Текст книги "Все хорошо"

Глава 9

Мне хуже. Гораздо, гораздо хуже. Скрутило еще сильнее, чем раньше, хотя, казалось, сильнее уже невозможно. И все же это так. Мне конец. На этот раз совершенно точно. Я поняла это, еще когда Джон махал мне из окна, пока его жена не опустила жалюзи. Когда хромала к машине, припаркованной позади Джонова внедорожника. Когда мои ноги подкосились, пока я безуспешно пыталась отковырять лед с лобового стекла. Когда, умирая от боли, ехала домой сквозь тьму и холод. Мне сообщили об этом мои кости. Джон, Джон, Джон, что ты со мной сделал? Нет, Джон не виноват. Это все я. Мое изломанное, не желающее выздоравливать, не желающее исправляться тело. Дорога домой – настоящая пытка. Никогда еще Новая Англия не казалась мне такой темной, такой неприветливой. Вдоль скользкого шоссе сверкают тонкие обледенелые деревья. Все вокруг черное и застывшее. Я думаю о разговоре с деканом. О Бриане, которая наверняка сейчас празднует победу. О трех пластмассовых ведьмах, которые, хохоча, кружат вокруг игрушечного дымящегося котла. Домой… Зачем мне возвращаться в эту темную квартиру? Чтобы лежать на жестком полу гостиной, закинув ноги на стул, и слушать, как за стенкой трахаются соседи? Они почти каждую ночь этим занимаются, до самого рассвета. И не только трахаются, в перерывах они разговаривают. И смеются! Это ужасно, просто ужасно. Слов мне не разобрать, но этот проклятый смех я слышу очень отчетливо. И через стенку шиплю им: «Я ненавижу вас. Заткнитесь на хрен!» А потом начинаю причитать: «Когда же вы оба сдохнете, а? Пожалуйста, пожалуйста, сдохните поскорее!» Но они, конечно, не слышат. Смеются, трахаются, болтают, снова смеются. А еще она кончает, снова и снова. А я чувствую себя скалой, о которую бьются океанские волны. Бьются, не утихая, не обращая внимания на ее вопли, потому что они – природа, беспечная живая сила. Мне все время мерещится, что я вот-вот умру от звуков, вырывающихся у нее из глотки. А может, я прямо сейчас умираю? Сидя в машине и вцепившись в холодный руль? Может, и так. Что ж, наконец-то! Время пришло. С меня хватит. Вот и бог мне на это намекает. На черном небе не видно ни одной звезды. Не могу я вернуться к себе в квартиру! Не могу лежать там и воображать свое будущее. Какое оно? Одинокое. Холодное. Черное. Три игрушечные ведьмы. Бумажная луна. Голая темная сцена. Единственный белый луч. Тревор бормочет что-то, сжимая в руке пластиковый меч. Рядом Бриана в белом платье с выпачканными бутафорской кровью руками. О нет, не бутафорской. Это моя кровь. Моя кровь у нее на руках. И она счастлива. Она в восторге. Хоть никто, кроме меня, и не разглядит победной улыбки у нее на лице. А режиссером будет Грейс. Нет, Фов. Так и вижу ее в лобовом стекле. Вот она стоит за кулисами в мелодично позвякивающих серьгах, очень довольная. Сложив руки у губ, смотрит на сцену так, словно там дает представление сам господь бог. И звонко аплодирует – самой себе, своему терпению. А меня, если я до тех пор не умру, тоже заставят на это смотреть. Да, мне придется продолжить преподавать, чтобы не потерять медицинскую страховку. И в зал меня ввезут в инвалидном кресле, как недужного Короля. А тело мое будет пылать, как звезда, как планета Меркурий. Съезжай с дороги. Давай же, съезжай на обочину, в холод и тьму, сминая колесами тонкий ледок. Достань гремящие в карманах пузырьки. И глотай таблетки. Не важно какие. Можно даже все сразу, почему бы и нет? И все будет кончено. Я закрою глаза. Загляну в разлившуюся под веками тьму – такую же беззвездную, как эта ночь. Дыхание мое замедлится. И все вокруг замедлится тоже. А тишина зазвучит, как музыка. Я навсегда забуду о своем изломанном теле. Мне никогда больше не будет холодно. Я никогда ничего не почувствую. Тьма станет Тьмой. И я ступлю в настоящую Ночь. Но только не здесь. Не на этой промерзшей Новоанглийской дороге. На лобовом стекле по-прежнему блестит ледяная корка. Мимо с ревом, словно глумливо хохочущие демоны, проносятся грузовики. И мне вдруг вспоминается золотистый напиток. Как там они его называли? Золотое снадобье! Стоило мне его хлебнуть, как внутри у меня распахнулось голубое небо и затеплился свет. Троица из бара. Непримечательный знал, как я страдаю, он все про меня знал. Пожалуй, заеду пропустить стаканчик. Один стаканчик на дорожку, почему бы и нет?

* * *

– Мисс Фитч, мисс Фитч, вы вернулись!

– Вернулась.

Он радостно хлопает в ладоши, аплодирует мне. Они все аплодируют. Все трое. Как будто знают, что я приковыляла сюда из самой бездны.

– Спасибо, – шепчу я.

Когда я вошла в паб, Эл Боули из музыкального автомата громко пел «Закрой глаза»[10]10
  Close your eyes – известная американская джазовая композиция.


[Закрыть]. Народу почти не было. Не считая этой троицы.

Расположились они примерно так же, как и в прошлый раз, сидят у стойки, задумчиво склонившись над стаканами. На всех троих костюмы цвета беззвездной ночи. Непримечательный смотрит на меня, как на сон, как на пазл, который однажды он все же соберет. Терпеливо, фрагмент за фрагментом. Ведь они уже начали складываться в общую картину. Он внимательно вглядывается в нее. И проступающий образ ему явно по душе. Лицо его – лицо продавца-прощелыги – сегодня сияет, а налитые кровью глаза светятся улыбкой. До чего же ему нравится мое представление! Толстяк вновь напился до бесчувствия. Лежит головой на стойке, а седые с желтизной горгоньи вихры занавешивают ему лицо. Третий – высокий, ладный и красивый, как в сказке, – в чем я нисколько не сомневаюсь, хотя и видела лишь его луноликий профиль, да и то краем глаза – сегодня развернулся ко мне обтянутой пиджаком спиной. Но он с нами, он меня внимательно слушает, я это точно знаю. Вижу по форме его головы, по затылку и бледному кусочку шеи над воротником рубашки. Он поднимает в мою честь бокал с золотистым напитком.

– Налейте и ей, – приказывает Непримечательный бармену. – Нам всем не помешает выпить, верно ведь?

«Верно ведь?»

Мне вдруг вспоминается декан. Его по-идиотски сияющие голубые глаза. «Верно ведь? Верно ведь?» Они что, знают его? Откуда им знать Мохнатого Соска?

– Знаем, знаем, – шепчет Толстяк. – Верно ведь?

И все они хихикают.

И вот передо мной появляется низкий стакан. Я рассматриваю золотисто-зеленый напиток. Зеленый, как глаза Брианы. Золотой, как волосы Хьюго. Кажется, он светится изнутри, словно какой-то искусно сделанный элемент театрального реквизита.

– Что ж, мисс Фитч. Чего мы ждем?

«Да откуда вы знаете, как меня зовут?»

– Тик-так, мисс Фитч, тик-так.

– Время пришло, – шепчет Толстяк.

Я отпиваю из стакана. И все они снова принимаются аплодировать. Толстяк колотит ладонью по барной стойке. А Красавчик, хоть и стоит ко мне спиной, тоже явно хлопает в ладоши. И от этих звуков у меня на глазах выступают слезы. Вот она, музыка, от которой внутри у меня проясняется, а кровь начинает светиться. Кулак, стискивавший мое тело, раскрывается, разжимает пальцы. И нервы облегченно вздыхают. В сердце снова теплится свечка, и пламя разгорается все сильнее.

Как же радостно они мне аплодируют!

– Спасибо, – говорю я. – Спасибо вам всем.

Раскланиваюсь. И вдруг понимаю, что мне больше не больно дышать. И сидеть тоже. Внутри у меня золотится жаркое лето. Я улыбаюсь. Улыбаюсь же? Да! От уха до уха.

– Ну вот, – говорит Непримечательный. – Вот оно. Так-то лучше. Как по-вашему, мисс Фитч, получше нам теперь?

И я киваю. О, да. Нам лучше. Гораздо лучше.

– Все хорошо, что хорошо кончается.

– Я как раз ставлю эту пьесу, – сообщаю я.

– Правда? – без тени удивления спрашивает он.

А я тут же вспоминаю, что ничего уже не ставлю. Больше нет.

– Проблемы, – вздыхает Непримечательный. – В театре проблемы. Со спиной проблемы, – качает головой он. – Вы просто варитесь в неприятностях.

– «Взвейся ввысь, язык огня! Закипай, варись, стряпня![11]11
  У. Шекспир, «Макбет» (здесь и далее в переводе Б. Пастернака, если не указано иное).


[Закрыть]» – смеется Толстяк и тут же заходится кашлем.

А Красавчик цокает языком.

– Точно, я в них по уши, – киваю я. – Варюсь в неприятностях.

– Так расскажите нам о своих проблемах, – предлагает Непримечательный. – А мы послушаем. Я умею слушать, мисс Фитч. К тому же мы обожаем театр.

Тело мое струится, как золотистый мед. Я улыбаюсь Непримечательному. Показалось или он как-то вытянулся? Стал выше и мощнее? Да и остальные как будто тоже.

Мне хочется сказать: «Я сегодня собиралась покончить с собой. И не сделала этого только потому, что показалось неправильным сводить счеты с жизнью на шоссе. Неверный поворот сюжета. И я решила сначала заглянуть сюда. Выпить чудесного золотистого напитка. И попрощаться с вами. Хотя вообще-то мы с вами, сэр, едва знакомы. Я даже имени вашего не знаю. Кстати, как вас зовут?»

Непримечательный сочувственно улыбается. Его налитые кровью глаза сияют. Мне не нужно ничего рассказывать. Он и так все знает. Обо всех моих печалях. Обо всех унижениях. Видит цемент, в который превратилась моя плоть. И алую паутину у меня внутри. Ему знаком ее замысловатый узор. И неуловимого паука, который ее сплел, он тоже знает. Торчащий из его кармана красный носовой платок пламенеет в свете ламп. Мне не нужно ничего ему объяснять, он и так в курсе.

– Эти реабилитологи вас убьют, мисс Фитч, – говорит он так ласково, словно гладит меня по голове словами. – Они уничтожают все, к чему прикасаются. Ваш банковский счет, ваши кости, вашу душу.

– Счет, кости, душу, – вторит ему Толстяк.

– Все, к чему прикасаются. А что до вашей истории с «Макбетом»… – Он качает головой. – Ловко они все обстряпали.

– «Закипай, варись, стряпня»! – бормочет Толстяк.

– Это черная пьеса, мисс Фитч.

Меня так и тянет спросить: «Откуда вы знаете о «Макбете»? Но золотистый напиток превратил мой язык в мед.

– Они заставляют меня ее ставить, – жалуюсь я. – Вместо «Все хорошо». Твердят, что у меня нет выбора.

И мне вдруг кажется, что жалуюсь я, сидя перед трельяжем. И из каждого зеркала мне кивает мужчина в черном костюме. «Говорите же, говорите».

Непримечательный по-прежнему улыбается, рассматривая сплетенную пауком сеть.

– Нет, вы только представьте! Игрушечный меч. Бутафорская кровь. Ведьмы.

Толстяк глухо посмеивается.

– Давненько я уже страшной ведьмы не встречал. Такой, чтоб взаправду испугаться. А вы, мисс Фитч?

Я окидываю всех троих взглядом. Они ждут моего ответа, и тени их постепенно удлиняются. В кармане Непримечательного алым цветком горит носовой платок. Толстяк смотрит на меня своими желтыми глазами сквозь свесившиеся на лицо желтые вихры. Даже Красавчик теперь развернулся ко мне своим четким профилем. «Тик-так. Тик-так».

– Нет, – отвечаю я.

А они смеются.

– А драматизм, мисс Фитч? Они ведь все погубят! Да и Бриана на роль Леди М не годится, верно?

– Никак не годится, – соглашаюсь я.

– Из нее и Елена-то не очень.

– Но откуда?..

– Что ж тут удивительного, мисс Фитч, – кажется, он сейчас расплачется, – что у вас разболелась спина? Что ж тут удивительного, что с вами явно что-то неладно?

– Все уничтожено, все, – причитает Толстяк, прикрыв глаза. – Счет, кости, душа.

– Счет, кости, душа, – к собственному удивлению, повторяю я. – Все уничтожено, все.

Голос мой срывается. И зеркало разбивается вдребезги.

– Просто чудо, что вас все это окончательно не сломило.

– Чудо, – шепчу я, разглядывая осколки. – Чудо.

– Но дело в том, мисс Фитч, что боль не обязательно должна оставаться на одном месте. Она может переключаться. Легко! Вы даже не представляете, насколько легко. Она способна переселяться из дома в дом, из тела в тело. Вы можете избавиться от своей боли, мисс Фитч, передать ее дальше. По частям.

– Передать? – повторяю я.

– Тем, кому она, возможно, необходима, – поясняет Непримечательный.

– Тем, кто ее жаждет. Тем, кто, может, в итоге вам даже спасибо скажет, – вторит Толстяк. Теперь он смотрит на меня в упор.

– Именно. Как это делается в театре. В конце концов, весь мир театр, верно ведь?

– Вот оно, вот оно.

Непримечательный оборачивается ко мне.

– Знаете, чего бы мне хотелось? Показать вам фокус. Любите фокусы, мисс Фитч?

Нет-нет, соглашаться никак нельзя. Эти трое явно что-то замышляют. Нужно уходить. Сейчас же. Беги отсюда и никогда не возвращайся!

– Люблю, – шепчу я.

– Думаю, вам очень понравится мой фокус. Ведь вы служите театру. А мой фокус – он как раз такой, театральный.

Толстяк хохочет и снова заходится кашлем. Лицо его краснеет, на щеках вздуваются жилы.

«Он же сейчас умрет», – думаю я. Его с минуты на минуту кондратий хватит.

– Хотите, покажу?

«Беги, – твержу я себе. – Забудь, что пьяна, садись в машину. И умри в одиночестве в своей темной комнате».

– Покажите.

Внезапно толстяк хватает меня за запястье. И в то же мгновение голубое небо у меня внутри меркнет. На грудь наваливается невероятная тяжесть. Спинной мозг вспыхивает огнем. Я не могу дышать. Не могу произнести ни слова. Щека моя прижата к холодным половицам. А рядом притоптывают три пары начищенных черных ботинок, острые носки которых смотрят прямо на меня. Выстукивают они что-то знакомое. Это мелодия. Да, теперь я ее слышу. Мелодия из старого фильма. Пол подо мной дрожит. Что происходит? Что все это значит? Я хочу встать, но тело меня не слушается.

Боль испепеляет меня, не дает шевельнуться, она – железная дева, колья, пригвоздившие меня к полу. Словно в тумане, я вижу ярко освещенную сцену. И микрофон, увитый искусственными розами и гирляндами. К нему не спеша движутся ноги в брюках и остроносых черных ботинках. А из динамиков раздается голос:

– Итак, наш первый номер! Странная Братия!

Хочется спросить: «Кто это?» Но от одной мысли о том, чтобы открыть рот, мне становится больно, как никогда раньше. «А ты думала, будто знаешь, что такое боль? – произносит голосок у меня внутри. – Кричала: «Волк! Волк!» Ну так вот он, волк!» И в горло мне вонзаются острые клыки, тело рвут когти.

Музыка играет все громче, окутывает меня со всех сторон.

Скрипки.

Рожки.

И барабаны, барабаны.

Я точно знаю эту песню. Я уже ее где-то слышала. Но где?

Толстяк теперь стоит на сцене, у микрофона. Дыхание у меня сбивается, и от этого по телу пробегает новая волна пламени. С его лица исчезли оспины и набухшие сосуды. Желтые глаза побелели и сверкают синими радужками. Седые с желтизной вихры превратились в золотую львиную гриву. Он весь сияет – кожа, глаза, зубы. И улыбается. Улыбается мне, неподвижно застывшей на полу. И внезапно я понимаю. Это его слезы стоят теперь в моих глазах. Это его черная густая кровь струится по моим венам. Его налитые свинцом легкие раздуваются у меня в груди, вызывая невыносимую боль. А сам он тем временем открывает рот и начинает петь. Песню из фильма, которую очень любила моя мать. Джуди Гарленд. «Раздобудь себе счастье»[12]12
  Get Happy – песня композитора Гарольда Арлена и поэта-песенника Теда Колера. Впервые прозвучала в бродвейском мюзикле в 1930 году. Позже была использована в фильме «Летние гастроли» с Джуди Гарленд.


[Закрыть]. Голос у него звучный, чистый и глубокий. И текст он знает назубок. Надо же, оказывается, он великолепный артист. Так легко скользит по сцене, словно кто-то отполировал подошвы его ботинок. Непримечательный и Красавчик аплодируют. И подпевают. Я их не вижу, но слышу и по звукам понимаю, что они сейчас где-то у меня за спиной. И тоже отлично знают эту песню. Вскидывают вверх стаканы с золотистым напитком и притоптывают ногами.

Голос толстяка взлетает ввысь. И кружит, кружит надо мной, раскинув черные крылья. Любуется тем, как я проживаю его страдания. Поет:

 
Эй, раздобудь поскорее счастье,
Пускай исчезнет ночи тень.
Пой «аллилуйя», забудь печали,
Не за горами судный день.
 

И вот софиты гаснут. Остается лишь один луч, высвечивающий из темноты начищенные ботинки Толстяка. Они спускаются со сцены. И неспешно направляются ко мне. Блестящая черная кожа, толстые отполированные подошвы. Поскрипывая на ходу, они подходят все ближе, ближе. И с каждым их шагом меня выкручивает новый спазм. Из глаз катятся слезы. А сердце Толстяка поджимает хвост в моей груди. Он садится на корточки, и мы с ним оказываемся лицом к лицу. Глаза у него такие яркие: белки белее белого, радужки пронзительно синие, от желтизны и красноты и следа не осталось. Толстяк склоняет свою золотую голову к плечу и с любопытством разглядывает меня – женщину, изнывающую от его невыносимых страданий. Потом растягивается рядом и прижимается к холодному полу розовой щекой и виском. А сам смотрит на меня глазами такими сонными, словно лежит не на твердом полу в баре, а в мягкой постели.

Это смерть, думаю я. Наконец-то! Он убил меня, убил, взяв за запястье. Когда он снова протягивает ко мне руку, я вздрагиваю, но он лишь гладит меня по щеке. Нежно. Так нежно…

Вот оно. Вот оно, мисс Фитч. Вот оно. Вот оно. Раздобудьте себе счастье, мисс Фитч. Все хорошо.

Глава 10

За окном ясное голубое небо. За моим окном. Судя по свету, уже перевалило за полдень. Может, я умерла? Мимо с карканьем пролетает ворона. Садится на заснеженное дерево, встряхивает перышками, и с ветки сыплются снежинки. Я смотрю на проплывающие в вышине облака и вдыхаю соленый запах близкого моря. Слышу, как по улице проносятся машины. Значит, я не умерла. Я все еще жива. Душа еще теплится в теле, моем теле. Оно вернулось ко мне. Я дышу своими легкими. А не теми, чужими, в которых гнездилась какая-то темная тяжесть. И мучает меня лишь привычная боль. Знакомая ломота в окаменелых ногах. Знакомые кулаки, уже сжимающие позвоночник. В общем-то, все это терпимо. По крайней мере, это мои страдания, а не чужие.

«Мне бы хотелось показать вам фокус. Любите фокусы, мисс Фитч?»

Как я вчера вернулась домой? Помню лишь, что лежала на полу, а Толстяк гладил меня по щеке. А дальше – ничего. Чернота. Но сейчас я лежу в постели, накрытая одеялом до самых подмышек. И не во вчерашнем платье, а в старой ночной сорочке из темно-синего шелка. А ведь я никогда не сплю в кровати. И не надеваю на ночь сорочку. Обычно я ложусь на пол. Прямо в платье и кофте, слишком уставшая, чтобы переодеваться. Может, это Толстяк меня сюда принес? Да нет, конечно. Видимо, я сама каким-то образом нашла дорогу к дому, к кровати, к этой сорочке. Но мне отчего-то представляется, как они все втроем укладывают меня спать. Толстяк опускает меня на кровать. Непримечательный накрывает одеялом до подбородка. А Красавчик выключает свет. «Шшшш».

Меня пробирает дрожь.

Нужно было бы спросить Толстяка: «Кто ты, черт возьми, такой? Что ты со мной сотворил прошлой ночью? Как так вышло, что я рухнула на пол, сраженная твоей болью?»

Я встаю. И нервы в ногах тут же принимаются зудеть и стонать. Вспоминаю, как Джон, милейший добряк Джон, глядя на меня, задумчиво чесал в затылке. И пальцем выстукивал на моей спине «Ночи в белом атласе»[13]13
  Nights in White Satin – знаменитая песня, написанная в 1967 году вокалистом и гитаристом Джастином Хэйвордом британской рок-группы The Moody Blues.


[Закрыть]. «Чувствуете?»

«Они уничтожают все, к чему прикасаются, мисс Фитч. Ваш банковский счет, ваши кости, вашу душу».

На тумбочке жужжит мобильник. Это Грейс пишет мне с репетиции. Черт! Пока мы болтали, я опоздала на репетицию.

«Провожу разминку. Ты где?»

«И кстати, ты это одобрила???»

Следом Грейс высылает фото. На нем – ее собственная рука, сжимающая распечатанный текст пьесы. Я смотрю на снимок и мгновенно вспыхиваю. Вверху листка отчетливо видно название. Заглавные буквы. Шрифт «Гарамон». Разумеется, это не настоящее название, а то, которым пользуются из суеверия, чтобы не навлечь на театр беду. «Чтобы не сглазить», – как выразился декан. «Шотландская пьеса». От этих слов сжиравший меня огонь разгорается ярче, а все мышцы в теле напрягаются еще сильнее.

Я вспоминаю, как Непримечательный смотрел на меня своими налитыми кровью глазами и улыбался, разглядывая сплетенный пауком узор. «А что до вашей истории с «Макбетом»…

* * *

Еду к кампусу, по дороге проклиная январь, время суток, каждый горящий красным светофор и, конечно, Бриану. Ее блестящие волосы, ее победную усмешку. Ее напористость, которую я не дам ей вложить в образ Леди М. Ни за что! Не бывать этому, пока я имею хоть какое-то отношение к студенческому театру. Я покрепче вцепляюсь в холодный руль. И внезапно, подобно Елене, преисполняюсь решимости. «Как часто человек свершает сам, что приписать готов он небесам!»[14]14
  У. Шекспир. «Все хорошо, что хорошо кончается».


[Закрыть] Помни об этом, помни!

Припарковаться в кампусе негде. Я тщетно кружу по парковке, выкрикивая в ветровое стекло непристойные ругательства. А потом сдаюсь и бросаю машину прямо перед зданием факультета. Да пошло оно все! Ковыляю вверх по обледенелой лестнице. Раз сто едва не оступаюсь. Но помочь мне некому, никто меня не замечает. Все курящие у входа студенты уткнулись в свои телефоны и с улыбкой наслаждаются разыгрывающимися на крошечных экранах своими личными театральными представлениями.

Бегу через холл. Вообще-то я никогда не бегаю, я на это просто не способна, но сегодня мне это каким-то волшебным образом удается. Так и вижу, как на меня, ухмыляясь, смотрит доктор Ренье: «Мисс Фитч, если вы не можете ходить, поведайте, как вы сюда попали?» Влетаю в двойные двери театра. И вот она, развязка. Никто даже не оборачивается. Понятно, я опоздала. Бриана уже стоит на сцене. Сеет хаос. Нацепила сегодня одну из своих любимых кофточек с расклешенными рукавами. Думает, в ней она больше похожа на девушку елизаветинской эпохи. На груди ее сверкает золотой крестик. Пышные волосы сияют в свете софитов. Возглавляя толпу сгрудившихся вокруг нее предателей, она что-то негромко вещает, прижимая к груди распечатку самовольно назначенной к постановке пьесы. Должно быть, с улыбкой на устах рассказывает остальным, что у нас произошли большие перемены. Знаю, она прямо кайф ловит от всей этой ситуации. От того, что взяла все в свои руки. Настояла на своем. Волосы ее блестят. Кожа светится. В определенном смысле Грейс права, она – идеальная Елена.

Сама Грейс сидит в первом ряду зрительного зала. Вид у нее слегка растерянный, даже беспомощный, но вмешиваться она определенно не станет. И на меня оглядывается с выражением: «Ой, да пускай делают что хотят. Почему бы и нет?»

– Нет! – выкрикиваю я.

Вот теперь все оборачиваются. А я стою перед ними, скособочившись, и отдуваюсь после пробежки. Мое тело превратилось в крошечный стиснутый кулачок. Когда я в последний раз кричала так громко, так отчаянно? Да вроде совсем недавно. Вопила, словно раненый зверь, который вот-вот издохнет.

Вид у моих студентов становится испуганный. И очень юный. Они переглядываются, на отвратительно, издевательски свежих лицах застыли выражения: «О-о!» и «Какого хрена?».

Но у Брианы, наблюдающей, как я ковыляю к сцене, по-прежнему не сходит с губ улыбка. Больная тетка. Старая карга. Злобная ведьма. Ни очарования, ни чувства стиля. Уж как-нибудь она справится с ней. Справится со мной. Настрой ее понятен уже по тому, как она стоит – словно застыв в балетном па. По тому, как вызывающе вздернут ее маленький острый подбородок. Все уже решено, принято, кончено. Мне ведь объявили, как обстоят дела, разве нет? Меня поставили на место. Начальство устроило мне выволочку. И напомнило, какую низкую ступень я занимаю в храме вселенной, в модели мироустройства, в великой цепи бытия. «А вы чего ждали, Миранда?» – говорят мне ее вздернутый подбородок и скрещенные на груди руки. Я сама напросилась, разве не так? Демонстративно не обращала внимания на их неоднократные просьбы. А эти мои реплики невпопад, странные замечания из зрительного зала, гремящие в карманах таблетки… Да как я посмела заставлять их, заставлять ее, ставить пьесу, до которой никому, кроме меня, нет дела? Которую все они считают дурацкой, неубедительной, проблемной? Всучила ей роль «несчастной бестолковой девственницы», коварной сироты, любящей презирающего ее парня, как единственную звезду на своем печальном небосклоне. В то время, как она хотела быть Леди М, сексуальной безумицей в белом окровавленном платье, которое так удачно оттенит ее зеленые глаза. Я нарочно пыталась испортить ей всю ее студенческую жизнь. И будущее резюме.

«Так-то, Миранда. Назад дороги нет. Слишком поздно». Сама виновата, взглядом говорит она мне, пока я поднимаюсь на сцену.

Остановившись в футе от нее, замершей в окружении своей маленькой армии, я меряю ее взглядом.

И улыбаюсь им всем. По крайней мере, пытаюсь. Прикинусь тупицей. Это единственный выход.

– Что здесь происходит? – спрашиваю я.

Оглядываюсь на Элли, стоящую в сторонке, подальше от кружка Брианы. Та встречается со мной взглядом и тут же опускает глаза, кажется, мечтая провалиться сквозь землю. Тревору тоже стыдно. Он вообще не решается посмотреть мне в глаза. Просто топчется рядом с Брианой, засунув руки в карманы и высоко вздернув плечи. Может, жениться он и не особо хотел, но его уже приволокли к алтарю, а значит, в нужное время он произнесет положенные слова.

«Простите, Миранда, но нам всем показалось…»

Никто из них на меня не смотрит. Эшли/Мишели уставились в свои телефоны. А с ними – и все остальные мои дети, сливающиеся для меня в одно большое бесталанное пятно. Только Бриана не отводит взгляда. Глядит мне прямо в глаза. И, надо отдать ей должное, не перестает улыбаться. Маленький подбородок ее по-прежнему вздернут вверх. И смотрит она, не мигая. Ее бесстрашие просто завораживает. Настолько, что на меня саму внезапно накатывают страх и дурнота. Разумеется, она тебя не боится. Да ты только взгляни на себя! Стоишь тут, вся высохшая, в своем бесформенном мешке от Энн Тейлор, еле на ногах держишься. Воняешь каким-то дьявольским перегаром. Смотришь на нее затуманенным таблетками взором. И даже сказать ничего толком не можешь. Постоянно сбиваешься, замолкаешь чуть ли не на минуту и тупо таращишься на кружащую в воздухе пыль, пока все они деликатно покашливают. Кого ты можешь вдохновить? Для кого стать авторитетом? Забудь об этом. У тебя нет здесь никакой власти. Ты проиграла.

Но я не желаю проигрывать.

Да, мы с ней столкнулись лбами. Случалось ли со мной такое раньше? О да, еще как.

– Кто-нибудь может мне объяснить, что здесь происходит? – спрашиваю я безмятежно.

Так просто интересуюсь. Из чистого любопытства.

«Вы знаете, что происходит, Миранда. Разве не видите, что за текст у меня в руках? Это не ваша пьеса, вот же, я специально так ее держу, чтобы вам видно было название». Однако мое поведение и Бриану застало врасплох. Я не устраиваю сцен. Наоборот, прикидываюсь, будто ничего не понимаю, будто я в полной растерянности. Такого она не ожидала. А получается у меня отлично. Она совсем забыла, что я когда-то была актрисой. Играла на куда более серьезных сценах. Выступала на фестивалях. И критики в своих рецензиях пели мне дифирамбы. «Сияющий свет». «Невероятная игра». «Точное попадание в образ».

Вот теперь улыбка с лица Брианы сползает. Белая шея ее краснеет, усыпанная веснушками грудь начинает бурно вздыматься. И это восхитительное зрелище придает мне смелости. Несмотря на то что в глубине души мне немного совестно. Она же всего лишь ребенок, так ведь? Блеск для губ, дурацкая заколка-бабочка, нелепый вызов в зеленых глазах. «Она всего лишь ребенок, Миранда, не забывай».

Но вдруг откуда-то сбоку раздается тонкий перезвон колокольчиков. Фов. Вышла из темного угла и неслышными шагами подбирается к нам. По-матерински кладет на плечо Брианы кипенно-белую руку. Сейчас она все уладит.

– Все в порядке? Мне показалось, кто-то кричал…

Фов оборачивается ко мне. Такая озабоченная, такая встревоженная – и все это чистейшая фальшь. Играет она отвратительно. Где там она выступала, в любительском театре?

Я смотрю на Бриану, которая теперь отводит глаза. И все равно улыбается. Улыбается, прикусив свою густо вымазанную блеском нижнюю губу.

– Все нормально, – говорю я и добавляю с нажимом: – Все хорошо.

Фов сочувственно улыбается.

– Миранда. – Она скорбно замолкает, как будто мое имя – какая-то печальная новость, которую она вынуждена озвучить. – Ты говорила с деканом?

Можно подумать, она не знает. Сама ведь и заварила эту кашу. Подзуживала Бриану. Может, даже и к декану ее сводила. «Пойдем скорее, дорогая! Ты правильно поступаешь. Ты такая храбрая». А возможно, и подкрепила ее россказни обо мне доказательствами. Когтем подчеркнула в своем голубом блокнотике соответствующие записи.

– Говорила, – отвечаю я.

– Прекрасно.

Я вижу, как ее пальцы легонько скользят по шее Брианы. И вспоминаю, как Толстяк гладил меня по щеке. Фов хлопает Бриану по плечу, как бы давая понять, что все улажено. Конец неразберихе. У нас есть победитель, есть и проигравший. «Вот оно, вот оно». Не подумайте, что она обожает Бриану, вовсе нет. Она просто всей душой ненавидит меня. Не верит в мой недуг. Считает симулянткой. «Так вы актриса, Миранда?» Ах, если бы только ей позволили развернуться, мы бы тут вообще не Шекспира ставили. А, например, «Пока, пташка!» Или «Встретимся в Сент-Луисе»[15]15
  «Пока, пташка!», «Встретимся в Сент-Луисе» – известные американские мюзиклы.


[Закрыть]. Вот что такое настоящий театр. Но раз уж от Шекспира деваться некуда, давайте хотя бы выберем что-нибудь грандиозное. Про ведьм, например.

– Как твое бедро, Миранда? Или у тебя спина больная? Все время забываю, – говорит Фов.

– И то, и другое.

«И ты прекрасно об этом знаешь!» Я смотрю на Бриану. Лицо ее, обласканное сдавленными кольцами пальцами Фов, теперь сияет. И на меня вдруг наваливается страшная усталость. Пронизывает до костей, до самой последней клеточки. Даже просто стоять на моих цементных ногах так тяжело, что я уже вся в поту. И вот-вот потеряю самообладание.

– Ты и правда держишься как-то странно, Миранда. Может, тебе лучше присесть? Побереги себя.

Они обе мне улыбаются. Ведь они победили. Фов с наслаждением смотрит, как бьется в агонии моя должность режиссера. И ухмыляется, точно как ухмылялся Толстяк, когда захапал мое ясное небо, а меня приклеил к полу черной смолой своей болезни.

– Я в порядке, – лгу я.

– Что ж, если тебе понадобится помощь, ты ведь помнишь, что мой кабинет – ровно напротив твоего?

«Я слежу за тобой. Я жду, когда ты оступишься». Фов гладит Бриану по спине и, позвякивая, уходит прочь.

Я вновь оборачиваюсь к Бриане. Ободренная, счастливая, та вздыхает с облегчением. Может, она все же слегка меня побаивается. Распечатку текста она обеими руками прижала к своему молодому, легкому и гибкому телу. Грудная клетка вздымается и опадает, вторя ударам гордого юного сердца.

– Хотелось бы взглянуть на текст, – говорю я. – Дай-ка мне распечатку, если не возражаешь.

Бриана, не сводя с меня глаз, теснее прижимает листки к груди.

Я просто аккуратно возьму у нее пьесу, только и всего. Тянусь за распечаткой, но Бриана еще ревностнее прижимает ее к себе. Сцена получается нелепая и, сказать по правде, довольно унизительная. Я снова протягиваю руку, Бриана уворачивается, и тогда я хватаю ее за запястье. Это ведь, в самом деле, просто смешно! Вы только поглядите, как яростно оберегает она от меня свои бумажки! И смотрит так, будто перед ней чудовище какое. Пытается выдернуть руку, будто я делаю ей больно. Но это же абсурд, я просто пыталась осторожно, очень осторожно взять у нее стопку листков. Я легонько сжимаю Бриане запястье и пристально смотрю ей в глаза – зеленые, как листва, с крошечными коричневыми крапинками. И вдруг они расширяются. Девушка бледнеет. Дыхание ее сбивается. Листки выпадают из рук и, негромко шелестя, разлетаются по всей сцене. Бриана смотрит на меня, и с губ ее срывается какой-то сдавленный всхлип.