Текст книги "Культурная революция"

«Нас возвышающий обман…»

Итак, Международный день театра. Ежегодный праздник, к которому никогда всерьез не готовятся, но которому всегда искренне радуются. И те, кто на сцене и за сценой. И те, кто по другую сторону рампы. Ведь театр – дело коллективное. Возможность вернуть утраченное детство, когда игра была не смыслом жизни, но самой жизнью. Мы приходим в театр поглядеть на людей, которые сохранили инстинкт игры, нами утраченный в отрочестве. Впрочем, не только люди театра привержены игре. Просто игры разные. Невероятная наивность – наделять какие-то дни сакральным смыслом, но ведь мы все хотим верить в эти смыслы. Особенно те, для кого комедиантство составляет существо их бытия.

Этот праздник придумали по инициативе Международного института театра, который был создан вскоре после Второй мировой войны, в 1948 году, в Праге. Его отмечали впервые в 1961 году. Жан Кокто сочинил первое послание всему театральному и не театральному человечеству, которое заново училось чувствовать себя неким новым единством, несмотря на ледяную стужу холодной войны. Сцена в который раз провозглашалась местом коллективного творчества, которому нужно было научиться в реальности, – разноязыкому и разномыслящему населению нашей планеты. Мы все любим искусство театра, ибо оно помимо всего прочего учит наиважнейшему в нашей жизни – искусству жить на земле. Учит слушать и понимать другого. Воспитывает чувство и смысл ансамбля.

Сорок лет назад в Москве в Колонном зале Дома Союзов (он назывался тогда именно так) проходил XV Конгресс Международного института театра. Он проходил не в марте, а в конце мая 1973 года, но казалось, что именно эта неделя была слившимся воедино самым счастливым в моей жизни Международным днем театра. В Москву съехались театральные знаменитости всего мира – это было начало того процесса международной разрядки, того «брежневского детанта», высшей точкой которого станет Хельсинкское совещание 1975 года. Но тогда я меньше всего думал о мировой политике. Ведь в кулуарах этого высокого собрания можно было встретиться и поговорить с Жаном Виларом, Жаном-Луи Барро и Мадлен Рено, с Розамунд Гилдер и Ли Страсбергом, Элен Стюарт и Воле Шойинкой, Тадеушем Ломницким и Адамом Ханушкевичем, не говоря уже о советских мэтрах Михаиле Цареве, Георгии Товстоногове, Олеге Ефремове, Анатолии Эфросе, Юозасе Мильтинисе, Вольдемаре Пансо… И сейчас от одного этого перечисления захватывает дух, а я упомянул лишь несколько имен. Советским центром МИТ со времени его создания в 1959 году бессменно руководил Михаил Иванович Царев, председатель Всероссийского театрального общества, возглавлявший Малый театр. Про него, некогда молодого премьера театра Всеволода Мейерхольда, говорили разное, но его актерский дар и острое понимание «текущего момента» были бесспорны. Именно в пору подготовки к конгрессу он привлек к работе Валерия Хазанова, полиглота и трудоголика, который до последних дней своей недлинной жизни был предан театру в его всемирно-историческом предназначении. Валерий знал все хитросплетения мирового театрального сообщества, владел бюрократической интригой на самых разных уровнях, при этом он обладал не только поразительным талантом профессионального зрителя, но и сохранившейся наивностью человека, готового обманываться, глядя на подмостки. Именно во многом благодаря ему М. Царев привлек к работе Советского национального центра МИТ молодых А. Бартошевича, В. Силюнаса, а потом и автора этих строк. МИТ был уникальным окном в большой театральный мир, без него в ту пору было бы трудно понять, в каком контексте живет советский театр, который при всех идеологических шорах мог победительно конкурировать со сценическим искусством любой мировой державы. Нас долго не выпускали за рубеж, но зато мы могли читать театральные журналы разных стран, которые будоражили наше воображение.

Тогда в 1973 году я познакомился с Джорджем Уайтом, профессором Йельского университета, внуком и сыном знаменитого семейства американских художников, который в начале 70-х создал Центр Юджина О’Нила, по прошествии времени этот центр стал своего рода новейшим мостом между американскими и советскими, а затем и российскими театральными профессионалами. Да и с кем мы только не познакомились в ту счастливую майскую неделю 1973 года! И самое главное, мы говорили об искусстве с людьми, которые казались нам небожителями. Порой мы не понимали друг друга – в ответ на наши жалобы о партийной цензуре они отвечали нам жалобами на экономический диктат (его несокрушимую силу мы поняли лишь двадцать лет спустя). Они были правы – экономику не обманешь, и с ней невозможно договориться, не то что с управлением культуры. Но при всех различиях мы сходились в главном: театр – это социальная миссия и беспечная игра, храм и балаган, молитва и кощунство. Театр – самый человечный способ диалога со смертью, с небытием. И самый трудный путь в бессмертие – уж больно мимолетное искусство. Мы говорили о смысле и тайнах творчества, именно в эти моменты мы открывались друг другу почти без опаски. О бытии можно говорить бесстрашно. Не то что о реальном социуме.

В советское время, которое я вовсе не хочу идеализировать, театр был не то чтобы равен жизни, он составлял ее существо. Художественная культура была землей обетованной, в которой исчезали все мерзости повседневного существования. Кажется, что сегодня все иначе. Но не верьте тому, что пошлость жизни убила искусство. Это невозможно. Ведь именно «возвышающий обман» открывает ту истинную правду человеческого бытия, где каждому воздается по заслугам его.

Март 2013

Однолюб

В жизни Виктора Новикова, которому 23 марта исполнится 70 лет, – одна жена, с которой они вместе почти полвека, одна дочь и один театр, где он работает с 1968 года, Театр имени В.Ф. Комиссаржевской.

Он никогда не стремился уехать ни из Ленинграда, ни из Санкт-Петербурга, откуда один за другим уезжали его друзья: Иосиф Бродский и Михаил Барышников – в Нью-Йорк, Анатолий Иксанов и Давид Смелянский – в Москву, кто-то – в другие города и веси. Занимая разные властные посты, не раз искушал его заманчивыми, как мне казалось, московскими предложениями, но он оставался непреклонен. Ему было хорошо в маленькой завлитской комнатенке, заваленной самыми разными изданиями, от громоздких томов в переплетах до рукописей пьес начинающих драматургов. И он не собирался никуда переезжать оттуда.

Он с удовольствием ездит на гастроли в Македонию, а в отпуск в Болгарию. Он счастлив навестить Михаила Барышникова в Нью-Йорке или Пуэрто-Рико. Время от времени бывает даже в Москве, где его друзья борются за право принимать его и его жену Ларису на постой в своих квартирах. Но при всем том он уверен, что лучшей семьи, лучшего города и лучшего театра ему не надо. Ему до сих пор невероятно интересно с ними. Это его родное пространство творчества и любви.

Виктор Новиков пришел в Театр имени В.Ф. Комиссаржевской через два года после того, как окончил Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии, в 1968 году. Через два года после того, как этот театр возглавил Рубен Сергеевич Агамирзян, мечтавший превратить его в ленинградский «Современник».

Агамирзян был тогда на гребне славы – после шумного успеха спектакля «Я, бабушка, Илико и Илларион» по роману Нодара Думбадзе с Ефимом Копеляном и Сергеем Юрским в главных ролях в ленинградском БДТ, куда его пригласил возглавивший этот театр Георгий Товстоногов. Агамирзян понимал, что строительство нового театра потребует новой драматургии, что его театр должен стать местом, куда будут стремиться не только мастера, но и дебютанты, а для этого ему был нужен человек не только с безупречным художественным вкусом, но и остро – по-писательски – ощущающий болевые точки времени, само быстро меняющееся течение жизни.

Понятно, что он шел на риск, приглашая на должность своего помощника по литературной части 25-летнего редактора Ленконцерта. Но, пригласив его, он определил судьбу Театра имени В.Ф. Комиссаржевской на полстолетия вперед. Не берусь судить, догадывался ли он об этом, – но знаю, что о своем выборе Агамирзян никогда не жалел.

Виктор Новиков сумел собрать вокруг театра не только «шестидесятников» первой волны, таких как Михаил Шатров или Виктор Розов, но открыть путь на сцену их молодым собратьям, от Григория Горина до Александра Галина. Он и в классической драматургии искал ту веру в человеческие ценности, которая помогает выживать в самые страшные времена мракобесия. Он всегда видел свет в конце тоннеля. И прежде всего потому, что никогда не переставал прокапывать этот тоннель.

1968 год был рубежным годом «оттепели», – после Пражской весны, обещавшей «социализм с человеческим лицом», после августовских событий наступила пронзительно холодная осень, а за ней и зима. И не только в Чехословакии, но и в Советском Союзе. Сохранять внятную гражданскую позицию в этих условиях удавалось лишь тем, кто умел переплавлять политическую публицистику в яркие сценические образы, кто знал цену «шуткам, свойственным театру», кто владел эзоповым языком художественных метафор. И тем, кто не боялся рисковать в пределах разумного расчета.

Для того чтобы в этих условиях сохранить свое творческое и человеческое лицо, нужен был недюжинный житейский ум и, конечно же, художественный дар. К счастью, Р. Агамирзян обладал и тем и другим. У его молодого помощника по литературной части было множество дел – Виктор Новиков в ту пору только начинал свое знакомство с представителями драматургического сообщества, – но, видимо, уже тогда он начал постигать тайную науку художественного руководства театром. Уже в пору своего завлитства он стал одним из самых ярких театральных деятелей страны.

Его талант, эрудиция, обаяние неотразимо действовали даже на такую таинственную инстанцию, как Главлит. Он стал необходимым собеседником для многих ленинградских интеллигентов старшего поколения – не стану называть имен, каждый из читателей может составить свой список, и ни один не сделает ошибки.

Новиков от рождения обладает уникальным даром человеческого общения, которое предполагает одно из важнейших качеств в собеседнике – умение слушать. Слушать не просто терпеливо, но сопереживая и соучаствуя. Он умеет входить в чужие предлагаемые обстоятельства. И дать подсказку, которая поможет развязать житейские или творческие проблемы.

Эти качества во многом предопределили его счастливую судьбу в театральном пространстве не только Питера и Москвы, но и всей театральной России. Он знает, что, выходя на сцену, надо думать не о себе, а о своем партнере. И когда в 1991 году Р.С. Агамирзян ушел из жизни, Виктор Новиков продолжил их общее дело. Он понял, что наступили новые времена, угрожающие театру-дому. Но он любит свой дом и делает все, чтобы его сохранить. Не как реликвию, а как живое и нужное людям дело.

Виктор Новиков не тяготится пленом нынешнего времени, но, как и положено настоящему русскому интеллигенту, поверяет его вечными ценностями. Непростая, поверьте, работа.

Март 2013

Прагматичный романтизм

28 февраля на встрече с представителями болгарских неправительственных организаций в Российском доме науки и культуры в Софии Виталий Игнатенко, первый заместитель председателя Комитета Совета Федерации РФ по международным делам, и Георгий Пырванов, президент Болгарии в 2002–2012 годах, объявили о создании Российско-болгарского Форума общественности. Идея о необходимости такого форума была заложена еще в совместной декларации, которую десять лет назад, 2 марта 2003 года, подписали российский и болгарский президенты, Владимир Путин и Георгий Пырванов. Но путь к ее реализации оказался много сложнее, чем можно было ожидать. И дело не только в субъективных обстоятельствах, в людях, которым было поручено заниматься этим делом. При удивительном, почти иррациональном тяготении русских и болгар друг другу, в минувшее десятилетие между нашими странами произошло немало событий, которые воздвигали ощутимые преграды и между нашими народами.

В апреле 2004 года Болгария вступила в НАТО, а с 1 января 2007 года стала полноправным членом Евросоюза. В конце 2012 года президент Болгарии Росен Плевнелиев сделал заявление, где абсолютно однозначно определил внешнеполитический курс своей страны: «Я горжусь, что Болгария является членом НАТО, что Болгария является членом Европейского союза, и считаю это высшим достижением страны за последние двадцать лет». Да и последние шаги ушедшего правительства Бойко Борисова и уходящего парламента во главе с Цецкой Цачевой не улучшали отношения наших государств. И исполнительная, и законодательная власть Болгарии в 2013 году приняли решение о расторжении договора 2006 года с Росатомом о строительстве АЭС «Белене», – несмотря на то, что болгары испытывают дефицит электроэнергии. Последний политический кризис в стране связан как раз с повышением вдвое тарифов на электричество, что и вывело народ на улицы. И это куда серьезнее протокольных парадоксов болгарских парламентариев, пригласивших на торжества по случаю 135-летия освобождения Болгарии коллег из всех стран, некогда входивших в Российскую империю, – от Прибалтики до Центральной Азии. Впрочем, это так, к слову. Просто важно понимать, что кроме традиционно мощного национального движения русофилов существуют и русофобы. Позиция для Болгарии трудно объяснимая, но тем не менее существующая. И характерно, что выставка в парламенте Болгарии, которую открывали при участии российских депутатов во главе с первым заместителем председателя Госдумы от КПРФ Иваном Мельниковым, называлась «Европейские измерения освободительной борьбы».

Впрочем, занимаясь наведением мостов, не надо думать о тех, кто захочет их разрушить, – это парализует волю. В отношениях болгар и русских, Болгарии и России, существует большой запас прочности, заложенный еще 1150 лет назад, когда была создана славянская письменность, и 135 лет назад существенно приумноженный на полях сражений с Османской империей. Д.С. Лихачев не случайно называл Болгарию «государством духа». Духа, рожденного верой и языком. Болгары сохранили себя в османской неволе во многом благодаря святому отношению к болгарскому слову, к кириллическому алфавиту, наилучшим образом передающему созвучия славянской речи. Болгарский язык, пожалуй, ближе других языков славянского мира к церковнославянскому, на котором ведут службу пастыри православной церкви.

Весь христианский мир был взбудоражен резней, учиненной османами при подавлении Апрельского восстания 1876 года. Имена Георги Раковского, Васила Левского, Христо Ботева и других лидеров повстанцев стали символами борьбы за саму возможность быть болгарами и славянами. Именно в это время появляются произведения, отражающие российскую боль за болгарских братьев и сестер, такие, например, как «Крокет в Виндзоре» И. Тургенева и «Болгарка» Я. Полонского.

В 1877-м, во многом под давлением общественного мнения заключив при участии канцлера А.М. Горчакова ряд важнейших для России договоров, Александр II объявил войну Османской империи. Разумеется, Россия имела свои цели, но при всем том война была преисполнена высокого романтизма. Именно тогда родилось великое слово «братушки», которым болгары называли русских освободителей. Оно не подводило нас и во время двух мировых войн, когда мы были по разные стороны от линии фронта. Но никогда не стреляли друг в друга. В память о былом братстве.

Именно поэтому и сегодня около четырехсот памятников русским солдатам, офицерам и генералам той освободительной войны бережно сохраняются в болгарских городах и селениях. Именно поэтому к нынешнему празднику не только отреставрировали конный монумент Александра II, царя-освободителя и русского, и болгарского народов, но и открыли в присутствии первых лиц государства новые памятники освободителям Софии – генералу-фельдмаршалу И.В. Гурко, командиру Кавказской кавалерийской бригады генералу П.А. Черевину и есаулу Барыш-Тыщенко. «Мы не забыли, что нас освобождали русские солдаты!» – болгарский историк, председатель Национального комитета по подготовке празднования 135-й годовщины освобождения Болгарии Андрей Пантев на встрече российской и болгарской общественности произнес речь возвышенную и искреннюю. «Судьба не только славянского мира, но и всей Европы зависела от исхода битвы на этой земле, в которой смешалась кровь болгарских повстанцев и русских солдат. Забыть об этом – значит предать не только прошлое, но и будущее». К счастью, в Болгарии и России это понимают не только романтики, но и прагматики.

Март 2013

Вера, мораль, закон

27 января ежегодно отмечают две радостные и одновременно горькие даты в истории человечества, в истории Второй мировой войны. В этот день в 1944 году Красная Армия прорвала блокаду Ленинграда, а в 1945-м освободила один из самых страшных лагерей массового уничтожения – Освенцим.

На Нюрнбергском процессе называли чудовищные цифры: только от голода в осажденном городе за годы блокады погибли 632 тысячи жителей; за время существования Освенцима было уничтожено более 100 тысяч русских, до 150 тысяч поляков, 1 миллион 100 тысяч евреев (общее число – 2,5 миллиона жертв, озвученное в Нюрнберге Рудольфом Гессом, считается завышенным). Историки нередко оспаривают статистику военных лет, прежде всего потому, что она не всегда основана на реальных документах. Многие гибли, так и не попав в статистические отчеты, – десятки тысяч евреев прямо из эшелонов отправляли в газовые камеры; до сих пор до конца не подсчитаны наши потери в Сталинградской битве. Но невыносимо говорить о десятках миллионов, когда каждый человек – это целый мир. И его смерть – это исчезновение этого мира из земного бытия.

Именно об этом говорили священнослужители основных российских конфессий на церемонии памяти жертв Холокоста в Еврейском музее истории и центре толерантности в минувшее воскресенье. И о том, что это не может, не должно повториться. Когда с ужасом вглядываешься в документальные кадры массовых расстрелов, в фотографии людей-скелетов, чудом выживших в Освенциме, эти слова – «не должно повториться» – не кажутся привычной банальностью.

Во время таких церемоний, разделяя боль и страдания ушедших, воздавая почести героям-освободителям, я не могу отделаться от мысли о тех, кто был палачами. О том, что же такое должно произойти с людьми (а они были именно людьми, а не существами какого-то особого рода, не мутантами, потерявшими принадлежность к человеческому роду), чтобы безжалостно уничтожать миллионы себе подобных, равнодушно и даже радостно наблюдая за страданиями детей, женщин, стариков. Год от года совершенствуя технологию уничтожения.

В фашистской Германии освобождение от «химеры совести» шло параллельно с освобождением от религиозных ценностей. Несмотря на то что Ватикан и Третий рейх в июле 1933 года подписали конкордат, позволяющий католикам сохранять свои храмы и организационную структуру церкви, уже с 1935 года начинают запрещать католические партии и общества. Христианство для нацистов кажется пропитанным ненавистным им иудаизмом. В 1937 году папа Пий XI признает, что конкордат 1933 года не исполняется. Еще в начале своей политической деятельности Гитлер под сильным влиянием умершего в 1923 году поэта и драматурга Дитриха Эккарта задумается о создании новой, чисто арийской религии. Специально созданная для этих целей организация «Аненербе» займется изготовлением «ирминизма», вероучения, восходящего к мифам древних германцев. Уже во второй половине 30-х нацисты изымают из библиотек и храмов Библию, алтарные распятия, иконы с ликами христианских святых. В декабре 1941 года СС распространит директиву Бормана: «Национал-социалистические и христианские идеи несовместимы. <…> Народ должен быть все более и более отделен от церкви и ее рупора – пасторов». Из-за разногласий теоретического и практического характера ирминизм так и не стал официальной религией Третьего рейха. Нацистское государство решило само быть законодателем этических ценностей немецкого народа, решение фюрера стало важнее библейских представлений о добре и зле. И вообще любых идеологем. Нацизм стал религией, построенной на национально-патриотических принципах, героизирующей арийца, жизнь которого – до последней капли крови – принадлежала только государству. Впрочем, не только крови. Родить немца от немца, умножая арийское население Европы, стало важнее любых семейных и даже просто эротических отношений – так хотел фюрер, и это должно было быть исполнено. Государство подчинило себе мораль и веру, не споря, но уничтожая оппонентов. Оно поглотило религиозную и общественную жизнь своих подданных, лишив их права на частное существование. Исполнители воли фюрера не были чудовищами, они были счастливыми винтиками до поры до времени безупречно работающей машины. И их не волновали страдания других людей, тех, на кого эта машина обрушила всю свою мощь. Собственно, они не считали их людьми. Но и сами они расчеловечивались.

Н. Бердяев в своей замечательной работе «Философия неравенства» вспоминает мысль В. Соловьева о том, что государство существует не для того, чтобы превратить земную жизнь в рай, а для того, чтобы она окончательно не превратилась в ад. Именно эта задача государства и ограничивает его право на своих сограждан. Оно не должно быть законодателем морали и веры, оно не может подменять общество и церковь, не имеет права диктовать правила частной и конфессиональной жизни. А у государства нередко появляется такое искушение, и оно, как правило, приводит к катастрофическим последствиям. Впрочем, мораль не заменяет веру, как и вера – светскую этику.

Церковь, общество, отдельные граждане обязаны соблюдать законы, принятые государством. Ни вера, ни желание принести пользу обществу не может быть поводом для нарушения действующих законов. И если их нужно изменить, то это неизбежно приходится делать в рамках системы, какой бы неуклюжей она ни была. Это плодотворнее хаоса революции. Впрочем, государство – и для России это не новость – бывает менее консервативно, чем большая часть российских граждан. Пишу вроде бы о банальных вещах, но, поверьте, не испытываю неловкости. Увы, в нашей современной «транзитной» жизни, где многие делают вид, что якобы из-за отсутствия объединяющей нацию идеи они перестали различать добро и зло (так удобнее творить зло), надо чаще напоминать о простых истинах. Без них нам не выжить.

Январь 2013