался в областной центр, откуда и привез справку об отсутствии алкогольного опьянения.

Самое поразительное, разумеется, не то, что Бахаев сидел на работе выпивши. Что для здорового мужика двести граммов? Но ведь вошли же милиционеры и врач согласился освидетельствовать не кого-нибудь, а второго человека района. И районная газета подробно описывала, что показал районный нарколог, а что областной. Всю эту ховриниаду район читал взахлеб, из номера в номер, никаких детективных сериалов не надо.

Теперь же я просматривал подшивку за 2003 год, понимая, что все вернулось на круги своя. Журчащая, как ручей, отчетная статья главы районной администрации – да, есть, конечно, неполадки в пробирной палатке, но работаем, стараемся. «Будни сельских волостей» – котельную отремонтировали, сбор налога на имущество идет… Церковный календарь публикуется – распорядок богослужений в шигонском Михайло-Архангельском храме. Это вместо тематики занятий в сети партийного просвещения. Время от времени В. Чесноков – первое перо и, судя по всему, сотрудник газеты – расскажет о сокращении в районе поголовья скота, закрытии ферм, элегически повздыхает – такая вот у нас жизнь. И все. Есть почтительные интервью с руководителями хозяйств, имеется литературная страничка, воспоминания старожилов…

Когда уже после поездки в Шигоны я снова перелистывал газетные страницы, сопоставляя с увиденным и услышанным, вспомнился мне журнал «Советская Колыма», присланный в послевоенные годы из Магадана отцом, отсидевшим свой срок на этой «чудной планете» и какое-то время жившим там в качестве вольноотпущенника.

Если не знать, что это за край, то жизнь там виделась радостная, полнокровная, идущая даже с некоторым романтическим захлебом. Геологи ищут золото, шоферы водят по тысячекилометровой таежной трассе грузовики, туземцы добывают пушнину, расцветает культура – театр, литературное объединение, эстрадный ансамбль. Люди радуются жизни, верят в светлое будущее, осваивают северные просторы. Какие там зэки, какие лагеря? Нет этого ничего, привиделось в клеветнических измышлениях западной пропаганды. Я храню этот журнал в своем архиве как образец соцарта.

Мамай прошел

Сентябрьским днем 2003 года Данилов встретил меня на сызранском перроне вместе со своим родственником Славой Гончаровым, на чьих «Жигулях» он теперь ездил. Его «Нива», на которой он еще в Москву ко мне приезжал, совсем износилась и нуждалась в капитальном ремонте.

Расцеловались, пошли на базар, свежей рыбки купить. Зашли тут же и в магазин, где я решил сделать свой вклад в семейное застолье в виде всяких копченостей местного производства. Мясокомбинат, это я по старой памяти знал, был здесь отличный, даже со специальным цехом для правительственных надобностей. И на магазинных, и на рыночных прилавках чего только нет из съедобного товара, все пахучее, свежее. Живые карпы, которых мы покупали, трепетали и бились в руках. Все б ничего, если б не стояли в этом раздолье старики с печальными глазами, робко прицениваясь и отходя ни с чем, вздыхая.

Когда выехали из Сызрани, я попросил сделать крюк, поколесить по районным полям. Еще все впереди было – и разговоры с разными людьми, и поездки по селам, – но это, вприглядку воспринятое, поразило.

– Слушай, вроде бы «Пионера» поле? Сентябрь. Почему овес не скошен?

– Некому косить. Нет солярки, нет техники. А вон там вообще не сеяли. Да ты посмотри. Вон там мехдвор «Пионера». Рухлядь одна. Ржавчина.

– А здесь все бурьяном заросло. Неужто посевы?

– Посевы. Здесь земли совхоза «Суринский». Да он только на бумаге существует. А так ничего не производит и землю не пашет. Вон столбы стоят, к отделению «Суринского» ведут. А провода растащили, продали, пропили. Так без света и живут.

Мы ехали дальше и дальше по районным дорогам и видели руины складов, упавшие крыши ферм, непаханые, заросшие сорняками поля.

Вспомнилось старое выражение, означавшее высшую степень разрухи: Мамай прошел.

В поселке бумажной фабрики

Поселился я у сестры Данилова Елизаветы Сергеевны Гусевой, в поселке бумажной фабрики.

Поселок этот хорошо мне знаком, как и фабрика, при которой он расположен, – в недавнем прошлом один из главных работодателей малячкинских крестьян. Расположена она в километре от сельской околицы, на бугре, так что трубы ее и корпуса далеко видны среди полей. Сюда из Узбекистана и Туркмении привозили кипы тонковолокнистого хлопкового волокна, превращаемые после соответствующей обработки в белоснежные струящиеся ленты. Пройдя через валы бумагоделательной машины, они становились бумагой, но не обычной писчей, а особой – микалентной и тампонажной, используемой в электротехнике и других отраслях, в том числе и оборонной.

Зачем было в поволжских полях создавать такое производство, отрывая местных крестьян от сельского хозяйства, в то время как сырье для него растет в Средней Азии, где, кстати, всегда имелся избыток рабочей силы, – сказать было трудно.

Утром, напившись чаю, вышли вместе с шурином Данилова Владимиром Алексеевичем Гусевым пройтись по поселку. Сентябрь стоял холодный, никакого тебе бабьего лета, положенного в эту пору. Ветер гнал тучи, низко нависшие над совхозным полем, начинавшимся через дорогу, у которой стоял гусевский дом, крайний в поселке. Поле было уже не первый год непаханное, превращенное в выгон.

Дорога уходила налево – в Малячкино, направо – в село Кушниково, немалое, домов, наверное, на сто. Там раньше было отделение совхоза «Пионер», а сейчас люди жили просто так, предоставленные сами себе, без совхозной работы.

Фабрика, при которой создавался поселок, тоже почти не работала. Хлопок теперь выращивали в других государствах. От обедневших отраслей промышленности почти не поступали заказы на техническую бумагу. Разве что несколько дней в месяц подымят фабричные трубы, а потом снова все тихо и пусто.

А поселок живет, куда ж ему деваться. Мы шли по узкой улочке коттеджей (привилось это английское слово в русской деревне) – одно– и двухквартирных домов, – кирпичных, бетонных, с участками по десятку соток, сараями, гаражами. В свое время они были приватизированы работниками фабрики. А потом кто уехал в поисках лучшей доли, продав дом или оставив его родственникам, кто умер, кто вышел на пенсию.

Разный люд теперь в поселке, и занятия разные. Одни разъехались на работу (соседка Гусевых, к примеру, в лесхозе бухгалтером служит), другие возятся в огороде, а какой-то человек у трактора ковыряется. Сумел, рассказывают, где-то купить по дешевке трактор и подрабатывает, арендует землю, пашет разным хозяевам.

Дальше за парком, шелестящим желтой листвой деревьев, многоквартирные двухэтажные дома. Там живется похуже. И холодновато (отопительный сезон начинается в октябре, а пока котельная не работает), и участки совсем небольшие, вроде как бы дачные, и скот держать трудно, да и вообще эта система расселения, о которой столько спорили в свое время, не подходит для сельской местности, что особенно ощутимо в нынешние времена.

Коттеджи, однако, хороши. У моих хозяев полдома со всеми городскими удобствами – три комнаты с просторной кухней, газовый нагреватель, водопровод, ванная, теплый туалет. Имеется кирпичный гараж, где стоит «Москвич» 25-летнего возраста, еще 407-й модели («Неужто ходит?» – «Еще как ходит. Следить за техникой надо»). Без машины трудно – и в больницу, и в магазин да и просто в гости, – как без нее. Автобус сейчас курсирует совсем редко…

Гусевы здесь недавно. Лизавета – старшая сестра Данилова – родилась в соседней с Малячкиным, ныне вымершей деревне, но в девичьи годы познакомилась где-то с Володей Гусевым, и он увез ее к себе на родину под Саранск, где они прожили всю жизнь. Он работал мастером электротехнических работ на цементном заводе, она – штукатуром на стройках. Детей Бог не дал, жили вдвоем, небедно. К моменту гайдаровской реформы у них пропали многие тысячи рублей, чего они ни забыть, ни простить не могут. Всю жизнь копили на старость. А когда пенсионное время пришло, решили перебираться на родину Лизаветы. Володя болел, в поселке цементного завода воздух был тяжелый, да и Лизу на родину тянуло, поближе к родне. Родня и подыскала им эти полдома за 200 тысяч нынешних рублей, вырученных от продажи мордовской квартиры.

Я привычно пересчитал в уме эти 200 тысяч в доллары, получалось примерно семь тысяч. Что ж, за такую квартиру да с гаражом, с участком – неплохо на старости лет.

Бюджет Гусевых складывается так. Обе их пенсии – три с половиной тысячи. У многих местных колхозников пенсия вдвое меньше – 800–900 рублей. Но Гусевы всю жизнь проработали не в колхозе, а на заводе и стройке. Картошка и овощи у них, естественно, свои. Коровы не держат. Молоко берут у соседей по пять рублей литр. Мясо доставляет Данилов, который теперь занимается скупкой скота. Закупает по 45 рублей килограмм убойного веса. Родне продает почти по себестоимости – по 50 рублей. Берут большой кусок, разрубают на мелкие порции, завертывают в пластик и – в морозилку холодильника. Цены здесь такие: батон хлеба – пять рублей (напомню: так было в сентябре 2003 года). Вареная колбаса – этот знаковый ностальгический продукт советских времен – от 65 до 80 рублей в зависимости от сорта. Копченая – 100–130.

Люди они степенные, немногословные, живущие в кругу хозяйственных забот, воспоминаний, размышлений о жизни, окрашенных горечью. В зале висит портрет Зюганова, на серванте – фарфоровый бюстик Ленина. Впрямую мы о политике не говорим, но наши вечерние разговоры (а Гусевы обязательно дожидаются меня с ужином и дотошно расспрашивают, где был, что видел) лишь укрепляют их тоску по прошлому, олицетворенному для них в Зюганове и его партии.

Вообще КПРФ наиболее заметна в районе, у нее больше всего сторонников. Есть райком с первым секретарем Зибаревым, некогда председателем комитета народного контроля. Есть актив. Других партий как бы и не существует, во всяком случае, они не чувствуются. Политсовет «Единой России» оформили незадолго перед выборами, записали туда разных начальников, но, как говорят, кроме политсовета, там никого больше и нет. ЛДПР представляют двое каких-то маргиналов, мелких предпринимателей с криминальным окрасом. Вот и весь политический спектр района.