Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

– Ну, да, примерно так, наверное…

– А я вот что скажу. Почему мы всегда думаем только о себе? О своей личной неудовлетворённости? О своих неиспользованных в прошлом шансах, возможностях? Нет бы подумать о близких: а каково пришлось моей жене? моему сыну? другу моему? Тому самому моему, которому, которой я был, был ведь! дорог, нужен… А?!

И снова подивился Бородин великой и простой мудрости земной женщины – уже не Наташеньки покойной и не Светланки… не Лены-Кати-Даши-Маши – просто женщины, вобравшей в ипостась свою знание и опыт… пола прекрасного и не очень слабого.

– Откуда ты знаешь всё это? – спросил, словно разговаривал с Наташенькой незабвенной. И поймал на себе взгляд женщины, не ушедшей, – другой, не наташин и всё-таки неуловимо напоминающий родной Наташин взгляд, который помнить будет до гробовой доски.

Вскоре они расстались. Казённо, дежурно…. Как встретились спустя много-много лет, не так ли и расстались они?..

– И это всё, а, Оль?

– Домой к себе не приглашу, не маленький, должен всё правильно понимать. Мужу и без того плохо. Мечтал иметь детей со мной, а вышло иначе… Он-то знает, что я в этом смысле вполне здорова, ведь у меня от первого брака дочь, самостоятельная давно, я ведь бабушка! да-а… Словом, пытаюсь его лишний раз не травмировать. Мужики – хуже детей! К присутствующим не относится! Ладно, будем прощаться!! Так как насчёт яблочек? Завтра на этом же месте? Шутка! Довольно и того, что живём в одном городе, что свиделись случайно… Да?

– Оля, Оленька!.. – Сделал порывистый шаг к ней. – Я ведь сейчас прощаюсь и с тобой, и с целым не начатым романом моей любви! Да, да. Желать ничего не буду, хотя надо бы пожелать, чтобы никогда не испытала ещё одного разочарования в человеке, с которым шагаешь по судьбе, и чтобы никогда не испила до дна горечи ошибки, совершённой во благо много лет назад и совершаемой по сей день… Знаю, каково тебе… Бабушке!

– Андрей у меня хороший! Знакомые считают, что лучше и не бывает… так что… Родной мой! – она прослезилась, Бородин же не понял в чей адрес вырвалось из неё это прекрасное «РОДНОЙ». – Господи, есть уроды… святые уроды, на которых держится вся человеческая доброта, вся земная чистота, понимаешь, а, Серёженька? Я желаю тебе несмотря ни на что сохранить в душе очарование непосредственности и наивности детской вкупе с бескорыстным желанием помочь ближнему своему великим даром своим… Музыкой…

И ещё: почему-то мне кажется, что встреча эта снимет с тебя проклятие твоё…

Обняла его, поцеловала…

– Ничего не изменишь ведь, не вернёшь?!

– Я и не хочу… Поздно!

Не всё ли равно, кому из них какая именно принадлежит фраза? Облачко припухшее в небе помахало обоим приветнопрощально с индиговой высоты и дружно-стройно прошелестели в лад осинки, завороженные случайной встречей двух человеческих разлук…

ЧЕЛОВЕК. РОДИНА. МИР. БОГ…

9

На похоронах Сергея Павловича Бородина присутствовало много людей: преимущественно члены различных творческих союзов, их родственники, влиятельные, кстати, а также соседи покойного, знакомые, друзья (это они называли себя друзьями, в действительности же, таковых у него не имелось – имелось лишь нескромное желание иных «товарищей» причислиться к оным, дабы на фоне личности усопшего самим выглядеть значительнее). Было несколько общественных и научных деятелей, военных…

Светлане приходилось откровенно тошно, однако терпела, превозмогала себя… Проникновенный, веками выверенный шаблон речей, неизменно закругляемых непреложно-надгробным «земля ему пухом…»; пышные венки от различных организаций и частных лиц вперемешку с богатыми пурпурными букетами; носовые платочки, театрально прикладываемые аккуратными ручками в тёмных перчатках и без таковых к не менее аккуратным глазкам, глазам – да-да: глазкам, не позволяющим себе лишний раз взглянуть на того-иного представителя богемы, бомонда! и – к глазам, глазам непременно недобро-огорчённым, холодно-осуждающим даже… наконец, черное, черное, черное (и хотя плыл-качался зной разливанный, а в воздухе, застывшем, плотном, каком-то потном, накапливались, спрессовывались нетерпение, удушливая и лишённая суеты размеренность движений, речей, чего-то ещё, но всем этим отутюженным костюмам, изящным галстукам, ботинкам, туфелькам, представьте – зонтикам, не пляжным, лёгким, радужно цветастым, но чёрным, дождевым, раскрытым однако от палящих лучей нестерпимых, распахнутым, словно по наущению дьявольски-циничному в своей неискренности, в переборе откровенном, далее – всем этим уж совершенно ни к месту вынимаемым и вынимаемым нервно, дёргано портмоне и кошелькам тёмно-серым, тёмно-коричневым, постоянно колеблемым дамским сумочкам чёрным же!., так вот, всему этому чёрному было нипочём здесь… и продолжался ритуал тягостный… и оно, чёрное, продолжало собственную церемонию прощания с ушедшим навеки, оно обрамляло живой траурной рамкой мизансцену спектакля скорбного, спектакля, увы… и вместе с другими деталями, нюансами кладбищенского антуража мнилось эдакими заголовочными буквищами страшного некролога, не газетного, а уродливо-циклопического, нереально-плакатного, набранного рукой нечеловеческой, бездушной, незримо нависшей и над толпой, и над погостами, и по-над ямой свежевырытой…), да, чёрное, чёрное, чёрное – ОСЕЛА СМЕРТЬ САМА… чёрное, чёрное и более того – чёрное в чёрном! – иногда Светланка готова была подкошенно упасть, рухнуть, и лишь стоический склад натуры не позволял дать волю чувствам… удерживал её. Не то чтобы она горевала страстно, отчаянно по Бородину, к которому ничего из ряда вон выходящего давно не питала. Просто в эти самые мгновения прощания с Сергеем Павловичем она заново хоронила и свою маму – его, «Павловича», НАТАШЕНЬКУ…

…тогда была поздняя весна, в небе проносились под напором ветругана дымчато-пепельные косяки и тревогой, сумраком веяло отовсюду, а не долгожданным возрождением… Народу пришло немного, спасибо хоть, набралось мужиков нести гроб по расползшейся от зачастивших дождей грязной тропке к месту захоронения. Пока она шагала за домовиной, успела передумать о многом. На неё не просто горе свалилось – главное-то горюшко впереди обещалось: одиночество, лихоманка… Тут уж никакая воля, никакой характер не помогут, тем более женщине, девушке молодой… Тихо покряхтывали мужики, тащившие колоду, тягуче, вполсилы причитали бабоньки, суров и нежен был поп – пригласили, ибо Наталья нет-нет, да навещала церковочку местную, а значит, с Богом ладила, пусть и по-своему, так ведь каждый с Богом общается на собственный манер!

Слёзки свои Светланка выплакала накануне. Сухость, пустота. Горечь… Ещё – непонимание того, что произошло. Когда одномоментно обрывается прошлое – будущего нет. Потому что нет в нём тебя, который распростёрт весь в туманном сне настоящего и борется-не борется, и мечется-не мечется… Вскоре процессия замерла, гроб установили на табуреточки, кто-то что-то произнёс и священник приступил к обряду траурному. Светлана не отрывала глаз от немолодого, в оправе седовласой лица, искала в чертах благообразных не просто поддержку ощутимую, но несравненно большее – утешение и подсказку, и обещание… и может быть, вчерашнее, обетованное… Однако ничего не находила – кроме заученности казённой, монотонности чуждой совершенно и ненужности, избыточности, нагромождаемых якобы с добрыми самыми побуждениями, в действительности же сейчас излишних: только душу рвут!!

Почему она вспомнила те проводы, вспомнила нынче, опять расставаясь навсегда с человеком, которого считала родным – пусть и опосредованно, через мамочку, снова переживая горе… ну, тень горя?.. Наверно, есть в жизни такие ситуации, когда всё остальное-прочее исчезает, растворяется в бытии, остаётся одно: словно ты и не жил между определёнными, так схожими друг с другом событиями. Невольно возникает ассоциация с тире, по обе стороны которого – даты: рождения и кончины. Ей казалось, она чувствовала, что её как бы и не было с поры той давней, со времени проводов в последний путь мамы – куда-то ухнуло несколько лет… А ведь вместили в себя немало те годы сиротские (Бородин кто для неё? – по сути, до определённых шагов его – никто!): первую встречу с Сергеем Павловичем, тогда, помним, он разрыдался на кладбище, а она, сама испытавшая стресс от кручины великой, как могла, успокаивала мужчину, коего буквально минуту назад по известным причинам и пускай также заочно презирала за мягкотелость и слабохарактерность..; приезд отчаянный в столицу и встречу там с исполнителем, последующие затем долгие откровения с ним, с «Павловичем» (в шутку называла), беседы сумеречные обо всём почти – здесь в ней, юной, говорила кровь матери, Натальи, общение же с последней, знаем, доставляло пианисту невыразимое блаженство..; наконец, похолодание во взаимоотношениях с ним, причём немаловажную роль сыграла разница ощутимая в возрасте обоих..; вместили годы те сиротские и встречу с Павлом, вертопрахом, не солидным, безответственным человеком, влюбившим её в себя, не иначе..; беременность от Павла, рождение мёртвого ребёнка (наказание за измену будущему законному супругу?)… попытку душою воротиться к мужу завтрашнему – одержимому – да ещё как! – рабу, жертве и в чём-то со-творцу «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ»; работу в одной из московских контор… нежданно-негаданную регистрацию совместного проживания, равно и общих, для неё меркантильных (не без этого!) интересов и… чувств, то противоречивых, то органично и сердечно питаемых к неординарному сожителю, являющемуся главным квартиросъёмщиком, единственной надеждой Светланки в шатающемся мире – и последующую затем регистрацию с Бородиным в ЗАГСЕ!.. Да, многое произошло за канувшие в никуда годы. Но в груди молодой женщины зияла пустота.

Пустота заливала доверху душу душа робко сопротивлялась, пыталась вырваться, однако с двух сторон напирали потоки хлынувшие – целые валы, массы наводнили, инзутряющие\ Не было недавних лет, не было событий в судьбе… Ничего не случалось – кроме похорон – сначала мамы, теперь вот – Бородина.

…тогда, поздней весной…

…под монотонный речитатив тихий батюшки…

…она, Светланка, ясно ощутила атмосферу особенности, отторженности, полёта в никуда и – вниз, только без замирания сердца… Чувство поразило, в первую очередь, антивосторженным выпаданием собственным её, Светы, её, Светланки, выпаданием из тугой, клейкой серой паутины повседневности – вездесущей, неохватной… выпаданием полуобморочным, когда останавливается время само… Да, её тогда также обволакивали соболезнованиями, жалостью, желанием угодить…. Да, тогда также всё кругом дышало и не дышало, а может, это она дышала и не дышала, ибо просто не до того было? Да, да… к ней прикасались – единственно с целью показать, что она должна быть сильна духом своим в свалившемся несчастий, что скоропостижная смерть Натальи Никитичны Родионовой и для каждого из них, присутствующих, шок, горе, что… «ты, девонька, не одна!», «мы тебя поддержим, допоможем тебе!», что «вполне на нас рассчитывай!»… Однако Светлана глубоко замкнулась в себе и не сводила глаз со священника с кадилом. Заученностью, неискренностью веяло от духовного лица, каким-то нечистоплотным благообразием, высокомерием не попа, но пупа земного… Почему ей так казалось? Почему? Почему? Тогда… Ах, да, конечно, ведь все, все они, независимо от одёжки, думали тогда (ТОГДА??) о поминках, о яствах и выпивке – сколько и чего выложат на скатёрки белейшие женщины, оставшиеся специально с целью накрыть на стол? Отчего люди заботятся о желудках своих даже на кладбище?? Их тянет, влечёт скорее – туда, где жил (жила) покинувший сей мир, где предстоит, не чокаясь, нажраться, пустить ещё разок слезу и ближе к вечеру, забыв начисто приличия, поскабрёзничать, завести полезное знакомство, да что угодно, «вот те хрест!», что угодно, только бы не потерять время даром, впустую-вхолостую, успокаивая и обхаживая вдову ли, сиротинушку… Ибо в глазах стоит, не ворочается, образ в гробу – напоминание и тебе, грешный, о грядущем твоём…

…тогда, несколько лет назад, она вспомнила (ТОГДА?!): приятель давнишний рассказывал ей про похороны отца-генерала. Мол, организовали на правительственном почти уровне – государственная комиссия; прощание с телом в огромной зале; почётный караул; специальный эскорт; прохождение личного состава торжественным маршем; салют холостыми… а когда настала пора возвращаться, выяснилось, что ему, рассказчику, Светиному знакомому, с мамой, так вот, что им, потерявшим кормильца, не нашлось места ни в одной из выделенных министерством обороны машин – спасибо, старые мамины друзья подсобили оказией. И на обеде поминальном том уж больно быстро гостюшки дорогие повеселели…

…тогда, поздней весной, навсегда расставаясь с мамой, она, Света, потеряла что-то такое, что не приобретается с годами, не возвращается само – вместе с мамой ушла вера в сказку, где обязательно побеждает добро… Прошло детство…

Сейчас, спустя несколько лет, она поняла, что же именно утратила в пору ту сравнительно недавнюю: эх, если бы только веру в сказку прекрасную, ах, кабы только детство отрадное!.. Нет, нет! Веру в людей, в их порядочность человеческую, а это, согласитесь, страшно. Долгими панцирными ночами лежала с открытыми в потолок чёрный глазами, следила за призрачными мазками, совершаемыми лунной кисточкой и думала. Даже не думала – просто проникалась убеждением, что отныне никогда и никому не станет доверять полностью, что каждого человека, даже самого-самого родного будет подозревать в скрытности, в двойном дне, в том, что держит-таит увесистый камушек за пазухой… Хоть убей, а выбросить из головы такие мысли не могла. Гнала их прочь, смеялась (сквозь слёзы] над страхами своими, над мнительностью и подозрительностью нещадными – бестолку! Аура неверия, сомнений в искренности и в порядочности людской поглотила всецело – навсегда ль?

Ведь ничего в людях не изменилось. На похоронах Бородина она вновь и вновь убеждалась в былой своей прегорклой находке: люди – они всего лишь люди. Внезапно улавливать стала взгляды беглые, сальные, масленые, выворачивающие наизнанку ненасытностью и словно говорящие: ах! скоро, недолго ещё и – за стол, интересно, сколько там икорочки положат в тарелочки? Как бы сесть поближе к поросёночку или к рыбе (что подадут?], правильно я сделал (сделала!], что не завтракал (не завтракала!] сегодня, зато уж душеньку отведу!

Она опять гнала вон, вон от себя гнусные, гнилые мыслишки эти, она, Светланка, понимала: не права, наверняка ведь не права. Но – ничего не могла с собой поделать. Угнездившийся в нутре самом бес не отпускал, невидимым обручищем сжимал душу, будто хотел выдавить оттуда наиважнейшую составляющую – совесть. Молодая женщина ненавидела вся и всё в эти жуткие минуты. Вдруг прямо в неё как выстрелил глазами – наповал! – некий хлыщ, молодящийся, хотя и с брюшком, рыхловатый, неприятный на ощупь. Сколько же чистоплюйского и подленького прочитала она во взгляде смердящем! Её обожгло. Сжалось сердечко. Сжалась под взглядом этим физическим почти и Светланка. Но сжалась не от обручища свинцовопудового – от катастрофически надвигающейся неизвестности очевидной! Как дальше жить с неверием в человеческую добродетель? Что вообще ждёт сиротинушку в мире сем?

…Потом вновь обрушилось на неё воспоминание о весне тогдашней поздней, несчастная перенеслась назад, на тот погост, когда басил поп, трепетало кадило, полз в гору дымок. «…Боже духов, и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру Твоему даровавый, Сам, Господи, упокой душу усопшей рабы Твоей Натальи в месте свётле, в месте злачные, в месте покойнее отнюдуже отбежё болезнь, печаль и воздыхание…»

«О чём он? о какой болести? воздыхании каком? И зачем мне слышать белиберду эту? Разве она поможет? Мама особенно никогда и не веровала… Всё старушонки!»

А старушонки действительно ликовали. Закатив глазки крохотные, выпятив губы бескровные, отвислые, шершаво-кажется-пергаментные, повторяли за священником слова молитвы, ибо тряслись эти самые древние лебездуньи их, фанатизмом веяло от поз, интонаций слитных ветхих, как на подбор, богомолок. «…Всякое согрешение, содеянное ею, делом или словом или помышлением, яко Благйи, Человеколюбец Бог прости: яко несть человек, иже жив будет и не согрешит. Ты бо един кромё греха, правда Твоя правда во веки, и слово твое истина…»

«Грех! истина… – слова, сплошь слова-словеса! У самого-то, небось, рыльце в пушку, а туда же – в калашный ряд! Святоши! Как я их всех презираю, всех! всех! Не верю им, ни одному не верю! Ни единому слову ихнему! О, мама-мамочка, как же теперь жить-то без тебя?!»

«…Упокой Боже, рабу Твою, и учини её в рай, идеже лицы святых, Господи, и праведницы сияют, яко светила; усопшую рабу Твою упокой, презирая её все согрешения…»

«Подлец Бородин! А ведь мамочка с ним была, была! в раю. Только с ним! В раю… И – всё… всё…»

Тонко пропищал не ко времени рано оживший комарик, вывел Светланку из раздумий хмурых, злых.

«Почему я такая? Ни во что не верю, ни в грош не ставлю всё лучшее и добропорядочное! Разве так можно?»

Пропал в отдаленье высокий звон, невидяще, жёстко смотрела Светлана туда, на гроб, в котором, нарядно-белая, отпущенная лежала мама… «Скорее бы кончалось всё это лицедейство. Хочу остаться одна».

…ХОЧУ ОСТАТЬСЯ ОДНА!!!

Нескончаемо долго выступали члены Союза композиторов, перечисляя заслуги, награды Бородина, она же, Светлана, вернувшаяся из воспоминаний зудящих, волнообразных, как и тогда, с пронзительной болью, с потрясающей ясностью… нет-нет, другое… до неё вдруг дошло, что «Павлович» умер, Сергея нет, а она – опять одна. Не так, не так хотела она остаться одна!! Одна, без мужа, без отца и матери. Отец что есть, что нет его! И хотя где-то живёт сводная сестра, но обе совершенно не знают друг друга, не нужны(?) друг дружке. До неё дошло: последние годы занимала по отношению к Сергею откровенно потребительскую позицию, пользовалась именем, положением, деньгами исполнителя. Главное же, ощутила: под нею второй раз в жизни разверзлась огромная, страшная в жестокости, в непреодолимости! пропасть, настоящая бездна, куда не сегодня-завтра сорвётся, рухнет со всем засевшим внутри неё цинизмом, со всей неприспособленностью к жизни и ни одна живая душа не подаст руки, не поддержит, не спасёт… НИКТО!!!

«Никто???»

«ГЛАЗОВ!!!»

Невольно вздрогнула. Фамилия сама пришла на ум. На похоронах Бородина Анатолия Фёдоровича не было.

…Человек постигается в том числе и отношением своим к другим людям – к любым. При жизни Сергей Павлович неоднократно обращал внимание Светланы на личность Глазова. Работа над «ЗЕМНОЙ» была в разгаре, девушка самолично убеждалась в необыкновенности произведения, угадывала в звуках неукротимый дух автора, его волю, жизнестойкость, глубинное – до корней волос, понимание граней бытия… глубинное и на тончайшем уровне. Перед молодой особой изо дня в день выкристаллизовывались образы двух самобытных титанов: Композитора Глазова и Исполнителя Бородина, её Сергея Павловича… впрочем, не её, увы! Женским чутьём разумела, что «Павлович» не принадлежит никому. Не принадлежал никому и не принадлежит. Он – космополит, правда, необычный: его родина – женская душа, душа женщины вообще… Женская красота, нежность, заботливость, желание женщины прийти на помощь, умение сделать это таким образом, чтобы хоть сколько-нибудь не уязвить достоинство избранника. Чтобы любимый возжелал открыться… В женщине, в прекрасной, родной, всепонимающей и всепрощающей женщине находил Бородин утешение, вдохновение. В неё убегал буквально от своих «заморочек», «тараканов», «накручиваний». Даже от других женщин! Даже от Музы… ки. Словом, узнав досконально Бородина, Светлана, по мере того, как последний перелопачивал часть за частью «ЗЕМНУЮ», постигала, пусть и опосредованно, Глазова. Мысленно представляла себе композитора, беседовала с ним по душам, призывала в сердечные тайники, поверяла душевные муки… Способствовало этому и то, что Бородин многажды рассказывал о композиторе, чья фантастическая судьба не могла не затронуть любого, любую однозначно. У Светланки сложилось собственное представление об Анатолии Фёдоровиче и потому она необычайно тонко, чутко переживала за немой, страстный, ибо происходил, происходит на расстоянии, поединок между Сергеем и Композитором. Поединок, несмотря на то, что питал Бородин к Глазову сложные и в целом положительные чувства, где к восторгу, восхищению примешивались и белая зависть, и почитание, граничащее с изумлением перед силой таланта, мастерства Созидателя – почитание, которое перемежалось с чем-то синонимичным… ревности и… ненависти! Ненависти, позже сменившейся на солидарность… Вот как. Молодой женщине, конечно, было невдомёк, отчего так. Понаслышке, от Сергея же Павловича знала, что, будучи великим пианистом, признанным деятелем музыкальной культуры, он, её Бородин, слыл в бытность свою и неплохим импровизатором: случайно обмолвившись на сей счёт, музыкант вскоре позабыл оброненную фразу сокровенную, тогда как она, Светлана, короткой памятью не обладала. Однажды ей удалось «подслушать» игру Сергея именно в минуты уединения, тоски щемящей, меланхолии… И случайная эта встреча с другим, новым Бородиным её приятно поразила. Звуки минора, плавные, медленные, складывались в упоительную мелодию, в мотив невыразимого человеческого одиночества… Инстинктивно поняла тогда Света, что Сергей не просто вкладывал в гармонию, в гармонии! душу – он ещё будто заряжался одному ему ведомой энергией, чтобы и дальше нести крест до неблизкой(?) голгофы своей, причём, музыку сочиняемую не записывал, тотчас забывал, придумывал новую, не менее лирическую, нежную… Когда же она поинтересовалась, почему он не заносит на нотоносец экспромтом рождающиеся мелодии, тот отшутился: «Чукча – писатель или чукча – читатель?!», намекая на анекдот, в котором приглашённого на пресс-конференцию литератора из далёкой Чукотки буквально пытали: а это вы читали? а того автора читали? а как относитесь к творчеству такого-то, а?.. Вот, собственно, и весь сказ. Не знала Светланка, что в душе у Бородина зачастую черти скребли, ведь чувствовал: его поезд не то чтобы ушёл – даже и не подходил к станции! И теперь уже не подойдёт никогда.

Сергей Павлович нередко вспоминал Бориса Фёдоровича Головлёва, который однажды открыл ему мир музыки. Влюбил его, в те годы мальчишку незрелого, во вселенную звуков, дал путёвку в творческую жизнь. До конца дней своих пронесёт исполнитель чувство благодарности Учителю, самому главному, самому дорогому. Вместе с тем Бородин подкорково сознавал: загубил в себе… композитора! И Головлёв здесь не виноват, просто я, Сергей Павлович, ограничился только музицированием, концертной деятельностью. Не поверил в звезду, что мерцала тайно для одного меня, указывала новый путь, манила, звала… Бородин, отмечалось, лично с Глазовым знаком не был и, конечно же, ни ненавидел, ни не!

ненавидел последнего вне всяких сомнений. Однако, сравнивая свою жизнь (и частенько вслух, разговаривая со Светланкой о превратностях бытия) с его судьбой, находил, что до Анатолия Фёдоровича ему далеко, что композитор обрёл колоссальный опыт, накопил заряд чудовищной, всеодолевающей энергии – тут сам Бог, говорится в народе, велел творить и творить. Тогда как именно он, Бородин, мыкался в своей душонке, пресмыкался, жалеючи, чего греха таить, себя, любимого, и потому не имеет ровным счётом ни малейшего права дарить людям собственную музыку. Довольно со слушателей и того, что внимают игре его на рояле, когда пытается передать чужие души, умонастроения в темах. Прибавить к этому ещё и своё? Ну, уж – увольте!

Примерно так мыслил Сергей Павлович, хотя в глубине сердца нет-нет, да вспыхивало что-то протестное, с оттенком адресной ревности, не вымещенного отчаяния… Снять раздражение, предупредить депрессию помогали встречи. И они же, встречи, с одной стороны вливали в него новую музыку, мотивы, какие-то идеи по исполнению отрабатываемых произведений, а с другой – делали его несчастнее, более заброшенным… ничтожеством. Он не находил себе места в жизни, страдал, тянулся к прекрасным юным сердцам, к чужим, не ему предназначенным половинкам – и не мог дотянуться. Не мог достать что-то главное, сокровенно-дорогое… тщательно охраняемое? сокрытое для него, но хранимое до поры для завтрашнего другого счастливчика? Вот и лазал по ступенькам своей лестницы – вверх, вниз… вверх, вниз! Так он жил. Сергей Павлович Бородин. И Светланка подозревала: к Глазову он очень и очень неоднозначно относится. Зато, внушала она себе, Анатолий Фёдорович питает к Бородину добрые, искренние чувства, раз доверил ему своё детище, свою лебединую песнь – «ЗЕМНУЮ СОНАТУ». Со временем молодая женщина сотворила в лице композитора настоящего кумира, которому поверяла тайные грёзы, невысказанные слова… И её, мягко говоря, обескураживало двоякое (о, в этом была убеждена!) отношение к Глазову Сергея Павловича.

Человек действительно постигается в том числе и отношением собственным к другим людям. Постигается всю жизнь. Знала ли Светлана, что вскоре, у гроба покойного супруга, испытает раскаяние, мучительный стыд, спазмы совести! и поймёт: все её прежние мысли, эмоции яйца выеденного не стоят! Возвращаясь же к покойному, к Сергею Павловичу Бородину, к поминкам уже по исполнителю, как не подметить: поминки – повод для отвода глаз. Светлана, к примеру, сразу же определила сие. И слушая речи, горькие, стандартные, принимая соболезнования, увещевания, дивилась человеческому двуличию, цинизму и тщательно маскируемому равнодушию. Одно объединяло людей – присутствующие знали: каждого постигнет беспощадная участь такая, вопрос лишь когда? Озабоченность и неприкрытый страх сквозили-проступали на лицах приглашённых (а кто, извините, позвал всех этих «гостей»?) почтить чаркой водки память усопшего музыканта. Озабоченность собственным здоровьем, которое чегой-то вдруг пошаливать стало (на кладбище сразу обнаруживаешь и свои болячки!), достижениями и свершениями, оставляющими желать лучшего, большего (особенно на фоне успехов умершего…) Озабоченность – как синоним вечной неудовлетворённости, как источник страха… В обрывках разговоров, недомолвках скупых, полунамёках присутствовали порочная зависть, чванство, даже откровенно издевательские нотки… При этом совершенно не попирался негласный принцип «о покойном или хорошо или ничего…»

– Когда-то Сергей… Сергей Павлович! рассказывал мне, что… э-э… ему невыносимо жаль было, представляете? только представьте себе!., снег, обыкновенный снег, который таял, съёживался, ведь шла весна, канун Первомая… Он даже ведь специально загород, в подмосковный лесок съездил, чтобы отыскать там залежи увядающего, но относительно чистого снега под деревьями, в овражках… Да-а! Странно, непонятно! Прощался, что ли? Я бы так не смог. Э-э… и вообще весь он был в высшей мере удивительный, не от мира сего… Ничего особенно плохого за ним вроде бы и не было… Гм, с другой стороны…

– Кто же теперь станет исполнять «ЗЕМНУЮ»? Он столько бился над ней и – бестолку, получается? Может, она его и убила?

– Что вы такое говорите, типун вам на язык!

– Что думаю, то и говорю. Что, скажете, язык без костей? А разве вы не можете допустить, что он отдал все силы и потому-то умер, ушёл от нас?

– Меньше надо было с… э-э… прекрасным полом контактировать, тогда бы и силёнки были!

– Николай Яковлевич, да что вы такое говорите! Побойтесь Бога!..

– Я всегда говорю только правду. Она никому не нравится, но от неё никуда не деться. Да-с, уважаемые!

Подобные речи звучали поначалу тихо, вполнакала, однако по мере того, как уменьшалось количество припасённой водки, коньяка, люди становились более несдержанными и Светлана, внешне спокойно-стойкая, делала вид, что ничего не слышит, не замечает, что её и покойного все эти разглагольствования пьяные не касаются. Несколько часов назад, на Бабушкинском кладбище, где нашёл свой последний приют её «Павлович», она по странной ассоциации в очередной раз вспомнила могилку мамы – Натальи Никитичны, вспомнила потому, что на погосте том высился небольшой, но очень аккуратно сработанный памятник с высеченными в камне словами одного из маминых стихотворений:

 
Чей облик, образ чей? без имени
Сквозь суету и смуту лет,
Как ясный месяц в звёздном инее,
Свой светлый оставляет след,
С улыбкой тихой возвращается,
Опять доверчиво любя,
И – навсегда ль? – с тобой прощается,
И не прощает ли
Тебя…
 

Заслуга в этом принадлежала Сергею Павловичу… Он увековечил память своей Наташеньки и её мамы… Но кто, когда и каким образом увековечит его – «Павловича»? Эти люди? Эта публика безугомонная, речистая не в меру? Будто её абсолютно не касаются речи поганые, сгущающиеся над заваленным яствами обильными столом. Всё чаще раздавались резковатые высказывания шёпотом и в её адрес, пусть и с другого конца Т-образного стола, не её ушкам предназначенные, брошенные походя, но притворяться, что она ничего не слышит, становилось невмоготу. Нервы молодой женщины обнажались, она кипела, ёрзала на стуле… О покойном начисто забыли, собравшиеся разбились на несколько групп, спорили, курили, о чём-то договаривались, сальничали и в эту многоголосицу врывались оскорбительные, кощунственные реплики, отдающие святотатством, не иначе! Конечно, всё выглядело в высшей степени завуалированно, утончённо, но ведь рвётся там, где тонко… А может, она себя так настроила и на поминках всё было благопристойно, хорошо? Может, ей только чудились речи отвратные, а на самом деле вовсе не существовало их – лишь глюки звуковые заполоняли пространство ограниченное чёрным, чёрным, чёрным в чёрном?..

– …Представляете, жили вместе, спали вместе и до последнего времени не были мужем и женой, не состояли в законном браке! Уму непостижимо! Ужас! Жаль у Советов нету полиции нравов! Пропесочили бы по первое число! Ведь какой пример для несознательной, незрелой молодёжи и для всякого рода представителей творческой интеллигенции!

– …Знаете, говорят, она – следовал кивок в сторону сидевшей в центре стола хозяйки дома – дочка женщины, с которой он (здесь непременно шепоток вкрадчивый становился ещё тише и безобразнее…) покойный, спал, да-да… представляете, какой пассаж

– …Если бы не он… я в позапрошлом году выступал бы в Нью-Йорке, сами понимаете, что это такое, а то пришлось довольствоваться с…ной Болгарией! А в соцлагере что купишь, что оттуда привезёшь? Открытки?! И куда только смотрело руководство Союза, неужели там не знали о его моральной нечистоплотности?