Текст книги "Адвокат дьявола"

– Но куда ты пойдешь, доктор?

– На восток, в горы, к Сан-Бернардиио. Там лагерь партизан, я уже давно поддерживаю с ними связь. Их командир называет себя Иль Лупо. Я думаю, он послан с севера, прошел специальную подготовку. У него – оружие, патроны, рация. Если Джакомо захочет связаться со мной, скажи ему, чтобы он прошел по дороге на Сан-Бернардино километров десять. Там первые партизанские посты. Он должен достать носовой платок и повязать на шею. К нему кто-нибудь подойдет. Ты поняла? Это важно. Если он забудет, его пристрелят.

– Я все передам.

Она накрыла на стол, а часть хлеба засунула Мейеру в рюкзак. В рюкзаке лежали автомат и запасные магазины. Нина вдруг поняла, чего опасался Джакомо: в Джимелло Миноре входила война, с ненавистью и убийствами.

– Попытайся уговорить Джакомо уйти, – продолжал Мейер с полным ртом. – Едва ли немцы отнесутся к нему лучше, чем ко мне. Его могут расстрелять, как шпиона. Когда ты обычно видишься с ним?

Нина пожала плечами, неопределенно махнула рукой.

– По-разному. Иногда он появляется рано утром, бывает и поздно вечером. Но заходит ко мне ежедневно.

Мейер пристально посмотрел на нее.

– И тебя устраивает такой порядок, Нина?

– Я счастлива с Джакомо, – ответила она. – Это удивительный человек.

Мейер чуть улыбнулся.

– Возможно, ты права. Ты знаешь, что он делает в своей лачуге?

– Молится. Думает, Выращивает огород… А почему ты спрашиваешь?

– Как-то вечером я зашел к нему, чтобы поговорить о партизанах. Позвал, но ответа не последовало, хотя в комнате горела лампа. Он стоял на коленях, с распростертыми руками. Глаза закрыты, голова – отброшена назад, губы шевелятся. Я обратился к нему, но Джакомо ничего не слышал. Подошел, потряс за плечо, но не смог привести его в чувство. Потом я ушел.

В ее черных глазах не отразилось удивления. Она лишь кивнула.

– И он совсем ничего не ест, – раздраженно добавил Мейер.

– Это точно. Он очень похудел. Но говорит, что черпает силы в молитве.

– Ему следует подумать и о себе. Жизнь многих из нас зависит от него. А с приходом немцев будет зависеть еще больше. Молитвы – дело хорошее, но можно сойти с ума, переборщив с ними.

– Ты думаешь, Джакомо – сумасшедший?

– Я этого не говорил. Странный, вот и все.

– Может, дело в том, что вокруг не так уж много хороших людей. Мы забыли, какие они собой.

Мейер хмыкнул и вытер губы тыльной стороной ладони.

– Возможно, ты и права, дорогая Нина. – Он встал, закинул рюкзак за плечи. – Ну, мне пора. Благодарю за завтрак и все остальное. Передай Джакомо мои слова.

– Обязательно передам.

Доктор положил руки ей на плечи и поцеловал в губы. Нина не возражала, потому что хорошо относилась к нему. Да и как отказать в поцелуе человеку, уходящему на войну?

– Удачи тебе, доктор!

– И тебе тоже, дорогая Нина. Ты ее заслужила!

Она постояла у двери, наблюдая, как Мейер спускается по склону в долину. Подумала, что никогда не видела его таким молодым и веселым, попыталась представить, что было бы, не появись Джакомо в Джимелло Миноре.

Но Джакомо теперь жил в ее сердце, все мысли замыкались на нем, поэтому, когда он пришел перед самым ленчем, Нина припала к нему и разрыдалась. Нероне обнимал женщину, пока не почувствовал, что она выплакалась, затем мягко отстранил от себя и внимательно выслушал ее рассказ об утренней встрече с Мейером. Покачал головой.

– Эти немцы – обычный патруль. Они никому не доставят хлопот. Но Мейер так долго ждал той минуты, когда и он примет участие в боях…

– Может, война пойдет ему на пользу, дорогой. Я видела, как он уходил. Счастливым, как ребенок, которого взяли на охоту.

Лицо Нероне затуманилось.

– Мейеру не подойдет та компания. Я слышал об Иль Лупо и могу догадаться, откуда он появился в наших краях. Он – профессионал. Готовили его в России. Он хочет не просто победы. Ему нужно, чтобы Италия стала коммунистической страной. Когда немцы отступят и Калабрию займут союзники, этот Лупо потребует, чтобы его считали за гражданскую власть. Скорее всего, союзники согласятся. Мейер ошибся. Он думает, что Иль Лупо нужен еще один боец. Это не так. Для войны ему людей хватает. Мейер потребуется – для мира. Интересно, что случится, когда наш доктор его осознает?

Нина принесла котелок с макаронами, поставила на стол и наблюдала за реакцией Нероне, отмечая про себя, как мало удовольствия доставляет ему пряный соус.

– Что ты собираешься теперь делать, Джакомо?

– То же, что и раньше, только мне придется учитывать присутствие немцев. Пару дней назад я виделся с графиней.

Он впервые упомянул об этом, и Нина почувствовала укол ревности. Словно увидела, что он возвращается в мир, который покинул, в котором она никогда более не сможет найти его. Но она промолчала, ожидая продолжения.

– Сказал ей, что я – англичанин. Намекнул, что я – тайный агент, засланный в тыл врага, чтобы подготовить наступление союзников. Мой приход обрадовал ее. С появлением немцев графиня оказалась в щекотливом положении. Она предложила назначить меня управляющим поместья, чтобы дать мне определенный статус в переговорах с немецким командиром. И предоставила мне комнату на половине слуг.

– Ты собираешься жить на вилле?

– У меня будет комната. По необходимости я буду там ночевать. Мне это нужно. Вилла превратилась в военный лагерь.

– Повезло графине! – с неожиданной желчью в голосе воскликнула Нина. – Теперь у нее каждую ночь будет любовник!

Нероне нахмурился. Притянул Нину к себе, обнял.

– Не надо так говорить, любимая. Графиня – одинокая женщина, с огнем в крови, который не смог потушить ни один мужчина. Это же пытка. Не будем же тыкать на других пальцами, когда мы сами счастливы.

– Она ест мужчин заживо, дорогой. И я не хочу, чтобы она сожрала и тебя.

– Если она попытается, то получит несварение желудка, – улыбнулся Нероне.

Но страх не покинул Нину после его ухода, и по ночам ей часто снилось, что Джакомо покидает ее и женится на женщине с вершины холма, с плоским, бесплодным животом, поджатыми губами и хищным взглядом…

– …Вот о чем еще я должен спросить, – голос Блейза Мередита был сух и бесстрастен. – В этот период Джакомо посещал церковь? Ходил к мессе? Причащался?

– При любой возможности, если только не приходилось ухаживать за больными или прятать кого-нибудь от немцев Обычно он приходил к мессе по воскресеньям. Мы виделись, но не здоровались и не разговаривали, потому что в церкви находились и немцы. Военная часть формировалась в тех местах, где жило много католиков. Если Нероне хотел исповедоваться, то шел на другую сторону долины к молодому отцу Марио.

– Но не к отцу Ансельмо.

Нина покачала головой.

– Отец Ансельмо невзлюбил его. Бывало, они ругались друг с другом, когда отец Ансельмо отказывался пойти к больному после наступления комендантского часа.

– И что говорил Джакомо об отце Ансельмо?

– Что его нужно жалеть и молиться за него, но вот люди, пославшие его, должны понести суровое наказание. Он говорил, что церковь задумана, как дом, в котором должен жить человек со своей семьей, но некоторые, и даже священники в их числе, использовали ее как рынок и винный магазин. Торговали в ней, наполняли ссорами и криками, даже блевали, словно пьяницы, на пол. И если бы не любовь Иисуса и забота Святого духа, она рухнула бы еще при жизни одного поколения.

– Я знаю! – с жаром воскликнул Мередит. – А теперь скажите: что говорил Джакомо о немцах, как относился к ним?

Впервые Нина сильно задумалась перед тем, как ответить.

– Иногда я с трудом понимала его. Он считал, что страны все равно, что мужчины и женщины, а народы обладают характером страны, в которой живут. Каждая страна имеет свои особенные грехи и добродетели. Англичане сентиментальны, но при этом суровы и эгоистичны, потому что живут на острове и хотят сохранить его для себя. Они вежливы, очень справедливы, но не склонны к щедрости. Если приходится воевать, сражаются они храбро, но как-то забывают, что многие войны, в которых им доводится участвовать, вызваны их собственными эгоизмом и безразличием к нуждам других народов. Американцы тоже сентиментальны и суровы, но проще, чем англичане, потому что их нация моложе и богаче. Им нравится приобретать новые вещи, хотя они не всегда знают, как использовать их с максимальной отдачей. Янки легко обмануть громким голосом и внешним блеском. И они часто обманываются сами. Немцы трудолюбивы, обожают порядок, очень гордые. В их характере – грубость и ожесточенность, которые легко разбудить спиртным и зажигательными речами, а также стремление самоутвердиться. Джакомо, бывало, смеялся над тем, что они чувствуют, как бог урчит у них в животах, когда барабаны выбивают бравурный марш…

– Это все?

– Нет. Джакомо то и дело говорил на такие темы. Не раз повторял, что надо снимать пену с бульона, иначе он закиснет. Но всегда возвращался к одному: люди или страны должны жить вместе, как одна семья. Такими их сотворил Бог, и если брат будет поднимать оружие на брата, в конце концов они уничтожат друг друга. Иногда надо умалить свою гордость и отступить, проявить вежливость, когда хочется плюнуть кому-то в глаза. Вот так он старался жить и с немцами.

– И добился успеха?

– Я думаю, да. Мы жили в мире. Нас не грабили. Девушка могла спокойно пойти за водой и вернуться к дому. Иногда в горах убивали, если происходили стычки немцев с партизанами, но не в Джимелло. Действовал комендантский час, и по ночам мы не покидали домов. Если случались ссоры, Джакомо и немецкий командир находили взаимоприемлемое решение. А потом немцы потянулись на юг, за ними последовали партизаны.

– И что далее?

– В мае мы узнали, что союзники заняли Рим, а в начале июня родился Паоло… родился слепым…

…Схватки начались утром, когда Нероне находился у нее. Редкие, нерегулярные, но Джакомо обеспокоился и вызвал Карлу Карризе, повитуху, Серафиму Гамбинелли и Линду Тезориело. Они тут же прибежали, но, увидев, что Нина все еще на ногах и не чувствует боли, подняли Джакомо на смех. Засмеялась и Нина, но умолкла, увидев, как потемнело от злости его лицо.

– Дуры вы все! – сердито рявкнул Нероне. – Оставайтесь с ней и никуда не уходите… Я приведу доктора Мейера.

От изумления у них раскрылись рты, удивилась даже Нина, потому что такое дело, как рождение ребенка, касалось только женщин. Врачей звали к больным, и все знали, что ребенок рождается легко и быстро, если все идет нормально, после чего устраивается шумное веселье. Но прежде чем они успели сказать все это Джакомо, он выскочил из дома, высокий, худой, и направился к Сан-Бернардино.

Тут заволновалась Нина: уж больно дальней была дорога. Но женщины смехом отвлекли ее. Ребенок, сказали они, появится на свет до его возвращения, а по приходе Джакомо и доктор выпьют вместе, как положено друзьям, когда один из них становится отцом маленького бамбино.

Наполовину они оказались правы. Ребенок родился за час до того, как Нероне привел Мейера. Но мужчины повели себя не так, как привыкли в деревне. Джакомо поцеловал Нину и долго сжимал в объятиях. Поцеловал ее и Альдо Мейер в щеку, как брат. Затем Джакомо взял младенца из ее рук, отнес на стол и держал лампу, пока Мейер прослушивал сердце, заглядывал в уши и поднимал крохотные веки.

Повитуха и женщины сбились в кучу у кровати Нины и тихонько перешептывались между собой.

– Что с ним? – спросила Нина. – Что вы там смотрите?

– Скажи ей, – Альдо Мейер взглянул на Джакомо.

– Он слепой… Мальчик родился с катарактами на глазах, дорогая. Это следствие лихорадки, болезни с сыпью, которая называется краснухой. Если женщина болеет краснухой на втором или третьем месяце беременности, ребенок обычно рождается слепым или глухим.

Наверное, прошло полминуты, прежде чем до нее дошел смысл его слов. Затем она вскрикнула, как раненое животное, и зарылась лицом в подушку, а женщины склонились над несчастной, что-то шепча, стараясь утешить. Потом подошел Джакомо, отдал ей младенца, попытался заговорить с ней, но Нина отворачивалась, стыдясь того, что родила неполноценного ребенка мужчине, которого так любила.

Только вечером женщины покинули дом. Нина чуть успокоилась и могла воспринять слова доктора:

– Печально, что так вышло, Нина. В иной ситуации я бы отвез тебя в больницу Валенты, а затем, возможно, к специалисту в Неаполь. Но война еще не закончилась. Идут бои, и дороги запружены беженцами. Неаполь в развалинах. Джакомо в бегах, а я несу определенные обязательства перед моим отрядом. Поэтому сейчас не остается ничего другого, как ждать. Когда наступит мир, мы попытаемся что-нибудь сделать.

– Но мальчик слепой! – это все, что она смогла сказать.

– Тем более ему нужна твоя любовь. – Мейер продолжал говорить, объясняя ей симптомы болезни, показывая наросты на хрусталиках, пытаясь примирить ее с неизбежным.

Джакомо Нероне молчал, но сердце Нины разрывалось от того горя и печали, которые она видела в его глазах. Джакомо разлил всем вина, затем начал готовить ужин. Мужчины ели за столом, а Нине отнесли миску в кровать. Когда младенец верещал, она давала ему грудь, а когда он начинал сосать, беззвучно плакала.

Мейер ушел около полуночи, чтобы провести ночь в своем доме: после ухода немецкого гарнизона он мог не бояться концентрационного лагеря. Джакомо проводил его до двери. Нина дремала, но услышала резкий голос Нероне:

– Ты – мой друг Мейер, и я понимаю тебя, даже если и не согласен. Но держи Лупо подальше от деревни. И от меня тоже.

Так же резко ответил и Мейер.

– Это поступь истории! Тебе не остановить ее. Мне – тоже. Кто-то же должен организовывать новую жизнь…

Остальное она не расслышала, потому что мужчины вышли в лунную ночь и закрыли за собой дверь. Несколько минут спустя Джакомо вернулся.

– Сегодня тебе нельзя оставаться одной, дорогая. Я переночую у тебя.

Вот тут она приникла к нему и разрыдалась. Когда же несчастная женщина выплакалась, Нероне взбил подушки, устроил ее поудобнее, притушил лампу, а затем, к полному изумлению Нины, не замечая ее присутствия, опустился на колени, закрыл глаза и раскинул руки, как Христос на кресте. Губы его зашевелились в молитве, но с них не сорвалось ни звука. Потом его тело словно окаменело. Нина в страхе позвала его, но он не ответил, потому что не слышал ее. И она смотрела на застывшего, как изваяние, Нероне, пока ее не сморил сон.

Когда Нина проснулась, комнату заливал яркий солнечный свет, младенец кричал, требуя грудь, а Джакомо кипятил воду для кофе. Потом подошел, поцеловал ее, поднял сына на руки.

– Я хочу тебе кое-что сказать, дорогая.

– Скажи мне.

– Мы назовем мальчика Паоло.

– Он – твой сын. Джакомо. Ты и должен назвать его… но почему Паоло?

– Потому что Паоло, апостол[10]10
  Апостол Павел – Паоло (итал.).


[Закрыть], был незнакомцем для Бога и, как и я, нашел Его на Дамасской дороге. Потому что, как этот мальчик, Паоло был слеп, но стал снова зрячим божьей милостью.

Нина недоуменно уставилась на него:

– Но доктор сказал…

– Я говорю тебе, дорогая! – прогремел Джакомо. – Мальчик будет видеть! Через три недели катаракты исчезнут. Когда младенец должен видеть свет, наш Паоло тоже увидим его. Ты поставишь перед ним лампу, и он будет жмуриться и следить за ней взглядом. Я обещаю тебе это, именем Господа.

– Не говори мне так лишь для того, чтобы утешить меня, дорогой. Я не могу лелеять надежду, чтобы в конце концов меня обманули, – в ее голосе слышалось отчаяние, но Джакомо широко улыбнулся:

– Это не надежда, Нина. Это обещание. Верь мне.

– Но откуда ты знаешь? Почему ты так уверен?

– Когда это произойдет, постарайся показать всем, что и для тебя выздоровление Паоло – полная неожиданность. Никому не говори о нашем разговоре. Ты можешь мне пообещать?

Нина кивнула, думая про себя, как она сможет вынести ожидание и скрыть мучающие ее сомнения.

Три недели спустя, в утренний час, она вынула младенца из колыбели и разбудила его. Когда он открыл глаза, они были такие же ясные и сверкающие, как и у его отца, а когда она подошла с ним к окну, он зажмурился. Она поднесла руку к его лицу, заслоняя свет, и он тут же раскрыл глаза. И вновь зажмурился, стоило ей убрать руку.

Чудо потрясло Нину. Ей хотелось плясать и петь, известить всю деревню, что сбылось обещание Джакомо.

Но Джакомо уже убили и похоронили. Крестьяне стыдливо отворачивались, когда она проходила мимо. Даже Альдо Мейер уехал в Рим, и Нина думала, что доктор уже не вернется…

– Мне пора идти. – Монсеньор Мередит поднялся. – Уже поздно, и мне надо подумать над тем, что я услышал от вас.

– Вы верите моим словам, монсеньор?

В ее голосе, выражении глаз чувствовался вызов. Он ответил не сразу, после долгой паузы, но без тени сомнения:

– Да, Нина. Я еще не знаю, что все это значит. Но я вам верю.

– Тогда вы присмотрите за сыном Джакомо и постараетесь уберечь его от беды?

– Я постараюсь, – отозвался он, а совесть уже вопрошала его: «Как? Каким образом?»

ГЛАВА 13

Сразу после ленча Альдо Мейер засел за бумаги Джакомо Нероне. Он достал их из ящика дрожащими руками, со страхом в сердце, но едва положил на стол и начал читать строчки, написанные смелым, решительным почерком, как словно услышал знакомый голос, увидел улыбку самого Джакомо.

Доктор погрузился в воспоминания, испытывая стыд перед Нероне и ностальгию по общению с ним. Чего не было в записях, так это злобы, как не было злобы в самом Джакомо. От детской простоты некоторых отрывков на глаза Мейера наворачивались слезы, мистическая экзальтация других заставляла задумываться о причинах собственного банкротства.

В конце же остались лишь мир, спокойствие и уверенность, которые передавались доктору даже через пропасть лет, отделяющую его от тех дней. А последний лист, письмо к Альдо Мейеру, переполняли нежность и всепрощение. В отличие от остальных бумаг, это письмо было написано на итальянском:

«Мой дорогой Альдо!

Я дома, и уже поздно. Нина, наконец, заснула, спит и мальчик. Прежде чем уйти поутру, я должен оставить это письмо у нее вместе с другими бумагами, а когда все закончится и время чуть залечит горечь утраты, они, возможно, попадут в твои руки.

Мы встретимся завтра, ты и я, но как незнакомцы, каждый связанный обязательствами перед своей верой. Ты будешь сидеть среди моих судей и прогуливаться с моими палачами, а после – подпишешь свидетельство о моей смерти.

Я не виню тебя за это. Каждый из нас должен идти только по той тропе, которую различают его глаза. Впрочем, думаю, придет день, когда твои взгляды изменятся. Если такое произойдет, ты возненавидишь то, что случилось, и, возможно, будешь клясть себя за участие в этом деле, тем более, если рядом не окажется человека, которому можно сказать о своем раскаянии.

Поэтому я хочу признаться, что не испытываю ненависти к тебе, моему другу, другу Нины и мальчика. Надеюсь, ты не отвернешься от них и будешь о них заботиться. Я знаю, что ты любил Нину. Думаю, до сих пор любишь и, присоединившись к моим судьям, начнешь задумываться, что подвигнуло тебя – вера или ревность. Но я знаю в чем причина, и говорю тебе, что умираю, считая тебя своим другом.

А теперь хочу попросить об одной услуге. Пойди к отцу Ансельмо и Анне де Санктис и скажи им, что я не держу на них зла и, придя к Богу (а я на это надеюсь), замолвлю за них словечко.

Так что, дорогой доктор, покидаю тебя. Скоро рассвет, мне холодно, я испуган. Знаю, что меня ждет. При мысли об этом силы тают, и я должен почерпнуть их в молитве. Раньше надеялся, что умру с достоинством, но никогда, до сегодняшней ночи, не представлял себе, как это трудно.

Прощай, мой друг. В трудные времена Бог поддержит нас обоих.

Джакомо Нероне».

Когда Мейер прочел это в третий раз, по его щекам покатились слезы. Доктор прошелся по комнате, вновь пробежал глазами письмо и только тогда понял, что получил отпущение грехов. Даже если во всех начинаниях потерпит неудачу – а за пятнадцать лет набрался длинный список его провалов, – он не умрет нелюбимым и непрощенным. И в этом состоял ответ на вопрос, мучивший Мейера столько лет: почему одни, даже великие люди, умирают и тут же уходят в забвение, в то время как память о других сохраняется навсегда?

Его мысли прервались стуком в дверь. Распахнув ее, он увидел Блейза Мередита.

Вид священника поразил Мейера: лицо мученика посерело, в губах не осталось и кровинки, капельки пота блестели на лбу и над верхней губой. Руки дрожали, голос осип:

– Извините, что беспокою вас, доктор. Нельзя ли мне немного отдохнуть у вас?

– Ну, разумеется! Ради бога, заходите. Что с вами случилось?

Мередит чуть улыбнулся:

– Ничего не случилось. Я возвращаюсь от Нины. И совсем выдохся, пока добрался до дороги. Пара минут отдыха, и все будет в порядке.

Мейер ввел его в дом, заставил лечь на кровать, принес полстакана граппы.

– Выпейте. Крепкая штука, но она вдохнет в вас жизнь.

Мередит выпил и вскоре почувствовал, как тепло распространяется по телу. Сил у него сразу прибавилось. Мейер же, насупившись, стоял у кровати.

– Я беспокоюсь за вас, Мередит. Так продолжаться не может. Я намерен связаться с епископом и положить вас в больницу.

– Дайте мне еще несколько дней, доктор, – ответил тот. – А потом я выполню все ваши указания.

– Вы тяжело больны. Нельзя же работать до изнеможения!

– Мне все равно умирать. Так лучше сгореть дотла, чем проржаветь.

Мейер пожал плечами.

– Вы, конечно, вольны распоряжаться своей жизнью, монсеньор. Скажите мне… вы поладили с Ниной?

– Да, мы обо всем поговорили. Я потрясен ее рассказом. Но остались вопросы, которые я хотел бы задать вам, если вы не возражаете?

– Спрашивайте, о чем пожелаете, друг мой. Я зашел слишком далеко, чтобы повернуть назад.

– Благодарю вас. Вопрос первый. Была ли здесь эпидемия краснухи зимой тысяча девятьсот сорок третьего года? И родился ли Паоло Сандуцци слепым, потому что этой болезнью переболела и Нина?

– Да.

– Сколько прошло времени, прежде чем вы вновь увидели мальчика?

– Три года… нет, почти четыре. Я уезжал в Рим.

– Когда вы вернулись, мальчик был зрячим?

– Да. Катаракты исчезли.

– С медицинской точки зрения, это необычно?

– Еще как необычно! Я не знаю второго такого случая.

– Вы говорили об этом Нине Сандуцци? Спрашивали у нее, как и когда это произошло?

– Да.

– Что она вам ответила?

– Что-то вроде: «Так уж случилось». Наши отношения тогда оставляли желать много лучшего. Больше вопросов я не задавал. Но найти объяснения не смог. Не нахожу и теперь. А почему вы спрашиваете об этом, монсеньор?

– Нина сказала мне, что в день появления мальчика, после того, как вы ушли, Джакомо молился всю ночь, а утром пообещал Нине, что через три недели их сын будет видеть, как другие, нормальные дети. По ее словам, так оно и вышло. Катаракты исчезли. Ребенок мог различать свет и тень. А потом зрение развивалось у него, как обычно. Я хотел бы услышать ваше мнение, доктор.

Мейер помолчал, погруженный в раздумья. Потом заговорил, словно сам с собой:

– Так вот что она имела в виду, когда клялась, что Джакомо творил чудеса и она тому свидетель.

– Когда? – резко спросил Мередит.

– Когда мы обсуждали ваш предстоящий приезд, и я пытался убедить ее поговорить с вами.

– Вы полагаете, она говорила правду?

– Если Нина это сказала, значит, так оно и было, – кивнул Мейер. – Нина Сандуцци не будет лгать даже ради спасения собственной жизни.

– Что бы вы пояснили, как врач?

– По моему разумению, такого быть не могло.

– Но было. Мальчик-то видит.

Мейер ответил долгим взглядом, затем улыбнулся и покачал головой.

– Я знаю, что вы хотите услышать от меня, Мередит, но не скажу этого. Я не верю в чудеса, только в необъясненные факты. Но могу признать, что обычно такого не происходит. Более того, я никогда не слышал о втором таком случае, и в медицинской литературе не найти ясности на этот счет. Но я еще не готов нырнуть в темноту и заявить, что исцеление Паоло есть чудо, обусловленное вмешательством божьей воли.

– Я и не жду от вас этих слов, – добродушно заметил Мередит. – Я просто спросил, может ли медицина объяснить этот случай.

– Я не могу. Другие, возможно, смогут.

– Если и смогут, то как они объяснят тот факт, что Джакомо предсказал выздоровление сына?

– Ясновидение – известный, хотя и необъяснимый феномен. Но нельзя же просить меня дать точную оценку того, что случилось пятнадцать лет назад, тем более что я узнал об этом из вторых рук.

– Но вы принимаете сказанное Ниной за чистую монету?

– Да.

– Вы полагаете, что исцеление Паоло необъяснимо при современном уровне медицины?

– Я могу ручаться только за уровень моих знаний, – улыбнулся Мейер.

– И вы готовы повторить все это на суде у епископа?

– Да, конечно.

– Тогда, поставим на этом точку, – теперь уже улыбнулся Мередит. – Я занесу ваши показания в отчет.

– А что думаете об этом вы, монсеньор? – поинтересовался доктор.

– Я стараюсь сохранять объективность. Приложу все силы, чтобы доказать, что это не чудо, а редкий физический феномен. Так как это событие засвидетельствовал только один человек, не считая ваших показаний, мы, скорее всего, сочтем невозможным классифицировать его как чудо, хотя, по всей видимости, оно произошло в случае с Паоло. Мы, мой дорогой доктор, как раз и отличаемся тем, что вы отвергаете возможность чудес, а я – нет. Это давний спор, но, смею вас заверить, моя позиция покрепче вашей.

– Из вас получился бы хороший судья, монсеньор. – Мейер не стал оспаривать последнее утверждение Мередита. – Задавайте следующий вопрос.

Мередит пристально посмотрел на него.

– Кто такой Иль Лупо? Почему Нероне просил вас не подпускать его к деревне?

Мейер изумленно уставился на священника:

– Кто вам это сказал?

– Нина. Она дремала, но услышала ваш разговор с Нероне у двери.

– Что еще она слышала?

– Вы сказали… «Это поступь истории! Тебе не остановить ее… Мне – тоже. Кто-то должен начать организовывать новую жизнь…»

– Это все?

– Да. Я думаю, вы сможете объяснить мне, что это означало.

– Значений много, монсеньор. Я могу лишь сказать, какой смысл вкладывал в эти слова я сам…

…Их лагерь находился в неглубокой впадине высоко в горах. Тысячи лет назад она, возможно, была кратером вулкана, теперь же в ее центре находилось маленькое озерко, а вокруг росли кусты. Среди них прятались палатки, а неподалеку паслись корова и несколько коз, которых они реквизировали у крестьян. На иззубренном гребне впадины несли дозор часовые.

К лагерю вела лишь одна козья тропа, начинавшаяся у Скалы Сатаны, где стоял первый пикет. Подавшего требуемый сигнал провожали до гребня впадины, там обыскивали и уж потом вели к палатке Иль Лупо, командира отряда.

Мейер живо вспомнил его – невысокого роста, блондин, с ясными глазами, полным лицом и улыбающимся ртом, свободно говорящий как по-итальянски, так и на местном диалекте. Одежда его ничем не отличается от одежды партизан, но его руки не знали тяжелого труда, зубы сияли белизной, и он брился каждый божий день. Иль Лупо мало говорил о прошлом, но Мейер понял, что тот воевал в Испании, затем уехал в Россию и вернулся в Италию перед самой войной. Работал в Милане и Турине, позднее в Риме, неясно, правда, кем и на каких предприятиях. Он признавал, что является членом партии, уверенно разбирался в политике.

В тот день, когда Джакомо Нероне привели к ним, Мейер находился в палатке Иль Лупо, где они обсуждали план очередной операции. Охранник назвал имя и фамилию пришедшего, и командир поднялся навстречу, протягивая руку:

– Так вы Нероне! Рад познакомиться с вами. Наслышан, и хотел бы с вами поговорить.

Нероне быстро пожал протянутую руку.

– Не могли бы мы уйти немедленно? У моей жены начались роды. Я бы хотел, чтобы доктор как можно быстрее осмотрел ее. А путь неблизкий.

– Она переболела краснухой, – торопливо объяснил Мейер. – Мы опасаемся осложнений.

В ясных глазах коммуниста тут же отразилась озабоченность. Иль Лупо сочувственно покивал:

– Жаль. Очень жаль. Вот где могла бы помочь государственная медицинская служба! Провели бы вакцинацию при первых признаках эпидемии. – Он взглянул на Мейера. – Сыворотки у вас, конечно, нет?

– Нет. Мы можем только ждать и смотреть, как пойдут роды.

– Повитухи с ней?

Нероне кивнул.

– Значит, она все-таки под присмотром. Десять минут едва ли что-то изменят. Давайте выпьем по чашечке кофе и поговорим.

– Успокойся, Джакомо, – улыбнулся Мейер. – Нина здорова, как бык. Идти нам под горку, так что путь будет короче.

– Хорошо.

Они расселись по рваным брезентовым стульям. Иль Лупо предложил всем сигареты, приказал адъютанту принести кофе и после нескольких ничего не значащих фраз перешел к делу:

– Мейер рассказывал мне о вас, Нероне. Как я понимаю, вы – английский офицер.

– Совершенно верно.

– И дезертир.

– Да.

Иль Лупо выпустил струю дыма в брезентовый потолок.

– Для нас это несущественно. Капиталистические армии выполняют свою роль, помогая нам выиграть войну. Но наша задача – после разгрома врага установить нужный нам порядок. Так что вашу биографию в укор вам ставить не будут. Наоборот, она даже поможет вам, если вы пойдете с нами.

Нероне промолчал, ожидая продолжения.

– Мейер также говорил мне о той работе, что вы проделали в Джимелло. О доверии, которым прониклись к вам люди. Это прекрасно… как временная мера.

– Почему временная? – поинтересовался Нероне.

– Потому что ваше положение временное и… двусмысленное. Потому что, когда война закончится, а закончится она скоро, этой стране потребуется сильная власть, чтобы управлять ею и поднимать ее из руин.

– То есть коммунистическое правительство?

– Да. Только у нас есть четкая программа и достаточно сил для ее реализации.

– Но вы должны иметь на это законное право, не так ли? Мандат?

Иль Лупо согласно кивнул:

– У нас оно есть. Англичане ясно дали понять, что будут иметь дело с кем угодно, кто поможет им управлять страной. Они вооружили нас, и мы принимаем достаточно активное участие в боевых действиях. У американцев другие идеи, но они политически незрелы, и пока мы можем не брать их в расчет. Это первая половина мандата. Вторую мы должны завоевать сами.

– Как?

– Как любая партия завоевывает доверие масс? Результатами. Замещением хаоса порядком. Избавлением от несогласных и объединением с позиции силы.

– То же самое пытались сделать фашисты, – заметил Нероне.

– Их ошибка состоит в том, что они создали диктатуру одного человека. У нас же будет диктатура всего пролетариата.

– И вы хотели бы, чтобы я присоединился к вам?

– Присоединился же Мейер, – спокойно ответил Иль Лупо. – Либерал по натуре, он осознал, что либерализм обречен на неудачу. Нет смысла обещать людям, что в обмен на поддержку они получат работу, образование, процветание. Люди устроены иначе. По своей сущности они глупы, эгоистичны. Им нужна дисциплина силы и страха. К примеру, возьмите себя. Вы потрудились на славу, но чего достигли? Так и будете до конца дней бегать с корзинкой яиц, изображая всеобщего благодетеля… И никто не станет возражать, бегайте на здоровье. Но разве за этим будущее?