Текст книги "Культурная революция"

Фантомная боль

«Круглый стол» о том, как российские и латвийские телевизионные каналы отражают жизнь наших стран, который проходил на минувшей неделе в рамках Дней российского телевидения в Латвии, начался вовсе не с телевизионных проблем. Наши латвийские хозяева прежде всего попросили разъяснить, насколько соответствует действительности утверждение одного международного еженедельника, выходящего и на русском языке, о том, что Россия собирается поглотить бывшие прибалтийские республики СССР, и прежде всего Латвию. Интонация вопроса была вовсе не провокационна. И озабоченность выглядела вполне убедительной: Латвия переживает экономический кризис достаточно тяжело, в любом случае тяжелее своих соседей не только в Скандинавии, но и в Прибалтике, что вынудило власть принимать достаточно много непопулярных и достаточно рискованных решений, на которые никогда не согласились бы еще год-два назад. Например, новый закон об инвестициях позволяет любому иностранцу, вложившему в недвижимость в Латвии сумму значительно меньшую, чем он заплатил бы за стометровую квартиру в Москве, получить вид на постоянное жительство в Латвии. И, естественно, поскольку приток инвестиций ожидают прежде всего из нашей страны, то латышские СМИ легко подхватили мысль о том, что Россия и российские граждане немедленно скупят Латвию.

Я не первый раз и не в первой стране участвовал в дискуссиях, где эксперты в области средств массовой информации вместе с журналистами обсуждали вопросы, на которые лучше всего отвечать банкирам и девелоперам вместе с представителями силовых ведомств. Хотя на самом деле анализ такого рода страхов, скорее всего, требует социальных психологов, людей, занимающихся вопросами коллективного бессознательного, порождающего не менее коллективные истерики. Не раз, когда в Польше, на Украине, в балтийских и других странах всерьез начинали обсуждать вопрос о том, что Россия назавтра же сотворит нечто ужасное (дальше следуют различные сценарии поведения: присоединит кого-то с помощью военной силы, отберет с помощью той же военной силы часть территории, расчленит, купит, продаст…), я убеждался лишь в том, что нами управляют некие фантомные боли. Нет Советского Союза, Варшавского договора, социалистического лагеря. Мир изменился до неузнаваемости. За малым исключением все страны, с которыми граничит Россия на Западе, вступили в Европейский союз и НАТО. Они защищены от внешней агрессии серьезными международными договорами. И при всем этом остался страх перед угрюмой мощью СССР, который переносится на современную Россию. Ясно, что все эти разговоры обострились после военного конфликта на Кавказе в августе 2008 года, но это совсем особый и исключительный случай со своей весьма непростой предысторией.

Не случайно написал, что фантомные боли ощутимы на всем пространстве бывшего социалистического лагеря, включая Россию. Мы уже без малого двадцать лет перезагружаемся по всем направлениям, но не было года, чтобы в общественном сознании не начинали гулять самые разные страхи, доставшиеся нам в наследство от славных советских времен. Слов нет, современная мировая реальность много жестче и много сложнее, чем нам казалось в то время, когда мы изучали ее, в лучшем случае просверлив дырочку в «железном занавесе». Понятно, что у отдельных стран и у групп стран, в которые объединяются эти отдельные страны, немало вполне эгоистических интересов. И интересы эти понятны: «мы живем хорошо, а хотим жить еще лучше». И все готовы отстаивать эти свои интересы на самых разных уровнях, что Россия, что Китай, что США, что Европейский союз и каждая европейская страна в отдельности (в ООН 192 члена, поэтому не стану утомлять вас перечислением). Но это вовсе не основание для того, чтобы заниматься увековечиванием наших прежних страхов путем их постоянной модернизации.

Одно из любимых занятий – создание страшилок о том, как агрессивная русская культура поглотит культуру соседних стран, об этом много пишут в соседних странах. У нас же дома любят попугать друг друга тем, что агрессивная космополитическая потребительская культура «мирового закулисья», производящаяся за океаном, сведет под корень культуру русскую. В новых балтийских государствах, да и не только в них, немало интеллектуально озабоченных бойцов за спасение национальных культур, готовых выстроить стены (и даже баррикады!), чтобы оградить себя от художественного влияния бывшего «старшего брата». Их «клоны» в России все время выступают с разными инициативами, реализация которых должна раз и навсегда перекрыть тлетворное влияние Запада на умы и сердца не только широких трудящихся масс, но, что не менее важно, на креативные органы творцов (не называю эти органы сознательно, так как каждый творит чем может и, боюсь, чем хочет). Иногда кажется, что способы спасения своих национальных культур бойцы во всех странах списывают под копирку, и готовы при этом пугать друг друга до исступления, заражаясь ужасом от сочиненных ими же самими кошмаров.

Бесспорно, глобализация создала новый, усложненный и взаимозависимый мир. Мы читаем одни и те же журналы, смотрим похожее друг на друга телевидение, мечемся в общем пространстве интернета, ходим на одни и те же фильмы в кинотеатры. Но от этого не перестаем быть русскими, татарами, латышами или армянами. Не хочу никого мучить культурологическими построениями, но опыт истории человечества доказывает, в частности, одну весьма существенную истину: сложившаяся национальная культура берет извне только то, что ей самой нужно для органического развития. От всего лишнего она отказывается, даже если ей предлагают нечто высококачественное и привлекательное. (Сказанное вовсе не означает, что государство может все бросить на самотек и не должно думать о протекционистских мерах по отношению к национальным культурам, никого при этом не пугая и не пугаясь само.)

К счастью, наш рижский «круглый стол» соединил людей не только разумных, но и вполне дружелюбных. От Роберта Килиса, руководителя комиссии стратегического анализа при президенте Латвии, Андриса Тейкманиса, государственного секретаря МИД Латвии, и академика Руслана Гринберга, директора Института экономики РАН, до Юриса Пайдерса, председателя Союза журналистов Латвии, Андрея Яковлева, организовавшего наши Дни в Латвии, Арины Шараповой, Юлии Панкратовой, Андрея Максимова и Леонида Млечина (все вместе они представляли Академию российского телевидения) и многих других. Дружелюбие не мешало быть откровенными. Было бы глупо делать вид, что в отношениях между Россией и Латвией, которые переживают своего рода «оттепель», нет проблем, в том числе и в гуманитарной сфере. Они существуют и в прошлом, и в настоящем (мы были в Риге, когда все местные СМИ продолжали обсуждать удивившее решение Высшего суда по правам человека в Страсбурге по делу «В. Кононов против Латвии»). Важно при их обсуждении не пугать друг друга до смерти. Впрочем, все сошлись в одном: многие страхи порождает не только сон разума, но очевидный недостаток серьезной информации о России в латвийских СМИ и о Латвии в СМИ российских. Не хватает понимания. А нередко и желания понять друг друга. И потому вновь и вновь пробуждается фантомная боль.

Май 2010

«Мы связаны, Агнешка, с тобой одной судьбою…»

Недавно мой старинный друг Адам Михник, «антисоветский русофил», как он любит себя называть еще до первой совместно выпитой рюмки, сделал то, что было бы невозможно еще десять дней назад. «Газета Выборча» поместила его статью «Наши сердца дрогнули» на двух языках – польском и русском, что было немыслимо в польской печати последних десятилетий. Он написал в ней, в частности, что после трагической гибели в авиакатастрофе под Смоленском 96 человек из политической элиты Польши во главе с Лехом Качиньским и безупречно точного поведения лидеров и простых граждан России, скорбевших вместе с поляками, в наших отношениях будто «прорвало плотину».

Сразу после этой катастрофы многие комментаторы писали о том, что вторая катынская трагедия, произошедшая через семьдесят лет после первой, когда Сталин отдал приказ расстрелять польских офицеров в Катыни, может навсегда развести, рассорить польский и русский народы. Но уже к середине прошлой недели, после заявлений Д. Медведева и В. Путина, после встречи премьеров двух правительств на месте авиакатастрофы, после того, что десятки тысяч граждан России пришли помянуть погибших, тон комментариев резко изменился. Недавно «Интернэшнл геральд трибюн» поместила статью Н. Кулиша и К. Леви из Варшавы под названием «Российская сердечность после катастрофы удивила и растрогала поляков». В ее подзаголовке прагматичная мысль: «Политики увидели шанс для двух врагов создать новую эру сотрудничества».

Но, как говорится, политики политиками, а народы народами.

Поляки, судя по тому, что можно было прочесть в польских СМИ, не ожидали от нас искренности человеческого сострадания, той истинной человеческой солидарности, которая бывает только среди своих и для своих. В пылу политической полемики мы сами не задумывались о том, насколько мы готовы к такому чувству по отношению к соседям, с которыми всю нашу историю мы жили в состоянии любви-ненависти. Даже трагические события Второй мировой войны не сумели примирить нас по-настоящему. Ведь не случайно во время недавней конференции, посвященной роли народов СНГ в Великой Победе, бывший министр иностранных дел Польши Адам Ротфельд особо отметил, что Советская армия спасла польский народ от фашизма, но не принесла ему освобождения. Мы сами не могли догадаться, что может пробудить милосердие друг к другу. Какой должна быть цена взаимного прозрения. Какая еще трагедия необходима, чтобы мы открыли в себе глубоко спрятанную любовь. После смоленской авиакатастрофы будто рухнула вековая стена отчуждения между двумя народами, глубинная этническая близость которых в истории отвергалась, преодолевалась сущностными духовными различиями и национальной враждебностью, имеющей политические основания.

Отношения польской нации к нации российской, как и обратное, по крайней мере в нашей общей тысячелетней истории, всегда были некой важной лакмусовой бумажкой национального самопознания и самоопределения. Не случайно один из самых глубоких русских мыслителей второй половины XIX века Владимир Соловьев писал: «Наша история навязала нам три великих вопроса… польский (или католический), восточный, или славянский, вопрос и еврейский. Эти три вопроса, в тесной связи между собою, суть лишь разные исторические формы великого спора между Востоком и Западом, который проходит через всю жизнь человечества. <…>

Ближайшим образом наша историческая обязанность предстает нам в виде польского вопроса. История связала нас с братским по крови, но враждебным по духу народом, передовая часть которого ненавидит и проклинает нас».

Когда в середине мая 1978 года я вышел из вагона на Центральном вокзале Варшавы и попал в объятия двух моих польских коллег-подружек из польского журнала «Диалог» – Малгожаты Семиль и Эльжбеты Вышинской, – я еще, к стыду своему, не читал Владимира Соловьева. А потому относился к советско-польским отношениям с абсолютным легкомыслием, если так можно охарактеризовать то чувство взволнованной влюбленности, которое не покидало меня с тех детских лет, когда я услышал по радио звуки ноктюрнов и вальсов Шопена. Мои подружки были озабочены тем, чтобы я успел посмотреть все лучшее, что шло в те дни в рамках театрального фестиваля «Варшавские встречи», и взять интервью у Ломницкого, Холубека и Вайды для московского журнала «Театр». Но главной их задачей в те дни, похоже, было превратить мою заочную влюбленность в Польшу и польскую культуру в реальную любовь. Они выбрали самый простой путь – скажу честно, когда паненка Ханка переводила мне Тадеуша Ломницкого или Ежи Штура, я думал вовсе не о театре. Помните, у Адама Мицкевича в переводе Аполлона Григорьева:

«Я ее не люблю, не люблю… / Это – сила привычки случайной! / Но зачем же с тревогою тайной / На нее я смотрю, ее речи ловлю?»

Польша входила в меня постепенно, но властно, в этой моей Польше было намешано всякого разного – от Ежи Поломского до Станислава Выспяньского, от Ярослава Ивашкевича до Ежи Гротовского, от Адама Мицкевича до Марыли Родович… Шок, который я испытал, увидев разом «Канал» и «Пепел и алмаз» Анджея Вайды в середине 60-х годов прошлого века, у меня не проходит до сих пор. Идеализм – как оправдание человеческого бытия, как смысл и искупление. Романтизм – как генетический код нации. Откройте Словацкого или Тувима, Норвида, Галчинского или Стаффа, Броневского или Виткевича… – и вы сможете прикоснуться к тайне того, что называют польским национальным характером. Я не идеализирую поляков, как и любой другой народ, даже тот, к которому сам принадлежу, для этого я слишком долго живу на свете. Но важно не придумывать красивую сказку, важно полюбить завораживающую реальность.

Мне посчастливилось: вот уже более полувека я общаюсь с цветом польской нации. Заочно – с теми, кто оставил после себя великое искусство и великие дела; дружески, товарищески – с теми, кто продолжает творить историю своего народа и своей культуры. И я никогда не переживал минут разочарования. Разве что горечь утрат, когда уходили близкие люди, которые сроднили меня с Польшей. Последним из них был Ежи Кениг, уникальный знаток польского и русского театрального искусства, блестящий переводчик, с которым раскланивались все прохожие на варшавских улицах, – в пору, когда он был директором польского телевизионного театра, каждый понедельник он предварял своим блестящим эссе показ лучших спектаклей польской сцены. Романтическая ирония и бесстрашный гуманизм не покидали его в тягостные мгновения польской истории. И мы с ним грустили и смеялись, когда я рассказал ему о том, как во время ночного ужина в квартире у моей мамы, куда я привел Зигмунта Хюбнера и Михала Кабату осенью 1981-го, незадолго до введения военного положения, она, послушав моих польских друзей, позвала меня на кухню и спросила шепотом: «Миш, а нас не посадят?..»

Я узнал о его смерти уже после его похорон. И поэтому в эти апрельские дни поминал не только погибших в роковую послепасхальную субботу, но всех моих ушедших польских друзей. И просил судьбу быть милостивой к живущим. К Польше нашей любви.

Апрель 2010

Доктор Горин

У Григория Горина было несколько историй, которые он рассказывал в застолье, расцвечивая разными подробностями и всякий раз повторяя, что хорошо бы их записать и превратить в рассказы. Не берусь судить, почему он этого не сделал. Даже гадать не стану, понимая, что это бессмысленно. Раз эти устные истории не превратились в текст, значит, так тому и быть. Но все же напомню об одной из них, которая случилась еще в ту пору, когда Гриша служил врачом скорой помощи, и которая, как мне кажется, важна для понимания того, кем был Григорий Горин, доктор и писатель.

Один старый человек пошел в магазин и, выйдя из дома, забыл, куда и откуда он идет. Сердобольные люди позвонили в скорую, и этот старик попал в руки Гриши, который сразу понял, что «попал» не этот старик, а именно он, доктор Офштейн, потому что до конца дежурства ему придется разыскивать дом этого человека с прогрессирующей стадией атеросклероза. Чтобы понять, где искать жилище своего пациента, он стал расспрашивать его о каких-нибудь приметах, которые бы помогли в поисках. «Что видно из окна комнаты, в которой вы живете?» – спросил доктор. «Из окна моей комнаты видны яркие праздничные огни», – отвечал старик. И они начали ездить по микрорайону в поисках какой-нибудь светящейся рекламы. Но все было безуспешно. То есть рекламы были, а домов, из которых можно было смотреть на эти рекламы, – не было. И тогда доктора осенила простая идея: раз старик вышел с авоськой и пошел за хлебом, надо поехать в ближайшую булочную, может быть, его кто-то узнает. Так оно и вышло. И когда соседка старика помогла найти его дом и квартиру, Гриша решил узнать, что же за яркие праздничные огни горят в его окне. Он вошел со стариком в его комнату и увидел, что окно упирается в глухую серую стену. «А где же огни?» – спросил доктор. «Если долго смотреть, то они появляются. Яркие и праздничные огни», – ответил старик.

Григорий Горин тоже обладал редкой способностью увидеть в серых и тусклых буднях яркие праздничные огни, которые позволяют разглядеть все лучшее, что есть на этом свете. То, ради чего стоит жить и сохранять веру в людей.

Как любой хороший доктор, Горин знал, что жизнь приносит боль и страдание. У него не было иллюзий по поводу человеческих слабостей, которые подталкивают к подлости и предательству. Он любил Брехта и нередко вспоминал то место из «Жизни Галилео Галилея», когда Галилей объяснял маленькому монаху, что людей не надо пытать для того, чтобы они отреклись от своих убеждений, достаточно показать орудия пыток. В 1970 году Горин один, без Аркадия Арканова, вместе с которым он работал для театра в 60-е годы, написал пьесу «Забыть Герострата», о проклятом, но не забытом поджигателе храма Артемиды в Эфесе. И пьеса эта, в которой уроки Брехта и его швейцарских учеников Фриша и Дюрренматта парадоксальным образом соединялись с традицией французских экзистенциалистов – Жироду, Сартра, Ануя, – обнаруживала бесстрашную трезвость взгляда на человеческую природу. Но в отличие от Герострата, который был уверен во всеобъемлющей безграничности человеческой низости и низменности, Горин знал, на что способен человек в высших и наидостойнейших его проявлениях. Перед лицом смерти, небес или своей собственной совести. Он не был снисходителен к людям, в которых он угадывал своих будущих героев. Но он был преисполнен сострадания к ним – как врач и как писатель. Потому что он твердо знал, что люди нуждаются не только в шутке, но и в сострадании. И в любви тоже.

Его долго числили по разряду сатириков и юмористов, его всегда любили за остроумие. Но он, видно, от рождения был мудрецом, который – по традиции – рядился в одежду шута, примеряя самые разные маски – Тиля, барона Мюнхгаузена, Джонатана Свифта или просто шута Балакирева. Не случайно своей театральной фантазии «Дом, который построил Свифт» он предпослал важное признание автора «Приключений Гулливера»: «Распределяя работу своего мозга, я счел наиболее правильным сделать господином вымысел, а методу и рассудку поручить обязанности лакеев. Основанием для такого распределения была одна подмеченная у меня особенность: я часто испытываю искушение быть остроумным, когда не в силах быть ни благоразумным, ни здравомыслящим…» На самом деле Григорий Горин, как и Джонатан Свифт, знал, что вымысел и остроумие – лакеи мудрости. Той мудрости, которая не позволяет человеку опустить руки в борьбе с самим собой и с пошлостью окружающей жизни, хоть на базарной площади, хоть во дворце. Той мудрости, что одновременно возвышает до переживания великого праздника бытия. И хотя, как правило, родословную драматурга Горина ведут от замечательного сказочника советских времен Евгения Шварца, я, безусловно, присоединюсь к суждению Юрия Богомолова, который точно написал о принадлежности Горина к мировой культуре, к той культурной мифологии, что на протяжении тысячелетий доказывала свою высшую правдивость и человечность. В этом бездонном пространстве истории он черпал тот жизненный стоицизм, которым наделял своих героев и которым обладал сам. И тот суровый восторг перед человеческим бытием, без которого нет ни настоящего врача, ни настоящего писателя.

Горин никого не звал на баррикады, но всегда помогал и своим героям, и своим зрителям избегать подлости и предательства, он помогал не сдаваться даже тогда, когда поражение кажется неизбежным. Он твердо знал, что свобода таит множество опасностей, но так же твердо был уверен в том, что лучшего средства для безопасности, чем свобода, не существует. Как настоящий доктор он знал, что излечение болезни зависит не только от врача и медикаментов, но и от больного, который быстрее уходит из жизни, если перестает бороться со своим недугом. Ему было хорошо известно, что физического бессмертия не существует, но он, что, пожалуй, слишком наивно для мудреца, верил в волшебную силу театра. Странного заведения, где убитые и умершие во время действия герои как ни в чем не бывало выходят на поклоны по окончании спектакля. Какой бы тяжелой и пакостной ни была жизнь – она все равно лучше смерти. Тем более что, если мы постараемся, мы можем превратить ее в волшебный праздник. Или даже не в очень волшебный, и вовсе не в праздник. Просто надо не бояться жить. И поэтому Григорий Горин не спешил расставаться со своими любимыми персонажами, изо всех сил пытался сохранить им жизнь. Хотя бы в пространстве сцены или экрана.

Впрочем, он имел дело с бессмертными. С теми, кто жил своей жизнью и до его появления на свет в Москве 12 марта 1940 года. Они приняли его как равного, и он стал одним из них. И чем больше времени проходит со дня его смерти, тем значительнее и важнее для всех нас оказывается и он сам, и его творчество. Перечитайте его пьесы и его рассказы, и вы убедитесь, что, как у всякого классика, они приросли новыми смыслами. Григорий Горин зажил своей жизнью в истории отечественной (и мировой) культуры и уже не нуждается в нашей помощи.

Но сам всегда приходит к нам на выручку, даже если мы не можем до него дозвониться.

Март 2010