Текст книги "Мафтей: книга, написанная сухим пером"

Затесь двадцать шестая
Мой Капернаум

Зачем пересказываются истории? Может, по воле блуждающего эха и потому, что дела минувшие вплетаются в сеть сегодняшней эпохи…

Сказала Маркита, дочь Лазаря

В полночь роздухарились совы, хлопали крыльями, отгоняя сон. Вскоре рассвело. Разбудил меня говорливый ручей. Тогда и Марковций подтянулся к стоянке. Хорьки любят подольше жировать на месте своих побед. Совсем как люди. Пока Алекса досыпал, я прокладывал на добрых три стадия[353]353
   Стадий – 185 м.


[Закрыть] дальнейший путь. Узелки ниток подтверждали правильность направления. Там, где сии знаки затянуло новой порослью, я усердно их расчищал. Авось кому-то пригодится. Слепо в то верил, как турок в полумесяц.

Собрались, остатки мяса на дорогу я посыпал тонким пеплом из молодой крапивы. Шаг за шагом двигались мы дальше. Встречались лишь следы и могилы. По гривам оврагов вышли мы на холм. Отсюда в пыльной дали маячил императорский тракт, по которому тянулись сепешские[354]354
   Сепешский – венгерский.


[Закрыть] фуры, везущие вина и полотна из Попрадской долины. Тянулись повозки за повозками, как дни за днями. Как и вчера, доносились сюда звоночки их упряжи. В густых садах прятались жилища. В решете листьев трепетали золотинки солнца. Здесь застыл древний уклад и мир. И этот лад природы передавался сердцу.

«Вы уже знаете, куда мы идем?» – отозвался мой попутчик.

«Знать можно лишь одно: куда бы ты ни шел, выходишь из Дома и возвращаешься Домой».

«Загадками говорите», – потупился Алекса.

«Почему загадками. Мы идем за одним и к одному».

Парень морщил лоб, усиленно что-то обдумывал.

«О ней думаешь, об Эмешке?» – спросил я прямо.

«Не хочу об этом говорить. О любви надо молчать, дабы не завяла».

«Еще один набрался суеверий… Хоть знаешь, откуда у нее такое странное имя?»

«Нет», – вдруг ожили его глаза.

«Носит она имя матери давнего угринского вождя Алмоша. По преданию, ей приснилась чудесная птица Турул, похожая на сокола, и предсказала, что ее дети, внуки и правнуки станут большими королями. Эмеша родила от сокола сына Алмоша, а тот – Арпада, под чьим руководством произошло великое переселение мадьярских племен. Было то почти десять веков назад, и наше Мукачево облюбовали они первым. Путь целого народа от Дома – до Дома…»

«Удивительная вещь. Сколько всего намешано! Отец Эмешки считает себя чистым мадьяром, мать русинка, одна бабка словачка, другая гуцулка, а деды – жид и поляк. Какой он тогда крови, какого племени она?»

«Хочешь знать, какого. Ни имя, ни кровь, ни вера не определяют принадлежность к народности. Дух, душа человека – вот что определяет, к какому народу она относится. Чем же это измерять? Проявлением духа – мыслью. Кто на каком языке думает, тот к такому народу и принадлежит».

«О, тогда она русинка!» – обрадованно воскликнул Алекса.

«Ну и слава Богу», – сказал я. А сам подумал: «Ты, парень, и не догадываешься, как важно для тебя сие путешествие. Если, вестимо, пойдет все навстречу. Ибо кто кого освободит – того в неволю возьмет. Мудрый Аввакум рек.

А мы шагали дальше. Спустились в приозерные луга. Мужчины в широких фильцевых[355]355
   Фильцевый – валяный из фетра или войлока.


[Закрыть] шапках косили, а женщины, завернутые в белые коконы, раструшивали. Роса дымком курилась под волосами. Перекликались на мягком лемковском говоре. Близ Дунковицы я зашел в крайнюю хату и выменял зайца на брашно[356]356
   Брашно – мука.


[Закрыть]. Будет из чего печь опресноки к дичи. А зеленой приправы – целый здешний мир в лугах.

Приправлять следовало и нашу ходку. И я делал это с удовольствием, ибо травы, что как раз полнились соком, будто просились – ежели не в руки, то хотя бы в разговор. Хоть поверхностно, хоть на ходу, открывал я молодому товарищу сокровища «живла». Ибо для лекарства годится все: и мох-трава, и баба крива. Часто чем на вид никчемнее, тем полезнее. Будто сам Господь под ноги нам толкает – бери, укрепляйся.

«Удивлялся Алекса: пустоцвет под ногами, а такую силу имеет Да, но сила не только в самой траве, а в том, как ее выбрать и что с ней сделать. Берешь весенний одногодок с густым молодым листом, моешь в потоке, сушишь под крышей, режешь костяным ножом на кусочки, завариваешь ложку в кружке воды, настаиваешь два часа. Пьешь трижды в день перед едой, тогда лечебная сила сразу проникает в кровь и исцеляет тебя всего…» (стр. 372).

Вечером мы ели хлеб дорожный. А из чего? Из корня пырея и семян щирицы. Может, и не такой вкусный, как пшеничный, зато сытнее и полезней. На любую хворь хорош пырей. Ибо что такое болячка: отек, собирание мертвой воды в каком-то месте тела. А пырей ее забирает, чистит протоки, легкие, кишки, кровь, разрушает камни. Снимает ломоту и боль. Для всех диких животин это первое лекарство. Если все лето его употреблять, то можно вернуть утраченное зрение… А тут и лопоухий собрат его – лопух. Всем докторам доктор. Излечивает без следа печень и почки, немощи позвоночника, затягивает переломы костей, сглаживает всякие язвы кожи. Много ли таких, которые возьмутся лечить паралич? А лопух лечит. И рассеянность мозга, и сердечную слабость, и воспаленные узлы… Топчем ежедневно молочай, а это не сорняки – золото. Им рачицу внутренностей можно истребить, заживить ревму и воспаление суставов, омолодить кости, освежить кровь. Встретишь молочай, что не цвел, сохранил силу, – выкапывай без раздумья. Простудился – толчи корни пырея, лопуха и молочая, пропекай и заваривай. К утру будешь здоров. А какой вкус, какой запах у того горячего напитка!

Удивлялся Алекса: пустоцвет под ногами, а такую силу имеет. Да, но сила не только в самой траве, а в том, как ее выбрать и что с ней сделать. Берешь весенний одногодок с густым молодым листом, моешь в потоке, сушишь под крышей, режешь костяным ножом на кусочки, завариваешь ложку в кружке воды, настаиваешь два часа. Пьешь трижды в день перед едой, тогда лечебная сила сразу проникает в кровь и исцеляет тебя всего. Траву собираешь с молитвой в солнечный день после росы, не позднее полудня. Должна быть в цвету, в зрелости, напоена Божьей силой. Сразу прячешь ее от солнца. Высушенную перетираешь руками. Завариваешь только на день, за ночь лечебная сила выветривается.

Когда в смеси больше трав, есть вероятность, что каждая из них найдет «свою» болезнь. Но без опыта здесь не обойтись, ибо немало есть такого зелья, что таит в себе равно как спасение, так и яд. Хоть бы горькая полынь. Крепкий напиток из нее будто делит на три части человеческую сущность – врозь тело, разум и душа. Так как тмин – выворачивает человека наизнанку. И сие используют колдуны. А в разумной мере полынь – очень целительное лекарство, недаром держится близко к человеку. Сбивает лихорадку, успокаивает нервы, снимает опухоли и ушибы, укрепляет мужскую потенцию и вызывает отвращение к водке.

Вот татарник, что сам к груди просится, – дыхалку чистит, затягивает «золотую жилу». А вот герань-белокрылка – цветок сна. Возле нее и горемыка Марковций засыпает… Там желтеет калган, прозванный могутником, который большую силу имеет в корневище. Предотвращает кровяной удар, чистит и смягчает сосуды, рассасывает узловой зоб, ведь содержит в себе много серебра. Хорошо бросить корешок в ведро с водой. А еще лучше засадить калганом источник. Вода становится и вправду живой, такая и мертвого поднимет…

Смотри – не наступи на колючку. Ее еще называют репешком. Первая помощь при детских болячках, фурункулах, золотухе, еще к тому же – убивает лишай, кожный гриб и рак. Там, где его часто пьют, не знают сей беды. Цветки колючие самые живучие… Еще говорят: где люди ходят, там трава не растет. Только не спорыш, его не истопчешь. И птицы им сыты в голодный год, ибо не боится засухи. Чай, поэтому его называют гусиной гречкой. Постненькая мурава, а ядовитые соли выгоняет еще как, и туберкулез лечит, и камни перетирает в желчи и почках. Два-три месяца – и чисто. Мудрая трава – пузатый от нее худеет, а худяк набирает тело. Успокаивает возбужденного и приводит в чувства упавшего в обморок…

Трава травой, а дерево – деревом. И каждое из них тоже имеет целебную силу. Правда, человек лишь догадывается об этом. И кислица кому-то снится… Калина находит в нашем теле злые зародыши и губит их. Рябина лечит расстройство мозга и нервов, ольха – кишки, сосна – грудь, ель – глаза, береза – почки, осина – мужские недостатки, боярышник и дуб – сердце, орех – кожу. Все деревья – целители и утешители… Во время того разговора попался мне на глаза куст, которого и названия не припомню. В нашей стороне встречается редко. Плоды – черненькие маслянистые ягоды, стягивающие оскоминой рот и вызывающие тошноту. Но в сем их ценность. Мой отец бил их на смазку, за которую хорошо платили мельники. Смазывали им палешное колесо на валу, что дает движение веретену с деревянными зубьями. Тогда верхний жернов крутился ровно и молол тонко. Никакие швабские мази не могли заменить эту, из терпких ягод. И я собрал их полный мешочек.

«Не пройти бы дорогой мельницу, – обратился я к Алексе. – Будут у нас на ужин крупы и масло».

Но он пустил это мимо ушей, ибо еще не отошел от услышанного.

«Получается, целительству вы научились у трав и деревьев?» – спросил в некотором замешательстве.

С нами – у кого как и когда – происходят странные случаи, которые мы уже как будто раньше пережили. Чем дольше, плотнее живешь, тем чаще они являются.

…Был летний душный вечер на Кривчицком въезде, в окрестностях Лемберга. Симпозиум в доме известного художника. Я туда приехал с Игнацием Мартыновичем, с которым меня познакомил Жовна еще в Бродах. Профессор называл меня «родичем», так как в его жилах тоже колобродила какая-то капля русинской крови. С тех пор как его пригласили доктором физики и философии в Лембергский университет, мы виделись чуть ли не ежедневно. Он даже настоял, чтобы я поселился в домишке возле сарая с его бричкой. Сначала я думал, что ученый-натуралист привлечен только моими дикарскими знаниями о «живле». Не знал, какое изобилие приключений за спиной бравого молодого аристократа. Служил аббатом, а потом, начитавшись Гольбаха и Руссо, перешел в безбожие, стал химиком при дворе Леопольда II. Затем был ревизионным посланником в отдаленных землях империи. За свободный нрав и острый язык Ференц І отлучил его от двора, и непоседа на какое-то время застрял в Галичине. Светлый ум открыл ему двери высоких школ. Наука наукой, а кроме того, Мартынович собирал вокруг себя таких же мятежников – поляков, словаков, сербов, хорватов и русинов. Попал в ту сеть, как Пилат в Библию, и я, подручный негоцианта Жовны. В тайном обществе, что именовало себя «Союзом свободы и равенства», можно было набраться просвещения, что я с жадностью и делал. Пока не понял, что новоиспеченные якобинцы черпают ситом и на огонь дуют…

Ветер загнал гостей в просторую палату. Шумело вино, звенел хрусталь, звучали здравицы. Молодая хозяйка села за фисгармонию. Замерев, все слушали, а в камине неистово гудело.

«Градовые тучи идут, – шепнул я пану Мартыновичу. – Велите накинуть на лошадей попоны».

Пани закончила играть, и буря аплодисментов слилась с бурей на улице. Вихрь дернул ставней – и стеклянные осколки от окна разлетелись бритвами. Один кусок рассек женщине шею. Та вдруг увяла, пошатнулась. Бородатый толстяк склонился над ней, залитой кровью, и тревожно крикнул: «Надо быстро везти в больницу!» – «Не довезут», – сказал я, ибо увидел, что перерезана сонная жила. Зажал рану пальцами, стянул со стола салфетку, скрутил и затолкал в рану. Другую разорвал на полосы и перевязал выше. Бульканье из раны прекратилось, но кровь и дальше понемногу сочилась. Наблюдая за моими действиями, рядом упала в обморок какая-то матрона. Тем временем я стрелой бросился во двор и нашел там что надо. Мелко посек зелье на обрусе[357]357
   Обрус – скатерть.


[Закрыть], вылил кувшин сметаны со стола, насыпал горсть сахара, подмешал паутину и залепил этим рану. Пытался напоить пострадавшую водой с вином, но безуспешно, ибо пани стиснула зубы. Тогда я сделал это изо рта в рот. До сих пор помню, прости Господи, вкус тех расслабленных женских уст. В конце плотно запеленал ей шею. «Теперь везите».

Бородатый пан поехал с ней как сопровождающий. На следующий день вместе с Мартыновичем и еще одним паном они втиснулись в мою каморку. На меня смотрели, как на диковинку, дергали за руку. Узнал я, что пани жива, зашил ее известный хирург Гакет, лейб-медик митрополита. Тот не поверил, что такую рану препарировал какой-то парень, чуть ли не приблуда. И что завтра господин профессор хочет меня видеть на своем медицинском факультете. Толстый бородач, доктор Шиверек, там же служит, занимается сбором зелья. Третий гость – мой земляк из Подкарпатской Руси Иван Земанчик, распорядитель на физическом факультете, правая рука Мартыновича. Золотая рука, так как под его управлением производится вся машинерия. Без него пан Игнаций никогда не написал бы свой двухтомный трактат об экспериментальной физике, по которому уже по всей Европе учатся студенты. Вот какие люди почтили своим присутствием мою пещеру! Мог ли я не повиноваться их воле?

Так и было. Я предстал пред очами прославленного костоправа Гакета, и тот с немецкой строгостью потребовал отчета: что, как и почему именно так я поступал с раненой матроной и знаю ли я, что с таким порезом, если нет профессиональной помощи, человек живет от силы две-три минуты. Что руководило моей поведенцией, откуда мне известно, как останавливать венозное кровотечение? Что, по словам пораженных свидетелей, «кровь застыла, как заговоренная»?

«Я только делал то, что мог», – бормотал я.

«Делал сознательно? Знал, что делаешь?» – допытывался немец, постукивая от волнения тростью.

«Знал».

«Откуда знал?»

«Не знаю», – ответил я, чтобы поскорее закончился допрос.

Еще кое о чем расспросил меня, я отвечал без заминки.

Доктор походил туда-сюда по залу, обставленному скелетами и банками с человеческими внутренностями, повернулся ко мне и тихо сказал:

«Я почти поверил. Птиц тоже никто не учит, когда и как улетать в теплые края и как возвращаться в свое гнездо… Ты носишь в себе дар варварского врачевательства. Не знаешь, откуда это, но я помогу тебе понять. Все смотрят в зеркало, и почти никто не заглядывает за стекло, за серебряный покров. А главная же тайна там...»

И правда, тот человек дал мне возможность заглянуть в скрытые глубины человеческой природы. Глазами великих сподвижников. Меня приобщили к 127 счастливцам, которые изучали тогда медицину, зачислили «неординарным слушателем». Я слушал, наблюдал, а главное – погружался в книги, благодаря судьбу за тот доступ. Библиотека была сложена из фолиантов, собранных из седых веков и бог знает откуда. Как мне здесь пригодились латынь и греческий, привитые благочестивым Аввакумом! А немецкого и мадьярского я набрался, кода писал ходатайства для мукачевской бедноты. Русинским же переписывал монастырские книги. Теперь еще и польский постигал.

«Сидишь в книгах, как червь, – смеялся Земанчик. – Зачем нам сторожу платить – ночуй в библиотеке».

С меня не брали плату и за обучение, так как помогал профессору Шивереку подбирать фармакогностическую коллекцию. Обходили с ним окольные холмы, и я добывал столько лечебного снадобья, что наемный работник носил корзиной.

«Сидишь в книгах, как червь, – смеялся Земанчик. – Зачем нам сторожу платить – ночуй в библиотеке». С меня не брали плату и за обучение, так как помогал профессору Шивереку подбирать фармакогностическую коллекцию. Обходили с ним окольные холмы, и я добывал столько лечебного снадобья, что наемный работник носил корзиной.

А ночью я блаженствовал в книгах…» (стр. 378).

А ночью я блаженствовал в книгах. Начал со «светлейшего» Клавдия Галена, архиатера[358]358
   Архиатер – главный врач.


[Закрыть] Марка Аврелия. Познав все школы древности, построил он на том фундаменте незыблемое здание опыта и познания человеческого тела и духа. Начав с животных, изучал гладиаторов и атлетов, живых и погибших. Гален открыл мне загадку движения крови, удивительную упорядоченность работы мускулов, костей, сосудов и нервов. Установил взаимодействие физической и нравственной природы, ибо человек есть существо целостное. Тот великий ромей говорил, что хороший врач должен быть мыслителем и что мы рождены для того, чтобы всем помогать и все улучшать. «Хочешь быть всегда здоровым, садись за стол голодным, а вставай не до конца сытым», – поучал Гален. Дополнив тем своего учителя Гиппократа, который советовал так есть, чтобы пища была лекарством.

Фигура же самого «Прометея медицины» Гиппократа маячит в густом тумане времени, зато дошел из вечности свиток его установок «Corpus Hippocraticum». А в нем бесценный совет: лечат не болезнь, а больного, причем в особенностях и совокупностях его природы. Наше поведение (а значит, и предрасположенность к болезням) зависит от состояния четырех «жизненных соков» – крови, желчи, черной желчи и слизи… Лишь теперь я познал, почему «угадываю» хворь по походке, взгляду глаз, привычкам, по запаху плоти и манере разговора. И почему сдержан в действиях. «Человеческое тело само является врачом своих недугов». «Противоположное излечивается противоположным». «Хворь излечивает природа, а врач только помогает ей». «Поддерживай радостную надежду на спасение». Заветы великого мудреца, который считал себя «отцом, хранителем и другом болящих». Немец Ведель погодя собрал тот золотой песок размышлений и отразил в книгах для благодарного наследования.

Отрадно было мне узнать, что Гиппократ учился у скифского врачевателя Асклепия, то бишь нашего предка. Об этом пишет Геродот. Волховство в Скифии очень почиталось, а разгильдяйство и шарлатанство каралось жестоко. Если больной умирал по вине знахаря-неудачника, того сажали на телегу дров, поджигали и пускали по берегу. Плиний-старший тоже отмечал высокую лечебную силу праукраинцев. Еще в Старокиевскую эпоху там далеко прославились врачеватели Антоний, Агапит, Святоша, Смер, Сиранин. Вражеская Византия, надвинувшаяся на Приднепровье, жестоко топтала тысячелетнее целительское достояние, преследовала волхвов, знахарей, ведунов, целителей, травников, прорицателей, кощунов, черторизцев, узельников… Нас же, жителей Карпат, горы защитили от того уничтожения, и знания старины тянутся здесь через века и роды.

Дивные дела в Твоем вертограде, Господи. Похожие знания «знахарства», которые я по крупице отщипывал у бабки, мамки, отца и монахов-зилотов[359]359
   Зилоты – монахи-аскеты.


[Закрыть], громоздились и в книге «De Materia Medica» от странствующего лекаря Диоскорида, который сопровождал армию Нерона, собирая в походе травы. Те же травы, что и мы берем, те же способы. Неугомонный грек испытывал их на воинах и на себе, еще и зарисовал и описал действие. Лечил моцарей и полководцев и на смертном одре своем с печальным юмором написал: «Последним из того, что мы сбрасываем перед кончиной, является одеяние славы». Примерно в том же году и святой Лука изрек: ничего не вынесешь из своего труда, что можно было бы взять своей рукой. Ничего рукой… зато слова их прошли сквозь толщу веков, невесомые, но крылатые и ослепительные, как жемчуг, – витают над моей головой и завихряют мысли и мечты.

У алхимика мысли Авла Цельса, к чему бы ни прикасался, все становилось золотом пользы и красоты. Научил снимать бельмо с глаз, скреплять кости, зашивать раны, определил телесный жар как таковой, что освобождает нас от вредных веществ. А еще разработал основы здорового образа и ритма жизни. Это же он говорил, что безделье привлекает старость, а труд продлевает молодость. А перегруженный желудок тянет в могилу…

Итальянец Матиолли, придворный врач монархов, в шести обширных трудах подробно разъяснил, в чем целительная сила трав и иных напитков. Бодрствуя над теми книгами, узнавал я скрытую тайну «мужицкого» лекарства. Почему и как действовало то, что мы брали вслепую… Везалий из Падуи, тот, что под угрозой смерти выкапывал на кладбище свежие трупы и вскрывал их, объяснил строение человеческого тела. Так мы заглянули внутрь себя, открыв божественно-мудрую машинерию живой плоти. И так были попраны химеры звездочетов, объяснявших человеческую природу. Краткое изложение того учения как «врачевательную анатомию» перевел украинец Епифаний Славинецкий, которого царь Алексей вызвал в Москву и назначил государственным переводчиком. А самого Везалия за «гнусные опыты» хотели съесть, и по дороге в Иерусалим для «замаливания грехов» он попал в кораблекрушение и умер от голода на необитаемом острове. Остались нетленные книги, и под одним из экземпляров его – aphorismus: «Гений продолжает жить, все остальное мертво». Он знал, что говорит.

Интересно было знакомиться с «Тайными чудесами природы» Левина Лемния. О, моему отцу было бы о чем с ним поговорить. Сей теолог описал связь душевного состояния и самочувствия человека с температурой, сухостью и влажностью тела… До сих пор я знал, чем обкуривать, чтобы сразу же усыпить больного, а от анатома Томаса из ученого рода Бартолин узнал, как замораживать больное место до нечувствительности… На одном дыхании проглотил «Книгу испытаний» Гоклениуса Рудольфа и его трактат о человеческой душе. Поистине сфера непостижимая. Дух веет там, где хочет и как хочет…

Немец Графенберг предавался изучению самого потаенного – размножения. Как зарождается и развивается плод, как нужно вести себя беременной женщине.

Придет время, и те приобретения весьма пригодятся, когда военный комиссар из Кошиц наймет меня исследовать смертность детей в селах окрестностей Мукачева и на Верховине. И через три месяца я дам им сведения. Обжигающие, как удар кнута. Из ста новорожденных выживает разве что двадцать. До пятнадцати лет доживает лишь каждый второй. Голодают почти все, потому что горца земля кормит только три-четыре месяца в году. Письмо знают несколько человек в селе. В паутине хазар-иудеев прозябает каждый простолюдин… Государственники славили громко, что Большая Мадьярщина – родная мать для русина, а Подкарпатская Русь – колыбель счастливой доли. Мои же донесения имели другое содержание: «Земля-мачеха, колыбель смерти». Кисло утерлись чиновники, разбиравшие те горькие строки приговора. Ибо им важно было, не сколько умирает русинских детей, а сколько подрастет рекрутов для императора…

Все бремя знаний ничто по сравнению с тем, что остается еще неизведанным, отмечал «просветленный» Гарвей. А что мог говорить я пред той навалой книг, наполненных человеческим гением. Гуфеланд просвещал, что долгоденствие зависит от количества «жизненной силы» и что некоторые болезни полезны, ибо освобождают тело от «посторонней материи» – так природа заботится о равновесии. Сей «волшебник» призывал жить по надежному путеводителю – усталости, которая является внутренним голосом природы. Кто устал, тому нужно отдыхать. А сон – один из самых мудрых законов природы. Хорошему здравию способствует и «Наука обращения с людьми» – от масона Адольфа Книгге. Еще дальше продвинулась в сем «Салернская школа сохранения здравия», которую артистично описал Иоанн Миланский. К примеру: «Если врачей не хватает, пусть будут твоими врачами трое: веселый нрав, спокойствие и умеренность в яствах.…» Терпению и внимательности учил Бишофф: «Всю историю человека узнаешь через болезнь возле его постели».

Много путного почерпнул я от Михаэля Платена с его «новым способом лечения без лекарств». Благодарно проштудировал «Иосифинум» – замечания «школы гениев», которую основал итальянец Джованни Барбилла. А вот причудливые сентенции про «степени существ-созданий» Карла Бонне мне не привились. В один котел смешал он грешное и праведное. Будто человек поднимается в развитии от червя к ангелу. Милая сказка… Зато принял, опираясь на собственный опыт, его утверждение, что здоровые люди могут иметь сложные видения. К тому же некоторые ведуны способны их вызывать у себя и у других. И служат тем лукавому…

Таким образом я жадно испивал эту бесценную росу, что дороже злата. Ведь, как выразился один из мэтров, «достояние сие неисчезающее. Ни тля, ни тать, ни огонь, ни враг его не коснутся. Радуйтесь и испивайте, отворите ум и сердце ваше к принятию благотворной росы в поучениях наставников ваших…» И гордость кипела в груди, что в тех рядах избранных нашлось место и для трудов достойных украинского роду-племени – Ивана Двигубского, Федора Политковского, Фомы Барсука, Ивана Андриевского, Федосия Курика, Алексея Данилевского, Василия Ризенко, Ефрема Мухина, того, что благоразумно заметил: «Жизнь человеческая есть не что иное, как борение животворных сил с силами разрушительными, губителями нашей целости». Лучше и не сказать.

Так и тянулся мой лембергский период. До полдня учеба, затем – коммерческие дела у пана Жовны. Ночью – книги. Свободные часы отдавались коллекции Шиверека, которая росла, как из воды. Удовлетворенный рецептарь фиглевал: «Раньше я глумился над постулатом старого Гарвея, что «юноша может научить старого, а простак умного». Теперь каюсь».

Иногда к нашим «пленэрам» привлекался и художник из Крывчиц. А однажды принес небольшую картину. На ней моя персона – как благодарность за спасенную жену. Шиверек повесил ее на стену в ряду основателей собраний факультета. На то я только смущенно пожал плечами, не догадываясь, какой злой поворот готовит мне судьба из-за сего невинного портрета.

Игнаций Мартынович, неугомонная душа, кроме физики, цепко ухватился за политику. И то не шуточно. Замахнулся на империю, на императора. Извне трудно было понять, чего больше за той ненавистью – искреннего свободолюбия или мести высоким благодетелям, которые оторвали его от кормила. Как бы то ни было, а провозглашаемые им идеи были весьма заманчивы: свержение монархии, стирание сословных различий и дворянских привилегий, отмена крепостничества и предоставление всех свобод. Даже мне, далекому от барского гунцунства[360]360
   Гунцунство – политические игры.


[Закрыть], те идеи пришлись по вкусу. Особенно требование предоставить окраинным народам – русинам, словакам, румынам, сербам, хорватам – самоуправление со своими законами. Сие подкупало немало образованных дворян. «Союз свободных народов» разрастался. Мечтателей и бунтарей всегда хватает среди молодежи. Имел и я там свои повинности. Подкованный в славянских языках, вручную переписывал «Катехизисы» – свитки с изложением основ борьбы. Признаюсь, что меня даже ценили, нахваливая, что имеют в моем лице смычку шляхты с простым крестьянством. Э, тоненькая то была смычка, да и интерес к простонародью совсем слабенький. А на жидкий ладан, как известно, и черт лает…

Кто-то выдал их. Мартыновича схватили в Мадьярщине, а от него потянулись ниточки и к другим протестантам. Мы на общем складе Жовны как раз паковали обоз на Польшу, когда залетел испуганный ученик: «Якобинцев загребают. Университет перевернули вверх дном. Целую толпу повязали… В сторожке нашли твои крамольные прописи. Сняли со стены портрет. Вот-вот будут тутки…»

Жовна, как была бочка на телеге, так и выбил затычку – пиво запенило мостовую. «Лезь в бочонок и сиди, как мышь. А вы – давай со двора и до самой границы не останавливаться!»

Ну, что тут скажешь… Пиво – плохой напиток для сердца, даже для спокойного. Если его пить, а когда еще и дышать едкими пивными дрожжами целые сутки в заточении! Как я остался жив, до сих пор не знаю. Возницы дрожали за свою шкуру. Перед заставой дождались темени и пустили бочку рекой. На Божий промысел. Однако я выплыл. Берег, хоть и чужой, но принял меня. Бочку разбило о камни, а меня в беспамятстве прибило к отмели.

Так я испытал трудности гонимого беглеца. В Мазурских болотах и моравских винницах, по безбрежным орешникам Валахии и степным пустырям Мадьярщины, среди скал Сербии и в песках болгарского поморья, в дремучих лесах Трансильвании… Пока не услышал, что Мартыновича казнили на плахе под Будой, а с ним еще восемнадцать человек. Остальных заточили в тюрьму. Среди них и светлого ума Ференца Казинци, с которым меня познакомил пан Игнаций. Того затолкали в острог мукачевской крепости, и я потом не раз (через сановитого вельможу Терека) наведывался к нему, даже избавил от язвы желудка. Из тюрьмы вытащили его влиятельные люди и женили на прекрасной Жофии, дочери того же Терека. А погодя он был провозглашен первым академиком возникшей Академии наук. Через Ивана Земанчика, который как-то избежал гонений, мэтр Казинци звал и меня в высокую школу Пешта. Но моя «академия» стелилась по иным тропам.

В румынском Банате вместе с пятью дровосеками я был арестован за бунт против немцев-арендаторов. Однако мы сбежали из каземата через деревянную крышу. Правда, при этом я был ранен в плечо. Побратимы наняли контрабандистов, которые переправили меня через Тису и пристроили на бокоре, сплавлявшейся к Киральгазу. Оттуда телегой, в стоге соломы, привезли меня полуживого на берег Латорицы. На родной берег, да на черствое хлебосольство… Нет чести в своем отечестве. Чуть не кинули меня хорошие люди в яму, чтобы не навлечь на себя гнев маестата. Если бы не случился отзывчивый Аввакум: «Что творите, бесовское отродье?!» – «Разбойник это, отче. Против святого восстал, против императора. Грешен есть, и на нас тень падет». – «Тогда распните его. Так уже сотворили с одним преступником – до сих пор висит… Эй, где же ваши гвозди, праведники?!» Опустили головы под плетьми беспощадных его взоров.

А дальше было то, чему судилось быть. Медвежье ямище в чащах, стук сердца в кромешном безмолвии, слияние ночи и дня, вздохи земли и шепот корней… И я, оцепенелый в смертельной усталости. Да и я ли?! Разбитые мощи и безвольный дух призрака, который продрался сквозь хищный мир и досрочно сошел в могилу. Приходили немилосердные сны, страхи и призраки. И наконец пришел он, кормилец моего сокрушенного духа. И попросил:

«Расскажи мне все по порядку».

И я рассказывал обо всем, что произошло со мной за сие время. Изо дня в день, из года в год. Мне некуда было торопиться. В могиле никто не спешит. Я излагал, и те мучительные воспоминания, как куски ядовитой кожи, слезали с живой плоти. Я рассказывал, выискивая опору в словах, а потом настороженно замолчал.

«Ты изложил столько приобретенного из умных книг, – отозвался он из темноты. – Но знаешь ли, что предшествует призванию исцелять людей? Иисус, самый первый целитель, так учил: «Врач, исцели себя сам». Это было, когда соотечественники требовали от Него показать чудеса, которые Он сотворил в чужом Капернауме…»

Я кивнул головой. Мы долгое время молчали. Было о чем.

«Как ты себя чувствуешь?» – нарушил молчание пещерник Аввакум, сидящий теперь в моей пещере.

«Как чувстует себя срубленное и сожженное дерево», – ответил я.

«Э-э-э, сынок, загадка дерева не в том, что оно горит, а в том, что оно не тонет».

«Где я?» – спросил я его перед уходом.