Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4"

Мучительно покраснев, девушка не ответила. У нее и мысли не было, что Укон могла прочесть письмо. «Наверное, кто-то из окружения господина Дайсё заметил, что у него возникли подозрения, и сообщил ей об этом», – решила она, но расспрашивать Укон о подробностях не стала.

«Как я покажусь теперь на глаза дамам? – терзалась девушка. – Что они обо мне подумают? А ведь все произошло помимо моего желания. Что за злосчастная у меня судьба!»

Она лежала, погруженная в тягостные думы, а Укон тем временем беседовала с Дзидзю.

– У моей сестры из Хитати тоже было сразу два поклонника, – говорила она. – Такое ведь случается с людьми самых разных сословий! Оба любили ее, и сестра пребывала в растерянности, не зная, кому отдать предпочтение. Все же ее больше тянуло к тому, с кем она вступила в связь позже. Кончилось дело тем, что ее первый возлюбленный, воспламененный ревностью, убил своего соперника. С сестрой он тоже порвал. Таким образом, местные власти лишились одного из лучших своих защитников. Убийцу выслали из Хитати, ибо хотя он и был всегда на хорошем счету, разве станет кто-нибудь держать у себя на службе человека, совершившего преступление? Сестре же моей правитель отказал от дома, рассудив, что именно она во всем и виновата. Она живет теперь где-то в восточных провинциях и, судя по слухам, очень бедствует. Наша матушка до сих пор не может успокоиться и оплакивает ее несчастную участь, увеличивая тем самым бремя собственных прегрешений. Вероятно, мне не следовало бы теперь заводить об этом разговор, но я считаю, что никто не должен терять голову из-за любви – и звание здесь не имеет значения. Разумеется, подобный исход – редкость, но так или иначе, а добром это никогда не кончается. А ведь для того, кто занимает высокое положение в мире, позор хуже смерти. Ах, лучше бы госпожа остановила свой выбор на ком-то одном. Мне кажется, что принц питает к ней более глубокое чувство, и если он действительно собирается перевезти ее в столицу… Почему бы госпоже не довериться ему и не перестать терзаться сомнениями? За последние дни она исхудала от мрачных мыслей, ну можно ли так мучить себя? Госпожа Хитати места себе не находит от беспокойства, да и кормилица с ног сбилась, готовясь к переезду. Впрочем, я на месте госпожи предпочла бы господина Дайсё. Мне неприятно, что принц замышляет опередить его.

– Какие страшные вещи вы говорите! К чему? – возразила Дзидзю. – Что предопределено, то и сбудется. Сердце само подскажет, кого выбрать, и стоит ли ему противиться? Принц так нежен, так пылок, разве можно этого не ценить? Нет, я никогда бы не предпочла ему господина Дайсё. Зачем он так спешит увезти госпожу отсюда? По-моему, мы должны на время спрятать ее где-нибудь, а потом отдать тому, с кем ее связывает более глубокое чувство.

Могла ли Дзидзю ответить иначе? Ведь принц с самого начала поразил ее воображение…

– Право, не знаю, – вздохнула Укон. – Я не раз молила Каннон и в Хацусэ, и в Исияма, чтобы все наконец так или иначе уладилось. Сложность еще и в том, что в Удзи полным-полно людей из владений господина Дайсё, которые отличаются на редкость воинственным и свирепым нравом. Как мне удалось выяснить, все они родом из Ямасиро или из Ямато и связаны с человеком по прозванию Удонэри, который заправляет здесь всеми делами, имея основным поручителем и исполнителем своего зятя, некоего Укон-но таю. Можно чувствовать себя в безопасности с людьми высокого звания, ибо они великодушны и снисходительны, но кто поручится за этих невежественных мужланов, которые поочередно охраняют дом, стараясь превзойти друг друга в усердии? Я содрогаюсь от ужаса, вспоминая о той ночной прогулке. А ведь принц, больше всего на свете боясь огласки, приезжает почти без свиты, в простом платье. Что если его заметят? Эти люди ни перед чем не остановятся.

«Значит, они полагают, что мне больше по душе принц?» – смутилась девушка. У нее и мысли не было кого-то выбирать. Последнее время она жила словно во сне. Пылкость принца повергала ее в смятение. Неужели это она внушила ему такую страсть? Вместе с тем ей казалось невозможным расстаться с Дайсё, который долгие годы был для нее надежной опорой. «Что же делать? – в отчаянии думала она. – А вдруг и в самом деле случится какое-нибудь несчастье?»

– О, как я хочу умереть! – воскликнув, она ничком упала на ложе. – Что сравнится с подобным мучением? Последний бедняк и тот счастливее меня.

– Не стоит так отчаиваться, – возразила Укон. – Я просто подумала, что вам самой будет спокойнее… До сих пор вы не теряли самообладания в самых, казалось бы, сложных обстоятельствах, отчего же теперь?..

В то время как Дзидзю и Укон, знавшие, в сколь затруднительное положение попала госпожа, не находили себе места от тревоги, кормилица, одушевленная мыслью о предстоящем переезде, целыми днями шила и красила ткани. Она то и дело подводила к госпоже какую-нибудь миловидную девочку, только что поступившую на службу.

– Посмотрите, какая хорошенькая, – говорила она. – Непонятно, почему вы лежите целыми днями с таким унылым видом. Уж не дух ли какой в вас вселился? Как бы он не помешал нам…

Шли дни, а ответа от Дайсё все не было. Однажды их посетил тот самый Удонэри, который внушал такой ужас Укон. Он оказался толстым стариком с хриплым голосом, грубым и неотесанным, хотя в его облике, возможно, и было что-то значительное.

– Мне нужно поговорить с кем-нибудь из дам, – заявил он, и к нему вышла Укон.

– Утром я ездил в столицу, ибо господин изволил прислать за мной, и только что вернулся, – сказал Удонэри. – Господин дал мне много разных поручений, а в заключение сказал: «Я знаю, вы не оставляете без присмотра дом, где живет известная вам особа, потому и не назначил туда дополнительной охраны. Однако, по имеющимся у меня сведениям, в последнее время к дамам стали заходить посторонние мужчины – недопустимое упущение с вашей стороны. Подозреваю, что все это происходит с согласия сторожей, иначе трудно себе представить…» А я-то ведь и ведать не ведал… Что я мог сказать в свое оправдание? В конце концов я попросил передать ему, что по болезни принужден был на некоторое время отстраниться от своих обязанностей и не знал, что делается в доме. Тем не менее я всегда посылал туда самых верных людей и следил за тем, чтобы они несли свою службу исправно. Понять не могу, почему мне не доложили о столь чрезвычайных обстоятельствах. Внимательно выслушав все это, господин изволил сказать: «Впредь будьте бдительнее, а если еще раз случится подобное, пеняйте на себя». Вот я теперь и недоумеваю, что, собственно, он имел в виду? Может быть, вы что-нибудь знаете?

Право, приятнее было слушать уханье филина. Даже не ответив ему, Укон прошла к госпоже и сказала:

– Послушайте-ка, что мне рассказали. Выходит, я была права. Господину Дайсё все известно. Потому-то он и писать перестал.

Кормилица же, толком не расслышав, обрадовалась:

– Уж и не знаю, как благодарить его за такую заботу. Грабителей в этих местах более чем достаточно, а сторожа далеко не всегда так добросовестны, как были вначале. То и дело присылают вместо себя каких-то простолюдинов, ночных обходов вовсе не делают…

«Кажется, до беды в самом деле недалеко», – подумала девушка.

А от принца, как нарочно, то и дело приносили письма, в которых он говорил о своем нетерпении, намекал на «смявшийся у корней сосны мох» (492)… Все это лишь усугубляло ее страдания.

«Отдав предпочтение одному, я сделаю несчастным другого, – думала она. – Не лучше ли просто уйти из мира? Ведь и в старину бывали случаи, когда женщина, не умея сделать выбора, бросалась в реку.[62]62
  Ведь и в старину... – Намек на легенду об Унаи, зафиксированную в «Манъёсю»: не сумев выбрать из двух поклонников одного, Унаи бросилась в реку.


[Закрыть] Жизнь не принесет мне ничего, кроме горестей, а смерть освободит от мучительных сомнений. Матушка станет оплакивать меня, но у нее много других детей, и я уверена, что в конце концов ей удастся сорвать траву забвения. Для нее будет куда мучительнее видеть мой позор, а оставшись жить, я наверняка сделаюсь всеобщим посмешищем».

На первый взгляд кроткая и послушная, девушка имела в душе своей довольно твердости, чтобы самостоятельно принимать столь важные решения. Возможно, это объяснялось тем, что она не получила воспитания, приличного девице из благородного семейства. Не желая оставлять после себя писем, которые могли бы кому-то повредить, она стала потихоньку уничтожать их: одни сжигала в огне светильника, другие бросала в реку. Дамы, которым были неизвестны истинные обстоятельства, полагали, что, готовясь к переезду, госпожа решила избавиться от ненужных записей, накопившихся у нее за томительно однообразные луны и дни. Однако Дзидзю, заметив, что именно она сжигает, встревожилась:

– Зачем вы это делаете? Я понимаю, вы боитесь, как бы письма, в которых содержатся сокровенные тайны любящих сердец, не попались на, глаза посторонним, но разве не лучше просто их спрятать? Можно было бы иногда извлекать их и перечитывать. Ведь эти письма так трогательны и написаны на такой прекрасной бумаге. Уничтожать их просто жестоко.

– Жестоко? Но почему? Мне не хотелось бы оставлять их после себя, а судя по всему, я ненадолго задержусь в этом мире. Вы же знаете, сколько вреда они способны причинить тому, кто их написал. Люди станут говорить, что я хранила их нарочно… Ах, может ли что-нибудь быть ужаснее?

Сколько ни думала, сколько ни передумывала девушка, положение представлялось ей безысходным, и все же решиться было трудно. Ей вспомнилось, как кто-то говорил, будто человек, самовольно пресекающий свою жизнь и покидающий родителей, обременяет душу тяжким преступлением…

Наконец и Двадцатый день остался позади. Узнав, что хозяин того самого дома намеревается переехать в провинцию, принц поспешил сообщить об этом в Удзи. «Я приеду за Вами сразу же, – писал он. – Постарайтесь подготовиться так, чтобы слуги ничего не заметили. Я тоже употреблю все средства, дабы избежать огласки. Вы должны мне верить».

«О нет, это невозможно, – думала девушка. – Если он снова приедет, я принуждена буду немедленно отправить его обратно. Я не посмею впустить его в дом даже на самое короткое время. Воображаю, как он рассердится». Перед ее мысленным взором возникло обиженное лицо принца, и сердце стеснилось от горечи. Прижав письмо к лицу, она постаралась взять себя в руки, но, не выдержав, отчаянно разрыдалась.

– Ах, госпожа, прошу вас, не надо, – укоризненно сказала Укон. – Вы же не хотите, чтобы слуги заметили… И без того многие догадываются. Отбросьте же наконец сомнения и ответьте ему. Я с вами и сделаю все, чтобы помочь вам. К тому же вы так малы, что принцу нетрудно будет увезти вас, даже если ему придется лететь по небу.

– О, для чего вы так мучаете меня? – взмолилась девушка, с трудом овладев собой. – Когда б я была уверена, что вправе поступить именно таким образом… Но я хорошо знаю, что не должна… А принц ведет себя так, словно я только и жду, чтобы он приехал за мной. Страшно подумать, каким будет его следующий шаг.

И она отказалась отвечать на письмо принца.

Не получив никакого подтверждения, принц встревожился, тем более что давно уже не имел из Удзи вестей. «Наверное, Дайсё удалось убедить ее, – думал он, терзаемый ревностью. – Впрочем, стоит ли удивляться тому, что она выбрала его? Трудно найти человека более надежного. И все-таки она любила меня. Я не должен был надолго оставлять ее одну. Очевидно, дамы наговорили ей всяких небылиц и, разуверившись во мне…» Принц погрузился в мрачное уныние, сердце его было полно тоски, и казалось, что даже «бескрайние просторы небес…» (342). Мысль потерять ее представилась ему с поразительной ясностью, и, не в силах справиться с волнением, он выехал в Удзи.

Впереди ехал Токиката, но едва он приблизился к знакомой тростниковой изгороди, как – чего никогда не бывало прежде – его окликнул чей-то грубый голос:

– Эй, кто там?

Вернувшись, Токиката выслал вперед слугу, которого хорошо знали в доме, но и того тоже задержали и принялись с пристрастием допрашивать. Смущенный столь неожиданным приемом, слуга пролепетал что-то насчет того, что он, мол, привез срочное письмо из столицы, и назвал имя служанки Укон. Укон была в ужасе.

– Мне очень жаль, – передала она принцу, – но сегодня госпожа никак не может встретиться с вами.

«Но почему? Или она не хочет больше видеть меня?» – В полном отчаянии принц подозвал Токикату.

– Постарайтесь проникнуть в дом, – велел он ему. – Найдите Дзидзю и вдвоем придумайте что-нибудь.

Токиката этот был человеком весьма хитроумным, а потому, прибегнув к разного рода уловкам, в конце концов сумел разыскать Дзидзю.

– Вряд ли я смогу помочь вам, – сказала она. – В последнее время всем в мире распоряжаются сторожа, утверждая, что выполняют указания, полученные от самого господина Дайсё. Госпожа очень огорчена, что принцу придется вернуться, так и не увидевшись с ней, но иного выхода нет. Ах, у меня просто сердце разрывается. Но подумайте, что будет, если вас заметит кто-нибудь из сторожей? Передайте вашему господину, что мы постараемся все подготовить к намеченному дню, но теперь… Эта несносная кормилица ни днем ни ночью не спускает с нас глаз.

– Но вы ведь знаете, как трудна и опасна эта горная дорога, – возразил Токиката. – Я просто не посмею сказать господину, что он стремился сюда напрасно. Пойдемте к нему вместе, пусть все подробности он услышит от вас.

– Ах нет, об этом и речи быть не может.

Пока они спорили, стало совсем темно. Принц, так и не спешившись, ждал неподалеку от изгороди. То и дело откуда-то выскакивали собаки и оглашали воздух неистовым лаем. Спутники принца дрожали от страха и тревоги. Их было так мало, удастся ли им защитить господина, если на него нападет какой-нибудь негодяй?

– Ну, быстрее же. – И Токиката почти насильно повлек за собою Дзидзю. Она была очень мила с переброшенными на грудь длинными волосами. Токиката хотел посадить ее на коня, но она решительно отказалась, и он повел ее пешком, придерживая подол длинного платья. Он отдал женщине свои башмаки, а сам одолжил какие-то совсем уж неказистые у слуг. Разговаривать прямо на дороге было неудобно, поэтому Токиката, выбрав укромное местечко возле какой-то бедной изгороди, заросшей густыми кустами и хмелем, расстелил там попону и помог принцу спешиться. «Вот до чего дошло! – ужаснулся принц. – Неужели мне суждено найти свой конец на этой дороге любви?» – И он разрыдался.

Сердце Дзидзю разрывалось от жалости. Право же, принц был так трогателен в своем отчаянии, что, появись перед ним его смертельный враг в облике злого демона, и тот сжалился бы над ним.

– Неужели мне нельзя хотя бы краешком глаза ее увидеть? – с трудом овладев собой, спросил принц. – Что же случилось за это время? Уж не оклеветал ли меня кто-нибудь?

Подробно рассказав о том, что произошло, Дзидзю попросила:

– Постарайтесь заранее сообщить мне, в какой день вы намереваетесь увезти госпожу, да так, чтобы никто другой не узнал. Я вижу, сколь велика ваша любовь к госпоже, и жизни не пожалею, чтобы помочь вам.

Оставаться долее было опасно, поэтому, как ни хотелось принцу высказать свои обиды… Стояла поздняя ночь. Собаки лаяли все яростнее, и тщетно старались слуги принца отогнать их. Внезапно раздался громкий звон тетивы и послышались грубые голоса сторожей:

– Берегись огня, берегись…

Надо было спешить в обратный путь. Невозможно выразить словами смятение, овладевшее душой принца.

 
– Куда мне бежать,
Чтоб из мира исчезнуть навеки?
Белые тучи
Нависли над горной вершиной (493),
И темнеет в глазах от слез.
 

Вам тоже надо спешить… – вздыхая, говорит он Дзидзю.

Могло ли что-нибудь на свете сравниться с нежной прелестью его лица, с благоуханием промокшего от ночной росы платья? Обливаясь слезами, Дзидзю вернулась в дом.

Укон уже сообщила госпоже о своем разговоре с Токикатой, и та лежала, отдавшись глубочайшей задумчивости. Выслушав рассказ Дзидзю, она не сказала ни слова, но казалось, что изголовье ее вот-вот уплывет (123), подхваченное потоком слез. «Что подумают дамы?» – терзалась она, но не могла сдержаться.

На следующее утро девушка долго не вставала, стыдясь своих распухших, покрасневших глаз. Наконец, слабо завязав пояс, она села и взяла в руки сутру. «Не почитай за прегрешение, что я хочу уйти из мира раньше своей матери», – молила она Будду. Затем, достав рисунки, когда-то подаренные ей принцем, принялась разглядывать их. Она вспоминала, что он говорил тогда, сидя рядом с ней, перед взором возникали его прелестное лицо, рука, сжимающая кисть… «О, если б я могла хоть словечком с ним перемолвиться вчера вечером, – думала она. – Может быть, мне было бы легче…» Впрочем, она чувствовала себя виноватой и перед Дайсё, в преданности которого невозможно было усомниться. Он был полон решимости обеспечить ей приличное положение в мире, а она… Наверняка найдутся люди, которые постараются дурно истолковать ее поступок. И все же… Разве лучше, если она станет всеобщим посмешищем и Дайсё придется стыдиться ее?

 
Даже если сама
Я из мира уйду, не снеся
Несчастий своих,
И тогда от дурной молвы
Вряд ли сумею укрыться.
 

Она скучала по матери и даже по уродливым сводным братьям и сестрам, о которых в обычное время и не вспоминала. Думала она и о госпоже со Второй линии. Так много было людей, которых хотелось ей увидеть еще хоть раз…

Дамы целыми днями красили ткани и только и говорили что о предстоящем переезде, но девушка не слушала их. Когда наступала ночь, она лежала без сна, обдумывая, каким образом можно было бы уйти из дома незамеченной, и едва не теряла рассудок от отчаяния. Когда рассветало, взор ее невольно устремлялся к реке, и в душе возникало предчувствие близкого конца – еще более близкого, чем у барана, ведомого на бойню.[63]63
  Баран, ведомый на бойню, – образ из сутры Дайнэбанкё: «Жизнь человеческая – словно утренняя роса, словно шаг быка или барана, ведомого на бойню...»


[Закрыть]

От принца принесли письмо, полное упреков. А она не могла даже высказать ему всего, что было у нее на душе: в доме толпились люди, и она боялась, что кто-нибудь заметит…

 
«Если из мира
Я уйду, не оставив даже
Пустой оболочки,
Где найдешь ты могилу, к которой
Станешь пени свои обращать (494)?» —
 

вот и все, что она ответила. Ей хотелось, чтобы и Дайсё узнал о чувствах, тревоживших ее душу, но она не решилась ему написать. А вдруг они с принцем – ведь они так близки – станут сравнивать ее последние письма? Нет, пусть лучше никто не узнает, что с нею сталось.

В один из дней принесли письмо от госпожи Хитати. «Вчера ночью мне приснился очень тревожный сон, – писала она. – Я даже заказала молебны в нескольких храмах. Я была так напугана, что до утра не смыкала глаз и потому ли или по какой другой причине, но только неожиданно для себя самой задремала днем. А задремав, снова увидела дурной сон, о чем и спешу сообщить Вам. Будьте осторожны. Живете Вы так уединенно… Больше всего я боюсь гнева особы, связанной с человеком, который Вас иногда посещает. Нехорошо, что сон этот приснился мне именно теперь, когда Вы нездоровы. Я очень беспокоюсь. При всем своем желании приехать к Вам я не могу, ибо состояние Вашей сестры по-прежнему вызывает опасения. Подозревают, что ею овладел злой дух, и правитель Хитати запретил мне отлучаться из дома. Советую Вам заказать чтение сутр в близлежащем храме».

Госпожа Хитати прислала также письмо для настоятеля храма и дары для монахов. «Как печально! – подумала девушка. – К чему все это, когда дни мои сочтены?» Отослав гонца в храм, она села писать ответ.

Многое хотелось ей рассказать матери, но, не посмев, она начертала всего несколько строк:

 
«Не лучше ли нам
Думать о будущих встречах,
Чем бесцельно блуждать
В этом унылом мире
Пустых, беспокойных грез?»
 

Порыв ветра принес колокольный звон из храма, где, очевидно, приступили к чтению сутр.

 
«Звон колокольный,
С моими стенаньями слившись,
До тебя долетит,
И ты узнаешь: к концу
Подошел мой срок в этом мире» —
 

эту песню она написала на листке бумаги с перечнем сутр, а как гонец заявил, что сегодня не сможет вернуться в столицу, привязала листок к ветке.

– Что-то у меня сердце щемит, – пожаловалась кормилица. – Вот и матушке вашей привиделся страшный сон. Скажите сторожам, чтобы были особенно бдительны.

«Ах, это просто невыносимо!» – думала девушка, не зная, как от нее избавиться.

– Нехорошо, что вы отказываетесь от угощения, – не отставала кормилица. – Отведайте хотя бы горячего риса.

«Она, конечно, несносна, но ведь она так стара и уродлива. Куда она денется, когда меня не станет?» От этих мыслей девушке сделалось еще тоскливее. «Не намекнуть ли ей, что я скоро уйду?» – подумала она, но сердце ее тревожно сжалось, и, прежде чем она успела вымолвить хоть слово, потоки слез побежали по щекам, и тщетно пыталась она справиться с ними…

– Не стоит так падать духом, – вздохнув, сказала устроившаяся поодаль Укон. – Разве вы не знаете, что, «когда думы печальны», душа покидает тело? (77). Боюсь, что недаром вашей матушке приснился страшный сон. Вы должны наконец остановить свой выбор на ком-то одном, остальное предоставьте судьбе.

А девушка лежала молча, прикрыв лицо рукавом…