Текст книги "Культурная революция"

Нетерпимость

Дни после Рождества были заполнены множеством самых разных событий – в том числе необычайно важных для мирового жизнеустройства. Но вспышка терроризма во Франции, начавшаяся с кровавого расстрела сотрудников редакции сатирического парижского еженедельника «Шарли Эбдо», вызвала наибольший общественный резонанс в христианском мире. И не только в нем. Заявления политических лидеров, комментарии экспертов растворялись в безбрежье интернета. Сталкиваясь друг с другом, они отражали общее состояние мировой политики, готовой к компромиссу лишь перед угрозой всеобщего самоистребления, – и, что не менее важно, состояние умов, для которых нетерпимость стала привычной нормой повседневной жизни. «Марш единства», отстаивающий общегуманистические ценности, свободу мысли и слова, вывел на улицы Парижа полтора миллиона людей. Но в социальных сетях такого единства не было. Равно как и в реальной жизни.

Не стану лукавить, в свои шестьдесят шесть лет принадлежу к тому поколению советских людей, которые в детстве знакомились с Ветхим Заветом, разглядывая карикатуры Жана Эффеля, собранные в книге «Сотворение мира». Уже потом читал Франсуа Рабле, Вольтера, Дени Дидро, Анатоля Франса и других великих французов, для которых богохульство было не только эстетическим приемом. Европейская мысль новой эры со времен Средневековья была в соревновательных отношениях с верой. Поэзия вагантов и их карнавальные деяния были неменьшим кощунством, чем философские труды Рене Декарта, Людвига Фейербаха или Фридриха Энгельса. Богоборчество имеет не менее драматическую историю, чем утверждение христианской божественной Троицы. В конце XIX и в XX столетии многие европейские мыслители будут рассуждать о «смерти Бога», что станет краеугольным камнем в фундаменте экзистенциальной литературы. Само понятие «смерть Бога» содержит непреодолимое противоречие: Бог не может умереть в силу своей вневременности, вечности, – а если он умер без воскресения, то он не является Богом. Но в европейской традиции есть и другое – последовательно атеистическое направление, основанное на гуманистической традиции Возрождения. Небеса пусты не потому, что Бог умер, а потому, что его не было. При этом важно понимать: Бога нет, но не все дозволено. Далеко не все, ограничителями выступают институты государства и общества.

Европейская традиция позволяет сомневаться, в том числе и насмешливо сомневаться, в любых общепринятых кумирах, в любых институтах, основанных на вере. И не на вере тоже. Но при этом предполагает, что человеческая жизнь – выше идей. Замечу, что сегодня эта ценность стала частью не только европейской традиции. Не случайно многие ведущие религиозные деятели ислама, в том числе имамы Франции, лидеры исламских государств и исламских политических движений выступили с осуждением террористического акта в Париже. Не стоит сводить все происходящие к столкновению европейских безбожников или либеральных христиан с правоверными приверженцами ислама. В конце концов, роман «Сатанинские стихи», где также было усмотрено оскорбление пророка Мухаммеда, в 1988 году написал выходец из семьи индийских мусульман Салман Рушди. Как известно, Ветхий Завет чтят не только иудеи и христиане, но и мусульмане. И система запретов, в том числе запрета на убийство себе подобного, в исламе вовсе не пустые слова. А за оскорбление религиозных символов веры убивали и иудеи, и христиане. И в «Марше единства» по улицам Парижа шли люди, исповедующие христианство, мусульманство и иудаизм самых разных конфессиональных толкований.

Не стоит забывать: самые жестокие войны XX века возникали в Европе между странами и народами, которые формировали европейскую культуру. В том числе и между народами этнически близкими, как сербы и хорваты, например. Кто мог себе представить недавно, что в наши дни украинцы и русские будут убивать друг друга – и вовсе не из-за религиозной розни! Детонатором взрыва в восточных регионах Украины стало постановление Верховной рады, ограничивающее права русского языка, – но в Донбассе и Луганске идет не лингвистическая война. Сражаются и гибнут живые люди, по-разному понимающие оттенки добра и зла.

У Фрейда есть примечательное рассуждение: в тот момент, когда в ответ на брошенный в него камень первобытный человек разразился отборными ругательствами, человечество совершило огромный цивилизационный прорыв. Слово, даже оскорбительное, оказывалось за пределами прямой угрозы для жизни, а уж тем более от действия, влекущего за собой убийство. Не стану идеализировать человеческую историю, и в XIX веке свободомыслие могло привести к эшафоту… Но все-таки смерть стала куда как редкой расплатой за слово журналиста, а уж тем более за художественный образ, литературный или визуальный.

К убийству ведет нетерпимость. Всегда опасался носителей истины в последней инстанции. Тех, кто уверен в своей непогрешимости. Им кажется, что только они ведут человечество к праведной и счастливой жизни. И нередко приносят столько зла, сколько не способен принести ни один запатентованный злодей.

Мы живем в мире, где люди и народы по-разному живут и по-разному думают. В мире, где много богов и символов веры, в том числе и веры в безбожие. В мире, где терпимость является необходимой и неизбежной ценностью. Добродетелью, что сродни героизму. И не стоит бояться людей, которые путают мир терпимости с домом терпимости. Поверьте, их совсем немного.

Январь 2015

2014

Камил Икрамов

Иван Ильин

Михаил Пиотровский

Александр Аникст

Алексей Бартошевич

Светлана Немчевская

Петер Штайн

Эразм Роттердамский

Лазарь Лазарев

Болеслав Ростоцкий

Раймонд Паулс

Анатолий Беккерман

Тарас Шевченко

Юрий Темирканов

Томас Стернз Элиот

Московский международный мультимедиа-центр

Московский театр мюзикла

Европейская биеннале современного искусства «Манифеста»

Гоголь-центр

Театр Bobigny

IХ Фестиваль российской культуры в Японии

Берлинская государственная библиотека

Российский институт театрального искусства

Академический симфонический оркестр Санкт-Петербургской филармонии

Жизнь как праздник

В дни битвы за национальную валюту, когда один евро почему-то хотел обмениваться только за сто с лишним рублей, а рубль не проявлял должного патриотизма, в Московском мультимедийном центре, в просторечии именуемом Домом фотографии Ольги Свибловой, была открыта выставка «Жизнь как праздник». Она была посвящена 115-й годовщине со дня выхода в свет первого номера журнала «Огонек», который пережил как минимум три, а то и четыре социальных строя в нашем Отечестве. Понятно, что выставка затевалась задолго до воссоединения Крыма с Россией и кризиса на востоке Украины. Но уже тогда ее устроители отнеслись к ней с должной степенью серьезности. Совершенно поразительным образом в дни нынешнего декабрьского кризиса фотографии, создающие некую многообразно структурированную систему национальной праздничной жизни, вовсе не выглядели выставочным стебом. Труд как праздник, спорт как праздник, искусство как праздник, любовь как праздник… Словом, все, что угодно, может становиться праздником.

Когда вглядываешься в лица людей, запечатленных фотографами «Огонька», в лица наших далеких пращуров, которых мы никогда не видели живыми, а также дедушек, бабушек, пап и мам, тех, кто вырастил и воспитал нас, понимаешь, как остро они переживали это предвосхищение праздника, быть может именно потому, что жили значительно труднее и хуже нас. На их долю выпали такие исторические катастрофы, которые и не снились моему поколению, – революции, репрессии, войны. Но они не хотели воспринимать свое бытие как проклятье. Для людей, переживших двадцатый век в России, жизнь становится особой ценностью.

На праздничных фотографиях они вовсе не выглядят смешными или ущербными, и не только потому, что мы любим их. Человеческая память, как правило, старается сохранить лишь то, что помогало выживать, а вовсе не ту мерзость истории, которая самонадеянно пыталась сломить человека, вытравить его человечность. В конце концов, борьба добра со злом происходит в каждом из нас. И если бы зло победило, человечество давно уже перестало бы существовать. Мой старинный знакомый, сын репрессированного в 1937 году Акмаля Икрамова, замечательный детский писатель Камил Икрамов, с 15 до 28 лет, с 1943 по 1955 год, сидел в самых разных лагерях огромной советской страны, но всегда вспоминал о своей украденной, как мне казалось, молодости как о счастливейшей поре жизни. Когда он рассказывал обо всем с ним произошедшим, то он говорил об этом так, будто не встречал на своем лагерном пути ни одного дурного человека, не говоря уже о мерзавцах и садистах. Камил вовсе не был блаженным всепрощенцем, он просто знал цену и могущество добра. Цену и могущество жизни. Которая важнее любых идеологических догм. «Жизнь выше идей», – автор «Фауста» Иоганн Вольфганг фон Гёте не случайно любил повторять эти слова.

В один из предновогодних дней в резиденции посла России во Франции собрались замечательные художники, прославившие нашу страну во второй половине XX столетия, – Эрик Булатов, Оскар Рабин, Олег Целков, Владимир Янкилевский. Уж они-то могли пожаловаться на гонения, которые обрушила на них советская власть, – но речь шла совсем о другом: о радости творчества, которое наполняет жизнь особым смыслом. И о жизни как таковой, которая бесценна сама по себе.

Как всегда, в предпраздничные дни Московский театр мюзикла чаще всего играет музыкальное обозрение «Жизнь прекрасна!». Мы показываем его нашей публике и в нынешнем декабре. Понятно, у нас были серьезные опасения, что зрители, как говорится, проголосуют ногами, почувствовав неуместность столь легкомысленного отношения к их нынешним житейским проблемам. Но мы явно недооценили стойкость наших сограждан, их неутоленную жажду праздника. Их готовность смотреть на жизнь с лучшей ее стороны. Их готовность ей радоваться как высшему благу. Несмотря ни на что.

Уверен, что уходящий год в конце концов останется в памяти тем лучшим, что мы пережили вместе. Конечно, никуда не денется боль за людей, погибших на востоке Украины, за сотни тысяч беженцев, покинувших районы боевых действий, их родные и обустроенные дома, разрушенные войной. Но во время гастролей в Крыму на наши легкомысленные спектакли приходили беженцы из Донбасса и пели вместе со всеми так, будто их жизнь по-прежнему безоблачна и прекрасна. И не сдерживали слез, когда зал и сцена сливались в едином хоре: «Мы вернулись домой, в Севастополь родной…» Поверьте, я не настолько наивен, чтобы восславить волшебную силу искусства. Но всегда готов с благоговением восхититься могуществом и волшебством человеческой жизни. Ее неистребимой мудрости и сердечности.

Уходящий год останется в нашей памяти многими прекрасными событиями: зимней Олимпиадой в Сочи и 250-летием Эрмитажа, 100-летием Камерного театра, 90-летием «Мосфильма», 10-летием «Крещендо» под руководством Дениса Мацуева, возвращением труппы петербургского Большого драматического театра в свое историческое здание и удивительным «Вишневым садом» Льва Додина в Малом драматическом, победами фильмов Андрея Звягинцева, Андрея Кончаловского, Александра Котта на самых престижных кинофестивалях, юбилеями Алисы Фрейндлих, Елены Образцовой, Михаила Пиотровского, Владимира Спивакова…

Праздники не обманывают людей. Они открывают жизнь с той возвышенной стороны, которая сопротивляется повседневности. Они открывают в нас ту человечность, о которой мы нередко забываем в суматохе буден. Поэтому не надо стесняться праздников – в эти праздничные дни мы становимся лучше.

Декабрь 2014

Россия, свобода, культура

Обсуждение Послания В.В. Путина Федеральному Собранию Российской Федерации стало своего рода сквозным сюжетом минувшей, да и нынешней недели. Прежде всего потому, что оно касалось не только проблем текущего политического и экономического момента, но и фундаментальных вопросов национального бытия.

Естественно, что многие комментаторы обратили внимание на важную цитату из Ивана Ильина: «Кто любит Россию, тот должен желать для нее свободы; прежде всего свободы для самой России, ее международной независимости и самостоятельности; свободы для России – как единства русской и всех других национальных культур; и, наконец, – свободы для русских людей, свободы для всех нас; свободы веры, искания правды, творчества, труда и собственности». Не стану сейчас, как это делали некоторые мои коллеги, сосредоточивать внимание на политических и этических взглядах философа, который, как известно, занимал крайне правую позицию в многообразном пространстве российской эмиграции. Не буду подробно вспоминать и о контексте, в котором написаны приведенные слова. Иван Ильин полагал, что в пору, когда власть в России захватили большевики, нужно забыть о разногласиях и добиваться освобождения русского народа. Бесспорно, у Ильина можно найти немало ярких мыслей, которые интересны и по сей день, даже те из них, которые хочется оспорить. Примечательно, что у русского консервативного мыслителя В.В. Путин выбирает слова, способные напугать любого современного охранителя. Но сказано то, что сказано. Все послание пронизано духом свободы, для России и людей, в ней живущих. Свободная, сильная, суверенная Россия – наиважнейшее условие свободы для созидательной деятельности граждан – в экономике, науке, культуре, социальной жизни. Кому-то покажется, что все сказанное относится к кругу либеральных или социально-демократических идей, но это справедливо ровно настолько, насколько все цивилизационно ответственные современные общественные течения схожи друг с другом в вопросах человекосбережения.

В отечественной политической практике, а уж тем более в политической публицистике, зачастую весьма свободно обращаются с терминами и понятиями, назначая ни в чем не повинные слова изгоями, чуть ли не подрывающими устои человеческой цивилизации и, конечно, действующей власти. На самом деле наши либералы и демократы не являются таковыми в строгом смысле этих понятий. Равно как и наши консерваторы весьма далеки от западных общественных течений, исповедующих консерватизм – классический, социальный или либеральный. Неоконсерватизм XX и XXI столетий – в духе Рональда Рейгана или Маргарет Тэтчер – не предполагает строительства социального жизнеустройства с непомерным бременем взятых на себя обязательств перед гражданами, равно как и глубокого внедрения государства во все сегменты экономики. В принципе консерваторы, как либералы, в отношении государства придерживаются позиции, некогда точно сформулированной вовсе не консервативным мыслителем Николаем Бердяевым: «Государство существует не для того, чтобы на земле был рай, а для того, чтобы на земле не было ада». Консерватизм не является прямым синонимом национального или религиозного фундаментализма, советской или досоветской ортодоксальности, – защита традиционных гуманистических ценностей и буржуазных устоев, не предполагающая революционного переустройства мира, вовсе не отменяет личных прав и свобод добропорядочных налогоплательщиков.

Консерватизм исторически защищает интересы культуры как совершенного хранителя традиции, устойчивых ценностей, объединяющих народы и нации. В этом смысле естественно, что в центре внимания оказываются институты, оберегающие культурные ценности, сохраняющие великое достояние человечества. Но при всем том консерватизм вовсе не отрицает развития как такового. Консерваторы являются сторонниками эволюции, которая призвана «отшелушить» все лишнее, отжившее век.

Юбилейные торжества по случаю 250-летия Эрмитажа, заслуженная апология «великого музея великого города» при всем том не стали торжеством охранительных идей. И прежде всего потому, что Эрмитаж – один из самых живых музеев мира, культурный центр, который осуществляет свою миссию в глубинном контакте с меняющимся бытием.

Не случайно Михаил Пиотровский накануне главного праздника открыл выставку, на которой работы выдающегося английского художника Фрэнсиса Бэкона были помещены в контекст шедевров мировой живописи и скульптуры – от Античности до конца XIX века. Гений XX столетия, чьи экспрессионистские полотна вызывали восторг и возмущение, черпал свой «безмолвный крик» не только в современной реальности, но и в истории культуры. И эти отражения, эти визуальные рифмы еще раз доказывают, что современное искусство глубоко укоренено в традиции, даже когда пытается преодолеть ее всевластие. Я уже писал о том, что в Санкт-Петербурге, городе торжествующего классицизма, трудно быть модернистом. Но именно здесь, в самом европейском из всех российских городов, оттачивались идеи русского авангарда, здесь формировались художники, ставшие классиками мировой культуры, от Игоря Стравинского до Павла Филонова.

И весьма символично, что в дни празднования 250-летия Эрмитажа в Санкт-Петербурге с успехом прошел Третий международный культурный форум, на дискуссионных площадках которого обсуждались пути развития отечественной и мировой культуры, укорененной в великих традициях прошлого и устремленной в будущее.

Декабрь 2014

Украшенье наших дней

Александр Абрамович Аникст, выдающийся шекспировед, глубокий знаток зарубежной литературы и театра, в пору моих занятий английской «мещанской драмой» первой трети XVII века как-то сказал мне в сердцах: «Что ты занимаешься ерундой, если хочешь стать настоящим ученым, займись по-настоящему великим автором. Будешь тянуться за ним, может, что-то и получится».

Алексей Вадимович Бартошевич почти 60 лет занимается творчеством Шекспира. И это определило его научную, творческую и жизненную судьбу. По природе своей человек необычайного таланта, врожденной интеллигентности и такта, плоть от плоти человек театра, он мог бы сделать любую блестящую карьеру. Но, наверное, во всем есть свои странные переплетения, парадоксы, полные тайных смыслов.

Гамлет считается не лучшей ролью его деда, Василия Ивановича Качалова, которому было неуютно в символистских сценических образах Гордона Крэга, поставившего эту трагедию в Художественном театре в 1911 году. Но для МХТ Шекспир – один из важнейших авторов, которого К.С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко пытались ставить, не изменяя творческим принципам, выработанным при работе над пьесами Чехова и Горького. Для «художественников» Чехов и Шекспир – квинтэссенция театра. Символы космоса, бытия. Соединение искусства и реальности, игры и повседневности. Человеческого и сверхчеловеческого.

Именно поэтому для Бартошевича, сына легендарного заведующего постановочной частью МХАТ, основавшего постановочный факультет Школы-студии, Вадима Васильевича Шверубовича, и актрисы, а потом и знаменитого мхатовского суфлера Ольги Оскаровны Бартошевич, творчество Шекспира никогда не было академической абстракцией. Это был автор, чьи герои обретали плоть и кровь в людях, которые ему хорошо знакомы с детства и отрочества. Он вырос в Художественном театре, который был его родным домом, и не в переносном, а в прямом, житейском смысле. Собственно, жизнь состояла из театра или разговоров о театре. Театр был защитой от ледяных ветров, бушевавших за его пределами. Именно здесь у великих мхатовских стариков он постигал тайны искусства, все «шутки, свойственные театру». Здесь в конечном счете и определилось его жизненное предназначение. Он мог бы стать блестящим летописцем Художественного театра, ведь он был влюблен в его эстетическое наследие, фундамент которого составляли великие принципы психологического реализма. Но, как известно, у истории нет сослагательного наклонения. То ли Бартошевич выбрал Шекспира, то ли Шекспир выбрал Бартошевича, мне не дано этого знать.

Два его главных институтских учителя – Григорий Нерсесович Бояджиев, который в ту пору заведовал кафедрой истории зарубежного театра ГИТИСа, и упомянутый уже А.А. Аникст – казались людьми крайне несхожими. Уютно округлый, всегда праздничный Бояджиев, специалист по французскому и итальянскому театру, и суховатый, редко улыбающийся и по-военному прямой Аникст. Но оба незыблемо верили в идеалы возрожденческого гуманизма, Ренессанс для них был величайшей эпохой в развитии культуры, которая раскрыла великую трагедию человеческого бытия. Они много лет дружили и даже сообща написали книгу после поездки в США – «Шесть рассказов об американском театре». От них обоих Алексей Бартошевич унаследовал необычайную чуткость к поэзии театра и глубокую веру в то, что человек и есть мера всех вещей. В середине 60-х годов прошлого века слово «гуманизм» все еще вызывало подозрения у бдительных советских идеологов и непременно требовало оправдательного прилагательного вроде «подлинный», а еще лучше «революционный».

Для Бартошевича, как и для его учителей, этих прилагательных не требовалось. Он знал, что любовь и сострадание – одно из высших предназначений каждого живущего на земле. На протяжении всей жизни он доказывал, что эти ценности для него не пустой звук, книгами, статьями, лекциями, телевизионными и радиопрограммами. Замечательный педагог и популяризатор, он сохранил себя как серьезный исследователь. Бартошевич оставался им всю жизнь, в самые трудные годы, когда научные занятия были чистым донкихотством. Он один из немногих известных мне театроведов, которые не изменили своей профессии не по лени, не по привычке, а из-за верности раз и навсегда избранным принципам. Наука – его страсть и предназначение. Даже когда он пишет о современном театре, а он практически ежевечерне отправляется на какой-нибудь спектакль, в его рецензиях ощутим масштаб выдающегося, всемирно известного ученого, который поверяет вновь появившееся художественное явление большими линиями истории культуры. Он замечательно артистичен, он умеет так рассказать об увиденном спектакле, что у слушателей рождается ощущение, будто они побывали на нем. Любовь к театральной детали, к вещному контексту художественной ткани во многом определила его педагогическую методику. Вместе со своим другом студенческих лет, выдающимся специалистом по испанскому и иберо-американскому театру Видмантасом Силюнасом, они придумали специальный курс исторической реконструкции театральных спектаклей различных эпох. Время обретает на их занятиях плоть и кровь, и они приглашают студентов к увлекательным путешествиям в прошлое.

Алексею Бартошевичу исполняется 75 лет, а в Белом зале ГМИИ имени А.С. Пушкина в его честь будут читать Шекспира его друзья – Сергей Юрский, Александр Филиппенко, Юрий Стоянов, Игорь Костолевский, Вениамин Смехов и многие другие. И все они, как и автор этих строк, точно знают, что Алексей Вадимович Бартошевич – «украшенье нынешнего дня». Значит, не все потеряно.

Декабрь 2014