Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

– Он вроде тебя!

Сказала Бородину, а когда тот пытливо, пристально всмотрелся в болотные очи напротив, надеясь прочесть в них исповедальное, покаянное, добавила:

– Но он молод, а ты… – В этом «а ты» прозвучало что-то от приговора, не подлежащего обжалованию. Короче говоря, примерно так они жили и ничего существенного в их взаимоотношениях уже не происходило. Светлана осталась проживать на его квадратных метрах, в ЗАГСЕ они пока так и не зарегистрировались – что ж, всякое бывает! И всё реже, реже ловил он впоследствии её взгляды, прикасался к ней, наслаждался тайно шелестом юбок, платьев. Как-то раз, вечером… Сидели на кухне, чаёвничали…

– Я тебе, наверно, ужасно надоела, Бородин!

– Равно как и я – тебе?

– Ты – другое дело. Ты меня содержишь, помогаешь мне… куда я без тебя? Знаешь, решила устроиться на работу. Может, похлопочешь? А то ведь совсем лентяйкой стала на твоих харчах! Неудобно даже. Когда-то вкалывала, считала каждую копейку, по ночам училась… Сейчас же… Не суди только меня. Я не виновата, что всё так неустроенно в жизни и что ты такой бабник! Любой женщине что нужно? По-сто-ян-ство! А ты?..

– Люди пьют друг друга… до дна! Нельзя изо дня в день, из ночи в ночь быть с одним и тем же человеком! Нельзя!

– Но ведь человек неисчерпаем!..

– Зачем, к чему все эти разговоры в пользу бедных? Исчерпаем, неисчерпаем… Знаешь, мне порой кажется, что вот лично я, Я, БОРОДИН СЕРГЕЙ ПАВЛОВИЧ, – это какой-то паук, а моя душа, моё неизведанное, не постигнутое, как это ни странно, мною же, мною же самим, понимаешь? мною же самим во мне же самом – паутина, огромная, бескрайняя, клочковатая, местами путаная, где-то с прорехами… И я тщетно что-то плету, исправляю, пытаюсь залатать дыры… охватить, проконтролировать, задействовать… Но уж слишком необъятна сеть!! И мелковаты, жидковаты потуги мои! А самое интересное, паук тот не знает, он ли, иной кто сплёл паутинищу серую… Вроде бы и он, а вдруг – не он?!! Не я… А он, то есть я, Бородин, паук, пожираю собственную паутину, давлюсь ею, но глотаю, заглатываю… Странно, да?

– Мне иногда хочется чего-то такого, Бородин, Серёжа, милый, чего никто и никогда в мире не делал. Чтобы это было только моим! Чтобы на этом стоял мой знак, моя невидимая печать…

– Боже, Светка, отчего люди такие бестолковые и несчастные??!! Я так хочу зарыться в твоих объятиях, девочка моя, так хочу забыть обо всём на свете! Но ты – это не она, не она! НЕ OHAIU

И вдруг он опять, как тогда, на кладбище, приник, прильнул к ней – назло самому себе, просто нырнул в её объятия. И было что-то протестное в этом движении – он словно боролся, бодался с невидимым, но сильным в душе сомнением… нет, не сомнением – с чувством застенчивости, обнажённости… Ему было стыдно, что несколько лет назад в таком же порыве уткнулся в неё; он вдруг открыл и тотчас забыл важный момент, поистине гнёток, присутствующий в отношениях между близкими людьми – дав слабину один раз, после начнёшь жалеть… смущаться… робеть… прятать глаза и обходиться в общении ничего не значащими дежурными фразами… Ощущение некоей стыдливости захлестнуло его, но он бросился в тягучую паутину, сплетённую собственным болезненным восприятием окружающего.

– Знаю. Я всегда боялась, что начав играть для тебя роль мамы, твоей НАТАШЕНЬКИ, навсегда утрачу собственное лицо, обезличусь и уже никогда не вернусь в самоё себя… Наверно, так произошло и с Павлом – его звали Павел. Я тебе не рассказывала. Он почувствовал что-то неестественное во мне… Правда, и сам ещё тот гусь!! Словом, всё одно к одному, а тут ещё ребёнок…

Её губки задрожали…

– Серёжечка!!!

– У тебя ещё будет ребёнок и будет нормальная семья! Вот увидишь, обязательно! Поверь мне! А пока живи со мной… Ты – родная. Просто родная. Пусть и не по паспорту! Просто родная. Не по паспорту, да, а перед Богом – и просто так… ведь я атеист. Это правда. Правда – хорошо, но счастье лучше… – он почти запутался в словах, зато руки его сжимали тихо, неуверенно её стан обетованный, и язык сам лопотал какие-то несуразицы… – Ничего не понимаю… не хочу понимать…

– Неужели ты и с женщинами своими такой же? Да, скорее всего! тебя поддерживают постоянные знакомства, поддерживает музыка Глазова, я вижу, понимаю… А что поддержит меня? Кто поддержит меня духовно??? А?!

– Я уже не сгожусь?

– Нет, тебе самому нужна помощь. Ты слабак. Сентиментальный и стареющий слабачок!

– Не говори так, а то, чего доброго, договоришься до того, что тебе со мной… противно… как с мужчиной…

Она метнула в него выразительный взгляд, который заставил смотревшего на неё исподлобья Бородина громко вздохнуть, отодвинуться, ретироваться в свой кабинет, где полыхал белолунно рояль и где в аккуратном беспорядке разложены были присланные когда-то ноты «ЗЕМНОЙ».

Так он и жил. Сергей Павлович Бородин.

Таким был. Остановился в каком-то внутреннем своём развитии, и словно бы и время вокруг него застыло, превратилось в желеобразный секрет паучьих желёз, коему предстоит вскоре стать нитями паутины… Каждый день – одно и тоже: Светланка, рояль с «ЗЕМНОЙ», концерты, редкие встречи, встречи… Иногда сам себе надоедал до тошноты, презирал свои комплексы, заморочки, задавался сакраментальным «правильно ли живу??» и тут же отвечал мимолётному отражению в зеркале: «Помилуйте! живу ли вообще?» Он как бы проваливался, вываливался! из чего-то большого, неосязаемого, однако непременно существующего; ему казалось, что давным-давно, в начальной точке бытия, неведомая, подлая ручища взяла да и перерезала пуповину (всё ту же – но и другую…), соединяющую его, Бородина, вот такого, с Бородиным совершенно иным – правильным, цельным, похожим на остальных людей и нравящимся самому же себе. Рука – это поезд, напугавший в детстве, что-то ещё? А может, та самая невстреча с Оленькой, когда злая судьба, необходимость досужая разбросали обоих в разные стороны, оставив на губах мальчика слабоватый и незабытый вкус парного молочка? Что?? Что??? И вот два Бородина стали отдаляться друг от друга… Первый, основной, правильный, как все, по-прежнему находился у причала детства, в призрачном коконе грёз, упований и представлялся в позе застывшего в движении маленького человечка, родного незнакомца, а второй, сегодняшний Сергей Павлович, медленно, верно и неостановимо от пристани той отходит, отходит, скрываясь в густом мареве иллюзий, в плену тоскующих надежд, средь нудных волн тягучей зыби и белых сброшенных одежд…

И там, то есть здесь, в действительности нынешней, его укачало… Он позволил, чтобы его укачало, он сам себя укачал, он хотел быть укачанным… обречённой нежностью! Зачем? Чтобы потом всю жизнь жалеть себя, чтобы подспудно иметь оправдание и встречам своим, и слабохарактерности, и трусоватости – интернатовское наследие (за редчайшими, правда, исключениями)?! Чтобы отдаваться безвольным течениям, ветрам, напору волн, их бегу… будущности неопределённой, ласкам-блёсткам тут и там?.. Или для того, чтобы вбирать в себя МУЗЫКУ МУЗЫК, наполняться красотой, светом и дарить всё это – слушателям… дарить на концертах, во время встреч? Сергей Павлович входил в утомительный, вытягивающий из него все жилы конфликт не только с прошлым собственным, тянущимся щупальцево к горлу… к сердцу, но и с настоящим: вскоре исполнителя стала неотвязно донимать мысль о том, имеет ли он моральное право на «ЗЕМНУЮ СОНАТУ», будучи внутренне столь надломленным и не всегда самодостаточным. И если поначалу великая глазовская музыка вдохновляла, вела, вливала жизнестойкость и способствовала вызреванию сокрытых глубинных сил, а встречи снимали напряжение, чем оказывали не менее благотворное воздействие, то с течением времени, да и под влиянием тягостным отношений со Светланкой, Бородин чаще и чаще испытывал душевный дискомфорт, неудовлетворённость собой, хуже того – неполноценность, неполноценность, изобилующую сомнениями. Окружающее, в первую очередь – люди, плюс вообще масса не мелочей и мелочей, стало казаться ему ирреальным, бесконечно к нему? не к нему? приближающимся нечто… Нечто эфемерным, пустым. А может, это он никак не в состоянии достичь чего-либо? Здесь надо ещё разобраться… а зачем разбираться? И вдруг ирреальность странная сменялась пугающе малой величиной вполне конкретных явлений, вещей… и он смотрит на них через перевёрнутый бинокль! Она, ирреальность, напоминала того двойника, похожего и непохожего незнакомца, который давным-давно оторвался от него, Бородина, и прозябает, занеся ногу для шага последующего… хотя опять нужно проанализировать, кто действительно оторвался… кого куда занесло?..

В такие минуты нудного самокопания, самобичевания даже «ЗЕМНАЯ» казалось не музыкой, а наваждением, безумием, фата-морганой, ниспосланной единственно для того, чтобы он не сошёл с ума. Чтобы ничего с собой не сделал такого, непоправимого… Бородин гремел, аккорды, гаммы и арпеджио вырывались наружу, в тишину вокруг, за стеной слушала величайшие гармонии Светлана и образ Глазова, глазовский лик словно вырисовывался в воздухе, возникая из звуков, окрыляя, поддерживая… иножды и уничтожая наповал. Однако Сергей Павлович продолжал грохотать, продолжал источать мелодии и вот уже глазовский шедевр становится не дамокловым мечом, занесённым над буйной бестолковой головушкой исполнителя, но посланием! Посланием доселе неслыханным Громовержца, посланием Отверженного всем русичам и – человечеству. Вот тогда-то полураздавленное «Я» бородинское пропадало, растворялась в ни чём фата-моргана, тогда исчезали двойники… призраки невыносимые и рождалось второе дыхание, прерывистое, да, но и гордое, свободное от самокопаний, самобичеваний прежде всего… Тогда верх брало чувство человеческого достоинства и Художник в нём, в Сергее Павловиче, торжествовал.

Да, так он жил, Сергей Павлович Бородин. Представлял себя со стороны продирающимся сквозь сухой с наждачными стенками жёлоб, сквозь узкую горловину, а во имя чего? Доказал людям, что и ему под силу преодолеть свой путь от и до?! Не был вором, убийцей, приносил слушателям радость исполнением музыкальных произведений, занимался общественной деятельностью – последнее скорее для проформы, нежели по зову сердца. Стал членом партии коммунистов… Всё так, верно. Правда, за сожительство со Светланкой заработал «строгача» с занесением – на «первый раз», но тем неурядицы и закончились, больше его не мытарили… Со стороны всё той же посмотреть если – преуспевающий, знающий истинную цену многим вещам, постигший сокровенные тайны высокого Искусства, а на поверку – вечно мучающийся, не нашедший главного, основополагающего, стержневого! одинокий и недовольный собой. Когда представитель искусства, художник, творец создаёт что-либо на волне вдохновения, тогда ему не до самокритики, не до самоуничижения – он мчит к заветной скале, к утёсу, недосягаемому прежде, преодолевает буруны, штормы (шторма!), рифы, мели на одном страстном вздохе… После уже приходит нечто вроде отрезвления и автор наш задаётся вопросищем не риторическим отнюдь: а не ерунду ли на постном масле я сочинил, сделал, написал??? Хотя, в целом, вроде бы ничего, нормально, а в отдельных местах даже здорово, сильно… Такой подход, такая самооценка естественны, обусловлены самим процессом творческим, складом характера истинного таланта. Редко в минуты вдохновенные занимается одарённый, одержимый мастер самобичеванием. Редко! Что до Бородина, то, и особенно в последнее время, это стало нормой его поведения. Образом жизни. Если бы не бес внутри, не отчаянный упрямец, в нём засевший, спрятавшийся, не что-то божественное в самой Сонате, то ещё неизвестно, чем бы всё могло закончиться. Ведь истязал себя исполнитель не за то, как играет на рояле, как передаёт слушателям невидимым и реальным заложенные композитором Глазовым (а в ряде случаев – и вообще… другими маэстро!) идеи, чувства, как дарует им собственный опыт, своё видение и понимание гармонии нечужой, ощущение бытия – о-о, если бы только так!.. Но нет, нет! Его неотвязно преследовало одно и тоже: он не умеет жить. Он – лишний среди людей. Мучается сам и мучает других. Да, не спорьте, не надо! Он знает, каждой клеткой, каждым фибром чувствует это. Понимаете? Каждой клеточкой – и каждый день.

Иногда у него прихватывало сердце. Бессонница, которая наваливалась исподтишка, слава Богу, прошла, отступила, зато начало пошаливать сердечко… И всё же он работал, работал – подвигала титаническая личность Глазова – вела сквозь тернии гениальная музыка «ЗЕМНОЙ». Нельзя не отметить и теоретическую часть – Сергей Павлович постоянно читал книги о музыке, где получал подтверждение личным наблюдениям, выводам. От корки до корки проштудировал Иосифа Гофмана, Льва Оборина, Бориса Теплова – «ПСИХОЛОГИЮ МУЗЫКАЛЬНЫХ СПОСОБНОСТЕЙ», иных теоретиков музыкального искусства разных времён… Считал важным и нужным ознакомление с мыслями этих и других деятелей, хотя ориентировался на те наработки, резюме, которые стали достоянием его практики, его методов… Он обожал исполнять в сопровождении симфонических оркестров… Тогда чужие звукотворения обретали особенную выразительность, мощность… несколько раз проводил мастер-классы с подающими надежды исполнителями… Он пахал по 8-10 часов в день и… не уставал, но искал забвения в женских прикосновениях…

Что добавить к сказанному?

Отношения со Светланкой?.. – говорилось. Но ведь не только в них дело! Он жил не так… «НЕ ТАК». Ему за шестьдесят, шестьдесят! он не так, не так, как нужно, жил и, главное, не знал, не знает, почему? не знает, как следовало бы жить??? НО КТО ЗНАЕТ?! КТО скажет: «ПРАВИЛЬНО ЛИ ЖИЛ И ЖИВУ!»??? Если найдётся такой, «пусть первым бросит в меня камень». Мнда-а, так, вернее НЕ ТАК он и жил, Сергей Павлович Бородин.

И было у него несколько странных заветных желаний… Хотелось выйти погожим полднем майским на высокий берег какой-нибудь русской реки, да той же «Волги-Волженьки-Волжищи», установить мольберт или подрамник с холстиной преогромной, широченной, разложить аккуратно десятки, сотни тюбиков и флакончиков с красками всех сортов да оттенков, наборы кисточек новёхоньких, нежных-мягких… окинуть взором счастливым открывающийся вид – волшебную панораму родной природы, пейзаж, уходящий полями, перелесками, взлобками, избами, погостами и покрытый сетью морщинистой дороженек-троп, аж за горизонт… потом замереть на несколько секундочек перед всем великолепием этим… и – наброситься жадно на белизну чистейшую: рисовать, рисовать, рисовать, перенося на материю буйство первозданное палитры под рукой, многоцветье мира животрепещущего, что с палитрой едино и само воплотиться жаждет, давая выход скопившимся чувствам непреходящим, кои не столько в душе гнездятся, сколько реют, витают, почти осязаемые, зримые, вокруг и рядом, аки сонмища ангелов, наяд, героев и образов сказочных… Ещё же чаялось ему зайти часом предлунным в огромную залу, размерами сравнимую… превосходящую обширностью своей просторы внутренние знаменитых соборов, храмов, и чтобы посередине там обязательно присутствовало удобное кресло… потом снять с «гвоздика» невидимого скрипку старинного мастера италийско-го(!], сесть, откинувшись на сидение удобное, закрыть глаза и смычком волшебным провести по струне – любой, какая попадётся, издать один-единственный звук – долгий, насыщенный, ровный… такой, чтобы захолонуло сердце, растворились бы стены, потолок, самый пол помещения и ворвалось бы навстречу, прошло насквозь всего и вся, в первую очередь, сквозь него… струило бы вечно, бесконечно вечернее небо, небо из оттуда… и тысячи добрых рук подхватили бы, возметнули его и медленно, сладостно, как на лебединых крыльях стали уносить выше, дальше, выше… на запредельную высоту… где хорошо и ясно видно предназначенное людям и почему-то скрываемое от них за шорами ограниченности, косности, толстокожести… О-о, там, средь шелестящих крыл, поймёт он, Бородин, постигнет то, что не даёт покоя, мучает, преследует денно-нощно, гонит прочь из себя, «любимого», прочь, а не встречь! – прочь, прочь!! Прочь… И последнее:

Сергею Павловичу смертельно захотелось вдруг окунуться напоследок в детство, туда, где пологий лужок, Оленька с парным молочком, солнечная рябь… Ему захотелось ощутить гамму человеческих переживаний – добрых! чтобы гомонили-лопотали дети, родные дети, внуки, чтобы жить не в скорлупе, не в замкнутом пространстве, но среди любимых и быть таким же, как и они… как Композитор… наверное(!)

Ах, сердце-сердце! Комочек из слов невысказанных!.. Человек ходит, думает, работает, отдыхает – вроде бы всё нормально, так и нужно, так и должно быть… – но ведь он просто постоянно избегает самого себя, заслоняется ворохом дел, телодвижений… казённых! от чего-то внутри собственного «Я». И зреют, зреют невысказанные слова, и вскипают, вскипают невыплаканные слёзки, и больно отдаётся в сердце – какое там «отдаётся», прямо-таки полосует сердце человечье лезвие бритвы символической: наносит порезы не зарубцовывающиеся никогда. Доволен ли ты своею жизнью, имярек?! Нет? А почему? Кто и что мешает тебе??

Часто, очень часто он просматривал кадры кинохроник, старые фотографии… Его всегда поражали лица изображённых там и запечатлённых на века соотечественников – устремлённые, с читаемой в глазах верой в завтрашний день. И ведь люди не позировали, нет! Они светло, естественно улыбались – широко, заразительно, они были счастливы, были! Несмотря ни на что. Были заразительно подвижны, искренни, верили в торжество социализма… Сегодня же, в последнее время, глядя на окружающих, прохожих, изучая совершенно беспристрастно облики современников, приходил порой к неутешительному выводу: что-то нарушилось, изменилось – и не в лучшую сторону… Серые, землистые, с налётом безысходности, замкнутые на самих же себя, они, слушатели будущие глазовской и его, Бородина, музыки (а представлял их только так, не иначе), нуждались в поддержке, в глотке воздуха… иного… Потому, наверно, частенько вспоминал далёкое уже посещение Мутовок, овраг, похожий на выползающего из преисподней чудовища, которое заглатывает кусок за куском землю родимую… Станет ли «ЗЕМНАЯ» спасением для всех нас, горемык?!

«А если «да», то отчасти ведь и благодаря моему прочтению текста сонаты! А достоин ли я, вправе ли взваливать на плечи свои такую ответственность? Но если не я, то кто?? Если каждый задастся подобным вопросом, то Сонату вообще никто и никогда не исполнит. Никто и никогда!»

И сжималось сердце Бородина от предчувствий недобрых…

7

Спустя несколько часов кто-то из работников филармонии, случаем оказавшийся неподалёку от актового зала, почувствовал… и вследствие этого обратил внимание на какую-то особенную, густую, долгую тишину, что будто вытекала сквозь узкую щёлочку в неплотно закрытой двери. Подошёл ближе, постоял, прислушиваясь, заглянул несмело. Вдали, на сцене, – рояль, обе крышки инструмента откинуты, но за клавиатурой – никого. На всякий-який, кашлянув громко, глубже внутрь просунулся, чтобы разглядеть толком, что там такое, куда это подевался музыкант. Именно всунулся в темень просторную, освещённую скупо, матово, конкретно только со стороны сцены… и тотчас отпрянул. «Господи!» – прошептал.

8

Сергей Павлович не считал себя счастливым. А кто счастлив? И что оно такое, это самое счастье? Ну, работает над «ЗЕМНОЙ», встречается с очаровательными представительницами женского пола, включая Наташеньку, безвременно его покинувшую и ушедшую безвозвратно, а позднее – и Светланку к которой поначалу относился, как к доченьке, а впоследствии – к женщине, обожаемой, неразгаданной, влекущей и… тоже покинувшей его, хотя живут вместе… Так вот, работает над Сонатой, любит, любим(?!)… Дальше что? По большому счёту, он просто уходил из себя – во что угодно, лишь бы ещё и ещё раз не погружаться в горячечные и неотвязные думы о некоей собственной неполноценности, ненасытности в жизни (ему было мало всего, всего!!], не тонуть в омуте зудящей, оскоминной неутолённости внутренней, не гибнуть от жажды иссушающей посреди вороха целого вопросов неумолимых: почему я такой, зачем живу, кому нужен – я, именно я, не деньги мои, не связи, не возможности, но – душа, личность?! как быть мне, ежели постоянно терзаюсь опустошённостью и ощущаю выкинутость?? Уходил панически, отчаянно, а мысли преследовали, гнали взашей и при этом сами же не отставали – мчались вослед и он слышал их дыхание, жёсткое, хриплое, словно целый табун загнанных лошадей это! Мысли тиранили, прожигали нутро, бросались на каждом шагу под ноги – специально, чтобы он спотыкался о них, падал, разбивался в кровь и – поднимался бы снова, снова, с превеликим трудом, но чтобы непременно вставал, дабы продолжать путь свой мучительный, неверный, выстрадываемый. И он ведь не «накручивал» себя, ни в коем случае! Просто жил так-не так. Таким был. Ему становилось невыносимо в бессонницы, позже решительно избегал встреч, общения с друзьями, с коллегами… Фактически не имел друзей. С Колей Торичневым, другом детства, как-то незаметно разошёлся – перестал чувствовать в последнем острую необходимость. Однажды заявил Светланке:

– Знаешь, всему своё время. Каждой поре, если хочешь, каждому этапу человеческой жизни, жизни души! соответствует что-то… что-то: любовь, дружба, определённые увлечения, хобби. Иногда всё это пересекается по времени, по датам-вехам в судьбе конкретной, иногда одно вытесняет, затеняет другое, но концептуально, согласись, я прав. А с годами отпадает надобность во всём этом. Человеку приедается и высокое, светлое, и порочное… Увы!

В ответ – печальный взгляд и тихий вздох, после которого ощущение странной недосказанности, оборванности темы повисло в комнате. Спорить, переубеждать? Зачем?.. Она знала: он постоянно стремится из себя – но не к людям, а в страну фантазию, в чудесный вымышленный рай-край, где долгожданно обретал, обретает сиюминутное прибежище, отдыхая, откровенничая с самим собой, с теми, кого знавал в прежние годы и кому так и не сумел, не успел выговориться в главном. Замечала: вот он отыскивает взглядом какую-нибудь выемку, трещинку в стене ли, в коре древесной (во время прогулок романтических по аллеям парков], просто находит нечто и тогда, к облегчению собственному, как бы перетекает в точечку спасительную, как бы располагается там, во вновь созданном мире, отнюдь не мирке! и – чувствовала – ощущает радостное успокоение, взаимопонимание с призрачными существами, населяющими сей ставший обетованным уголок – не обязательно выемку или трещинку, можно обыкновенную травиночку, либо сверкающую на листике росинку, пусть даже и узор на скатерти-занавеске, но не весь, не целый рисунок, а фрагмент, малость самую: отросточек… крапинку… да хотя бы изгиб неброский, пятнышко неприметное, облюбованное… Он открывал для души прекрасное и непонятное, обычными словами не определяемое, наверно, вообще неизъяснимое, однако близко-родственное, обязательно светлое, с чем всегда соединён был всё тою же невидимой пуповиной и без чего не смог бы прожить ни дня, ни часа-минуты… Сны наяву, грёзы!.. Героями, персонажами их являлись сотворённые из ребра его(!), а может, и не из ребра, но похожего, но ещё более существенного, значимого в нём крохотные добрыни, добруши, добродии… И словно останавливалось время для него… Она удивлялась, но не торопила. Казался ли в мгновения такие странным? Бог весть! Одно налицо: жил со страшным скрипом, треском, продираясь (о чём уже шла речь) сквозь человеческие дебри… Если бы не встречи с женщинами, с девушками, если бы не иллюзии, в коих пребывал со своими доброхотами, радетелями, то, не исключала она, подрался бы с белым светом, а ежели бы и не подрался, наверняка бы плохо кончил, ибо интуитивно подозревала в нём внутреннюю силищу застопоренную, подпитываемую звуками ЗЕМНОЙ… Мощь та рвалась наружу – смущённо, стеснённо, с оглядкой, но рвалась и тут на помощь приходили, поддерживали именно они – милые, реальные и вымышленные созданьица, их ауры, их сердечки ангельские. Бескорыстные! Их прекрасная, что ни говори, вселенная – вселенная крохотных призраков и дашенек…

Ведь до чего доходило! Занимаясь будничными, чисто земными, так сказать, делами, в миг внезапный ловил себя на том, что глубоко несчастен, откровенно изгойствует, никомушеньки нет до него ровным счётом никакого дела, что люди не желают ничего вокруг себя замечать, не видят дальше собственного носа – довольствуются тем, как живут, на каком уровне общаются друг с другом, решают-не решают свои текущие задачи, выкарабкиваются или пропадают на пути к голгофам, храмам, погостам, к забвению, довольствуясь малым, малым И привыкли… Ему становилось невыносимо, не помогала и музыка, уже не помогали и встречи… Шёл домой, уединялся, находил-натыкался взором мрачным на какую-нибудь точку, точечку, абстрактно созерцал её, представляя себя там, в ней, в терре-фантазии… в фата-моргане, где ни тебе сожалений о несбывшемся, ни угрызений совести, ни постоянных самоистязаний. И – отпускало тогда, и вновь тянуло к инструменту, к музыке Глазова, к его незастопоренной энергии. И – к встречам… Перемежаясь таким образом, Бородин, конечно же, далёк был от всякого рода мистических настроений. Не верил в Бога, хотя, чего уж там! с превеликой радостью сходил бы в церковочку скромную, да помолился бы всласть… Но – стеснялся. Его поражало: почему люди открыто, напоказ выставляют свои чувства к несуществующему? существующему? Господу, молятся скопом, лобызают иконы, при этом начисто забывая про гигиену и одновременно чуждаются элементарных проявлений нежности, в грош ломаный не ценят жалость к ближнему (мол, жалость унижению сродни!!), боятся лишний раз умильно, ласково-ласково и беспомощно прослезиться? «Фальшь! Всюду фальшь!! – думал он – людям до зарезу нужно на людях же быть более откровенными, вот они и придумали себе повод… Чтобы не свихнуться от накипевшего, наболевшего! Когда целуются в подворотнях, в общественных местах, тому подобное, они же не любят друг друга, только играют в любовь, а любят себя, себя! так и здесь. Насколько я бабник, но никогда в жизни не позволял себе подобного… Это – глубоко личное… Интимное… Слёзы!! прикосновения!! вздохи!! срывающийся от волнения голос!! дрожь в пальцах, когда подушечками мягкими касаешься родного лица… наконец, – и такое случается – когда терпишь неудобную позу, лишь бы твоей девушке было удобно, хорошо с тобой!!» Проводя параллель с лирической областью человеческих отношений, он, Бородин, размышлял: «…если ты веруешь, то несёшь в душе, в самой глубине души чувство прекрасного и ни за какие коврижки, ни при каких обстоятельствах чувство это не станет достоянием окружающих, зевак, сторонних совершенно людей! Никогда! Ведь только в поистине звёздные мгновения шепчут заветные слова – ЛЮБЛЮ ТЕБЯ… ИДИ КО МНЕ… ТЕБЕ ХОРОШО СЕЙЧАС? Не при скоплении людей!! Нет!! Вера в несуществующего Бога прекрасна, бесспорно, однако её нельзя превращать во что-то разменное, в повседневно-дежурное\ Нельзя. Да, людям необходимо компенсировать недостающее в себе, вот они и нашли выход: молиться, божиться, креститься принародно: глядите, мол, я страдаю, но верую, мне Боженька помогает! Я само совершенство с моей святостью! Чёрта с два!!! С другой стороны, все мы изначально несчастны, нам чего-то постоянно не хватает, недостаёт! Оттого и придумали Ромео и Джульету, придумали Бога! Спасибо, хоть придумали! Только незачем было когда-то самое прекрасное, дивное, личное смешивать, разбавлять затем с повседневной трухой. Впрочем, смешивают не все… Я не смешиваю. Сергий Радонежский не смешивал! Значит, если прилюдно, то – фальшь, неискренне, от лукавого, а если наедине с собой – от сердца?! И да, и нет… У всех по-разному! Но чего больше? Чего больше в нас – греховного или добродетельного? И каких, каких нас больше???»

Он тонул в беспорядочных, горячечных словах, что рождались внутри, как эхо великой музыки «ЗЕМНОЙ». Он сам жаждал молитвы, жаждал Бога, в которого не верил. Ждал, как ждут интимного и сокровенного чуда… Как соломинки… готов был ползать перед распятием Христовым, рыдать, стенать, раскаиваться и заклинать, только бы никто, ни одна живая душа не видели этого. Кроме Него. Сколько раз тайно мечтал Сергей Павлович о таком же озарении, о благодати, сошедшей на безымянного мастера, творца по возвращении с электрички пригородной – ЕГО НЕТ, НО Я ВЕРУЮ!!! Мечтал, старался вызвать в груди волнение, наверняка схожее с тем, которое довелось испытать незнакомому совершенно имяреку. Напрасно, тщетно, зря. Круговерть злая безжалостно втягивала в орбиту сует никчемных, а душа изнывно, тягостно бросалась на штыки…

Да, он путешествовал, встречался со слушателями, имел немало поклонников и поклонниц, переживал различные приключения… Болел, выздоравливал, вкалывал и отдыхал на югах, за границей… В годы Великой Отечественной, говорилось выше, неоднократно выезжал на фронт, бывал под артобстрелами, попадал в сложные переделки… Всё верно, и повторить не грех сие. Но это – удел большинства соотечественников. Чем тут гордиться? Главное: даже в непривычных, сложнейших условиях военного времени ощущал он всё ту же несхожесть свою с другими людьми и несхожесть оная для него являлась сущим наказанием – но за что??? За встречи?! А что первично – его непохожесть на других людей или вытекающие из непохожести этой поступки? Поступки, как раз и делающие Сергея Павловича таким. Почему он не просто не мог, а не умел жить среди людей, восстанавливая против себя окружающих, целые коллективы, в которых оказывался по воле судьбы: школьно-интернатовские, в музыкальных учреждениях, иные… И восстанавливал не потому, что амбициозно стремился к верховодству, бывая чрезмерно грубым и заносчивым с теми, кто рядом. Просто получалось так, так выходило. Само собой. Лежал на нём – чувствовал! – жестокий крест, страшное проклятие. Корни здесь глубоки, многосторонни и не в одном поезде прогрохотавшем-загудевшем, конечно, было дело. С одной стороны, чист, влюбчив, не в меру эмоционален и страстен, с другой же – замкнут, одинок, вечно погружён в собственное «Я»… Пустынен… И с годами оба начала противоположные не улетучились, не испарились, не приблизились друг к другу до взаимного нивелирования, схождения на нет с целью возникновения чего-то приемлемого, рождения на этом самом месте нового и совершенно иного в качественном плане состояния души, а – почему бы не повторить?! – стали карой господней. Практически ни за что. Образовался ЗАМКНУТЫЙ КРУГ… Нередко спрашивал он отражение своё в мерцающей тускло-серо запредельности сущего: а Я ли ЭТО??? И тогда начинало ему странно казаться: ТОТ, в зеркале, также далёк от оригинала, от МЕНЯ, как сам Я – от всех ВАС, люди… На миг яркий что-то прояснялось, словно спадала пелена тяжёлая, а из основ заложенных, предтеч незримых вставали-выплывали ответы верные на прежде ненайденное и убеждался: имеет право исполнять для слушателей творения музыкальные великих мира сего, имеет в силу именно неординарности, несчастливости, слабостей и превратностей, и сомнений, и угрызений… недопониманий – ведь они-то парадоксальным образом шлифуют, оттачивают мастерство и «полируют кровь»! Более того, в мгновения такие, тогда, он и утверждал счастье своё. Преодолевал хронический моральный недуг, рос над самим собой.