Текст книги "Джон Стюарт Милль. Его жизнь и научно-литературная деятельность"

В 1859 году Милль выпустил книгу «О свободе» – сочинение, в котором принимала деятельное участие его покойная жена; в 1860 году – «Исследование о представительном правлении», а в 1861 году – «Утилитарианизм». В 1865 году он напечатал обширное сочинение «О философии Гамильтона», посвященное метафизическим вопросам о границах познания, критериях истины, происхождении наших верований, о существовании внешнего мира и материи, о свободе воли и так далее. Сочинение это давало метафизическое основание всем тем воззрениям, которые были развиты Миллем в «Системе логики», и оно интересно, помимо глубины и серьезности содержания, еще и тем, что в нем глава современной эмпирической школы делает некоторые уступки идеализму.

Кроме этих крупных сочинений, Милль написал за это время целый ряд статей и памфлетов политического содержания. Оставаясь по большей части вдали от Англии, он принимал деятельное участие в политических событиях, и когда в 1865 году ему предложено было выступить кандидатом либеральной партии в одном из избирательных округов Вестминстера, он охотно принял это предложение. Но со своей обычной искренностью и прямотой он открыто объявил условия, на которых соглашался выступить кандидатом в парламент. Во-первых, вследствие своего убеждения в несправедливости обычая, требовавшего, чтобы кандидат своими деньгами расплачивался за все избирательные издержки, он отказывался принять издержки по избранию на свой счет. Во-вторых, он не соглашался отвечать на вопрос о своих религиозных убеждениях, и, в-третьих, он заранее объявил, что в своей парламентской деятельности не будет отстаивать сугубо местные интересы Вестминстера.

Эти условия были приняты избирателями. Милль приехал в Вестминстер и несколько раз публично выступил на митингах, устраиваемых преимущественно рабочими, которые были горячими приверженцами радикального философа и экономиста. На одном собрании среди многочисленной толпы рабочих Миллю был предложен вопрос: правда ли, что в своих сочинениях он обвинял английских рабочих в пристрастии ко лжи? И Милль немедленно, без всякого колебания, ответил: «Да». Этот ответ был встречен громом рукоплесканий: рабочие до такой степени привыкли к льстивым заискиваниям людей, нуждавшихся в их поддержке, что были поражены мужественной прямотой Милля.

Милль был выбран в парламент значительным большинством голосов. Кабинетный ученый, привыкший жить среди книг, в мире абстракций и умозрений, и рассматривавший все вопросы текущей политики с высшей философской точки зрения, не мог быть искусным политиком и вождем партии. Тем не менее, он занимал в парламенте очень влиятельное положение. Приведем слова Гладстона о Милле:

«Мы все знали умственное превосходство Милля, но его парламентская деятельность доказала также его редкую нравственную высоту. Я его называл „святым рационализма“, хотя этот эпитет не совсем выражал мою мысль. Он был совершенно чужд тех эгоистических чувств и желаний, которые обыкновенно влияют на членов парламента. Его речи походили на проповеди. Он был полезен нам всем, и ради самого парламента я радовался его появлению в нашей среде и сожалел о его удалении».

Но, несмотря на уважение, с которым в парламенте относились к Миллю его друзья и противники, он не играл большой политической роли и стоял особняком, сохраняя свободу действий и не примыкая ни к какой определенной партии. В своей «Автобиографии» он вспоминает два случая, когда обстоятельства позволили ему оказать существенные услуги обществу и народу. Оба случая настолько характерны, что на них стоит остановиться.

В 1866 году на Ямайке произошло восстание, подавленное с большой жестокостью губернатором Эйром, который сжигал целые селенья и без всякого основания повесил нескольких неповинных людей. Либеральная партия в Англии была возмущена этими жестокостями и требовала, чтобы губернатор был отозван. Многие не довольствовались простой отставкой губернатора и требовали предания его суду. Милль произнес в парламенте горячую речь в защиту этого требования, но оно, тем не менее, было отвергнуто палатой. Тогда из среды лиц, решивших во что бы то ни стало добиться наказания Эйра, был избран комитет, председателем которого стал Милль. Общественное мнение Англии стояло на стороне правительства. Жестокости Эйра признавались необходимыми для подавления восстания, угрожавшего опасностью для колониального могущества Англии. На Милля градом сыпались порицания и насмешки, его имя сделалось чрезвычайно непопулярно среди господствующих классов, его упрекали в недостатке патриотизма и политического смысла; особенно ревностные защитники Эйра доходили до того, что угрожали смертью неустрашимому поборнику справедливости. Но он в течение двух лет неутомимо продолжал кампанию, агитировал в парламенте, устраивал митинги и писал в газетах, имея целью склонить общественное мнение на свою сторону. Просьба о предании Эйра суду подавалась почти во все суды Англии, но все было напрасно: английский шовинизм стеной ограждал Эйра. Хотя Милль и не достиг своей цели, его горячая защита прав угнетенных негров произвела большое впечатление на всех, и с этого времени английские колониальные чиновники стали с большим уважением относиться к подвластному населению.

Это показывает нам, с какой энергией Милль мог бороться за то, что он признавал истиной. С другой стороны, в описанном эпизоде резко проявилась одна характерная черта Милля, о которой мы еще не говорили: типичный англичанин, проживший почти всю жизнь в Англии, он был совершенно лишен английского шовинизма. Его особенной симпатией пользовалась Франция, и он любил противопоставлять веселых, откровенных и общительных французов своим чопорным и скучающим соотечественникам. Вообще Милль не любил английского общества и, насколько мог, старался его избегать. Свое полное беспристрастие в вопросах международной политики он обнаружил во время междоусобной войны в Соединенных Штатах; как известно, Англия симпатизировала южным штатам и едва не была вовлечена в войну с Союзом. Но Милль, несмотря на опасения вызвать против себя взрыв общественного негодования, встал на сторону северян и написал памфлет в защиту их дела.

Другой случай, который Милль считает своей заслугой перед обществом, заключался в следующем: во время волнений рабочих по случаю отвержения парламентом билля о реформе правительство запретило устраивать публичные митинги в Гайд-Парке. Несмотря на запрет, рабочие решились там собраться, запасшись на всякий случай оружием. Правительство, со своей стороны, приказало войскам быть наготове, и можно было опасаться столкновения, которое стоило бы жизни многим. Чтобы предупредить кровопролитие, правительство обратилось к Миллю с просьбой уговорить рабочих разойтись.

Он принял это предложение и произнес перед рабочими длинную речь, доказывая им, что их поведение неблагоразумно: они желают вызвать революционное движение, но для революции они слишком слабы, и потому было бы благоразумнее не покидать легальной почвы и постараться достигнуть своих целей путем закона. Доводы Милля подействовали на рабочих, и они спокойно разошлись по домам.

В парламентской деятельности Милля обращает на себя внимание его отношение к ирландскому вопросу. Он всегда горячо отстаивал интересы ирландских коттеров и предсказывал, что только энергичными, смелыми мерами можно решить ирландский вопрос. Последующие события доказали справедливость его предсказания.

В 1868 году были назначены новые выборы в парламент, и Милль потерпел поражение в Вестминстере. Ему немедленно предложили выступить кандидатом в других избирательных округах, но он отклонил эти предложения, ссылаясь на слабое здоровье и усталость, и уехал в Авиньон.

Милль объясняет свое поражение тем, что он принимал участие в публичной подписке для покрытия избирательных издержек радикального и атеистического депутата Брэдло. Сочувствие атеисту было таким большим грехом в глазах избирателей Вестминстера, что они предпочли на место Милля выбрать консервативного депутата.

Последние несколько лет жизни Милля мирно и спокойно прошли в Авиньоне. В одном письме к своему другу Торнтону он следующим образом описывает свою домашнюю обстановку:

«Елена (его падчерица. – Авт.) осуществила свою мечту и устроила для меня крытую галерею, в которой я могу гулять в холодную и дождливую погоду. Терраса тоже увеличена и охватывает обе стороны дома. Кроме того, Елена устроила небольшую комнату для моих гербариев, с ящиками для растений, полками для ботанических книг и большим столом посредине для препарирования растений. Вы видите, я живу, как в монастыре, и можете себе представить, с каким пренебрежением я думаю о парламентских залах, которые при всех своих удобствах не могли бы предоставить мне этих скромных радостей жизни».

В 1871 году умер близкий друг Милля, историк Грот; он был похоронен в Вестминстерском аббатстве. Милль приехал на его торжественные похороны и заметил при этом Бэну: «Скоро и меня похоронят, хотя и без таких церемоний». Его силы заметно ослабевали. Морлей, известный либеральный писатель и общественный деятель, следующим образом описывает свое последнее свидание с Миллем:

«Он с ранним утренним поездом приехал ко мне в деревню, чтобы провести день со мной. Он был в спокойном и приветливом настроении духа. Мы не спеша шли по поросшей травой дороге, окаймленной с обеих сторон кустами вереска и тисса; перед нами расстилались живописные меловые холмы, перемежающиеся с зеленеющими полями, и Милль живо наслаждался этой мирной картиной природы. Как известно, он – страстный ботаник, и каждые десять минут он останавливался, чтобы сорвать тот или иной цветок… Понятное дело, мы много разговаривали, и Милль говорил очень хорошо. Он соглашался, что Гете внес много нового в поэзию, но его возмущал нравственный характер Гете. Он удивлялся, как человек, который умел так хорошо описывать скорбь покинутой женщины, мог в своей личной жизни так дурно относиться к женщинам. Во всех отношениях он предпочитает Шиллера. Перейти к Шиллеру от Гете – это все равно, что выйти на свежий воздух из оранжереи. Он говорил, что проза Ж. Санд действует на него как музыка и что он не знает более совершенного прозаического стиля.

Далее он рассказывал, что его радикальные друзья были очень недовольны его пристрастием к Уордсворту, но он обыкновенно возражал им: Уордсворт вам не нужен во время борьбы, но когда победа будет одержана, люди более чем когда-либо будут нуждаться в тех ощущениях, которые поддерживаются и питаются чтением Уордсворта… Когда мы пришли домой, Милль стал с детской веселостью болтать с моими детьми о полевых цветах, о жизни насекомых и пении птиц. Ему очень хотелось послушать пение соловья. Вечером я отвез его на станцию железной дороги, и таким образом и этот светлый день моей жизни прошел, как проходит все хорошее и дурное».

Милль умер в 67 лет, 8 мая 1873 года в Авиньоне. За несколько дней до смерти он вышел погулять и собрал первые весенние цветы. Он заболел совершенно внезапно. Когда ему сообщили, что нет надежды на выздоровление, он спокойно сказал: «Мое дело сделано», – и встретил смерть так же мужественно, как и жил.

Милля похоронили в Авиньоне, рядом с его женой.

Глава VII

Философская и научная деятельность Милля.

Генри Томас Бокль, известный автор «Истории цивилизации Англии», говорит в одной из своих статей, что если бы из величайших мыслителей Европы был составлен суд присяжных для решения вопроса, кто из всех современных писателей больше всего сделал для успехов знания, то они не усомнились бы назвать имя Джона Стюарта Милля. Эта высокая оценка значения литературной деятельности Милля, без всякого сомнения, значительно преувеличена; многие современные писатели и ученые оставили после себя более глубокий след в истории человеческой мысли, проявили в своих сочинениях больше смелости и творческой силы, чем знаменитый автор «Системы логики» и «Политической экономии». Достаточно назвать Огюста Конта, творца позитивной философии, чтобы убедиться в том, что пальма первенства не может быть присуждена Миллю. В противоположность Конту Милль не создал новой школы и не выработал законченной философской системы. Он сам был последователем других, более оригинальных мыслителей и развивал те идеи, которые были открыты его предшественниками. Но он, более чем кто-либо другой, содействовал распространению во всем цивилизованном мире правильного понимания духа современной науки, возникшей на почве изучения природы.

Сочинения Милля, написанные прекрасным, живым языком, пользуются в настоящее время такой популярностью, которая лучше всего свидетельствует о громадном значении трудов Милля в истории умственного развития нашего времени. О распространенности его сочинений можно судить по количеству изданий их на английском языке. Так, до 1885 года «Система логики» выдержала 10 изданий, «Начала политической экономии» – 8, «Рассуждения о философии Гамильтона» – 5, «О подчиненности женщин» – 4, «О свободе» и «Утилитарианизм» – 3 издания и т. д. Кроме того, надо принять во внимание, что сочинения Милля переведены на все европейские языки (на русском языке, например, «Начала политической экономии» выдержали два издания), – и тогда мы убедимся, что произведения этого замечательного писателя должны были обладать какими-нибудь редкими и даже исключительными достоинствами, чтобы до такой степени завоевать себе симпатии читателей Англии и всего континента.

Предметом исследования Милля была психическая жизнь человечества в самом широком смысле этого слова. Изучение психических процессов отдельной личности служило ему основанием для разработки социальных вопросов: жизнь индивидуума и общества – вот постоянная тема сочинений Милля. Он был убежден в том, что социальная наука не может иметь самостоятельного характера и что законы социальных явлений могут быть открыты только тогда, когда мы поймем явления, происходящие в душе отдельного человека.

Главной задачей нашего времени Милль считал построение социальной науки. Мы видели при описании его жизни, что надежда сделаться реформатором человечества была мечтой его юности. В зрелом возрасте Милль не ставил себе таких высоких и неосуществимых задач; он убедился, что великая социальная реформа есть дело далекого будущего и что прежде чем приступить к ней, нужно поставить на научную почву изучение естественных явлений, открыть те законы, которым человеческое общество, так же, как и все в мире, подчинено с роковой необходимостью. Нужно создать социальную науку, и это становится для Милля новой целью жизни.

Прежде чем приступить к исследованию какого-либо явления, необходимо знать, каким образом, при посредстве какого метода мы должны вести исследование, чтобы прийти к истинным результатам. Самое логическое и правильное умозаключение не приведет нас ни к чему, если мы будем исходить из неправильных посылок. Поэтому построение социальной науки невозможно до тех пор, пока не будет установлен метод исследования социальных явлений. Если бы даже нам удалось открыть истинные законы социального строя, то мы лишены всякой возможности доказать их справедливость, пока нам недостаточно известно, что должно служить основанием для доказательства. Возьмем, например, спорный вопрос о преимуществах свободной торговли. Противники теории Адама Смита ссылаются обыкновенно на опыт тех стран, которые облагали высокими пошлинами ввозные товары, производимые также внутри страны, и достигали при этом большого благосостояния. Так поступала Англия до середины текущего столетия, так поступал во Франции Кольбер, создавший в короткое время цветущую промышленность в стране, носившей до этого времени преимущественно земледельческий характер. Могут ли эти примеры опровергать теорию свободной торговли? Следует ли выводить социальные законы из наблюдения исторических фактов, как утверждают многие историки, в том числе и Маколей? Или же правы экономисты школы Смита и Рикардо, которые при построении своей теории исходят из немногих общих посылок и заботятся только о том, чтобы их посылки были верны и умозаключения построены согласно законам логики? Пока эти вопросы не решены удовлетворительным образом, разногласия среди ученых, изучающих социальные явления, не могут прекратиться, и социальная наука будет оставаться в таком же хаотическом состоянии, как и прежде.

Таким образом, Милль пришел к мысли, что прежде чем приступить к построению науки об обществе, необходимо исследовать логические процессы вообще, определить характерные черты методов, при помощи которых современная наука достигла таких блестящих результатов в области изучения природы. Самое замечательное произведение Милля – «Система логики» – было посвящено этим вопросам.

Прежде всего, что такое логика, каково ее содержание? Все прочие науки изучают определенную область явлений природы, а логика имеет своим предметом сами науки, она исследует сам процесс умозаключений, из которых слагаются наши знания. Изучением мыслительных процессов занимается не только логика, но и психология – однако между этими двумя науками есть одно коренное различие. Психолог стремится узнать законы, по которым в нашем духе возникают и группируются идеи, а логик ограничивает свою задачу определением того, насколько истинны или ложны исследуемые им умозаключения. Для логики процесс умозаключения есть данный факт, происхождением которого она не интересуется. Ее дело сделано, если она установила ясные и точные правила, с помощью которых всегда можно отличить истину от лжи, доказать, верно или неверно данное умозаключение. Другими словами, «логика есть теория доказательств».

Итак, прежде всего, что же доступно нашему познанию? Возьмем любое суждение о конкретном или абстрактном предмете, например, суждение «это яблоко вкусно», и попробуем определить, в чем заключается реальное содержание утверждаемой нами мысли. Говоря об этом яблоке, мы подразумеваем совершенно определенный предмет, который производит известного рода впечатление на наши органы чувств. Яблоко имеет круглую форму, то есть мы не замечаем в нем никаких углов при рассматривании его со всех сторон; оно окрашено в желтоватый или розоватый цвет, другими словами, мы испытываем ощущение желтого и розового цвета, когда на него смотрим; оно обладает некоторым весом, в этом мы убеждаемся по тому, что, когда мы берем яблоко в руки, мы испытываем ощущение тяжести; оно твердо и гладко – при надавливании на яблоко мы встречаем известное сопротивление, и так далее. Мы видим, что все наше понятие о яблоке слагается из различных ощущений, совокупность которых и составляет то, что мы обозначаем этим словом. Во всем понятии не оказалось никаких других элементов. Правда, мы уверены в том, что помимо этой совокупности ощущений существует и нечто реальное вне нас, вызывающее в нас эти ощущения. Но, говоря это, мы утверждаем существование таинственного «нечто», которое всегда будет определенным образом действовать на нас, как только оно войдет в соприкосновение с нашими органами чувств. Единственное, что мы можем знать о яблоке – это те ощущения, которые оно в нас вызывает.

Мы говорили, что яблоко вкусно. Ко всем прочим, уже известным нам свойствам яблока мы прибавили новое – приятный вкус. Последним словом мы определяем ощущения, которые мы испытываем, когда едим яблоко. Следовательно, и подлежащее, и сказуемое разбираемого нами предложения относятся только к нашим ощущениям.

Всякое суждение о внешнем мире, обо всей вселенной, которую мы видим, слышим, осязаем и т. д., имеет такой же характер, как и только что разобранное нами. Что бы мы ни утверждали относительно всего мироздания или его части, все сводится в конце концов к ощущениям. Но, может быть, мы знаем больше относительно самих себя, нашего внутреннего мира? Внимательный анализ показывает, что и в этом смысле наше знание не более глубоко.

Мы сознаем мысли, чувства, желания, которые наполняют нашу душу. Но что такое представляет сама наша душа, независимо от всех ее проявлений, – это нам так же мало известно, как и вопрос о том, что такое внешний мир. Относительно своего «я» мы тоже должны довольствоваться скудным познанием своих душевных состояний, не пытаясь проникнуть в сущность вещей.

Итак, все наше знание основывается на опыте, на фактах, ибо ощущения, испытываемые нами под влиянием различных причин, и составляют то, что мы называем фактами.

Само абстрактное суждение представляет собой не что иное, как сложное выражение соотношения между фактами. Мы знаем только факты, и все наши рассуждения сводятся к тому, что мы на основании известных фактов заключаем о неизвестных. Истина есть согласие с фактами и, следовательно, единственный критерий истины есть опыт.

Это положение есть краеугольный камень всей философии Милля. Ему случалось в течение своей жизни изменять взгляды на многие философские вопросы, но относительно этого пункта он был совершенно непоколебим и не вступал ни в какие компромиссы с противниками. Вопрос о критерии истины он признавал основанием всякой философской системы; кто утверждал существование другого критерия, тот, по его мнению, принадлежал к метафизической школе.

Но помимо чисто философского значения правильного разрешения вопроса о критерии истины, Милль приписывал ему громадное нравственное влияние на характер человека и был глубоко убежден, что в общественной жизни только те могут настойчиво и энергично бороться с устарелыми учреждениями, основанными на принципе авторитета, кто по своим философским убеждениям отрицает сверхчувственное происхождение знания. Учение о врожденных идеях казалось Миллю прочной опорой всяких политических и религиозных предрассудков, и потому он думал, что социальная реформа сделается возможной только когда в области философии будет твердо установлен принцип опытного происхождения всего нашего знания.

Идеалисты и метафизики, несогласные с этими взглядами, ссылаются обыкновенно на пример математических аксиом, истинность которых познается помимо всякого опыта, а отрицание которых представляется нам совершенно немыслимым. Так, например, геометрическая аксиома, что «две прямые линии не могут заключать пространства», не могла возникнуть из опыта по следующим причинам: во-первых, опыт никогда не мог нас убедить, что две прямые линии, продолженные на громадное расстояние – тысячи и миллионы верст, не пересекутся более одного раза, ибо такого опыта мы никогда не делали; во-вторых, мы вовсе не нуждаемся в опыте, чтобы убедиться в истинности этой аксиомы: нам для этого достаточно воспроизвести две прямые линии в своем воображении; в-третьих, истины, выведенные из опыта, никогда не кажутся нам необходимыми. Так, например, мы из ежедневного опыта убеждаемся, что после ночи всегда следует день, и, несмотря на это, мы легко можем представить себе, что ночь будет продолжаться неопределенно долгое время и день никогда не наступит. Между тем попробуем отрицать математические аксиомы – попробуем представить себе, что две прямые линии заключают собой пространство, и мы немедленно убедимся в полной невозможности вызвать в своем уме требуемое представление. На основании всего этого идеалисты утверждают, что наше знание математических аксиом не вытекает из опыта, а прирождено нашей познавательной способности.

Возражение это очень серьезно и всегда составляло твердыню идеализма. Милль прекрасно сознавал важность неприятельской позиции и направлял все силы своей аргументации, чтобы выбить из нее врага. Он должен был согласиться с идеалистами, что воспроизведение геометрических фигур в воображении совершенно заменяет геометрический опыт. Это зависит от простоты и несложности пространственных восприятий, к которым мы привыкли с раннего детства; постоянно испытываемые нами впечатления времени и пространства воспроизводятся нами в воображении лучше, чем все остальные впечатления внешнего мира. Поэтому относительно математических аксиом внутренний духовный опыт с полным успехом может заменить действительные наблюдения.

Геометрическая фигура, которую я рисую в своем воображении, совершенно подобна такой же фигуре, нарисованной на бумаге, и с одинаковым успехом может служить основанием для моих выводов. Правда, мы никогда не видели двух прямых линий, продолженных на миллионы верст, но чтобы убедиться, что они не заключают пространство, нам не нужно следить за ними на громадные расстояния; достаточно перенестись мысленно в ту точку, где они пересеклись во второй раз, чтобы ясно увидеть, что линии перестали быть прямыми и изогнулись.

Наконец, что касается утверждения идеалистов относительно немыслимости отрицания аксиом, то оно, по мнению Милля, основано на малом знакомстве с историей человеческой мысли. Многое из того, что мы считаем теперь мыслимым, признавалось немыслимым для наших предков, и наоборот. Так, например, в средние века против шарообразности Земли выставляли следующий аргумент: если бы Земля была шарообразна, то существовали бы люди, обращенные к нам ногами; они должны были бы ходить вниз головой, а это признавалось немыслимым. Теперь мы знаем, что антиподы существуют, и не видим в этом ничего немыслимого. Милль приводит еще несколько подобных примеров для доказательства своей мысли. Он объясняет психологическую невозможность отрицать математические аксиомы тем, что в нашем уме образовались прочные и неразрывные ассоциации представлений времени и пространства, от которых мы освободиться не в силах.

Таким образом, все наше знание исчерпывается знанием фактов. Каким же путем мы можем открывать новые истины, восходить от известных фактов к неизвестным? Средневековая логика признавала только один такой путь – силлогизм.

Силлогизм – это цепь умозаключений, построенных по известному типу: большая посылка содержит в себе какое-нибудь общее положение относительно целого класса явлений, например, «все люди смертны»; меньшая посылка констатирует принадлежность к этому классу какого-либо отдельного явления, например, «я – человек»; вывод состоит в том, что отдельному явлению приписываются свойства класса, например, «я смертен».

Но узнаем ли мы при помощи силлогизма что-либо новое? Когда я говорю, что все люди смертны, то этим я утверждаю смертность Ивана, Петра, Андрея – словом, смертность каждого человека, в том числе и меня самого; следовательно, вывод «я смертен» с самого начала заключается в большой посылке, и мы не подвинулись ни на шаг в открытии истины. Если только признать, что задача силлогизма заключается в том, чтобы открывать в особи свойства, известные нам относительно целого класса, то силлогизм обратится в пустую игру слов, ненужную тавтологию, замену одного выражения другим.

Между тем в действительности это не так. Хотя формально основанием силлогизма служит большая посылка, в сущности, мы исходим совсем из другого. Большая посылка играет роль записной книги, куда мы для памяти заносим свои впечатления. Когда нам нужно сделать вывод относительно какого-нибудь отдельного случая, мы вынимаем книжку и справляемся с ее содержанием.

Так, например, когда я говорю, что я смертен, то истинным основанием моего умозаключения служит наблюдение, что все люди, жившие раньше меня, умерли. Другими словами, я делаю свой вывод не из общего положения, а из отдельных частных случаев, которые мне приходилось наблюдать или о которых я знаю со слов других людей. Итак, мы заключаем в силлогизме от частного к частному; большая посылка играет лишь вспомогательную роль при наших умозаключениях. Но мы можем прекрасно обходиться без ее помощи; животные, дети и люди малообразованные всегда заключают от частных случаев к частным, не облекая своих наблюдений в форму общих положений.

Мы видим, что и при силлогизме источником нашего знания все-таки остается наблюдение и опыт. Другими словами, всякому силлогизму должно предшествовать обобщение частных случаев, то есть индукция.

Разработка теории индукции составляет главную заслугу Милля. По форме силлогизм противоположен индукции; в первом случае мы нисходим от общего к частному, а во втором – восходим от частного к общему. На основании наблюдения отдельных явлений мы заключаем относительно целого класса, обобщаем частные случаи и получаем возможность предсказывать такие явления, которые были совершенно недоступны непосредственному наблюдению.

Этот процесс и называется индукцией. Существенным его признаком является то, что он всегда расширяет наше знание. Если мы констатируем известное свойство целого ряда особей на основании того, что мы их нашли у каждой особи в отдельности, то этот вывод не будет индукцией, а простой заменой одного выражения другим. Так, например, если мы заключим на основании изучения формы правления американских государств, что все самостоятельные государства Америки – республики, то наш вывод не будет шире посылок и потому не составит индукции.

Основанием индукции является наше убеждение в единообразии природы. Это убеждение человечество вынесло из всей совокупности своего многолетнего опыта. Каждый из нас знает, что достаточно наблюдать один раз явление при известных условиях, чтобы получить уверенность, что всегда, во всяком месте и во всякое время, будет происходить то же самое явление, если будут в наличности те же самые условия. Только эта уверенность дает нам возможность делать обобщения, открывать свойства класса явлений на основании наблюдения единичных случаев.

Но всегда ли мы имеем право обобщать частные случаи? У моего знакомого черные глаза. Следует ли из этого, что у всех людей глаза того же цвета?

Очевидно, что нет. Следовательно, обобщение не всегда возможно, и мы должны определить те условия, при которых оно делается орудием истины, а не источником заблуждений.

Научная индукция возможна только относительно явлений, между которыми существует причинная связь. Понятие причины есть краеугольный камень всей теории индуктивного процесса. Что же такое причина?

Относительно этого понятия существует целая литература. Каждая философская школа толкует его по-своему. Милль принадлежит к школе Юма и не говорит ничего о таинственной связи причины со следствием, которая занимает метафизиков. Для него «причина есть все неизменно предшествующее явлению, а следствие – все неизменно последующее… Настоящую причину составляют все факты, все условия, без которых не могло бы явиться следствие… Нет научного основания в различии, которое проводится между причиною явления и его условиями. Причина есть сумма всех условий, положительных и отрицательных, взятых вместе, совокупность явлений всякого рода, наступление которых неизменно сопровождается следствием».