Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 1"

Голос больше не повинуется ему, и он плачет, а сидящие перед ним прислужницы содрогаются от рыданий, на него глядя. Право, какой унылый, холодный вечер! Молодые дамы, сходясь там и здесь, поверяют друг другу свои печали.

– Господин изволит полагать, что мы должны находить утешение в заботах о младенце, но ведь он так еще мал, этот прощальный дар госпожи… – сетуют они, и некоторые решают: «Уедем ненадолго, а потом снова вернемся». Новые разлуки – новые испытания для чувствительного сердца.

Когда Гэндзи прибыл во дворец ушедшего на покой Государя, тот не мог скрыть волнения: «Ах, как сильно он исхудал, сказались, видно, дни, проведенные в постах и молитвах». Тут же распорядился, чтоб принесли еды, хлопотал, выказывая самое трогательное участие. Затем они перешли в покои Государыни, и дамы не могли сдержать восхищения, глядя на Гэндзи. А сама Государыня передала через Омёбу:

«Даже я не в силах избыть тоски… Дни текут и текут… Представляю, как, должно быть, тяжело вам».

«О, я всегда знал, как непрочен мир, но лишь теперь убедился в этом на собственном опыте. Жизнь с ее беспрерывными муками сделалась для меня противным бременем, и, только черпая утешение в ваших посланиях…» – ответил ей Гэндзи.

Безысходная грусть отражалась сегодня на его лице, и у всякого, кто смотрел на него, сердце разрывалось от жалости.

Верхнее платье без узоров, из-под которого выглядывало нижнее серое со шлейфом, закрученная лента на шапке – в этом одеянии скорби он казался пленительнее, чем в любом роскошном наряде. Поздней ночью Гэндзи уехал, выразив свое сожаление и тревогу по поводу того, что давно уже не навещал принца Весенних покоев.

К его возвращению дом на Второй линии был вычищен и доведен до полного блеска, приближенные – и мужчины и женщины – собрались, дабы встретить своего господина. Прислужницы высших рангов, приехав сюда ради такого случая, кичились своими нарядами, и, глядя на них, Гэндзи с щемящей жалостью в сердце вспоминал унылые, прижавшиеся друг к другу фигуры обитательниц дома Левого министра. Переодевшись, он прошел в Западный флигель.

Подошла пора Смены одежд[28]28
  Смена одежд. – Проводилась два раза в год: в начале лета (в Первый день Четвертой луны) и в начале зимы (в Первый день Десятой луны). Подробнее см. «Приложение», с. 80, 84


[Закрыть], и убранство покоев сверкало безукоризненной чистотой, нигде не было ни пятнышка. Изящно одетые молодые дамы и девочки-служанки радовали взор своей миловидностью. «Чувствуется, что Сёнагон обо всем позаботилась как следует», – думал Гэндзи, с удовольствием глядя вокруг. Наряд юной госпожи тоже поражал великолепием.

– Мы долго не виделись, за это время вы стали совсем взрослой, – говорит Гэндзи, приподнимая край низкого занавеса, чтобы взглянуть на свою воспитанницу, а она смущенно отворачивается. Красота ее безупречна! Глядя на ее освещенный огнем светильника профиль, ниспадающие волосы, Гэндзи чувствует, как несказанная радость овладевает его сердцем: «Она становится все больше и больше похожей на ту, что владеет моими думами». Присев рядом, он рассказывает девочке о том, что произошло за дни их разлуки.

– Мне многое хотелось бы поведать вам, но вряд ли это благоприятно теперь, поэтому я отдохну немного в своих покоях, а потом приду опять. Теперь мы будем видеться часто, так часто, что боюсь, как бы не наскучило вам мое присутствие… – говорит он, и Сёнагон радуется, хотя и не может окончательно отрешиться от своих сомнений.

«Тайные отношения связывают его со многими знатными особами, – думает она. – Как бы на смену ушедшей не пришла другая, обладающая столь же тяжелым нравом». Право, ей не следовало бы быть такой недоверчивой!

Перейдя в свои покои, Гэндзи лег отдохнуть, велев даме по прозванию госпожа Тюдзё растереть ему ноги.

Наутро он отослал письмо к своему маленькому сыну. Ответ был весьма трогателен, и безысходная печаль сжала сердце Гэндзи. Отдавшись глубочайшей задумчивости, коротал он дни, но ни разу не возникало у него желания навестить кого-нибудь из прежних возлюбленных, даже ни к чему не обязывающие тайные встречи казались ему теперь обременительными.

Юная госпожа между тем, повзрослев, стала еще прекраснее, всеми возможными совершенствами, приличными ее полу, обладала она, и вот, рассудив, что возраст уже не помеха, Гэндзи начал от случая к случаю намекать ей на свои чувства, но она, судя по всему, ничего не понимала. По-прежнему праздный, проводил он дни в ее покоях, играя с ней в «го» или в «отгадывание ключа»[29]29
  «Отгадывание ключа» (хэнцуки). – Существует несколько мнений относительно того, как играли в эту игру. Некоторые комментаторы считают, что писалась часть иероглифа без ключевого знака (цукури) и к ней придумывались разные ключи (хэн). Проигравшим считался тот, кто не мог придумать ключа или не мог прочесть образовавшийся в результате иероглиф. Другие комментаторы полагают, что брался китайский текст (как правило, стихотворный) и в нем у некоторых иероглифов закрывались ключ или основная часть и надо было отгадать иероглиф. Скорее всего существовало несколько вариантов этой игры


[Закрыть]. Обаятельная и сметливая от природы, юная госпожа умела придавать очарование даже самым пустяковым забавам, и Гэндзи, который до сих пор, ни о чем другом не помышляя, лишь любовался ее детской прелестью, почувствовал, что не в силах больше сдерживаться, и как ни жаль ее было…

Кто знает, что произошло? Отношения меж ними были таковы, что никто и не заметил бы перемены. Но наступило утро, когда господин поднялся рано, а юная госпожа все не вставала. «Что такое с ней приключилось? Уж не заболела ли?» – тревожились дамы, на нее глядя, а Гэндзи, удаляясь в свои покои, подсунул под полог тушечницу. Когда рядом никого не было, госпожа с трудом приподняла голову: у изголовья лежал свернутый листок бумаги. Равнодушно она развернула его:

 
«Сколько ночей
Мы с тобою делили ложе,
Но не странно ль теперь,
Что одежды были всегда
Неприступной преградой меж нами?» -
 

было начертано там небрежным почерком. Никогда прежде она не подозревала в нем подобных желаний и теперь недоумевала: «Как могла я безоглядно доверять столь дурному человеку?»

Днем Гэндзи снова пришел в ее покои:

– Говорят, вам неможется? Но что с вами? Вы и в «го» не хотите сегодня играть. Мне будет скучно, – пеняет он ей, заглядывая за занавеси: юная госпожа лежит, набросив на голову платье. Дамы почтительно удаляются, и он подходит к ее ложу.

– Откуда такая неприязнь ко мне? Вот уж не ожидал, что вы можете быть так жестоки! Дамам наверняка покажется это странным.

Откинув платье, он видит, что она лежит вся в поту, а волосы на висках совершенно мокрые.

– О, как дурно! В такой день не к добру… – говорит Гэндзи и пытается ее утешить, но, видно, по-настоящему рассердившись на него, она не отвечает.

– Хорошо, раз так, больше вы меня не увидите. Как не стыдно, – сердится Гэндзи, потом открывает тушечницу, но там пусто. «Какое дитя!» – умиляется он и целый день проводит у изголовья юной госпожи, пытаясь ее развеселить: но она все хмурится, отчего кажется ему еще милее.

Вечером принесли лепешки-мотии по случаю дня Свиньи[30]30
  …лепешки-мотии по случаю дня Свиньи – особые лепешки (инокомотии), которые полагалось есть в первый день Свиньи Десятой луны. Существовало поверье, что они предохраняют от болезней и приносят процветание в потомстве. Такие лепешки делали обычно из нескольких видов муки: соевой, фасолевой, кунжутной с добавлением сушеной хурмы, каштана и сахара (см. также «Приложение», с. 84)


[Закрыть]. Поскольку пора скорби еще не миновала, никаких пышных церемоний в тот день не устраивали, только во флигель были доставлены изящные кипарисовые коробки, наполненные разнообразными лепешками. Увидав их, Гэндзи прошел в южную часть дома и кликнул Корэмицу.

– Такие же мотии, только поменьше, принесешь завтра к вечеру. Сегодня день не совсем благоприятный, – сказал он, улыбаясь, и сметливый Корэмицу тут же догадался, в чем дело[31]31
  …тут же догадался, в чем дело. – На Третью ночь новобрачным полагалось вкушать ритуальные лепешки-мотии (микаё-но мотии), см. «Приложение», с. 74


[Закрыть]. Не требуя дополнительных пояснений, он лишь заметил с видом весьма важным:

– О да, для вкушения праздничных мотии должно заранее выбрать день. Сколько же их прикажете подать в честь дня Крысы[32]32
  …в честь дня Крысы. – За днем Свиньи следовал день Крысы (нэ-но хи). «Нэ» значит одновременно «крыса» и «спать». Этими словами Корэмицу хотел показать, что понял, о каких лепешках-мотии идет речь


[Закрыть]?

– Одной трети[33]33
  …одной-трети… – Возможно, число «три» содержит намек либо на третью брачную ночь, либо на три свадебные лепешки, которые полагалось съесть мужу


[Закрыть] этих будет достаточно, – ответил Гэндзи, и Корэмицу, вполне удовлетворенный, вышел.

«Сразу видно, что опытен в таких делах», – подумал Гэндзи.

Никому ничего не говоря, Корэмицу чуть ли не собственноручно приготовил мотии в своем доме.

Гэндзи так и не сумел развеселить госпожу, и у него возникло довольно странное, но не лишенное приятности ощущение, что он только что похитил эту юную особу и привез к себе в дом.

«Все эти годы я неизменно питал к ней самые нежные чувства, – думал он, – но и они ничто по сравнению с тем, что я испытываю теперь. Право, непостижимо человеческое сердце! Мне кажется, я и на одну ночь не смогу с ней расстаться».

Глубокой ночью были тайно доставлены в дом заказанные им мотии.

«Присутствие Сёнагон, женщины уже немолодой, может смутить госпожу, – подумал предусмотрительный Корэмицу и, поразмыслив, вызвал дочь Сёнагон, девушку по прозванию Бэн.

– Потихоньку отнеси госпоже вот это, – сказал он, пододвигая к ней коробку, в каких обычно держат курильницы.

– Это праздничные мотии, поставь их поближе к изголовью. Да смотри, не заблудись по дороге, – пошутил Корэмицу, а Бэн, не совсем поняв, что он имеет в виду, ответила:

– Блудить? Да я никогда… Как вы могли подумать? – И взяла коробку.

– Такие слова не к добру сегодня, – предостерег ее Корэмицу, – лучше от них воздерживаться.

Бэн была слишком юна, чтобы проникнуть в смысл происходящего, однако же послушно пошла и подсунула коробку под занавес со стороны изголовья. А о дальнейшем позаботился, видно, сам Гэндзи. Дамам, разумеется, ничего не было известно, только самые близкие из них могли кое о чем догадаться, заметив, что на следующее утро Гэндзи вынес из опочивальни госпожи коробку для мотии.

И блюда, и прочая утварь – когда только Корэмицу успел все приготовить? – были великолепны, особенным изяществом отличался столик на ножках-цветах, а уж о самих мотии и говорить нечего – тщательно продуманные по форме, они едва ли не превосходили все остальное. Право, смела ли Сёнагон рассчитывать на такое? Она была тронута до слез, видя столь бесспорное свидетельство благосклонности Гэндзи, не упустившего из виду никакой мелочи.

– Жаль все же, что он потихоньку не поручил этого нам, – перешептывались дамы. – Что мог подумать Корэмицу?

Теперь, даже ненадолго отлучаясь во Дворец или к ушедшему на покой Государю, Гэндзи не находил себе места от тревоги, милый образ неотступно стоял перед его мысленным взором, и, изнывая от тоски, он удивлялся самому себе: «Право, непостижимо человеческое сердце!»

От женщин, которых некогда он посещал, беспрестанно приходили полные упреков письма, многих он искренне жалел, но новая подруга по изголовью была столь трогательна, что Гэндзи и помыслить не мог о других. «Проведу ли ночь я без тебя?» (85) – повторял он и не посещал никого, оправдываясь нездоровьем.

«Пройдет время, мир перестанет казаться мне столь унылым, тогда я и навещу Вас», – отвечал он на все послания.

Нынешняя Государыня-мать была крайне встревожена поведением особы из покоев Высочайшего ларца, которой думы по-прежнему стремились лишь к Дайсё.

– Стоит ли огорчаться? – говорил Правый министр. – Теперь, когда нет больше той, что занимала в его сердце особое место…

Но Государыня, так и не сумевшая преодолеть свою ненависть к Гэндзи, стояла на своем:

– По-моему, будет гораздо лучше, если сестра поступит на службу в высочайшие покои и через некоторые время займет там приличное положение.

Гэндзи же питал к дочери Правого министра нежную привязанность, и досадно было ему терять ее, однако сердце его безраздельно принадлежало другой. «Для чего? Век наш так краток. Сосредоточу мысли свои на ней одной и постараюсь не навлекать на себя женского гнева», – думал он как видно наученный горьким опытом.

Весьма сочувствуя миясудокоро с Шестой линии, Гэндзи тем не менее понимал, что открытый союз с ней поставит его в крайне затруднительное положение. Вот если бы можно было все оставить по-старому, он с удовольствием побеседовал бы с нею при случае… Да, несмотря ни на что Гэндзи не переставал думать и о ней.

До сих пор никто не знал, что за особа живет в доме на Второй линии, но теперь, решив, что скрываться далее недопустимо и следует поставить в известность хотя бы ее отца, Гэндзи, не придавая делу широкой огласки, вместе с тем с необычайным тщанием начал готовиться к церемонии Надевания мо. Но ничто, никакие знаки внимания не радовали юную госпожу. Даже шутки Гэндзи лишь смущали и тяготили ее теперь, она все больше замыкалась в себе и за сравнительно короткий срок так изменилась, что ее трудно было узнать. Глядя на нее, Гэндзи и умилялся и печалился одновременно.

– Зря, видно, я так заботился о вас все эти годы. Ненамного стали мы ближе (86), и это нехорошо, – упрекал он ее.

А тут и год сменился новым.

В первый день года Гэндзи, как всегда, отправился с поздравлениями к ушедшему на покой Государю, после чего посетил Дворец и особо Весенние покои. Оттуда он поехал к Левому министру.

Министр же – даром, что новый год на ступил, – говорил только о прошлом и целыми днями сидел, погруженный в мрачное уныние. Когда неожиданно приехал Гэндзи, он постарался взять себя в руки, но, увы, это оказалось ему не по силам. Он все глядел и не мог наглядеться на Гэндзи, в красоте которого – не потому ли, что тот повзрослел на год, – появилось что-то величественное.

Расставшись с министром, Гэндзи прошел в покои ушедшей, и собравшиеся там дамы, увидев дорогого гостя, тоже не могли сдержать слез.

Гэндзи зашел взглянуть и на маленького сына и обнаружил, что тот заметно подрос и его улыбающееся личико стало еще миловиднее. Разрезом глаз, очертаниями рта мальчик необыкновенно напоминал принца Весенних покоев, и, глядя на него, Гэндзи невольно подумал: «Всякий, кто увидит его, не преминет осудить меня».

Убранство покоев совсем не изменилось, на вешалке, как и прежде, висело его парадное платье, но – оттого ли, что не было рядом женского, – оно казалось унылым, поблекшим…

Пришли с письмом от госпожи Оомия:

«Сегодня я особенно старалась обрести присутствие духа и надеялась, что Ваш приезд… Но, увы, напротив…

Платье, как всегда в эти дни, сшитое мною для Вас, вряд ли придется Вам по вкусу. В глазах моих померкло от слез, и я не уверена, что мне удалось удачно подобрать оттенки… Но прошу Вас, наденьте его хотя бы сегодня».

Вместе с письмом принесли праздничный наряд, столь заботливо приготовленный старой госпожой. Нижнее платье, в которое она просила его облачиться, поразило Гэндзи необыкновенно тонким сочетанием красок и редкостным своеобразием тканого узора. Он сразу же надел его, подумав: Могу ли я не оправдать ее ожиданий? Не приди я сегодня, каким ударом это было бы для нее». И сердце его мучительно сжалось.

А вот что он ответил:

«Я поспешил сюда, желая, чтобы Вы увидели сами, настала иль нет весна но, увы… Слишком многое всколыхнулось в памяти, и не могу вымолвить ни слова.

 
Каждый год в этот день
Здесь ждало меня новое платье.
И сегодня опять
Облачаюсь в него, но, увы,
Слезы льются из глаз по-прежнему…
 

Не в силах я справиться с тоской…»

А вот что написала ему она:

 
«Так, пришел Новый год,
Но с этим совсем не считаясь,
Прежние слезы
Все так же, увы, струятся
Из старых, померкших глаз…»
 

Да, безутешна была их печаль…

Священное дерево сакаки

Основные персонажи

Дайсё (Гэндзи), 23-25 лет

Жрица Исэ (Акиконому), 14-16 лет, – дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо

Миясудокоро, дама с Шестой линии (Рокудзё-но миясудокоро), 30-32 года, – тайная возлюбленная Гэндзи

Ушедший на покой Государь (имп. Кирицубо) – отец Гэндзи

Нынешний государь (имп. Судзаку) – сын имп. Кирицубо и Кокидэн

Государыня-супруга (Фудзицубо), 28-30 лет, – наложница имп. Кирицубо, принцесса из павильона Глициний

Принц Весенних покоев (будущий имп. Рэйдзэй) – сын Фудзицубо

Государыня-мать (Кокидэн) – мать имп. Судзаку, бывшая наложница имп. Кирицубо

Правый министр – отец Кокидэн и Обородзукиё

Принц Хёбукё – отец Мурасаки

Омёбу – прислужница Фудзицубо

Хранительница Высочайшего ларца, затем – Найси-но ками (Обородзукиё) – дочь Правого министра, сестра Кокидэн, тайная возлюбленная Гэндзи

Левый министр – тесть Гэндзи

Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 15-17 лет, – вторая супруга Гэндзи

Сёнагон – кормилица Мурасаки

Жрица Камо (Третья принцесса) – дочь имп. Кирицубо и Кокидэн

Жрица Камо (Асагао) – дочь принца Момодзоно

Особа из дворца Дзёкёдэн (наложница Дзёкёдэн) – дочь Правого министра, наложница имп. Судзаку

То-но сёсё – брат наложницы Дзёкёдэн

Бэн – прислужница Фудзицубо

То-но бэн – племянник Государыни-матери Кокидэн

Самми-но тюдзё (То-но тюдзё) – сын Левого министра, брат умершей супруги Гэндзи, Аои

Принц Соти (Хотару) – сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи

Монах Рисси (Уринъин-но рисси) – старший брат наложницы Кирицубо, дядя Гэндзи

Приближался день отправления жрицы[1]1
  …приближался день отправления жрицы… – Речь идет о переезде жрицы Исэ (дочери Рокудзё-но миясудокоро) из Священной обители на равнине Сага, где она проходила очищение, в святилище Исэ


[Закрыть], и все большее уныние овладевало сердцем Рокудзё-но миясудокоро. После того как не стало дочери Левого министра, которая, столь значительное положение занимая, была для нее постоянным источником волнений, в мире начали поговаривать: «Кто знает, быть может…» Сердца обитателей дома на Шестой линии преисполнились надежды, но, увы… Дайсё совсем перестал бывать там, и, видя, как он переменился, женщина поняла: подтвердились худшие ее подозрения, произошло что-то и в самом деле ужасное, что окончательно отвратило его от нее. И, отбросив сомнения, она решительно устремилась в путь.

Никогда прежде жрица не отправлялась в Исэ в сопровождении матери, но, оправдывая себя тем, что столь юную особу нельзя оставлять без присмотра, миясудокоро все же решилась покинуть этот безрадостный мир. Узнав о ее намерении, господин Дайсё, несмотря ни на что, опечалился чрезвычайно, и от него стали приходить письма весьма трогательного содержания. Однако она и помыслить не могла о том, чтобы снова встретиться с ним. Разумеется, ей не хотелось, чтобы он укрепился в мысли о ее нечувствительности, но свидание с ним неминуемо увеличило бы смятение, с недавних пор воцарившееся в ее душе, а потому, говоря себе: «Ни к чему это», она неизменно отвечала отказом.

Иногда миясудокоро ненадолго возвращалась в свое прежнее жилище, но окружала это такой тайной, что господин Дайсё и не ведал о том. В нынешнюю же обитель нельзя было приезжать запросто, руководствуясь лишь собственным желанием, и, не имея средства увидеться с ней, Гэндзи по-прежнему пребывал в тревоге, а дни и луны все дальше и дальше уносили их друг от друга.

А тут еще и ушедший на покой Государь – нельзя сказать, чтобы открылась у него какая-то опасная болезнь, нет, но временами мучили его непонятные, неопределенные боли, и сердце Гэндзи не знало покоя. Однако ему была тяжела мысль, что миясудокоро уедет, затаив в душе обиду, да и не хотелось подавать повод к молве о себе. Потому-то он и отправился однажды в Священную обитель на равнине.

Стоял Седьмой день Девятой луны, не сегодня завтра жрица должна была выехать в Исэ, и миясудокоро, немало забот имея, пребывала в постоянном волнении, но поскольку от Гэндзи одно за другим приносили письма: «О, хотя бы на миг!», то она, как ни велики были ее сомнения, все же, не желая прослыть затворницей, решилась тайком принять его и побеседовать с ним через ширму.

Вот Гэндзи достиг обширной равнины, и печально-прекрасное зрелище представилось его взору. Осенние цветы увядали, в зарослях поблекшей травы уныло звенели насекомые. Ветер, поющий в соснах, неизвестно откуда приносил обрывки какой-то мелодии. Все вокруг было исполнено невыразимого очарования.

Не желая привлекать к себе внимание, Гэндзи выехал, взяв с собой лишь самых преданных передовых числом не более десяти, спутники его были облачены в нарочито скромные платья, но тщательно продуманный наряд самого Гэндзи поражал великолепием, и тонкие ценители, которых немало было в его свите, не могли оторвать восхищенных взоров от его изящной фигуры, необыкновенно прекрасной на фоне живописных окрестностей. А Гэндзи, глядя вокруг, корил себя: «О, для чего я не приезжал сюда раньше?»

Весьма ненадежный на вид тростниковый плетень окружал разбросанные там и сям крытые тесом хижины, непрочные, как всякое временное пристанище. Храмовые ворота «тории» из невыделанного дерева своим неожиданно торжественным видом повергали в смущение. Туда-сюда сновали служители, о чем-то переговариваясь, покашливая. Все это было внове для Гэндзи. В хижине «хранителей огня»[2]2
  …в хижине «хранителей огня»… – Большинство японских комментаторов полагают, что речь идет об особом строении неподалеку от храма, где молящиеся зажигали факелы и свечи, для чего специальные служители постоянно поддерживали там огонь


[Закрыть] что-то слабо светилось, там было безлюдно и тихо. Гэндзи представил себе, сколько долгих дней и лун провела здесь эта снедаемая душевной болью женщина, и сердце его защемило от жалости.

Укрывшись в подходящем месте возле Северного флигеля, Гэндзи послал госпоже письмо, извещая о своем прибытии. Тотчас смолкла музыка, и теперь до слуха его доносился лишь пленительный шелест платьев. Судя по всему, миясудокоро намеревалась избежать встречи с ним и ограничиться беседой через посредников. Немало раздосадованный этим, Гэндзи заявил:

– Вы не можете не знать, что мое нынешнее положение лишает меня возможности выезжать тайно. Так стоит ли держать меня за вервием запрета? Я приехал сюда в надежде излить перед вами все, что накопилось в моем сердце за дни нашей разлуки.

Его поддержали и дамы:

– Право, это недопустимо! Нельзя заставлять столь важную особу испытывать такие неудобства! Да неужели вам не жаль его?

«Ах, что же делать? – задумалась миясудокоро. – Не могу же я в такое время выйти к нему. Подобное легкомыслие не к лицу женщине моих лет, к тому же вокруг немало чужих глаз, да и неизвестно еще, как отнесется к этому жрица…» Но как ни пугала ее мысль о встрече с Гэндзи, открыто пренебречь им тоже было невозможно, и она печально вздыхала, не зная, на что решиться. Но вот до слуха Гэндзи донесся восхитительный шелест платья, предвещающий ее приближение. «Позволят ли мне постоять хотя бы у занавесей?» – спросил он, поднимаясь на галерею.

На небо выплыл ясный месяц, и озаренные его светом черты Гэндзи стали еще прекраснее. Так, кто в целом мире мог с ним сравняться? Не решаясь приступить к рассказу о том, что произошло за эти долгие луны, Гэндзи, подсунув под занавеси принесенную с собой ветку священного дерева сакаки, сказал:

– Ведомый нетускнеющим цветом этих листьев (87), преступил я священную ограду (88)… Но, увы, ваша суровость…

 
– У священной ограды
Не растет криптомерия (89), что же
Привело тебя к нам?
Не ошибся ли ты, сломав
Ветку священного дерева?.. -
 

отвечает она, а он:

 
– Подумав, что здесь
Обитель священной девы.
Я замедлил свой шаг
И сорвал эту ветку, влекомый
Ароматом чудесной листвы (90).
 

В подобном месте трудно не испытывать скованности, но Гэндзи все же сумел устроиться так, что голова и плечи его оказались за переносным занавесом. В те времена, когда ничто не мешало ему навещать миясудокоро, когда так стремилось к нему ее сердце, он оставался невозмутимым и, уверенный в себе, нечасто баловал ее своим вниманием. А после того случая, который сделал столь страшное впечатление на его душу, Гэндзи вовсе от нее отдалился. Однако же, встретившись с ней теперь, после долгой разлуки, он невольно вспомнил о былых днях, и неизъяснимая печаль сжала сердце. Тягостные мысли о прошедшем и о грядущем повергли чувства его в смятение, и он заплакал. Женщина же сначала крепилась: «Не увидит он моих слез!», но так и не сумела сдержаться. Глядя на нее с искренним сожалением, Гэндзи принялся уговаривать ее переменить решение.

Тем временем месяц скрылся за краем гор, и, может быть, потому небо стало еще прекраснее. Устремив на него свой взор, Гэндзи открывал миясудокоро чувства, его тревожившие, и горесть, скопившаяся в ее душе, постепенно исчезала. За последние дни она смирилась с необходимостью навсегда расстаться с Гэндзи, и все же стоило увидеть его, как сердце – но разве не знала она об этом заранее? – дрогнуло и от прежней решимости не осталось и следа.

По саду бродили молодые придворные, трудно было расстаться с местом, которого прекраснее и вообразить невозможно…

Но разве смогу я пересказать, о чем беседовали эти двое, сполна изведавшие все горести страсти?

Небо, словно благоприятствуя им, постепенно светлело.

 
В предутренний час,
В час разлуки всегда выпадает
Обильно роса.
Но прежде таким печальным
Не бывало осеннее небо…[3]3
  В предутренний час… – Реминисценция из стихотворения Бо Цзюйи «Вечером, стоя…»:
«В сумерках стою один перед буддийским храмом.Лежат на земле лепестки софоры,В ветвях цикады звенят.Печаль неизменно терзает меня.В любое время года,И все же особенно тяжко теперь, в эти осенние дни»

[Закрыть]
 

Взяв ее руку в свои, Гэндзи долго сидел, оттягивая миг расставания, нежные черты его казались нежнее обычного. Дул холодный ветер; тоскливо, словно понимая, что происходит, звенели сверчки. Право, и тому, чью душу не омрачает никакая печаль, стало бы грустно, а что говорить о Гэндзи и миясудокоро? Их чувства были в таком смятении, что они не могли вымолвить ни слова, хотя, казалось бы…

 
Осенней порой
Разлука всегда печальна.
Омрачать этот миг
Стрекотаньем унылым не стоит,
«Ожидающий в соснах» сверчок…
 

На многое мог бы Гэндзи посетовать, но, увы, что толку? Оставаться доле было неловко, и он уехал. По дороге в столицу рукава его совсем промокли от росы.

Миясудокоро тоже вздыхала, опечаленная разлукой, мучительные сомнения снова раздирали ей душу. Лицо гостя, мельком увиденное в лунном сиянии, аромат одежд, сохранившийся после его ухода, воспламенили воображение молодых дам, и они наперебой восхваляли Гэндзи.

– Какой бы путь ни летал впереди, но расстаться с ним, пренебречь такой красотой… Мыслимо ли это? – И, ничего не понимая, они заливались слезами.

Более нежное, чем обыкновенно, послание Гэндзи снова поколебало решимость миясудокоро; возможно, она и уступила бы, но, увы, слишком поздно…

Гэндзи же и не в таких обстоятельствах умел слова свои подчинять мимолетному чувству, а эта женщина была ему дороже многих, так мог ли он смириться, узнав о ее решении покинуть его?

Он прислал отъезжающим все необходимое: дорожное платье, уборы для дам, великолепную утварь, но миясудокоро не в силах была ни радоваться, ни печалиться. Словно только теперь осознала она, сколь неудачно сложилась ее жизнь, поняла, что имя ее станет отныне предметом для посмеяния, и денно и нощно кручинилась, с трепетом ожидая дня отъезда.

Лишь юная жрица в простоте душевной радовалась тому, что этот день после стольких отсрочек был наконец назначен. Люди же наверняка – кто осуждая, кто сострадая – поговаривали, что такого, мол, еще не бывало. Право, спокойно живется только тем, кто не привлекает к себе взыскательных взоров, люди же, занимающие видное положение в мире, не могут и шагу ступить свободно, им всегда приходится думать о том, как бы не возбудить толков.

На Шестнадцатый день было назначено Священное омовение на реке Кацура[4]4
  Священное омовение на реке Кацура. – Речь идет о Втором омовении, после которого жрицу перевозили в Исэ. Кацура – река к западу от столицы


[Закрыть]. Никогда еще эта церемония не проходила с таким блеском. Провожающие на Длинном пути[5]5
  Провожающие на Длинном пути (тёбусоси) – лица, сопровождавшие жрицу Исэ до самого святилища, как правило, сановники высших рангов. Жрица должна была оставаться в Исэ до тех пор, пока на престол не взойдет новый император, поэтому в названии «Длинный путь» отражено пожелание долгого правления


[Закрыть] и прочие спутники жрицы были избраны из самых родовитых семейств, пользующихся особым влиянием в мире. Видимо, о многом изволил позаботиться и ушедший на покой Государь.

Лишь тронулись в путь, принесли письмо от господина Дайсё с обычными бесконечными сожалениями о разлуке…

«Особе, к которой святотатством почел бы обратиться с непристойными речами», – было написано на листке бумаги, привязанном к пучку священных волокон[6]6
  Священные волокна (ю) – имеются в виду пучки древесных (в настоящее время конопляных) волокон, издавна широко использовавшихся в Японии во время синтоистских ритуалов. Их приносили в дар богам, прикрепляя к особому жезлу (нуса)


[Закрыть]:

 
«Грохочущий бог… (91)
Восьми островов
Пределы хранящая дева[7]7
  Восьми островов пределы хранящая дева… – Восемь островов – образное название Японии. Гэндзи обращается к жрице, а через нее к богам-хранителям страны


[Закрыть],
Когда чувства людей
Тебе ведомы, ты рассуди
Разлученных так рано.
 

Сколько ни думаю, не могу смириться…»

Несмотря на то что письмо пришло в самое хлопотливое время, с ответом не медлили. За жрицу написала ее главная дама:

 
«Коль с далеких небес
Боги судить возьмутся
Чувства влюбленных,
Они прежде всего приметят,
Сколь притворны твои упреки».
 

Господин Дайсё собрался было поехать во Дворец, дабы посмотреть на церемонию Прощания[8]8
  …дабы посмотреть на церемонию Прощания… – По обычаю, жрицу перед отправлением в Исэ привозили во Дворец, где она прощалась с императором. При прощании император украшал ее прическу так называемым «прощальным гребнем». Церемония Прощания проходила во дворце Великого предела (Дай-гокудэн)


[Закрыть], но потом передумал: вряд ли стоило провожать особу, его отвергшую, и, оставшись дома, провел этот день в унылой праздности.

Улыбаясь, прочел он написанный совсем по-взрослому ответ жрицы, и сердце его дрогнуло:

«Кажется, она куда утонченнее, чем бывают в ее возрасте…»

Необычность и недоступность женщины всегда делали ее в его глазах особенно привлекательной. Вот и сейчас он подумал: «Досадно, что я не видел ее в малолетстве, когда это не представляло никакой трудности. Впрочем, мир столь изменчив, возможно, нам еще придется встретиться…»

Поскольку и мать и дочь славились особой изысканностью вкуса и благородством, желающих посмотреть на церемонию Прощания оказалось несчетное множество. В стражу Обезьяны жрица со свитой вошла во Дворец. Занимая свое место в паланкине, миясудокоро думала о том, как все изменилось с той поры, когда она, не ведая забот, в холе и неге жила в доме отца своего, министра, столь большие надежды возлагавшего на ее будущее. Она смотрела вокруг, и грудь ее сжималась мучительной, неизъяснимой тоской. Шестнадцати лет вошла она в покои принца Дзэмбо, а двадцати лишилась его. И вот на тридцатом году жизни она снова увидела Девятивратную обитель.

 
Я стараюсь забыть
В эти дни о том, что осталось
Там, позади.
Но в сердце моем и теперь
Живет тайная грусть…
 

Жрице исполнилось четырнадцать лет. Она всегда была хороша собою, а сегодня мать уделила особое внимание ее наряду, и красота ее повергала собравшихся в благоговейный трепет. Даже Государь был растроган и, украшая ее прическу прощальным гребнем, плакал от умиления. Возле зданий Восьми ведомств, ожидая выезда, выстроились в ряд кареты свиты: сквозь прорези штор виднелись концы рукавов самых удивительных, изысканнейших расцветок, и стоит ли говорить о том, что многие из придворных имели свои собственные причины для печали?

Выехали уже в сумерках, а когда со Второй линии свернули на большую дорогу Тонн, невольно оказались перед домом Дайсё, и он, растрогавшись, послал им вослед письмо, привязав его к ветке дерева сакаки:

 
«Оставив меня,
Ты в путь отправляешься дальний
По реке Судзука[9]9
  Река Судзука. – Берет начало в горах провинции Исэ, уезда Судзука, течет на восток и впадает в залив Исэ


[Закрыть].
Ужели твоих рукавов не коснутся
Восемь десятков волн?»
 

Было уже совсем темно, да и суматоха царила изрядная, поэтому ответили ему только на следующий день, с другой стороны заставы[10]10
  …с другой стороны заставы… – т.е. переехав из провинции Ямасиро в провинцию Оми и миновав воспетую в японской поэзии заставу на горе Встреч (Афусака [Оосака]-но сэки), через которую лежал путь на восток от столицы


[Закрыть]:

 
«Восемь десятков
Волн на реке Судзука
Моих рукавов
Коснутся ли, нет ли – никто
До самого Исэ не спросит…»
 

Краткое, торопливое письмо, но почерк поражал удивительным благородством.

«Вот если бы в песне было больше чувства…» – подумал Гэндзи.

Упал густой туман, и, задумчиво глядя на светлеющее небо, Гэндзи произнес словно про себя:

 
«Устремляю свой взор
В даль, где она сокрылась.
Хоть в этом году,
Осень, не прячь в тумане
Вершину горы Встреч…»
 

Не заходя даже в Западный флигель, он провел ночь в тягостных раздумьях, но можно ли в том кого-то винить? Право же, куда тяжелее было той, над которой нависло небо странствий.

Между тем состояние ушедшего на покой Государя к началу Десятой луны значительно ухудшилось. В мире не было никого, кто не жалел бы об этом. Государь, опечаленный не менее других, изволил его посетить.

Превозмогая слабость, ушедший на покой Государь снова и снова просил сына позаботиться о принце Весенних покоев, не забыл он и о господине Дайсё.

– Пусть все останется так же, как было в мое время, – говорил он, – в большом и в малом старайтесь прибегать к его советам. Я уверен, что, несмотря на молодость, Дайсё можно доверить любое государственное дело. Этот человек от рождения обладает всеми достоинствами, необходимыми для того, чтобы поддерживать порядок в мире. Опасаясь неблагоприятной молвы, я не сделал его принцем, дабы в качестве обычного подданного он смог стать надежным попечителем высочайшего семейства. Постарайтесь же выполнить мою последнюю волю.

Много и других трогательных напутствий услышал от отца Государь, но не женское это дело – вникать в подобные тонкости, поверьте, я чувствую себя крайне неловко уже оттого, что вообще решилась заговорить об этом.