Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 1"

«Поверьте, даже теперь не могу я без боли вспоминать, как уязвлял Ваше сердце своими невольными изменами. Но, увы, и здесь привиделся мне какой-то странный сон, которому, впрочем, я не склонен придавать большого значения. Это непрошеное признание должно убедить Вас в моей искренности. О да, я поклялся, но если ту клятву…» (140).

А вот что еще там было написано:

 
«Что бы я ни делал,
Из глаз моих слезы
Текут бесконечным потоком.
Напрасно рыбак
Обрести утешенье пытался,
Мимоходом сорвав встреч-траву».
 

Она ответила очень мило, так, словно его сообщение ничуть не взволновало ее. Письмо заканчивалось следующими словами:

«Ваше чистосердечное признание пробудило в моей душе множество воспоминаний…

 
Ты поклялся, и я
Ждала, простодушно надеясь,
Что и вправду волне
Никогда захлестнуть не удастся
Сосну на вершине горы…» (141)
 

Этот единственный, еле уловимый намек на ее подлинные чувства настолько растрогал Гэндзи, что он долго не мог расстаться с ее посланием я перестал искать утешения в доме на холме. Молодая госпожа, видя, что сбываются ее худшие опасения, готова была вспомнить о своем давнем намерении броситься в море.

«Единственной моей поддержкой в жизни были престарелые родители. Не смея и мечтать о том, что когда-нибудь мне удастся занять достойное положение в мире, я кое-как влачила дни и луны, и разве были у меня причины страдать? А теперь – что ждет меня, кроме печалей?» – думала она. И в самом деле, печалиться ей приходилось даже чаще, чем она предполагала, но, неизменно подавляя жалобы, женщина притворялась спокойной и беззаботной, во всяком случае Гэндзи ни разу не слышал от нее ни слова упрека.

С каждым днем, с каждой луной он все больше привязывался к дочери Вступившего на Путь, и если б в столице не ждала его другая, еще более любезная его сердцу особа… Мог ли он не знать, как тоскует и тревожится госпожа в разлуке с ним, какое жестокое недоумение терзает ее душу? Жалея ее, он часто проводил ночи один.

Гэндзи много рисовал в те дни, тут же, рядом с рисунком, записывая мысли свои и чувства – все, чем хотелось ему поделиться с госпожой. И так хороши были эти рисунки, что, несомненно, восхитили бы каждого.

Но вот что странно – право, уж не души ли их сообщались, блуждая в небе? – госпожа со Второй линии, когда становилось ей особенно тоскливо, тоже бралась за кисть и, словно ведя дневник, рисовала и записывала все, что происходило в ее жизни.

Кто знает, что ждет их впереди?

Скоро и этот год сменился новым. Здоровье Государя так и не поправилось, и в столице царило беспокойство. У Государя был только один сын, рожденный дочерью Правого министра, нёго Дзёкёдэн, но в нынешнем году ему исполнилось всего два года. Поэтому престол должен был перейти к принцу Весенних покоев. Когда же Государь стал подыскивать человека, который мог бы, взяв на себя попечение о преемнике, одновременно вершить дела правления, он подумал, что досадно, просто непозволительно оставлять такого человека, как Гэндзи, влачить дни в безвестности и, не обращая больше внимания на возражения Государыни-матери, издал указ о его помиловании.

А надо сказать, что тот год был ознаменован всяческими бедствиями. Государыню-мать давно уже преследовали злые духи, и состояние ее оставляло желать лучшего. В столице постоянно наблюдались явления, рождавшие во многих сердцах самые мрачные предчувствия. Я уже не говорю о том, что у Государя снова разболелись глаза, хотя в последнее время, возможно благодаря разного рода воздержаниям, здоровье его приметно укрепилось.

Все эти несчастья вовлекли Государя в глубокое уныние и побудили его по прошествии Двадцатого дня Седьмой луны издать указ, повелевающий Гэндзи вернуться в столицу.

Надежда на прощение никогда не оставляла Гэндзи, но может ли кто-нибудь быть уверенным в своем будущем, зная, сколь превратен мир? Разумеется, внезапное известие обрадовало его, но к радости этой примешивалась и грусть: увы, не так-то легко было расстаться теперь с этим диким побережьем…

«Что ж, этого и следовало ожидать…» – подумал Вступивший на Путь, узнав о высочайшем указе, но нетрудно себе представить, как тяжело было у него на сердце. Его утешала лишь мысль о том, что возвращение Гэндзи в столицу как нельзя лучше отвечает его собственным желаниям.

Последнее время Гэндзи почти каждую ночь проводил в покоях молодой госпожи. Примерно с Шестой луны она почувствовала некоторое недомогание, причины которого по всем признакам были таковы, что Гэндзи не мог не принимать в ней участия. Необходимость расстаться с ней именно теперь приводила его в отчаяние, и, возможно поэтому он испытывал к ней куда большую нежность, чем прежде.

«Как же все непостоянно в нашем мире! – думал он в смятении.– И нет конца печалям».

Надобно ли говорить о том, в какое уныние погрузилась женщина? Ах, право, но могло ли быть иначе?

Покидая когда-то столицу и с тоской вглядываясь в неведомое будущее, Гэндзи утешал себя надеждой на возвращение, а теперь… Как ни радостен был лежавший перед ним путь, он знал, что вряд ли когда-нибудь снова увидит этот дикий берег, и нестерпимая печаль сжимала его сердце. Приближенные Гэндзи каждый на свой лад благодарили судьбу. Скоро из столицы прибыла присланная за Гэндзи свита, веселое оживление воцарилось в доме, и только у хозяина на глазах то и дело навертывались слезы. Так прошла еще одна луна.

Даже небо в ту пору было особенно печальным, и Гэндзи целыми днями пребывал в глубокой задумчивости. «Для чего я всегда сам ради удовлетворения какой-нибудь мимолетной прихоти обрекаю себя на страдания?» – вздыхал он. А приближенные, хорошо знавшие, в чем дело, недовольно ворчали, на него глядя: «Новая забота! Что ж, видно, его уже не изменить!»

– До сих пор он делал вид, будто ничего не происходит, и, тайком навещая ее, оставался спокойным и невозмутимым. И вот его словно подменили, а ведь ей-то теперь будет еще тяжелее расставаться с ним,– украдкой, прячась по углам, судачили они.

А Ёсикиё пережил немало неприятных мгновений, слушая, как они шептались, что, мол, если бы не он…

Дня за два до отъезда Гэндзи приехал в дом на холме немного раньше обычного, а потому – едва ли не впервые – получил возможность увидеть женщину при свете и в полной мере оценить благородство ее манер, тонкую прелесть лица. Она была необыкновенно хороша собой, и Гэндзи почувствовал, что вряд ли когда-нибудь сумеет ее забыть. Сердце его больно сжалось при мысли о скорой разлуке. «Подготовлю все необходимое и перевезу ее в столицу»,– решил он и ей о том сообщил, пытаясь ее утешить. Надобно ли снова говорить о том, как прекрасен был он сам? За время, проведенное в постоянном служении Будде, Гэндзи немного похудел, и черты его приобрели какое-то удивительно трогательное выражение. Захлебываясь от рыданий, он клялся молодой госпоже в верности, и вряд ли кто-то остался бы равнодушным, на него глядя. Право, разве мало было ей этого счастья? Смела ли она рассчитывать на большее? Поразительная красота Гэндзи снова и снова заставляла ее сожалеть о собственной ничтожности, и тяжкие вздохи теснили ей грудь. Волны, осенний ветер, даже они шумели сегодня иначе. По берегу стлался дымок от костров – рыбаки добывали соль (108), и все это, вместе взятое, сообщало местности особое очарование…

 
– Настала пора
Нам с тобою надолго расстаться,
Но взгляни: этот дым
От костров, горящих у моря,
Устремляется вслед за мной…-
 

говорит Гэндзи, а она отвечает:

 
– Лежат у костров
Грудами травы морские,
Думы мои
Спутались. Все теперь тщетно.
И не стану тебя корить.
 

Молодая госпожа почти не могла говорить, только плакала, да так горько, что сердце Гэндзи разрывалось от жалости. В ответе ее не было ничего необыкновенного, но Гэндзи он показался весьма значительным. Он принялся пенять ей за то, что, несмотря на все его просьбы, она так ни разу и не сыграла ему на кото.

– Сыграйте хоть что-нибудь на прощание, чтобы было о чем вспоминать,– просит он, затем, велев принести привезенное из столицы китайское кото, начинает тихонько перебирать струны. В глубокой ночной тишине плывут чистые, светлые звуки. Вступивший на Путь, не выдержав, подсовывает под занавеси кото «со». Растроганная до слез игрой Гэндзи и одновременно воодушевленная ею, молодая госпожа начинает подыгрывать ему, и кото в ее руках звучит удивительно благородно.

Гэндзи всегда считал, что в игре на кото «со» не имеет себе равных бывшая Государыня-супруга. Она играла в современном стиле, и ценители неизменно восхищались необыкновенно ярким, выразительным звучанием ее кото. Ее игра было столь совершенна, что перед взором слушающего невольно возникал прелестный образ самой исполнительницы.

Дочь Вступившего на Путь играла уверенно и чисто. Нежные, стройные звуки, возникавшие под ее пальцами, казалось, проникали до самой глубины души. Право, трудно было не позавидовать ее мастерству. Изумленный, Гэндзи с упоением слушал совершенно ему незнакомые прелестные, трогательные мелодии. Ему хотелось слушать еще и еще, но, к его величайшей досаде, молодая госпожа очень скоро отложила кото, пробудив в его душе запоздалое сожаление: «О, зачем я не принуждал ее играть для меня прежде?» Ему оставалось лишь поклясться ей в вечной верности, что он и сделал со всей пылкостью, на какую был способен.

– Пусть это китайское кото будет залогом того, что когда-нибудь мы еще сыграем вместе,– говорит он, а женщина отвечает чуть слышно:

 
– В утешение мне
Оставляешь слова мимолетные.
Пению струн
Рыданьями вторя, отныне
Вспоминать я стану тебя…
 

 
– Это кото тебе
Оставляю в залог нашей встречи,
Пусть струны его
Не ослабнут за время разлуки
И нынешний строй сохранят,-
 

говорит Гэндзи.

– Мы непременно увидимся, прежде чем разладится это кото,– обещает он ей. Но она рыдает, думая лишь о близкой разлуке. И кто решился бы осудить ее?

Настало утро отъезда. Гэндзи покинул дом на холме глубокой ночью. Приехавшие за ним люди шумели и суетились, да и сам он пребывал в крайней растерянности, но все же, улучив миг, когда рядом никого не было, отправил молодой госпоже письмо:

 
«С какою тоской
Покидает волна этот берег,
Чтобы исчезнуть вдали.
Неизбывна тревога за тех,
Кто остается у моря».
 

Вот что она ответила:

 
«Скоро бедный приют,
Где я долгие годы влачила,
В запустенье придет.
Не лучше ли броситься в волны,
Тебя уносящие вдаль?»
 

Прочитав это весьма откровенное послание, Гэндзи, как ни старался, не мог удержаться от слез. Люди, не знавшие, в чем дело, смотрели на него с сочувствием: «Видно, и к такому жилищу можно привыкнуть, если долго прожить в нем. Вот он и печалится, с ним расставаясь».

Ёсикиё же и прочие испытывали некоторую досаду, видя, что чувство Гэндзи оказалось куда сильнее, чем им представлялось. Как ни радовало всех возвращение в столицу, мысль о том, что сегодня они навсегда расстаются с этим побережьем, не могла не печалить, многие вздыхали, сетуя на разлуку, и немало было пролито слез. Впрочем, стоит ли все это описывать?

Вступивший на Путь лично позаботился о том, чтобы церемония прощания прошла с необыкновенной пышностью. Все приближенные Гэндзи, даже слуги самых низших разрядов, получили прекрасные дорожные одежды. И когда только он успел их подготовить? Надобно ли говорить о том, какое количество даров получил сам Гэндзи? Слуги несли за ним великое множество ларцов, наполненных превосходными изделиями местных мастеров, которые вполне заслуживали чести быть преподнесенными в дар столичному жителю. Все до мелочей было подготовлено с величайшей заботливостью и отменным вкусом. К охотничьему платью, которое Гэндзи предстояло сегодня надеть, была прикреплена записка:

 
«Набежала волна,
И промокло сшитое мною
Дорожное платье.
Боюсь, что, от соли поблекнув,
Оно будет тебе не по вкусу…»
 

Как ни занят был Гэндзи, не ответить он не мог:

 
«Хочу и тебе
На память платье оставить,
Ведь нам суждено
Провести вдали друг от друга
Немало дней и ночей…»
 

Надев присланное госпожой платье – ведь она сшила его нарочно для этого случая,– он послал ей свое. Но сколько мучительных воспоминаний должен был пробудить в ее сердце этот прощальный дар! Великолепный наряд еще хранил аромат его тела, и могла ли она спокойно смотреть на него?

– Давно уже отказался я от всего мирского, но не иметь возможности даже проводить вас сегодня…– сетовал Вступивший на Путь, и лицо его искажалось от сдерживаемых рыданий. Нетрудно себе представить, что при всем несомненном к нему сочувствии кое-кто из молодых прислужниц не устоял перед искушением посмеяться над ним.

 
– Отвратившись от мира,
Соленым морским ветрам
Отдался на волю,
Но, увы, до сих пор не могу
С этим берегом я расстаться…
 

Мрак, царящий в моей душе, будет лишь сгущаться отныне (3). Позвольте же проводить вас хотя бы до заставы…– говорил он.– Может быть, слишком дерзко с моей стороны просить об этом, но если вдруг вспомните вы о ней…

Гэндзи был растроган до слез, и что на свете могло быть прекраснее его раскрасневшегося лица?

– Есть одно обстоятельство, которое не позволит мне забыть ее, и очень скоро вы увидите, каковы мои истинные намерения. О, как тяжело расставаться с этим жилищем! Увы, я в полном смятении…

 
Когда-то весной
Покидал я столицу, но, право,
Даже тогда
Так не сжималось сердце,
Как в этот осенний день,-
 

ответил он, отирая слезы, и несчастный старик пришел в такое отчаяние, что едва не лишился чувств. Удивительно, как он вообще еще держался на ногах.

Но с чем сравнить горе его дочери? «Да не увидит никто моей тоски»,– думала она, пытаясь взять себя в руки. Разве не знала она с самого начала, что разлука неизбежна? Увы, ее положение было слишком ничтожным, чтобы могла она питать надежды на будущее… Но образ Гэндзи постоянно стоял перед ее мысленным взором, и сил у нее доставало лишь на то, чтобы тосковать и плакать с утра до вечера. Не умея утешить ее, мать пеняла супругу:

– Когда б не ваше сумасбродство… Зачем надо было обременять свою жизнь такими горестями? Увы, мне следовало быть осторожнее.

– Ах, замолчите! Неужели вы не понимаете, что теперь господину Дайсё невозможно будет пренебречь ею и так или иначе он о ней позаботится.– А вы утешьтесь наконец, выпейте целебного отвара. Не к добру эти слезы,– говорил Вступивший на Путь дочери, а сам грустил, целыми днями сидя где-нибудь в углу.

Кормилица и мать, сетуя на неисправимо причудливый нрав старика, вздыхали:

– Столько лет тешили себя надеждой, что в конце концов осуществится наше желание и она займет достойное место в мире. И вот дождались… Но могли ли мы предполагать, что столь тяжкие испытания выпадут на ее долю?

Слушая их перешептывания и изнемогая от жалости к дочери, Вступивший на Путь словно совсем лишился рассудка. Днем он спал, зато ночами бодрствовал. «Где же мои четки, где они?» – бормотал он и, обращая взор к небу, молитвенно складывал руки. Послушники посмеивались, глядя, как в лунные ночи он бродит по саду, будто бы совершая ритуальное шествие. Кончились эти ночные прогулки тем, что несчастный упал в ручей. Ударившись о выступ одного из красивейших камней, он повредил себе поясницу и долгое время был прикован к постели. Впрочем, болезнь помогла ему отвлечься от мрачных мыслей…

Достигнув бухты Нанива, Гэндзи совершил обряд очищения и отправил гонца в Сумиёси с изъявлениями благодарности за благополучное возвращение и с сообщением, что по прошествии некоторого времени он сам посетит святилище, дабы лично отслужить благодарственный молебен. На этот раз Гэндзи спешил, да и свита его была слишком велика, поэтому, никуда не заезжая, он устремился прямо в столицу.

Когда добрались они до дома на Второй линии, у всех – и у оставшихся в столице, и у вернувшихся – было такое чувство, словно все это происходит во сне. Люди плакали от радости, и шум в доме стоял невообразимый. Госпожа возблагодарила судьбу за то, что ее жизнь, которую она когда-то готова была «отдать без сожалений», все-таки продлилась. Она повзрослела и стала еще миловиднее. Ее густые волосы немного поредели за годы, полные тревог и тоски, но от этого ее красота только выиграла.

«Отныне мы всегда будем вместе»,– с удовлетворением подумал Гэндзи, на нее глядя, но тут же перед ним возник печальный образ той, с которой ему пришлось так поспешно расстаться, и сердце его мучительно сжалось. Так, похоже, что никогда не удастся ему обрести душевного покоя!

Гэндзи рассказал госпоже о дочери Вступившего на Путь. В тоне, каким он говорил о ней, сквозило глубокое волнение, и госпожа поняла, что речь идет отнюдь не о случайной прихоти его непостоянного сердца. Печально вздохнув, она тихонько, словно про себя, прошептала: «Нет, не думаю я…» (142), отчего показалась ему еще прекраснее и милее. Право, сколько ни гляди на нее, не наглядишься… «И как только я жил без нее все эти годы?» – недоумевал Гэндзи. Возвращаясь мыслями к прошлому, он снова и снова сетовал на изменчивость мира.

Вскоре после возвращения в столицу Гэндзи был восстановлен в прежнем чине, а кроме того, ему присвоили звание гон-дайнагона.

Все, кто служил под его началом и имел на то основания, вернулись на прежние должности и заняли соответствующее их заслугам и достоинствам положение в мире, подобно тому как засохшие деревья расцветают, дождавшись весны.

По приказанию Государя Гэндзи явился во Дворец. Когда вошел он в высочайшие покои, все присутствующие невольно отметили, что за годы, проведенные в изгнании, он стал еще прекраснее. «Хотелось бы знать, как жилось ему в столь диком месте?» – думали придворные, на него глядя. А преклонных лет дамы, которые служили во Дворце еще во времена ушедшего Государя, плакали от умиления, громко восхваляя его красоту.

Государь и тот с трудом скрывал волнение. Видно было, что сегодня он уделил исключительное внимание своему наряду. Он очень похудел за последнее время, изнуренный постоянным недомоганием, но со вчерашнего дня ему было немного лучше. Увлеченные неторопливой беседой, они не заметили, как стемнело. Вот на небо выплывает светлая луна Пятнадцатой ночи, вокруг царит тишина. Государю с необыкновенной ясностью вспоминается прошлое, и увлажняются рукава его платья. Беспричинная тоска овладевает душой…

– Немало лун и лет прошло с тех пор, как во Дворце в последний раз звучала музыка. Увы, старые мелодии давно уже не радовали моего слуха,– сетует Государь.

 
– Я был брошен судьбой
В бурные волны морские
И провел среди них
Те три года, в какие бог-пьявка[10]10
  …те три года, в какие бог-пьявка… – Имеется в виду Эбису, бог богатства и торговли, сын Идзанами и Идзанаги, который, согласно легенде, в течение трех лет со дня рождения не вставал на ноги, поэтому его посадили в ладью и отправили скитаться по морю


[Закрыть]
На ноги подняться не мог… (143) -
 

говорит Гэндзи, а Государь, растроганный и смущенный, отвечает:

 
– Совершив оборот
Вкруг столба[11]11
  Совершив оборот вкруг столба… – намек на известный эпизод из древних японских мифов (зафиксированный, в частности, в «Нихонги» – «Анналы Японии», первая четверть VIII в.). Боги-прародители Идзанаги и Идзанами, совершив оборот вокруг столба в Небесном дворце, встретились и, сочетавшись, родили разных богов


[Закрыть], ныне встретились снова.
И не стоит теперь
Вспоминать с горечью в сердце
Весну, когда расставались.
 

Нельзя было не залюбоваться его нежной красотой.

Прежде всего Гэндзи занялся подготовкой Восьмичастных чтений в память об ушедшем Государе. Навестил он и принца Весенних покоев, которого нашел повзрослевшим и похорошевшим. Принц так искренне обрадовался встрече, что Гэндзи едва не заплакал от умиления.

Принц Весенних покоев многих превосходил умом и дарованиями, поэтому вряд ли что-то могло помешать ему стать в будущем властителем мира.

После того как улеглось волнение, владевшее душой Гэндзи в первые дни после возвращения в столицу, он навестил Вступившую на Путь Государыню, и нетрудно предположить, что в их встрече было немало трогательного.

Да, вот еще что: в Акаси с «возвращающейся туда волною» Гэндзи отправил письмо. Написанное тайком от посторонних глаз, оно было очень нежным:

 
«Волны плещут… Каждую ночь… (144)
Ночами без сна
Ты лежишь, печально вздыхая.
Над бухтой Акаси
Встает ли туман по утрам?
 

К тебе устремляются думы» (145, 146)

А дочь Дадзай-но дайни, госпожа Госэти, тайно питавшая к Гэндзи нежные чувства, была даже несколько огорчена, узнав о его возвращении в столицу, и, как видно предупредив гонца, чтобы сохранил ее имя в тайне, отправила ему такое письмо:

 
«Помнишь – ладью
Едва не прибило волною
К берегу Сума?
Жаль, что не видишь моих рукавов -
Они до сих пор влажны…»
 

Узнав ее почерк, который за это время стал еще совершеннее, Гэндзи написал:

 
«Скорее уж я
Попенять тебе должен за прошлое:
С того самого дня,
Как волна, набежав, отхлынула,
Не просохнут никак рукава…»
 

Когда-то он находил эту женщину чрезвычайно привлекательной, и письмо пробудило в нем приятные воспоминания, но теперь Гэндзи вел себя более сдержанно, чем прежде. Даже с обитательницами Сада, где опадают цветы, он сообщался лишь письменно, и потому теперь у них было еще больше причин для досады, хотя, казалось бы…