Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

– Пообещал кому-нибудь из пирамиды презентик-другой! А то!!

Подобной грязи лилось немеряное количество, ушатами. Светлане противно было находиться за столом. Всё чаще, всё откровеннее поглядывала на часы ручные, бросала ненавистные взгляды на тех, кто разнузданно осуждал чету Бородиных, копался в белье постельном, нижнем – и тогда, по команде словно, шипение змеиное прекращалось, лица «коллег» принимали слащаво-скорбные выражения, угоднически-заискивающие, мол, как же вы теперь, Светочка, голубушка наша?; ах, горе-то; ну, да ладно, образуется всё, перемелется и поутихнет боль!; располагайте нами, не гнушайтесь, ведь Сергея Павловича покойного мы ценили и в память о нём будем печься о вас, разнесчастной вдове… Проходила минута-вторая, снова вспыхивало надменное брожение в умах-речах, недовольно скалились зубы, брехали своры шавок – разнопородных, облезлых, кучкующихся, готовых вцепиться в горло одинокого путника в ночи… У Светланы в какой-то момент начала кружиться голова… Лица, рыла, маски оскотинившихся поминальников изрыгали непристойности… пёстрая чехарда из бутылок, тарелок, прикладываемых к губам, к носам салфеток и платков… звон вилок о фужеры, бокалы, шелест юбок, платьев… чьё-то иканье… сдавленный грохоток отодвигаемых и вновь придвигаемых стульев… – она поплыла, поплыла… Её подхватил, закружил резкий, угарный, противный водоворот, стал втягивать в страшную воронку и почти не было возможности удержаться наверху впрочем… Два воспоминания, коротких, вспышечных, озарили, осенили внезапно. Похороны сегодняшние, утром. Две женщины. Одной – лет за пятьдесят, слегка полноватая… Наверно, почитательница таланта Сергея… Другая – почти ребёнок, девочка, неземной красоты, подёрнутой, как бы налитой скорбью утраты… Два букетика, скромных, интимных… Два взгляда – на неё, на Свету… Поддерживающие, понимающие – и не только. Было в этих взорах ещё что-то, не поддающееся описанию, идущее из чужих незапамятных глубин…

Два взгляда!

Как часто мы, люди, запоминаем неброские с виду, обыкновенные самые вещи только потому, что проницаем в них гораздо большее, чем оные несут в себе, что являются они для нас знаковыми – о том подсказывает сердце и памятка сия откладывается краеугольно на последующие годы жизни. Выше, в предыдущих строках, неоднократно звучали слова «НЕЧТО», «НЕЩЕЧКО»… Нечто… Неподвластное разумению, не определяемое, но обязательно присутствующее, дающее о себе знать в любой момент – подходящий, нет ли… Нещечко со знаком плюс – или минус. Незримые путы, которые рано-поздно скуют по рукам и ногам, либо окрылят… упокоют навеки… Это самое нечто и сквозило в обоих взглядах таких разных по возрасту женщин. Оно, это самое нечто, и помогло Светланке удержаться на поверхности меркнущего сознания, не впасть в истерику. Её хватило на то, чтобы величественно, гордо подняться из-за стола, выразительно постучать вилочкой о хрустальный бокал с соком, требуя к себе внимания… Дождавшись, когда все присутствующие займут свои места, повела взглядом… Недвижимая и в недвижимости непреклонно настойчивая. Как и подобает хозяйке дома. Хозяйке положения…

– Признательна разделившим со мной искренне, от души моё горе. Простите, очень устала. Хочу остаться одна.

И – ни слова больше. Грациозно вышла вон, чёрная в чёрном, покинула гостиную, ни на кого не посмотрев.

Незадолго до смерти Сергей Павлович побывал на своей подмосковной даче неподалёку от Климово – по ленинградской ветке, в краю озёрном, широколиственном и словно бы напоённом предсеверной свежестью, прохладой, тихой тайной славян… К тому времени он полностью был готов вынести на широкий суд общественности глазовскую Сонату. Предстояла генеральная репетиция, после чего следовало планировать в соответствующих инстанциях, назначать даты показательных выступлений, всевозможных концертов, организовывать звукозапись в студии, заграничные турне, в том числе и в дружественные (в первую очередь!] страны.

Солнечно, тихо… Бородин удобно устроился на муравчатой, шелковистой лужаечке перед домом рубленным, запрокинув голову, уставился на белесоватость бесформенную, случайную в неболепии голубом – облачко не облачко, так, падымок невзрачный, ветром оторванный от хмаринки, бестелесный почти лоскуток, чей завтрашний день непредсказуем, как судьба… Оттого, наверно, наводил этот странник высокий на печальные думы, такие же плывущие по волнам душевных страстей… Пусто, горько бегут дни. Разве же этим должны быть наполнены они! Ну, музицирует! ну, представит вскоре слушателям новое музыкальное произведение – эпохальное, пусть! – ну, занимается кое-какой общественной работой: президиумы там всякие, выступления в печати, перед молодёжью советской… практически перестал встречаться с женщинами, с девушками, причём, к последним относится уже чисто по-отцовски, ибо в душе уже не в состоянии перешагнуть некую незримую черту, которую упрямо-рассудительно провела неведомая, но тысячу раз мудрая рука… Вспомнилась Ольга Комарова. Тугая волна подступила к сердцу… «Помру, забудут меня, будто и не жил на белом свете! – невесело усмехнулся. – А помирать нельзя! Ещё столько предстоит совершить! Пробить дорогу столбовую «ЗЕМНОЙ СОНАТЕ», хотя она и сама пробьётся, просто нужно сделать шедевр этот поистине всенародным достоянием, нет – шире – всечеловеческим, чтобы не только соотечественники провидели в нём русскую национальную идею, но и представители других рас чтобы сплотились под эту музыку и вместе с ней, плечом к плечу преодолевали бы катаклизмы, социальные трагедии. Катастрофы, которые, чую, неизбежны, увы… Хотя и никому не заикался об этих моих подозрениях, предчувствиях… Хм, как здорово, плакатно я заговорил! В жизни ведь наверняка всё прозаичнее, знаю!»

Закуковала пичужка. Один… два… смолкла.

Чем должна полниться наша жизнь, чтобы постоянно не укорять себя, не изводить пустопорожним самоедством? Он снова ощутил раздвоение. Не он, не он лежит на прогретом пан-бархате газона стриженного перед крыльцом… От него, основного, в очередной раз будто бы отделилось сущностное, родимейшее и счастливое, истинное… – половиночка! отделилась и поплыла, подобно кисей белёхонькой в лазури – пелеринке одинокой сродни, с которой не сводил глаз и которая странно завораживала, влекла… Отделилось, да, и теперь со стороны взирает на то, что осталось – на затерянного в пространствах, временах, скорбях мировых двойника – и к двойнику этому приближается ОГРОМНОЕ, НЕОТВРАТИМОЕ, а он беспомощен, бесхребетен, только и может, что плакаться в чужие жилетки… И стало Бородину-второму, фантомному, парящему, страшно за собратца своего, возлегающего, страшно, поскольку также, как и тот, услышал приближающийся трепет крыльев чёрных, застящих надежды, взоры умственные, реющих неминуче, надвигающихся злому року подстать… И будто захотелось выпроставшемуся, возлетевшему ему, назад, обратно возвратиться – в главного, а потом сообща, вместе встретить лихо-беду… Однако основной сему воспротивился: зачем, мол? «нехай» блаженствует посреди ангелов, птах, облаков, грёз… я туточки за него побуду, глядишь, продержусь маленько духом святым (!), а коли не продержусь, – что ж, знать, не судьба!!

Вечерело нежно, красиво. Прозрачный, тёплый аквамарин словно бы задерживал во глубинах лонных, не давал наружу выйти самоё цвет насыщенный, лазоревый… по крайней мере, пытался остановить его, а тот, не смиряясь и неизбежному радуясь, усиливал первозданность и перетекал в новое состояние, предвкушая надмирное упоение, эфирное счастье… Не хотелось отрывать глаз от распространяющейся по горизонту синевы – казалось, поднимаешься к ней (уже не раздваиваясь!], летишь, млея, и уносятся, и пропадают напасти, горечи, сходят на нет тёмные силы, случайные тени, безотчётные страхи… а где-то, в мистической точке, возвращается в тебя, в оригинала, двойник твой, происходит слияние и оба становитесь самодостаточными, единоцельными и вдруг таким смешным, нелепым, вздорным кажется всё, что несколько минут назад пугало огромностью, неотвратимостью чёрной… Кто и когда заставал миг рождения звезды? Астрономы? А ещё? Бородину всегда хотелось увидеть появление в бездонности мглистой точечки мерцающей, проследить взглядом набухание световое и… поговорить по душам с блёсточкой первой. Немножко походило сие на то, как в минуты депрессии, хандры отыскивал взором безразлично что, а затем растворялся там, среди невидимых махоньких добрынь, добруш, добродиев, становясь таким же маленьким, маленьким до беспомощности и веры простосердечной, что на долю его непременно достанет счастьица, ежели вот такому здоровому почему-то не хватает… И сейчас, растянувшись прямо на траве, заложив руки под голову, не беспокоясь совершенно, что к ночи потянет низовой сыростью, образуется роса, он вожделённо ждал свидания со странницей небесной, будто с первой любовью. Щекотно ласкали мягкие стеблинки, проносились комарики, мошки, а он изумлённо, отдохновенно любозрел бескрайний свод, вмещающий миры, пространства, унесённые души. День становится вечером тогда, когда на небе проступает первая звезда! Прорежет купол и… не сорвётся вниз, не погаснет – останется, эдакая ласточка на Млечном пути… Бородин давно уже сравнивал звёзды с кристалликами времени, со сверкающими мгновениями из жизни некой высшей субстанции, обязательно познаваемой, материальной… божественной и естественной сразу. Он больше ни разу не испытывал того благостного, не сопоставимого ни с чем чувства, которое осенило его однажды, когда возвращался с пригородной электрички туда, где временно проживал. «БОГА НЕТ, НО Я ВЕРУЮ!..» Знал: никакого Бога действительно нет, всё это враки, выдумки, чтобы держать в узде миллионы простаков, закрывать им очи наивные на непознанное, упиваясь самообманом сладким властьпредержащей силы. Но помимо сознания, можно сказать, инстинктивно крестил рояль перед концертом каждым: делал сие незаметно, тайно, однако – делал…

И всё же он прозевал – внезапно несколько слабеньких искорок обнаружил вдруг над собой. И – улыбнулся. Словно вошёл в тёплую морскую воду, и поплыл от берега по дорожке лунной…

Думать ни о чём не хотелось. Через несколько дней – генеральная репетиция. Он готов. Готов… Хм-м, когда-то, на могиле Наташеньки, он мечтал: если найдётся некто и создаст грандиозное музыкальное творение обо всём сразу, то ему, Бородину, удастся исполнить шедевр сей неповторимо, колоссально… Пусть один-единственный раз в жизни – исключительно. Думать не хотелось, нет, но именно потому и полезли в голову его непрошенные мысли – высокие, светлые, странные, то неразборчивые, то ясные, как и облака, вечереющие вместе с небом, вознесёнными душами… и миром миров. «…Почему я завидовал Глазову, ревновал его к его же гениальной музыке?» Стало стыдно. Догадывался: Светланка наверняка осуждает такое отношение к автору «ЗЕМНОЙ» со стороны исполнителя. А то, что в редких словах, жестах, в интонациях даже моих, продолжал думать он, сквозили нередко именно раздражение, зависть, ревность – это и ежу понятно! «Она, Светка, знает меня, как облупленного. От неё разве что утаишь!»

Звёзды между тем разгорались ярче, острее, их становилось больше и подрагивали они, будто на кончиках лучей, что пробились из бездонья высокого к земле… после чего застыли в нерешительности? в смятении? перед мириадом устремлённых на них глаз. Неожиданный, странный поворот приняли понемногу мысли Бородина.

«…епископ Варнава, в миру Николай Никанорович Беляев, жизнеописание древнего «старца вне монастыря», духоборца и подвижника, инока «ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ…» предваряет словами, под которыми поставил подпись-псевдоним свой же – Димитрий Вечер: «Об одном древнем и дивном епископе святом Григории Акрагантийском, как на него донесли, что будто бы с блудницею был, как он годы без суда и следствия невинно в тюрьме и страданиях препроводил и как всё это многими удивительными, чудесными и неожиданными событиями кончилось». – Сергей Павлович напряг память, погружаться начал в недавно прочитанный текст. Думы при этом вспыхивали, словно звёздочки над головой, и, звёздочкам подобно, друг дружку зажигали… – Мнда-а, невероятна и во многом типична судьба этого человека, если верить Варнаве-Беляеву. Наряду с другими слугами божьими побывал в Иерусалиме, искал и находил уединение. Почему все они, – старцы, иноки, черноризцы жаждали порвать связи свои с миром, дабы в тиши и в покое общаться с Богом, пребывая в смирении, в покорности? Но как же люди? как внутренняя, веками выработанная потребность, необходимость жить для них, оставить след на земле и в памятях окружающих? Великий Гёте восклицал в «ФАУСТЕ»: «Человек немыслим без людей!»

«…конечно, – продолжал размышлять Бородин – можно понять и оценить паломничество. Варнава-Беляев-Вечер указует, дай Бог памяти, – «Тогда это не была интересная, лёгкая и приятная прогулка, тогда люди на одну чашу весов клали своё желание поклониться святыням и любовь к Богу, а на другую – свою жизнь.» Тут ещё более-менее ясно. А пустынножители?! Гм-м… Не вела ли и Глазова та же самая сила, призванная творить добро, но вечно совершающая зло! сила, которая побуждала богомольцев искать и находить места в лаврах и киновиях – для одних ревнителей подвижничества духовного и места в пустынях – для других, уже совершённых в подвижнической жизни? Так почему же свойственно людям уходить на долгие годы от подобных себе?? И как я сам в этом плане?? Гм-м… а ведь некоторые уходили на всю жизнь! «Имена их знал Бог, – писал Вечер, – да ещё иные отдельные затворники, такие же сокровенные рабы Божии, в коих наличествовали кристальная прозрачность и чистота…»

Сергей Павлович мыслил строками и абзацами целыми из жизнеописания Варнавы «ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ…»

«…богу ли молились они? а может, тому неведомому, недостающему! в нас, что делает смертных несчастными при жизни?.. И ведь им было о чём поведать, было что рассказать людям! К примеру, известный безмолвник Арсений Великий в совершенстве знал древнюю философию и греко-римскую классическую литературу! Боялись проявлений человеческой ненависти, ограниченности? Ненависти, которая погубила архидиакона Стефана? И случилось зло тое в 1-м веке от рождества Христова, в Иерусалиме – разъярённая, ослеплённая толпа забросала его булыжниками… Боялись и для себя такой участи??»

Внезапно рассуждения Бородина приняли несколько иной оборот, устремились по новому руслу – беспричинно? нет?

«…рай… Что это? Поистине оскотинившиеся люди, если всё их существование под Богом – сказка! блаженство! дивный сон наяву! Без борьбы, без преодолений, без постижения себя, мира вокруг! а не только вечно с Ним, с Богом, неразлитого единения и вечной же в Нём жизни… Интересно, зачем они, человеки, такие вот, нужны были так называемому Творцу? Бессмертные! они даже не размножались! Эдем – это что-то ненормальное, если принять его за чистую монету. И грех Адама и Евы был вполне закономерным! Существо человеческое, что-то внутри, сила неведомая, путы незримые! жйла сокровенная, не знаю… взбунтовались в протестном порыве и на выходе – так называемый первородный грех. Грех?? Да по большому счёту грешно было в том раю прозябать!! Гм-м… Дьявольское наваждение? Не оно ли побудило Глазова совершить то, что Анатолий Фёдорович совершил? И дьявольское ли побуждение? Он вынашивал в себе великий плод – «ЗЕМНУЮ»! Он не мог не дать жизнь этому плоду! И точно также Адам с Евой вынашивали в себе человечество!! И не могли не зародить всех последующих нас, включая каинов, авелей, глазовых, ну, и меня, урода! Не зря Екклизиаст пишет: «Человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них».[12]12
  Екклизиаст, 9,1.


[Закрыть] Быть может, действительно толкают нас инстинкты, из которых главный – самосохранение во имя чего-то великого?! Самосохранение это сопряжено со страданиями немереными! Недаром Варнава пишет во второй части жизнеописания святого Григория Акраган-тийского: «До сих пор Григорий был храним промыслом Божиим от нападок диавола и в относительной тишине… постоянно восходил от духовной силы в силу. Но такой порядок вещей не мог продолжаться всё время. Блаженному мужу необходимо было пройти и через огненное горнило страданий. Святость жизни не освобождает от них, а, наоборот, обязывает к ним. Пусть человек неповинен будет в этом мире, то есть, победит в себе, насколько возможно, страсти и грехи, он страдать всё же должен, и чем неповиннее будет, тем больше. Это противоречиво и, может быть, блазнительно, но это так.» И наши инстинкты – продолжал вдохновенно думать Бородин, – восстают против страданий наших же! Гм-м… а не относится ли всё это и ко мне, и к нему, автору «ЗЕМНОЙ»?

Сергей Павлович стоял на пороге удивительного открытия.

«…с одной стороны – неизъяснимая и необоримая сила наважденная, что побуждает к греху первородному, к бунту, к Поступку с большой буквы, – с другой (на примере того же Григория Акрагантийского…] заставляет прятаться в монастырском саду от посольства, идущего к бывшему отшельнику, дабы призвать и впоследствии возвести его на епископство. Неукротимый ли дух, дух Мцыри – в побеге из монастыря на свободу, в сторону родины своей… на родину!! Дух Мцыри… Но что оно есмь? Чем отличается бунт юного пленника от элементарного ухода в пустынь, где свои барсы, девушки, опасности на каждом шагу – суть искушения? Чуждый монастырь на чужбине стал для Мцыри таким же миром, средой обитания, как подозрительная, малосоветская, бериевская Родина – для Глазова, который почему-то не поверил в победу справедливости, который решил защитить любой ценой плод, зреющий в нём. Как моя жизнь после того поезда – для меня… как для Адама с Евой – их раёк! И как для многих верующих – мирская суета… Вот мы все и убегаем, но, подобно Мцыри, невольно (или вольно] возвращаемся на круги своя? не своя? Убегаем… священники – в монастырские сады, Глазов – к чудям, я – во встречи… И КАЖДЫЙ САМ СЕБЕ ХРИСТОС!!! О, да, да, да… И путь наш, уход наш, мой! – это поиск, это вечный поиск. Христос якобы вечно страдал за нас, наставляя на путь истинный паству. Он – что, хотел нашего очищения, послушания, идеальности??? Концептуально здесь просматривается намёк на раёк… хм-м… намёк на раёк!., где бы все были ничем и всем одномоментно, пока не взыграло нечто (опять нечто!] – нечто, побуждающее людей низводить кумиров, сжигать идолы, проклинать богов-божков! Недовольство! НЕПРИКАЯННОСТЬЮ. Но каким образом? почему? в неприкаянности этой жертвенная чистота, вера неизбывная во спасение души?! Каким образом сила неведомая, путы незримые, жила сокровенная вмещают и позыв к бунту, к протесту и – стремление уйти, отойти?.. Может, Бог и сам не ведал, что творит?? Тогда какой же он Бог?! Гм-м… конечно же, не ведал! Иначе разве сделал бы нас такими, чтобы мы, получив удар по одной щеке, тотчас подставляли бы противоположную, чтобы, страдая неповинно, как Григорий Акрагантийский (посадили в тюрьму за… блуд, якобы блуд, коий на деле завистники подстроили-организовали, найдя девицу легкомысленную-подлую и наказав ей оговорить святого человека!), мы, люди, не роптали, но с благодарностью к Нему, к Богу, на устах потрескавшихся молитствовали и его, Боженьку, славословили?! Маразм, да и только. Ну, а ежели серьёзно, без религиозной шелухи, то ПОЧЕМУ МЫ ТАКИЕ??? И покорные, и бунтари! Это – две единые и борющиеся в нас противоположности, сложные и многогранные в очевидной простоте? две стороны одной медали? два берега реки??? Неужели немыслимо постичь сие, ответить на главный вопросище?»

«…кто я и какой я??? Со всеми моими мыслями бредовыми и запутанными, пороками, добрынями-добродиями и поездами, встречами и слезами, музыкой и трусоватостью, инфантильностью и одержимостью… Как проникнуть в себя самого, достать некоего дна-а?.. всё внутри меня – в сплошном броуновском движении. Всё какое-то скользкое, ненастоящее, привнесённое извне со словами, с речами чьими-то, намертво запавшими в душу, с мыслями собственными ли… Что я есмь? Я – Бородин!! Ну-ка, Серёженька, сделай усилие, проникни глубже, глубже в себя, возьми в руки самоё душу свою – пускай бьётся птахой, шелестит безшелестно, подобно плащанице сквозь растопыренные пальцы струясь… пускай переливается многоцветьем и несёт информацию, и отвечает на сомнения и думы мои… Как там у Варнавы? Дай Бог памяти, «…великий свет облистал темницу. Явился ангел Господень, освободил ноги узника от колодок и, утешив его небесными словами в терпении, стал невидим.

А двери темницы при этом сами раскрылись настежь».

Гм-м… может, и меня озарит? осенит? Ну, же! А зачем? Зачем знать истину о себе? Чтобы стать агнцем для самого же себя?!»

ВЕЛИКИЙ СВЕТ ОБЛИСТАЛ БЫЛО БОРОДИНА… ИЗУМИТЕЛЬНЫЙ СВЕТ…

– Загораем, сосед?

– А, ты, Иван? Отдыхаю вот, заходи, заходь!

– Так я уже и зашёл как бы, у тебя завсегда калитка нараспашку!

– Гм-м, вроде бы закрывал, не помню. Какими судьбами? По делу, хотя что за дела могут здесь возникнуть да в такое время?

– Ну. Делов никаких, эт-ты верно. Моя в городе, слушай, у меня там всё приготовлено, а? Вздрогнем по чуть-чуть?! Чего одному маяться? А а у тебя и возраст не тот, чтобы вечером на земле валяться! Смотри, продует! На эти самые звёзды-то и взвоешь!

– Что там у тебя? Могу вот кваску предложить, да так, по мелочам… Сам, небось, знаешь, ем я мало, продукты не запасаю, а то испортится что, а нюха у меня никакого – отравлюсь, сдохну, скажут: так и было!

– Весельчак, гляжу, ты, Палыч, чего Светланку свою не привёз, раз сам не приспособленный такой? Она бы мигом сообразила!

– А!!

– Ладно, пошли, стынет.

– Так водка и должна стыть!

…Бородину стало вдруг легко, отчаянно, весело. «Пить – так пить!» – решил. Завтра отоспится, а сбросить напряжение, расслабиться никогда не повредит. К генеральной будет, как огурчик. Он вспомнил путешествие десятилетней давности на теплоходе «МАГО». Тогда ему впервые оказавшемуся в открытом море-океане, откровенно не хотелось на берег – уж больно приковывала к себе раскрепощённая мощь водной стихии, растворяла без остатка заботы, треволнения, суету, создавала особую атмосферу обетованной… оторванности от суши, будто всё тот же внутренний двойник, двойник счастливый, самодостаточный, диктовал иную судьбу, словно не было и в помине второго Бородина, основного, слабого, потерянного, неполноценного, а существовал только этот, этот и точно он, весь, и являлся этим. Сейчас же, вечером дачным, живо вообразил участки свой и соседа со строеньицами… палубой огромного судна, бороздящего жизнь в неожиданно прекрасном направлении. Лесок, что по периметру окружал посёлок, стал гладью зыбучей, темновспенённой, по которой уносится в заокоёмы безбрежные нереальный и вместе с тем невыдуманный корабль…

К водочке были шашлык, помидорчики, огурцы с грядок, ветчина, яйца вкрутую, зелень – своя. Бородин присовокупил к столу холостяцкому пару баночек икры, шпроты, палочку копчёной колбаски (оторвал у кооператоров местных), бидончик пятилитровый кваса. Не забыл и коньяк – короче, пальчики оближешь! Приготовления были недолгими: спустя пять буквально минут разлили по стопарикам…

– За что? За наш ответ Чемберлену?

– За мир!

Опрокинули. Дружно руками прямо отломили по корочке ржаного, задышать чтобы…

– После первой – по второй, раз такой вот пир горой?!

– Так ты поэт, оказывается, а не музыкант! А, Палыч, ответствуй! Небось, сам придумал, да сам наизусть выучил?

– Ну.

Чистые, студёные потоки обдували смуглистые слегка, костром припекаемые щёки обоих выпивох. Сосед аккуратненько – снова «по граммулечке». Хряпнули тотчас и набросились на закус. Несколько минут смачная тишина заливала окрестности всего дачного посёлка и в ней на несколько вёрст вокруг разносилось аппетитное пожёвывание изголодавшихся мужчин.

– Хорошо сидим, а поговорить-то и не о чем! Или —…?

– Так ведь без глотка, товарищ, песню не заваришь!

– Во-от, и я про тоже талдычу. Давай по третьей! Бог, он троицу любит, значит, соображал! А может, на нас глядючи, и сейчас соображает по маленькой?

– Богохульствуешь, сосед?

– Кто, я? Ни в жисть! Атеист? – атеист, но веру чужую завсегда уважу. Правда, когда кто молится-крестится ретиво, не верю тому человеку. Уж больно на показуху смахивает! Я как понимаю? Вера – это глубоко личное, можно сказать, интимное дело каждого, таинство главное! А прилюдно распинаться в церквах, иконки грязные лобызать – несерьёзно. Ты вот, Палыч, скажи лучше: сердце-то прихватывает?

– Гм-м… напоминает. Периодами. Мол, вот оно я, так что, дорогой, того, не шали шибко! Могу, чего доброго, и не сдюжить! Сейчас, правда, нормально… А что, у самого проблемы по этой части?

– Да не-ет… просто жалко мне тебя! Вкалываешь, разъезжаешь, на весь мир известен, а загнешься, помяни моё слово, через день забудут! Завсегда так.

– Загнусь – помяну!

– Чтой-то у нас грустные посиделки намечаются, не находишь?

– А кто начал, а, соседушка? Ты же первый про сердце спросил!

– Да это я для затравки! Как говорится, хата о четырёх углах! Подставляй. Что ли? Или тебе хва…?

– Согласен, Ваня, затравка требует заправки! Я сегодня в ударе! Ничего со мной не случится!

– Может, ты действительно переквалифицируешься в поэты, а? Когда играть не сможешь! А?

– Это я по пьянке такой рифмучий! На трезвяк – найн!

– Ладно, найн так найн! Жахнуть – так жахнуть! За что?

– За нас!

– Годится!

– Чего икорку не ешь, бери, намазывай! Я тут такие поэтические перлы на гора толкаю зазря, што ль? Али гнушаешься красненькой, так вдругорядь и чёрную приволоку. Просто под рукой сейчас не оказалось!

– Ты это… брось! Если ты меня уважаешь, то брось! Не стесняюсь, не гнушаюсь, не третье и не четвёртое! Предпочитаю погрубее, попроще что! Серьёзно, не обессудь! Сам в толк не возьму, с чего бы? Вот картошечки варёной, в золе запечённой, можно фри… помидорчиков, хлебушка… А всякие там икорки, шпротики, сервеладики дефицитные-импортные – не то! Хоть убей! С меня все удивляются, а я так говорю: с жиру беситесь! О как!!

– Прямо уж и так?

– Ну! Что у тебя, кстати, со Светкой-то?

– Ни-че-го. Живём, хлеб жуём. Знаешь, чем дольше живёшь с женщиной, тем несчастнее становишься и тем меньше ей нужен.

– Вот-вот… А то икорочка, колбаска… Коньячок-с… С жиру бесимся!

– И я, по-твоему, тоже?

– Не… Ты, Палыч, от тоски, от одиночества. У тебя глаза печальные… Такие никакой водочкой не зальёшь, никакой икоркой не замажешь! Во оно как!

– Даже так?

– А ты думал?

– Ничего я не думал. На пьянках не думаю. Давай ещё шарахнем! И вообще, баб много, не будем конкретизировать… Лады, сосед?

– Хитёр ты, Палыч! Ещё тот жук. Лады и действительно приспело шарабахнуть! Тост один: за прекрасных дам! Благо здесь их нету, вставать не будем. Ага?

– Однозначно.

…Уютно потрескивал костерок, возле него оба и «балдели»; летучие искорки, словно миниатюрные трассирующие пульки, выстреливались языкастым, медно-красным пламенем, в сторонке, в здоровенной ёмкости из нержавейки вымачивалось нарезанное ломтями мясо для шашлыка, отдельной горкой возвышались свежие помидоры, огурчики, лук – вокруг всего этого добра воткнуто торчали «охранники» – шампура. Лёгкий, мелодичный прям-таки! дымок навевал покой, уютное настроение и тёплые, ностальгические нотки, отпугивая, отгоняя подальше, само собой разумеется, комариный пух… Иван, крякнув, занялся непосредственно шашлычком…

– Ну, и что там насчёт наших очаровательных дам?

– Всё то же, Палыч, всё то же! Вот, доложу тебе, была у меня в прежние лета знакомая одна, имя её значения не имеет, да-а… Так она все жилы из меня вытянула. Засыпал и просыпался с именем её на губах, минуты не проходило, что с ней не разговаривал – мысленно, конечно, мысленно! Можно сказать, боготворил её! А она, представьте, использовала меня! Видите ли, я ей нужон был только в качестве друга! Друга, понимаешь ли! Громоотвода, отдушинки! А возможна ли вообще дружба между нормальным, здоровым мужиком и красивой женщиной? А? Нет!!

– Думаешь?

– Глубочайше убеждён.

– Ну, а как насчёт того, что чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей?!

– Знаешь, Палыч, эти поэты, философы понапридумают, а некоторые после их бреднями всю жизнь руководствуются. Тоска зелёная! Но я тебе, сосед, не досказал про ту женщину. Чего я только ей не дарил, не покупал, в меру моих финансовых возможностей, разумеется! И постоянно преследовала меня мысля, что в глубине своей души сия красавица презирает меня, а другом только прикидывается. Словом, однажды возжелал я её страстно, а она, видите ли, оскорбилась жестоко… аскорбиночка ненаглядная!! Ну, и с тех самых пор мы не общаемся.

– Тоскуешь по ней?

– От любви до ненависти, говорят, – один шаг. Одной ногой я в любви, другою – в ненависти, вот таким этот шаг у меня и получился, застыл я в движении. На ходу… Гляди!!

Встал, шагнул, замер вкопанно…

– …наглядно вышло? Главное, что не шатаюсь!

– Что-что, а пить мы горазд!

– Нну! Так что, давай ещё вмажем!

– Без проблем!

– И знаешь, Палыч, хрен бы с ними, с бабами! Давай сменим пластинку!

– Какыть скажешь! Мне-то что? А тебя, гляжу, воспоминаниеце-то пробрало, да? Али ошибаюсь?

– Сам не знаю! И не то чтобы да, и не то чтобы не да! А пластинку предлагаю сменить, благо бутылёк сменили! Чтобы всё шло как? – Параллельно, соответствовало бы одно другому!

– Уговорил!

Сергей смотрел на лёгкое пламя костра и представлял себе, что это догорает его жизнь. Языки огня то угасали, обжигающей фиолетово-красноватой позёмкой стелясь над обугленными деревяшками и порой совсем пропадая из виду, то стремительно рвались вверх, внешне напоминая крылья раненой, на излёте, птицы, то откровенно издевательски вытанцовывали прямо на глазах залихватские пируэты, дерзкие па, фиглярничая, ломаясь, стараясь быть похожими на неистовых, пьяных ведьмочек или саламандр в несуразных, развевающихся юбках. Эх, если бы только так-ак! Но присущим каждому человеку внутренним зрением он видел и другое – сжигалась его жизнь, его судьба. Сжигалась в чудовищной, настежь распахнутой топке не менее чудовищным, злобствующим роком. Он чувствовал это и философски резюмировал свои ощущения… по привычке отодвигая их назад, в тень, и думая о предстоящей репетиции накануне концерта. Он опять перемежался… хотел уцепиться за выскальзывающую нить судьбы и навеки завязать свой узелок – на память огромного и непостижимого до конца сердца мира…

– Ты вот, Палыч, скажи: смерти боишься?

– Во даёшь! После женщин сразу о смерти загутарил! С чего бы это? Мы же ещё не допили? На трезвяк и подыхать не хоцца! А ежели всерьёз… Сначала бы тебя выслушал!! Сам-то как, боисси?!