Текст книги "Золотой человек"

– Послушайте, господин капитан, – шепнула Атали своему жениху, – не подстроить ли нам шутку? Хорошо бы разыграть эту малышку. Сделайте вид, будто ухаживаете за ней, вот уж поразвлечемся… Тимея, ты будешь полдничать с нами. Садись подле господина капитана.

Этот замысел мог быть горькой шуткой или язвительной подковыркой, мог быть продиктован самолюбивой ревностью или злобой. Посмотрим, что из этого получится.

Вконец сконфуженная, с плохо скрываемой радостью девочка села за стол напротив пленительной красавицы Атали, которая, дозволив жениху поухаживать за Тимеей, теперь восседала за столом, словно королева, подавшая нищему ребенку золотой. Бедняк осчастливлен – на один день, а королевского богатства не убудет.

Капитан предложил Тимее сахару, но серебряные щипцы никак не хотели слушаться девичьей руки.

– А вы возьмите своей прелестной белой ручкой! – ободряюще сказал ей капитан.

От этих слов Тимея настолько растерялась, что взятый ею кусок сахара опустила вместо кофейной чашечки в стакан с водой.

Ей еще никто никогда не говорил, что у нее красивые белые руки.

А ведь у капитана, возможно, и в мыслях не было смущать Тимею, когда он посоветовал ей взять сахар пальцами, искренне желая помочь ей; это даже красиво, если сахар возьмут такие чистые детские руки.

Однако девочке запали в память эти слова, и она не раз украдкой принималась разглядывать свои руки: действительно ли белы они и красивы.

Атали с трудом сдерживала смех. Затея очень забавляла ее, и она решила продолжить розыгрыш.

– Тимея, угости господина капитана сахарным печеньем.

Девочка взяла с серебряной подставки хрустальное блюдо и протянула его господину Качуке.

– Выбери для него что-нибудь сама.

Тимея по случайности выбрала печенье в виде сердечка. Откуда было знать невинному созданию, как эту форму называют. И что значит в действительности сердце – ей тоже было неведомо.

– Пожалуй, этого мне будет много, – пошутил капитан. – Не желаете ли, барышня Тимея, разделить со мною пополам?

С этими словами он разломил сахарное сердечко и половинку вернул Тимее.

Девочка оставила печенье на тарелочке, она не съела бы его ни за какие блага мира. Она ревностно стерегла его взглядом и, не дожидаясь, пока госпожа Зофия или служанка поменяют тарелки, поспешила сама собрать со стола посуду и исчезнуть вместе с ней из комнаты. Эту половину сердечка наверняка потом у нее обнаружат. Вот уж будет смеху-потехи!

Нет ничего легче, нежели заморочить голову пятнадцатилетней девочке! Она пока еще всему верит и готова поверить первому встречному, кто скажет: «Какие у вас прелестные белые ручки!»

А господин Качука принадлежал к тому типу людей, кто не упустит случая, оказавшись в обществе красивой девушки, сделать ей комплимент. Ведь он даже за пожилыми дамами норовит приволокнуться. Впрочем, это флирт безобидный. Но он не в состоянии удержаться, чтобы даже служанке, со свечой провожающей его к выходу, не сказать что-нибудь волнительное. Для него вопрос чести заставить каждое девичье сердце учащенно биться при виде его синего мундира. Правда, Атали может быть уверена, что она – господствующая планета. Однако же заняться Тимеей – тоже не пустая трата сил. Конечно, она пока еще ребенок, но в недалеком будущем обещает стать красавицей. Кроме того, она сирота, к тому же турчанка, даже некрещеная, и девица с причудами, – вот вам еще три причины говорить ей красивые слова без всяких угрызений совести.

Господин Качука пользовался каждой возможностью. И доставлял своей нареченной несказанное удовольствие.

Как-то раз, готовясь ко сну, Атали сказала Тимее:

– Господин капитан просил тебя в жены. Пойдешь за него?

Девочка испуганно взглянула на Атали, бросилась к своей постели и укрылась с головой одеялом.

Атали долго наслаждалась, видя, что Тимея не может уснуть от ее слов, беспокойно ворочается в постели и вздыхает.

Девичья шутка удалась.

На следующий день Тимея стала сверх обыкновения серьезна и неразговорчива, детской игривости в ее манерах как не бывало; на лице ее отражалась задумчивая меланхоличность. Тайное средство оказало свое воздействие.

Атали посвятила в розыгрыш всех домашних. Отныне с Тимеей обращались как с будущей невестой, нареченной господина Качуки. Слуги, госпожа Зофия – все подыгрывали ей.

Но не спешите осудить их, то была не безбожная шутка. Напротив: шутка совершенно в христианском духе.

Однажды Атали сказала Тимее:

– Смотри, капитан прислал тебе обручальное кольцо. Но пока ты некрещеная, тебе его нельзя носить. Сперва надо перейти в христианскую веру. Хочешь, чтобы тебя окрестили?

Тимея, прилов руки к груди, склонила голову.

– Значит, сперва тебя окрестят. Да, но ведь для этого необходимо прежде вникнуть в суть нашей веры, изучить катехизис и библейские сказания, псалмы и молитвы. Придется ходить к священнику и кантору, они тебя этому научат. Согласна?

Тимея лишь молча кивнула.

И с той поры изо дня в день ходила к священнику и кантору, сжимая под мышкой молитвенник и обиход – точь-в-точь маленькая школьница. А поздно вечером, когда все в доме уже ложились спать, она выбиралась в пустую прихожую и до глубокой ночи учила вслух восхваляющие Господа и облагораживающие душу притчи о казнях египетских, о Самсоне и Далиле, об Иосифе и жене Потифара. Учение давалось ей с трудом, ведь она не была к тому приучена. Затверживать абстрактные, непонятные тезисы катехизиса стоило ей огромных усилий. Но чего бы она не сделала, лишь бы стать крещеной!

– Вот видите! – заявила Атали как-то раз, когда в доме был и Тимар. – Кабы не наша шутка, никогда не удалось бы ее обратить в нашу веру, чтобы выучила закон Божий да пожелала быть крещеной. А теперь сама изо всех сил усердствует, чтобы как можно скорей подготовиться.

Стало быть, вскружить невинной девочке голову, внушив ей, что она невеста, – акт милосердия.

Тимар видел, какую жестокую игру ведут с бедняжкой, но не мог сказать ей об этом. Да и что тут можно сказать? Она бы и не поняла. А тем, что он бывал в доме, Тимар только усугубил веру Тимеи в вымысел. Ведь девочка слышала от всех и каждого – даже серьезный и старый господин Атанас намекал иногда, – что этот богач господин Леветинцский ходит к ним из-за Атали. Тимея находила это вполне естественным. Богатый господин и невесту себе ищет богатую, Тимар и Атали под стать друг другу. А бедному венгерскому офицеру как нельзя лучше подходит столь же бедная дочь турецкого солдата. Для Тимеи это было само собой разумеющимся.

Вот она и училась новой религии днем и ночью.

Катехизис, Псалтырь, Библия были уже почти пройдены, тогда окружающие придумали для себя очередную забаву. Тимее сказали, что уже назначен день свадьбы, но до тех пор надобно подготовить очень многое из одежды. Отделка, украшение нарядов и уймы белья отнимет немало дней, не говоря уж о свадебном платье, в котором она пойдет под венец. Его положено вышивать самой невесте. Тимее это было понятно: в Турции такой же обычай. А Тимея прекрасно умела вышивать шелком, серебром и золотом. Этому ее дома, в гареме, обучили лучше всего.

Затем ей дали свадебное платье Атали: пусть, мол, изукрасит его искусной вышивкой, какой она обучалась дома, – и сказали, что это ее собственный подвенечный наряд. Тимея сплошь разрисовала шлейф и подол платья арабесками дивной красоты и принялась расшивать. Под ее умелыми пальцами рождалось подлинное произведение искусства. Она трудилась с раннего утра до позднего вечера; даже когда в дом являлись визитеры, она не откладывала работу, а беседовала с ними, не отрываясь от вышивания. Да оно и к лучшему, что глаза ее всегда были опущены к работе: она не видела чужих взглядов. И потому не замечала, что за спиной над нею насмехаются. Женщины перемигивались между собой и с визитерами: эта, мол, вышивает не разгибаясь, потому как думает, что себе свадебный наряд готовит. Вот дурочка!

Тимар все это видел.

О, сколько раз уходил он из этого дома с такой горечью в сердце, что, когда обхватывал руками две мраморные колонны у подножия лестницы, ему вспоминался Самсон, порушивший храм филистимлян!

Так когда же он порушит этот дом?

День, приближения которого Тимея ожидала с таким затаенным трепетом, действительно был днем свадьбы господина Качуки… но свадьбы с барышней Атали.

Только вот на пути к этому дню стояли некоторые препятствия. Нет-нет, дело здесь отнюдь не в небесных аспектах и не в сердцах влюбленных (ведь они любят друг друга ровно настолько, насколько это необходимо), а всего-навсего в денежных обстоятельствах господина Бразовича.

Когда господин Качука просил руки Атали, он откровенно раскрыл свои карты перед господином Бразовичем. Человек он бедный, дохода его хватает лишь на то, чтобы просуществовать одному, ведя образ жизни, приличествующий его воинскому званию. Но содержать на эти средства женщину – в особенности такую, что привыкла к удобствам и роскоши, – невозможно, а потому он ясно и понятно заявил отцу, что сможет жениться лишь в том случае, если приданое супруги покроет расходы на ведение домашнего хозяйства. Против этого у господина Бразовича не было никаких возражений. В таких делах он не прижимист. В день свадьбы он выдаст за дочерью сто тысяч форинтов приданого наличными, и пусть молодые с ними делают что хотят.

И когда господин Бразович обещал это, он был в состоянии и выполнить свое обещание. Но с тех пор неожиданно разбогател этот Тимар и всяческими неслыханными уловками и хитростями настолько спутал все спекуляции господина Бразовича, так разрушил все его надежнейшие расчеты, так подставил ножку на зерновом рынке, вытеснил из конкурентной борьбы и закрыл перед ним двери домов былых влиятельных покровителей, что в данный момент господину Бразовичу совершенно не представлялось возможным раздобыть где бы то ни было сто тысяч форинтов.

Кроме того, прав был господин Качука, когда говорил Тимару, что господин Бразович и сам никогда не знает, как обстоят его дела: держится он на плаву или идет ко дну. Новые начинания у него перепутаны со старыми, доходные с убыточными; воображаемые прибыли, безнадежные претензии, долги, в которых он не сознается даже самому себе, договора, от которых не отмахнешься, судебные иски сомнительного исхода – все свалено в одну кучу, так что никто не может сказать – а менее других сам господин Бразович, – когда он Крёз, а когда Кир. Поэтому если кому-то причитается с него сто тысяч форинтов, то умный человек предпочтет получить их безотлагательно.

А у господина Качуки настолько ума хватало. Господин Атанас неоднократно предпринимал попытки приблизиться к укреплениям военного инженера, делая ему выгодные предложения: зачем ему все сто тысяч на руки, жена быстренько все растранжирит, да и проценты с этой суммы всего шесть тысяч форинтов. А не лучше ли будет, если господин Атанас заменит их рентой в восемь тысяч в год, а основной капитал останется у него? Не лучше ли молодоженам удовольствоваться недвижимой собственностью, которая приносит доход в семь тысяч форинтов? Но военный инженер не позволял овладеть своим последним редутом. Он тут же наполнял водою рвы и грозился взорвать цитадель супружества, если ему не выложат перед свадьбой все сто тысяч.

Так что господин Бразович находился в большом затруднении, и если кто и смотрел на вышиваемое Тимеей свадебное платье с еще большим огорчением, чем Тимар, то это был отец невесты.

Ad vocem[13]13
  Что касается; к слову заметить (лaт.).


[Закрыть], Тимар! В голове господина Бразовича рождается спасительная мысль. Тимара этого он ненавидит лютой ненавистью, готов его в ложке воды утопить. А не лучше ли выдать дочь за него замуж?

Ведь не пришита она к этому Качуке. Не хочет капитан жениться, пусть идет траншеи копать. Главное, выдать Атали замуж.

Решительно такая подмена была бы недурна. Правда, этот Тимар мошенник, достойный всяческого презрения, разбойник, по которому веревка плачет, но женись он на Атали, тотчас же перестанет быть таковым, вмиг порядочным человеком сделается. Прекратится между ними вражда, соперничество, он, Бразович, обретет надежного компаньона, и все его дела разом поправятся.

И затея эта вполне осуществима. Тимар часто бывает у них в доме. Ведь не ради прислуги он сюда наведывается? Вот только один у него недостаток: уж больно он застенчив да робок. Не решается признаться, что дерзнул поднять взгляд на дочь своего бывшего работодателя. Да и капитана этого побаивается: а ну как тот ему голову с плеч снесет? Ничего, коли он такой робкий, надобно ему помочь.

Раз после обеда господин Атанас налил себе к кофею двойную порцию анисовой (она якобы придает храбрости), велел отнести питье к себе в кабинет и наказал женщинам, как только появится Тимар, прислать его к нему для разговора.

На своей половине господин Бразович набил чубук турецким табаком и вскоре окружил себя такой густой пеленой дыма, что она вполне могла сойти за пятое состояние материи. Расхаживая взад-вперед по комнате, то погружаясь в дымовые глубины, то выныривая из них, этот здоровяк с выпученными, налитыми кровью глазами напоминал гигантскую морскую каракатицу, которая подкарауливает жертву, чтобы вытянуть из нее все соки.

Жертва не заставила себя ждать.

Тимар, узнав от госпожи Зофии, что хозяин дома желает с ним побеседовать, поспешил на его половину.

Огромная каракатица подплыла к нему по волнам дыма, уставилась на него своими выпученными глазами и, по обыкновению всех морских чудищ, тотчас набросилась на добычу.

– Послушайте, господин хороший! – закричал господин Атанас Тимару прямо в лицо. – Зачем вы ходите к нам в дом? Какие у вас намерения насчет моей дочери?

Чем не лучший способ прижать трусишку к стенке, заставив его высказаться напрямик? От такого натиска он и вовсе перепугается не на жизнь, а на смерть, а когда опомнится – поздно, уже угодил в сети. В брачные тенета.

Попробуй-ка ответь на такой убийственный вопрос!

По речам господина Атанаса Тимар прежде всего понял, что тот не пожалел для себя анисовой – отсюда и весь его кураж.

– Сударь, – проговорил он спокойным тоном, – насчет вашей дочери у меня нет никаких намерений. Да их и быть не может, поскольку у барышни есть жених, а мне он добрый друг. Зачем я хожу в ваш дом? Что ж, отвечу. Если бы вы не спросили, я бы не стал говорить, ну а уж коли поинтересовались, знайте: я хожу к вам потому, что дал клятву вашему безвременно погибшему другу и родичу не оставить его дитя своей заботою. Для того я и ходил к вам, чтобы присматривать, как вы с сиротой обращаетесь. Скверно вы с ней обращаетесь, господин Бразович, из рук вон скверно! Заявляю вам это прямо в глаза и в стенах вашего собственного дома. Вы расхитили все имущество опекаемой вами сироты! Да-да, именно расхитили – точнее не скажешь. Вы всем семейством жестоко насмехаетесь над несчастной девочкой, на всю жизнь безжалостно отравляете ей душу. Бог вас накажет! И запомните, господин Бразович, это наша с вами последняя встреча наедине в этом доме. Не приведи вам Господь дожить до того часа, когда я приду сюда еще раз!

Тимар повернулся и ушел, хлопнув дверью. А каракатица вновь погрузилась в мутные глубины табачного дыма и опрокинула третий стаканчик анисовой, размышляя про себя: на это следовало бы хоть что-то ответить, но что тут ответишь?

Тимар же возвратился в гостиную; не только за тем, чтобы взять шляпу, но и из других побуждений.

В гостиной никого, кроме Тимеи, не было. Атали с женихом уединилась в соседней комнате.

В разгоряченном лице Тимара Тимея подметила важную перемену. Всегда покорное, кроткое, сейчас это лицо было гордым и одухотворенным. Лица многих людей преображаются и хорошеют, озаренные внутренней страстью.

Тимар направился прямо к Тимее, которая расшивала на свадебном уборе золотые розы с серебряными листьями.

– Барышня Тимея! – пылко, прочувствованно заговорил он. – Я с вами прощаюсь. Будьте счастливы и как можно дольше оставайтесь ребенком. Но если настанет час, когда вы почувствуете себя несчастной, вспомните, что есть на свете человек, который ради вас…

Голос его прервался, сердце сжалось тоскою. Он не смог продолжить свою речь.

За него договорила Тимея:

– Трижды…

Сжав ее руку, Тимар срывающимся шепотом проговорил:

– И во веки веков.

С тем он и удалился, не пожелав нарушить уединение влюбленной пары в соседней комнате.

Произнести «Бог с вами» у него язык не повернулся бы. Ведь в этот миг он желал лишь одного: дабы отстранил Господь свою хранящую десницу от сего дома.

Работа выпала из рук Тимеи; юная девушка, невидящим взглядом уставясь перед собой, еще раз вздохнула: «трижды…» Золотая нить выскользнула из игольного ушка.

Спустившись по лестнице, Тимар очутился меж двух мраморных колонн, поддерживавших лестничные своды.

С несдерживаемой яростью стукнул он по ним кулаками.

Почувствовали ли обитатели дома этот гневный удар? Не подсказало ли им пошатнувшееся здание, что самое время прибегнуть к молитве, ибо крыша вот-вот рухнет им на головы? О нет, обитатели дома по-прежнему потешаются над бедной девочкой, которая не покладая рук трудится над подвенечным убором.

Это тоже шутка

Слава о новоявленном дворянине Леветинцском не только разошлась по всей Венгрии, но и докатилась до Вены.

«Золотой человек!» – судили о нем единодушно. Чего бы он ни коснулся, все превращается в золото, за какое бы дело ни взялся, оно становится золотым дном. Вот он, золотой рудник, не где-нибудь в Четатье Маре, не под Шельмецем или в Верешпатаке, а здесь, перед нами.

Главное искусство «золотоискателя» состоит в том, чтобы допрежь компаньонов прознать, за какое крупное предприятие намерено взяться высокое правительство. Этим искусством Тимар овладел в совершенстве.

Стоило Тимару затеять какое-либо начинание, ему вослед роем устремлялись толпы пронырливых дельцов; каждый понимал, что дело пахнет золотом, остается только грести его лопатой.

Однако слава «золотого человека» утвердилась за Тимаром не только поэтому, но и по другой причине: он никогда не ловчил, не обманывал.

Крупные предприятия и законным путем приносят немалую прибыль; безумец, кто старается выгадать, урвать сверх нее, ведь тем самым он перерезает путь золотоносному руднику и теряет ограбленную им жилу. Хвала разуму того человека, кто не гнушается прибылью в грош с каждого форинта: ведь на миллион набежит по грошику пятьдесят тысяч форинтов. Грош за грошом принесут и второй миллион, только нужно бережно с ними обращаться. Богиня удачи и без того появляется перед нами в весьма декольтированном виде, и вздумай мы сдернуть с нее последнюю короткую тунику, пожалуй, обидится.

Но Тимар обладал должным тактом. Он получал большие прибыли, поскольку брался за крупные предприятия, но при этом никогда не обманывал, не присваивал чужого, да и на риск никогда не шел. Из доходов он уделял солидную долю тем, от кого зависело получение подряда и льготных условий, а потому золотой рудник всегда был перед ним открыт.

Более того, иногда он приносил истинную выгоду государству, раскрывая хитросплетения, в результате которых его конкуренты, решившие покуситься на государственную казну, оказывались с носом. Разумеется, в поражении конкурентов для Тимара был свой резон; те-то, уж конечно, не величали его золотым человеком. Зато в правительственных кругах и среди простого люда ему другого прозвания не было.

И вот однажды он начал скупать виноградники в Моношторе.

Моноштор – это холм, высящийся над Уй-Сёнем, окраиной Комарома; немецкие военные стратеги новейшей поры называют его Sandhiigel, то бишь «песчаный холм». Уже по названию нетрудно догадаться, что местечко это никак не могло славиться своими винами, а виноградники, приносящие обычное, ничем не примечательное вино, казалось бы, не должны интересовать важных господ: жаль трудов, они не окупятся. И все же Тимар скупил тут хольдов десять.

В деловом мире его действия не прошли незамеченными. Что он опять задумал, этот Тимар? Неужто и песчаный холм может скрывать золото?

Господин Бразович, полагая, что напал на верный след, бросился штурмовать господина Качуку, окопавшегося в своей норе.

– Ну, сынок разлюбезный, сейчас для вас самое время доказать мне свою преданность. Ежели вы и вправду меня за отца родного почитаете, признайтесь, что правительство намерено возводить на Моношторе крепостные укрепления. Нет-нет, не стоит возражать, я знаю, что вы рискуете должностью, разглашая подобные тайны. Для вас это вопрос чести, но и я клянусь честью, что от меня никто ничего не узнает. Уж мне-то вы можете сказать, из меня и раскаленными щипцами тайну не вырвать. Сами видите, этот мерзавец Тимар скупает там участки все подряд – вероятно, ему кто-то намекнул. Не отдавать же этому живоглоту жирный кусок весь целиком? Так что ж, все-таки на холме форт будут строить?

Господин Качука позволил выжать из себя утвердительное признание. Да, Дворцовый военный совет принял решение продлить комаромскую оборонительную линию вплоть до Моноштора.

Ах, до чего же отрадные сведения! Немало сот тысяч форинтов сгреб в свой карман господин Атанас в подобных случаях, заранее скупив хижины, а затем, при отчуждении земельных участков, перепродав их государству под видом дворцов.

Теперь бы хоть одним глазком взглянуть на план укреплений! Господин Атанас упрашивал-уламывал будущего зятя, пока тот наконец не согласился.

Взглянув на план, господин Атанас уяснил для себя все подробности: какие земли намерено отчуждать правительство, какие участки пересечет новая линия укреплений. Тимар, негодяй, зацапал себе сердцевину – то место, где будет сооружена цитадель.

– А какой порядок цен будет установлен при отчуждении?

Да, это ключевой вопрос.

Разгласив сию тайну, господин Качука поистине совершил бы преступление; однако в угоду будущему тестю он пошел и на это.

При отчуждении земель правительство будет выплачивать деньги в двойном размере против последней закупочной цены на участок.

– Довольно! – вскричал господин Атанас, облобызав будущего зятя. – Довольно! В остальном можете положиться на меня! В день свадьбы получите свои сто тысяч форинтов!

С этими словами господин Атанас убежал прочь, чтобы действовать без промедления.

Между тем полученных сведений было вовсе не «довольно». Надлежало бы и еще кое о чем повыспросить господина Качуку, господин капитан не утаил бы своих секретов: кто сказал «а», произнесет и «б». Но господин Атанас не счел нужным допытываться и остался в неведении, как муха, что вслепую бьется о стекло. А господин Качука уже охладел и к обещанной сотне тысяч форинтов, и к тому, что к ней прилагалось. Дадут – хорошо, не дадут – еще лучше.

Господин Бразович немедля помчался в Уй-Сёнь и стал обходить подряд всех виноградарей, уговаривая продать участок. Скупал не торгуясь, а если хозяин упрямился, не желая продавать, сулил втридорога. Ведь для него чем дороже, тем лучше: при отчуждении участка затраченные деньги он вернет вдвойне.

Однако махинации господина Бразовича привлекли внимание и других дельцов. Нахлынули конкуренты, и теперь уже виноградники шли с торгов; кто бы мог подумать, что плохонькие моношторские вина настолько возрастут в цене, что будут распроданы еще задолго до сбора урожая? В результате цены на виноградники так подскочили, что если до разглашения тайны им при отчуждении была бы красная цена сто тысяч форинтов, то теперь правительству пришлось бы приобретать их у новых владельцев уже за пятьсот тысяч. Господин Бразович скупил земель на сто тысяч форинтов, хотя с немалым трудом наскреб денег: сбыл за бесценок весь хлеб, распродал свои суда, наделал долгов под большие проценты, не пощадил и чужих средств, доверенных его опеке. Но ведь на сей раз игра шла наверняка: кашу-то Тимар заварил! Правда, ему самому повезло меньше других, он скупил свои земли задешево, а стало быть, и прибыль получит не такую большую. Зато главное, что он тоже заинтересован в деле, а значит, уж тут комар носа не подточит, спекулянты в этом же году получат целиком всю выручку. Ведь выплачивать предстоит государству, а оно все денежки берет у нас: выходит, мы, в сущности, получим обратно свои же собственные средства.

Что до Тимара, то он и на этот раз обвел всех вокруг пальца, нацелив свой удар на Атанаса Бразовича.

Тимару была известна и та важная подробность, которую не позаботился выяснить господин Атанас.

Правительство намеревается в значительной степени расширить комаромские укрепления и приступит к этой работе в нынешнем же году – все это верно. Но вот вопрос: где именно начнутся работы? Ведь они рассчитаны на тридцатилетний срок!

Тимар сыграл весьма злую шутку со своими конкурентами, ох, сколько проклятий посыплется на его голову!

Но, будучи умелым коммерсантом, он усвоил себе за правило: если содеешь поступок, за который многие станут тебя проклинать, постарайся одновременно свершить деяние, за которое еще большее число людей благословят тебя; тогда при сведении баланса всегда остается «сальдо» в пользу «благословений». Тимар призвал к себе Яноша Фабулу.

– Янош, – начал он, – вы уже не молоды и сил своих на труды положили немало. Не пора ли подумать об отдыхе?

Янош Фабула к этому времени совсем лишился голоса и говорил наподобие суфлера, который шепотом подсказывает актерам текст роли.

– Верно изволили заметить, сударь. Вот и глаза стали подводить. Я уж и сам было подумывал, чтобы бросить воду и присмотреть себе какое-никакое занятие на берегу. Пристроили б вы меня, сударь, к себе в поместье управителем либо ключником.

– Я мог бы предложить вам, Янош, кое-что получше. В тех краях да на сербских хлебах вам не прижиться, вы ведь к комаромским белым булкам попривыкли. А не заделаться ли вам хозяином обоза?

– Отчего не заделаться? Правда, для этого токмо двух вещей не хватает: хозяйства да обоза.

– Будет у вас и то и другое. Знаете, что я подумал? Сейчас продается с торгов участок земли между Вагом и Дунаем, когда-то там был большой выгон для скота. Ступайте на торги да купите его.

– Ха-ха-ха, сударь! – хрипло рассмеялся Янош Фабула. – Ну, вы меня и насмешили! Да ведь купи я тот выгон, буду самой безмозглой скотиной, какая когда-либо там ходила. Земля-то совсем никудышная, на ней и не растет ничего, кроме ромашки. Что мне, ее в аптеку сдавать, что ли? Да и участок вон какой огромадный, – платить, поди, не одна тысяча понадобится.

– Это уж не вашего ума дело; сказано вам, так слушайтесь моего слова. Вот вам две тысячи залога, внесете их на торгах да пообещаете выплатить все остальное. Только смотрите, никому другому землю ту не уступайте, какую цену на нее ни установят, на такую и соглашайтесь. И никого в долю не берите, кто бы к вам в компаньоны ни набивался. Все, что надо будет платить, я вам одолжу, а вы мне возвратите, как разбогатеете. Ни процентов, ни долговой расписки с вас не прошу, уговор наш – по чести-совести. Ну как, по рукам?

Янош Фабула недоверчиво качал головой:

– Ни тебе процентов, ни долговой расписки, деньжищ вгрохаешь уйму, а земля никчемная, под паром. Ей-ей, чует мое сердце, последние сапоги с меня стащут, ямы не избежать.

– Зря вам всякие страхи мерещатся, Янош. Год земля будет вашей, значит, и весь доход с нее тоже наверняка вам достанется.

– А чем мне ее распахивать-засеивать?

– Не надобно ее ни распахивать, ни засеивать. Ступайте и делайте, как я велю. А жатва на вашей земле будет, только никому про это не сказывайте.

Янош Фабула привык всякое слово и поступок Тимара поначалу считать несусветной глупостью. Однако же привык он и выполнять все его наказы с безоговорочным послушанием, потому как впоследствии каждый раз убеждался, что эти несусветные глупости неизменно оборачиваются глубочайшей премудростью. У этого человека какое-то особое чутье.

И старый рулевой поступил по совету Тимара.

А теперь откроем вам подоплеку этого дела.

План оборонительных сооружений вокруг комаромской крепости действительно существовал. Дворцовый военный совет замыслил превратить крепость в превосходную лагерную стоянку. С этой целью готовились обстоятельные проекты, включавшие в себя строительство моношторской цитадели и протяженную линию укреплений, долженствующих связать устье Вага с устьем Рабы; фронт этой линии, именуемой ныне «Линией наместника», вкупе с артиллерийской позицией на круглой площадке вверху моношторского холма охватил бы крепость и весь город сплошным фортификационным кольцом.

Выполнение работ было рассчитано на тридцать – сорок лет, а расходы оценены во столько же миллионов.

Осуществление проекта, по всей вероятности, было одобрено всем правительственным советом – в этом не приходилось сомневаться.

Однако оставался шанс внести в этот проект оговорку, подсказал ее Дворцовой палате некий ловкий наушник.

Ведь если участки фортификационной линии будут возводиться постепенно, то отчуждать все земли, по которым пройдут будущие укрепления, одновременно нет смысла. На первых порах достаточно будет выкупить у владельцев наделы, необходимые для сооружения меж двумя рукавами Дуная «Линии наместника», а с отчуждением моношторских участков лет двадцать можно подождать.

Только ведь пронырливые дельцы, прознавшие о новых фортификационных сооружениях, бросились наперебой скупать земли на моношторском песчаном холме, никому и в голову не пришло обратить внимание на междуречье двух рукавов Дуная. Поэтому огромную территорию, продаваемую городом с торгов, наш знакомец Янош Фабула сумел приобрести за двадцать тысяч форинтов.

Если отчуждение моношторских земель будет отсрочено, то очередь до них дойдет через двадцать лет, а за это время все средства спекулянтов, вложенные в не приносящие дохода виноградники, окажутся поглощены процентами.

Вот какую шутку подстроил Тимар своим конкурентам и наиболее рьяному из них Атанасу Бразовичу: стоило тому приобрести участки на песчаном холме, как Тимар тотчас же пустил в ход все средства, чтобы венским правительством не было одобрено намерение Дворцового военного совета приступить к осуществлению плана фортификационных работ одновременно по всем пунктам.

Так обстояли дела за три дня до свадьбы Атали.

За два дня до означенного срока господин Янош Фабула влетел на галерею дома Тимара.

Да-да, именно влетел: развевающиеся полы его плаща вполне могли бы сойти и за крылья.

– Двадцать тысяч! Сорок тысяч! Комиссия… выплата… император, король… Голое пастбище! Жатва!

Бедняга не мог говорить от волнения, так и сыпал бессвязными словами, которые Тимар наконец сложил в такую вот понятную фразу:

– Успокойтесь, Янош, я знаю, что вы хотите сказать. Сегодня на участок приезжала комиссия устанавливать цены на земли, попадающие под полосу новых укреплений. Ваш участок, за который вы заплатили двадцать тысяч форинтов, у вас откупили за сорок тысяч, так что излишек сверх ваших трат – ваша чистая прибыль. Это и есть жатва. Верно я говорю?