Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

– Не знаю. Учёные, астрономы там всякие да физики-хмырики пооткрывали в космосе чёрные дыры всякие, антивещества разные… В курсе?

– В курсе.

– Так вот, понимаешь, Палыч, Серёга, я эту самую смерть представляю наподобие чёрной дырищи, только размером со вселенную целую, а значит – бесконечную… Вот, эдакая анти!вселенная. И все-то наши души, как одна, навечно туда куда-то втягиваются и там… а вот что там, прости, и самому Богу неведомо, потому как, здаётся мне, покуда жив человек, и Бог его жив, для него жив… а вот окочурится когда – то ни Бога тебе, ни сатаны! Мрак сплошной. Небытие. Ни ада, ни рая, ни конца, ни края! Не один ты у нас поэт! Словом, свою точку зрения я тебе обсказал, а теперь уважь. Поделись собственной мыслёю! А?

– Ф-фух, не знаю, что и ответить, мил человек! А мы что, помирать собрались? Сколько там на твоих золотых натикало??

– Шутишь?

– Есть немножко.

Хотя именно шутить Бородину не хотелось. Внезапно стало неинтересно, скучно… Комары донимали. Звёзды уж больно настойчиво следом за комарами лезли в глаза… Глубоко внутри сознания пронеслось метеором: «Интересно, чтобы ответила на всё на это Наташенька, будь сейчас жива?

Писала стихи, прозу… О чём-то мечтала, что-то планировала… Я не знал!»

– Ладно, пойду, пожалуй… Шашлык сам ешь.

– Ты чего это? Недопил, может?! Ведь на подходе шашлычок! Пальчики музыкальные свои оближешь! Чуешь??

– Оближу, говоришь?

– А то! Свининка молоденькая, всё путём, честь по чести! Ароматец-то… а?!!

Запах – действительно объедение, Бородину чертовски захотелось нажраться от пуза, однако разговоры разговаривать больше было невмочь: опротивели, насиловать же душу не собирался. Чувствуя нечто вроде тупика, потянулся за коньяком, плеснул, опрокинул в себя, совершенно не уловив букета, градуса… Опомнившись, по новой разлил – на сей раз к процедуре аптекарской с Ивана приступил.

– Штрафную за кого принял, а?

– За того парня!

– Ну, и я того же мнения.

Иван закурил. Глубоко затянувшись, с видимым наслаждением, разве что не через уши, выпустил струйки сизоватые. Вообще-то, и Бородин знал, сосед не курит, однако раз в пол-года-год мог позволить себе роскошь подымить вволю: несколько цигарок цивильных до рака не доведут – считал так.

– Закурить и мне, что ли?..

– Ежли за компанию, так не советую! Ну, а если душенька просит – за ради Бога! Не жалко!!

– Подумать надыть!

– Эт тоже не помешает! Сперва – думать, потом – делать!

…С шампуров прямо ели за обе щёки мягкое, сочное мясо, чередуя горячие куски такими же аппетитными, наливными^] помидорами, сладкими и тяжёлыми. Опять пили, невесть о чём-о ком травили без умолку, пока обоим не надоело, тогда разошлись по домишкам, где и вырубились до утра, конечно, не прибрав за собой и лишь залив на всякий пожарный дымовище… Назавтра дрыхли беспробудно часов долгодолго, а временем тем поджарилась на солнцепёке роса, охрипли петухи в деревушке неподалёку. Продрав глаза, решили похмелиться, благо запасливый Иван в сусеках приберёг на случай крайний аж шесть бутылок «Жигулёвского».

– Когда концерт-то? А то пропьём! Не поймут нас с тобой слушатели!

– Через пару-тройку дней – генеральная, а там…

– Волнуешься, поди?

– Тут, дорогой, одним словом не выразишь! Вещь такая, что и не снилась нашим мудрецам…

– Эк хватил! А называется как?

– «ЗЕМНАЯ СОНАТА».

– Лунная! Ошибся!

– В тот-то и суть, что «ЗЕМНАЯ»

– А автор кто?

– Глазов.

– Чевой-то когдась слыхал… Про него ещё писали в газетах – на войне почти что не был, всё стремился, стремился куда-то, потом хоронился под землёй, у придурков каких-то. Скрывался от наказания. И ни ему репрессии, ни Сталин…

– Много здесь неясного…

– Вот бы его к нам вчера – третьим! Мигом бы прояснилось!..

– Да как знать…

– Ну, а сам, сам что думаешь?

– Что думаю – то и сыграю!

– 0-о!!

…На следующий день Бородин уехал в Москву. Согласовав в Союзе композиторов вопросы, связанные с генеральной репетицией, на которую, скорее по традиции, пригласил знакомых композиторов, исполнителей, музыкальных критиков, задумал ещё разик «прокатать» СОНАТУ – в филармонии, без посторонних глаз и ушей, как говорится. Делал так не всегда, сейчас же, ввиду особой значимости исполниемого произведения, решил непременно пойти на шаг этот, тем более, что директора филармонии Георгия Толстова знал лучше некуда, пребывал с последним в тёплых и доверительных отношениях, убежден был: тот удовлетворит законное желание музыканта, поможет с организацией…

– Не вопрос, Сергей Павлович! Самому ведь тоже хочется быть в числе первых слушателей… А то столько лет прошло после того феерического выступления Глазова с РЕКВИЕМОМ! Все уж и позабыли! А здесь – такое… Короче, для тебя двери моего храма всегда настежь! Так и помни.

Поскольку до назначенного часа «обкатки» времени было достаточно, решил побродить по столице, настроиться на соответствующий лад. Ноги сами привели его на Красную площадь. Светло, просторно, празднично здесь – всегда. Собор Василия Блаженного, лобное место, зубчатая стена, здание исторического музея…

МАВЗОЛЕЙ.

«Не со стороны – из глубины необозримой вглядись, человек, в потёмки души своей и пусть облистает тебя внутренний свет, чтобы пали оковы инстинктов, предрассудков, изникли с глаз долой шоры близорукие. Тогда распахнутся настежь врата Истины единой, но непостижимой никогда».

Кто нашептал ему, Исполнителю, слова сии?

Он стоял перед Мавзолеем, смотрел на идущих поклониться ВОЖДЮ людей – соотечественников, иноземцев, и вдруг, совершенно случайно, вспомнил высказывание соседа по даче, Ивана, что смерть – огромная чёрная дыра… И пока человек живёт, он неуклонно приближается к этой дыре, к безбожному НИЧТО, а когда помирает – становится её пленником. Навек.

Захолонуло в груди. И ещё… промельком, облачком прозрачным: в далёком детстве…да, пожалуй, в детстве, Борис Фёдорович Головлёв дал ему задание – выучить и «подарить людям» ХОРАЛ Иоганна Себастьяна Баха. В коротеньком произведении том, предназначенном для исполнения на органе в больших католических церквах, было три абсолютно одинаковые части, но сыграть их следовало, естественно, по-разному: нейтрально первую, с большим подъёмом, пафосно вторую и грустно, прощально – последнюю. Как же бился в те невозвратные годы мальчик Серёжа над клавиатурой ф-но, чтобы зазвучали три единородных фрагмента пьесы и равнодушно-ознакомительно, чисто механически, и торжествующе, победоносно, и с грустиночкой светлой, неизбывной, льющейся на память добрую о пройденном пути!.. Припадал к инструменту, откидывал голову назад, буквально извивался у пианино, благо никого в часы те дома не было. И добился своего – понял это сразу же, когда замер в тиши комнатной последний звук. Но понял и то, что больше так не исполнит ХОРАЛ никогда… «А ведь плохо, нечестно я исполнял все последующие годы произведения великих мира сего – подумалось вдруг Бородину. – Неужели и «ЗЕМНУЮ» ждёт такая же участь? Тогда зачем всё это? Можно ли бесконечно возрождаться и находить?!»

Спустя ещё минуту:

«Вот тебе и чёрная дыра, Иван! Но ведь человек не умер, пока о нём помнит хотя бы одна живая душа! Гм-м, интересно, придёт ли на генеральную Глазов? Приглашение приглашением, и всё же…»

Светло, просторно, празднично на Красной площади – всегда. А ещё – торжественно, тихо. Красноречиво-тихо… Кажется: ступаешь не по карельскому Габбро-диабазу, которым вымощена она, но по векам, спрессованным в немые, мудрые ступени… Так и двигаешься – не прямо, а вверх и выше, возносясь над собою прежним, становясь значительнее, лучше, чище…

Он ни о чём не думал. Здесь, на Красной площади, не думают – здесь очищаются для грядущих мыслей и дел. Или всё-таки думал?

Захолонуло в груди. А люди шагали к ЛЕНИНУ – москвичи, приезжие, и Бородин невольно залюбовался ликами их – сосредоточенными, слегка грустными, зато открытыми и озарёнными высоким внутренним светом. Но вдруг осенило Сергея Павловича: причина былых самокопаний, неудовлетворённости, сомнений, хандры его заключается в том, что он, Бородин, всегда, всю жизнь свою, знал – никакой он не талантище, не Мастер, а обычный халтурщик, не имеющий права выступать перед слушателями… Ладно, пусть не халтурщик – виртуоз, но – не более того. И грош цена исканиям, самоистязаниям моим, грош цена откровениям… Я был эгоистом, уходил в иллюзорные миры, не имел ничего святого за душой… Вот здесь, в нескольких метрах от меня, лежит тот, кто сполна отдал потенциал души, интеллекта, воли человечеству всему, кто «повернул вспять колесо истории»!! Боже, как просто и банально… Так следует жить. Так, только так и нужно бороться, постигать намеченных рубежей. Я же плакался в чьи-то жилетки, холил и жалел эго собственное! Спасибо СОНАТЕ – вдохнула в меня силы, чувства, наполнила грудь счастъем Только я не познал, не постиг до конца всей грандиозности Замысла композитора, а значит, скорее всего, не дорос до исполнения такого произведения! Неужели пройденное – насмарку? Коту под хвост? Или… или у меня ещё есть шанс? Господи, дай ответ! А вдруг во время концертного исполнения перед такими вот людьми, слушающими свои сердца, внимающими Истории самой, я и получу долгожданный ответ… прозрею?! А? Ответ на вопрос жизни и смерти! А может, я действительно урод и горбатого могила исправит!

А люди продолжали идти к Владимиру Ильичу, они шли, действительно прислушиваясь к чему-то высокому, звенящему в воздухе и живой, нескончаемый поток этот, казалось Бородину, вливается и в него, чтобы хватило сил, чтобы не подводить черту, но подчеркнуть, вызначить главное… начать с себя… И бой часов на Спасской башне Кремля показался ему колокольным звоном, и проникся Музыкант ведением: близится его звёздный час…

…– кем же ты будешь, Серенький мой?

Понурый, болотный, моросный завечер утопил в непрогляди шерстяной воплище неженский, растворил без эха в шелесте зудящем капель, вбил в бездонье повечное, русское… так и оставил мать ответа дожидаться. Тускло, зябко догорали головни и страшно стало вдруг всем жить, но ещё страшнее было между жизнью и смертью находиться, участь горькую проклинать.

Глава четвертая
Ягода бессмертья

1

Судьба не баловала Виталия Петровича Колосова, но он стойко переносил удары её и потому за интеллигентной, мягкой наружностью: правильные по жизни черты лица, волнистые тёмные волосы, аккуратно расчёсанные, с пробором, большое старомодное пенсне, которое иногда заменялось очками, крупными, в роговой оправе и на шнурочках… за глубоко посаженными, всегда внимательными к собеседнику глазами, добрыми, светлыми, за многим другим в облике скрывался… да и не скрывался, пожалуй, а вырисовывался, стоял, вот именно – стоял характер истинного борца, борца, свято верящего в идеалы коммунизма и преодолевающего трудности, преграды на нелёгком пути подвижника, первопроходца (тогда все они были первопроходцами!], борца, который сделал себя таким сам, чтобы утвердиться в жизни, подавать пример сомневающимся, нерешительным, чтобы, в конце концов, «не было мучительно больно…» Кто-то из его знакомых однажды полушутя обронил в адрес этого человека: «старомодный современник!» Ничего обидного в словах приятельских не содержалось, произнесены они были скорее, как реакция на пенсне, также – внешнюю неторопливость, «пьеробезуховскую» (представлялось!] манерность, даже полноту некую и никак не для того, чтобы оскорбить, ранить натуру чувственную. Кстати, в кругу близких, товарищей обидчивым и мнительным он не слыл, посему изрекший фразу – штрих к портрету, ничем не рисковал, просто лаконично охарактеризовал своего знакомца давнего и наверняка вскоре забыл оное. Вместе с тем, не зря молвят, что слово не воробей, выпустишь – не поймаешь! И потому выражение «старомодный современник» звучало нередко, стало эдаким клише к образу Колосова и, подчеркнём, обязательно шло в тон настроению ли общему, беседы о том, о сём…

Обычный уральский паренёк, Виталий с детства отличался отменным здоровьем, богатырской силушкой, потому и заприметил его Матвей Иванович Кропычев, «Матвеич», кузнец, взял в подмастерья, поскольку бывший наотрез отказался в кузне вкалывать: «силов никаких нету, одни вюбродки[13]13
  Вю́бродки – отопки, вышкварь, т. е., что остаётся в печи


[Закрыть], так емя начемодуришься[14]14
  Начемодуришься – от чемодур, т. е. самовар


[Закрыть], выть-визжать дочкой[15]15
  Дочка – свинья


[Закрыть] бушь!» Там, в кузнице, на отшибе села Карасук, проходило гражданское и духовное становление завтрашнего комиссара Колосова. Через пот, мозоли, ожоги многочисленные. Через преодоление трудностей, постоянное преодоление трудностей, лишений, связанных с голодом окаянным, с тем, что практически безвылазно в аду огенном-кромешном находится, тогда как большинство сверстников, сверстниц худо-бедно, а плоды отроческих лет-зим пожинают: игры, прогулки, приключения, ухаживания… хотя, чего греха таить, им всем тоже непросто очень жилось в те далёкие годы, багровые годы! молодой Советской республики.

Рабфак, армия, с которой позже связал судьбу, работа с людьми, сначала – в кадрах, затем и «партполит…» Когда получил назначение в дивизию Шипилова, легендарного полководца, старого русского офицера, героя войны против Антанты, а позже и гражданской, который лично встречался с Владимиром Ильичом Лениным, то воспринял это, как выданный советской властью мандат доверия и с удвоенной энергией, с повышенной ответственностью приступил (набросился буквально!) к исполнению обязанностей. В генерале Шипилове души не чаял, ставил Евгения Александровича высоко, считал учителем, внутренне трепетал, что вдохновляло с гордостью великой, всеобъемлющей, многогранной делать своё нужное дело плечом к плечу с наставником, хотя подмастерьем себя никоим образом не называл, ибо таковым личность свою и не считал. Имел сложившуюся жизненную позицию, собственный опыт, взгляд на вещи, был вполне самодостаточен. Исходя из сказанного нетрудно понять, принять: известие о том, что комдив за прежние связи с немецкими военспецами, командирами среднего (тогда!) звена кем-то очень влиятельным и явно в нравственном отношении оставляющим желать много лучшего назван врагом народа, изменником Родины, предателем высших государственных интересов, известие это Виталия Петровича если и не выбило из седла, то на какое-то время подкосило, лгать не будем. Дескать, не разборчив был в знакомствах – дореволюционных ещё, также и академических… и не просто не разборчив – слабо сказано! – а подозрительно тенденциозен (и подобрали же словечко!) В последующие же годы, переписываясь, лично общаясь с обретёнными в бытность слушателем академии коллегами из Германии, вольно-невольно сообщал им такое, что не могло не нанести существенный урон, вред военному строительству. Огульные, беспочвенные, хотя и опровергнуть их тогда не представлялось реально возможным, обвинения эти-иные и легли в основу заведённого на «гражданина Шипилова Евгения Александровича» «Дела №…»

Заступаясь за боевого друга и командира, комиссар исходил мыслимые и немыслимые инстанции – судебные, следственные, правовые; использовал в целях благих и самого его, Колосова, вызовы на допросы, беседы в рамках дознания в соответствующие органы… Одно время, чувствовал, чаша весов стабилизировалась было, застыла… Не хватало малости какой-то, дабы справедливость восторжествовала и генерал Шипилов оказался на свободе, в родном армейском строю. Увы, чудес не бывает. А однажды один из «винтиков» энкавэдэшного механизма присоветовал вполголоса: «Вы бы, товарищ комиссар, столь ретиво не защищали арестованного. Это может показаться странным… может не понравиться… Как-никак, в одной упряжке без малого пять лет проработали! И под личиной боевитости, добропорядочности, многоопытности командира, согласен, не сумели разглядеть врага народа! Где же была ваша партийная проницательность, где было выше революционное, пролетарское чутьё? Притупились?!»

И слова, и тон, которыми сказаны были, не столько напугали Виталия Петровича, человека смелого, хлебнувшего «разносолов» всяких за сорок с небольшим лет, сколько ошеломили открывшейся внезапно, вдруг картиной истинного положения дел: скорее всего, Шипилова уже нет в живых. Отчаяньем, безнадёгой и ещё чем-то, ранее не испытанным, не обрушивающимся, так и плануло тогда, в беседе с глазу на глаз с «шестерёночкой» запущенного на полную мощность бездушного, как машина, устройства по выявлению и уничтожению инакодействующих… плануло в душу праведную комиссара и понял Колосов, униженно, растоптанно, букашечно понял-прочувствовал, самому себе в «прозрении» гадком не признаваясь, пряча оное на дне неисповедимой сущности собственной-бесконечной, понял: ОТНЫНЕ ОН УЙМЁТСЯ, ПЕРЕСТАНЕТ СТУЧАТЬСЯ В ДВЕРИ ВЫСОКИХ КАБИНЕТОВ, С ПЕНОЙ У РТА ДОКАЗЫВАЯ НЕДОКАЗУЕМОЕ!! Что-то надломилось в нём… (Примерно подобное испытал в своё время и Анатолий Глазов, когда ему, задумавшему создать грандиозный Барельеф в Сибири, дали от ворот поворот; разумеется, Виталию Петровичу история упомянутая была неизвестна, речь в данном случае идёт о схожести только – заметьте, отдалённой! – чувств, пережитых обоими подвижниками]. Надломилось, да… Словно внутренний голос нашептал новую установку жизненную: продолжать работать, воспитывать личный состав в духе беззаветной преданности родной Коммунистической партии, повышать морально-политический уровень, ковать кадры на местах и при этом…

Но как, словами какими утешить ставшую сиротой дочь Евгения Александровича – Аню, стоически-скорбно ждущую отца, верящую в высшую справедливость на белом свете, поскольку родилась, живёт в Советской стране, является комсомольским вожаком, готовится к вдохновенной деятельности на музыкальном поприще? Произнести прямо, в лоб горькие слова? Можно переборщить. Творческие души – ранимы… Полунамёками? Не привык дипломатничать. Решил было посоветоваться с женой, Светланой Ильиничной, но тотчас отбросил мысль эту в сторону: последнее время, чувствовал, оба они отдаляются друг от друга – её чрезмерная набожность, сухость, скользящая в ходе общения взаимного, повторим – сухость, а не лаконичность, не конкретность, доставали! буквально, брали за живое, изводили, если угодно, тихой сапой Виталия Петровича. Вот почему он доверял в большей степени личному опыту, чутью, не рассчитывая на чью-либо помощь. Правда, был ещё начальник их штаба подполковник Гуров Константин Дмитриевич, но обращаться к нему Колосов посчитал лишним: с оперативных планов, карт, инструктажей и прочего переключиться на столь щепетильную тему «сухарю», «службисту» Гурову будет весьма затруднительно. (Службист, сухарь – эпитеты не случайные, такими словами характеризовали его в дивизии, да и в округе столичном за рвение, узость, внешнюю, по крайней мере, интересов, нет-нет да и проглядывающие карьеристские замашки… А может, комиссар ошибался?) Короче говоря…

– Милая, крепчай! Скорее закалишься, а без духовной закалки, без нравственной закалки теперь ой, как трудно и особенно одиноким. Сколько можно было, я поддерживал тебя, да не тебя одну – самого себя тоже ведь! Думал: правда, справедливость восторжествуют, вернётся к нам Евгений

Александрович… Словом, реально если – никаких надежд на это нет! Многое, очень-очень многое отдал бы я, чтобы оказаться неправым. Увы, как говорил Владимир Ильич Ленин, «чудес не бывает!» И ещё он добавлял потом – главное чудо: говорить правду. Всегда, при любых обстоятельствах говорить только правду, как бы тяжело это ни было и чего бы это нам ни стоило.

– Спасибо вам, Виталий Петрович, я догадывалась…

– И знаешь, надежда умирает последней!

– Да, конечно, с мудростью человеческой не поспоришь. Только лично мне от неё легче не становится…

– Что делать-то будешь? Здесь останешься, или…

– Здесь, здесь! Куда же ещё мне деваться?

– Друзей, подруг не растеряла? Нынче люди стали какими-то скрытными, подозрительными, но называют это бдительностью, направленной на выявление заматерелых врагов народа. А может, я и не прав?! Лица-то кругом приветливые, слова произносятся правильные, оптимистические… Да-а… Но я хочу всё равно подчеркнуть, потому что знаю, чувствую: к таким, как ты почему-то относятся с предубеждением, с опаской… Многие ведь как думают? Яблоко от яблони недалеко падает! Уж лучше я от яблочка такого шажочек в стороночку сделаю, а то подумают, что моё это яблочко, что и сам таков, с червоточиной. Знакомая картина?

– Знакомая! Ещё как знакомая! Есть у меня друг, он сейчас, правда, далековато, ну, да ничего, главное: верен мне, а я – ему верна. Да вы же его должны знать – Глазов! Анатолий Глазов.

– С Лены, реки такой… в Сибири(!) Необыкновенно сильный во всех отношениях человек. Ты его любишь?

– Да, Виталий Петрович, и говорю это радостно, с признательностью судьбе. Я очень-очень счастлива, что повстречала его.

– Создайте семью. Вместе. Вдвоём гораздо ведь легче, лучше!

– Если бы всё было так просто! Там, в Сибири, у него есть девушка, её зовут Клава. В прошлом – дочь миллионера Горелова, слыхали, наверно, имя это, оно в одном ряду стоит с именами Демидова, Привалова, Морозова… Да он даже побогаче их был! Так вот… она знает Анатолия с детских своих лет, когда он в услужении, живой игрушкой во дворце их жил, это после того, как они познакомились летом на «ГРОМЕ»… А потом…

Незаметно для себя Аня увлеклась и рассказала комиссару многое из того, что поведал ей однажды Анатолий Фёдорович.

– Вот уж судьба так судьба! – Колосов.

– Да, хлебнул лишку… – Анна помолчала. Оба не знали, что ждёт композитора впереди – на дворе стоял сентябрь 1936-го. – А судьба, Виталий Петрович, у каждого ведь по-своему необычна. Даже если на первый взгляд ничего особенного в ней нет. Даже откровенно серая, будничная! Всё равно ведь необыкновенная! Как и мысли, дела его… Нужно только суметь разглядеть тут изюминочку.

– Так вот ты какая, Аня Шипилова? Ну, а что потом? Что вообще делать собираешься? И это не просто праздное любопытство! Ты человек творческий, а творческой душе, слыхивал я, как глоток свежего воздуха, нужны обездоленность, страдание. Они, дескать, вдохновляют! Не знаю, насколько верно утверждение это, но только, поскольку мы заговорили народными мудростями да изречениями глубокомысленными, то здесь вспоминается ещё и такое: не было бы счастья, да несчастье помогло! Звучит грубовато, цинично, однако в точку.

– В яблочко!

Он изумлённо посмотрел на девушку. Дочь генерала Шипилова совершенно не смутило выражение глаз комиссара, набрав в грудь побольше воздуха, она, как о давно принятом решении, заявила:

– В музыкальной школе какой-нибудь устроюсь… Детишек стану обучать!

– Гм-м… Я к тебе на днях в гости зайду, проведаю – ничего? можно?

– Буду рада!

– Ну, ладно, давай пока, головку выше держи и чтобы… – осёкся. Хотел сказать: «Без глупостей!», но, видя перед собой мужественную красоту, одухотворённую волю девушки, понял, сразу и бесповоротно понял, что ничего дурного с собой она никогда не сделает. Ибо воспитана Советской властью, любит Глазова, предана музыке… Поскольку в память об отце будет жить на земле полноценной, правильной судьбой.

– …Чтобы что?

– Чтобы регулярно нам со Светланой Ильиничной давала о себе знать! Договорились?

– Не волнуйтесь, Виталий Петрович, обещаю: буду умницей!

– Вот и хорошо. Давай, давай, я пойду, сама знаешь – дела…

– Заходите, Виталий Петрович! Обещали ведь!

– Обязательно.

Встреча эта, разговор, не получившийся (не о такой скоротечной, легковесной беседе мечтал на досуге комиссар, не к такой и готовился…), оставили неприятный осадок в душе обоих. Аня, войдя в гостиную, долго, беспомощно бродила из угла в угол – слёз не было, воли не было, была пустота, ещё похмельная какая-то горечь, хотя девушка не брала в рот ни капли спиртного – просто иначе не назовёшь саднящее тихо, оскоминно чувство ею переживаемое… Виталий же Петрович, хмурый, раздражённый, откровенно не хотел возвращаться домой, к супруге, неся в груди неудовлетворённость, даже вину за то, что ничего существенного для дочери своего командира не сделал – подумаешь, похлопотал о подключении телефонного аппарата! Такая малость! Оба не знали, что буквально через месячишко-другой приедет-объявится Анатолий Фёдорович Глазов – с кипой материалов, документаций станет добиваться разрешения на возведение Барельефа…

Субботний вечер непоздний, в воздухе – терпкий предосенний настой, всё в природе давно созрело, налилось земной любовью, ждало благословенного часа высокой смерти, красивой разлуки… В дивизии дела шли хорошо, планы и программы боевой, политической учёбы, текущие работы выполнялись, из округа сообщили, что со дня на день в соединение прибудет новый командир – очень дерзкий, перспективный, намекнули на получение для испытания, обкатки, так сказать, более современных образцов техники… Это накладывало повышенную ответственность на людей, трудившихся плечом к плечу. И ВРИО командира Осипов, и нач-штаба Гуров, и комиссар Колосов денно-нощно вкалывали на штатно-должностных местах, взаимодополняя друг друга и не разделяя работу на «мою» и «не моё»! Такое отношение к ратному труду положительно сказывалось на подчинённых, усиливало их рвение, давало положительные результаты. Речь идёт не о грамотах почётных, не о благодарностях – важны общий настрой в коллективе многотысячном, единое понимание личным составом необходимости высокой постоянно боеспособности, бдительности и дисциплины, особенно учитывая международную обстановку. Пример командования служил ориентиром для подчинённых – за красивыми словами этими скрывалось истинное лицо Защитника Родины, раскрывался его обобщённый образ.

Жена Виталия Петровича, Светлана Ильинична, жила вместе с тем своей, обособленной жизнью, своим Богом, в которого верила истово, ненормально, и ничего здесь комиссар исправить не мог: когда ухаживал за ней, совершенно не подозревал, что она такая «воцерковлённая», «оправославленная», что постепенно между ними вырастет стена… Переубеждать её – переубеждал, однако в данном случае всей его философской подкованности, атеистической риторики было недостаточно. Вера в Бога помогала женщине – в иллюзии благостные, в грёзы, что молитвами сотканы, уходила за поддержкой, очищением. Не уважать убеждения родного человека Виталий Петрович не мог однозначно и нередко мысленно отвечал себе в диалоге внутреннем с собой-атеистом, что лучше верить в Бога, чем не верить ни во что.

Итак, субботний вечер непоздний… Выдалась свободная «минутка» и, верный слову, комиссар шёл к Анне Шипиловой – домой. С момента последнего их разговора прошло около двух недель и Колосов почувствовал что-то вроде тоски – осознанной, неосознанной? – по дочери своего командира. Странным это ощущение не считал, было просто приятно испытывать к ней заботу отеческую, питать самые добрые чувства, предвкушать наслаждение от разговора с мудрой и отзывчивой Аней, тем более, что давненько уже не бывал в квартире комдива… бывшего? не бывшего? Опять же ответа на вопрос сей не ведал. Знал только: обязан навестить – и навестит.

Девушка встретила его растерянно-недоумённым взглядом, полным доморощенной тоскотищи, одиночья и такой сироткости – обречённой, гнетущей, отчаянной, безысходной, что ему стало не по себе. На миг показалось: это самоё осень, забежав на чуть-чуть вперёд, прописалась в очушках горечных, трогательно-васильковых. Повеяло тихо и странно увяданием даже…

– Заходите, Виталий Петрович, спасибо, навестили, вы человек слова.

– Одна? Не помешал?

– А кто у меня может быть? Проходите в гостиную, располагайтесь…

– Ты только не суетись!! А слово данное действительно держать надо, иначе как-то не солидно, Не по-советски получится. Ну, рассказывай, теперь можно и поподробнее! Как ты, дочка, а? Прошлый раз мы перекинулись парой ничего не значащих почти фраз… Во-от… потом я домой вернулся, понял, что только разбередил душу твою высказыванием насчёт папы твоего, что, мол, скорее всего, нету в живых Евгения Александровича… И стало мне плохо-плохо, откровенно признаюсь! Давно не было так муторно на душе. Представил: сидишь ты одна, в креслице, и плачешь, плачешь… Тихими, долгими слезами плачешь. Знаешь, у меня очень странная должность – комиссар. Иногда приходится притворяться, понимаешь, рядиться в тогу этакой добродетельности, сердечности. Люди смотрят, слушают, берут пример. А я… я будто раздваиваюсь. Понимаешь, нет?

– Конечно, понимаю. Сама испытываю подобное. Особенно, когда была комсомольским секретарём. Наверно, в каждом из нас живут два «Я». Высокое, человеческое, и эгоистическое начала. Какое из них и в какую минуту верх возьмёт, на свою сторону перетянет? Знать бы! Соломки бы подстелила…

– Это хорошо, что ты меня понимаешь, Аня. Я почему о себе заговорил? Дело в том, что комиссар, постоянно работающий с людьми, обязан быть и строгим, неподкупно-принципиальным, и очень… сердобольным, что ли! Причём быть не по должности, не по Уставу, но именно быть, являться таким. Здесь также кроется противоречие, загвоздочка, внутренняя, если хочешь, недоработка… чья вот, не пойму?! При всём при этом он, политбоец, комиссар, часто, очень часто поступая гуманно, идя от себя – к людям, чувствует, что они, эти самые люди, его окружающие, с кем он работает, внутренне разгадали двойную игру нашего условного политработника и принимают заботу его о себе, как само собой разумеющееся, как данность некую – это раз! Во-вторых, говорю сейчас о себе, честно, как на духу говорю, лично я, например, в такие ли, в другие какие минуты общения доверительного с подчинёнными, с членами их семей ловлю себя на том, что… притворяюсь! да-да, именно притворяюсь хорошим, поскольку должен, обязан быть хорошим в их глазах, а на самом-то деле я другой, слышишь? абсолютно другой – хуже во сто крат, ибо и заземлённее, что ли, и прозаичнее, и вообще – устал… Но – работа есть работа, приходится выполнять её, закрыв, по возможности, глаза на все издержки, закрыв глаза на то, что нередко приходится вымучивать из себя доброту, порядочность… отзывчивость. Наверно, я сейчас слишком путано и многословно всё это тебе объясняю, передаю – ты знаешь, Аня, просто хочу, чтобы ты знала: я здесь сейчас не по долгу службы, так сказать, не как комиссар, а чисто по-товарищески, по-человечески. Мне тебя искренне жалко, хотелось бы помочь, но как? чем? хоть убей, не знаю.

– Спасибо вам. Желание помочь всегда отзовётся в том, к кому относится, на кого направлено… Я чувствую вашу заботу и мне очень приятно. Я понимаю вас, Виталий Петрович, только вы зря беспокоитесь: я сильная. Это я с виду такая хрупкая!

– Мне уйти?

– Что вы?! Сидите, я сейчас чаёк организую. Посумерничаем. Как там Светлана Ильинична? Волноваться не будет? А то и её пригласили бы! Знаете, всё хотела спросить, да никак не решалась… Почему у вас нет детей?