Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

– Был ребёнок, сын. Утонул в речке, спасая собачку. Течение сильное унесло. Я бросился на помощь, но – поздно. Течение сильное унесло. Попал в водоворот, втянуло… Ему тогда одиннадцать с небольшим было… Светланка моя с ума чуть было не сошла. Всё молилась, молилась… Я атеист, конечно, но в те дни, недели, в месяцы первые после трагедии искренне рад был, что люди придумали себе Бога. Иначе добрая половина живущих на земле потеряла бы себя – навек. А что может быть страшнее этого? Знаешь, сейчас задним умом думаю, как мы просмотрели эту собачку? Ведь я бы спас её, а сынишка, Митя, остался бы с нами…

– Простите, Виталий Петрович, я такая бестактная… Это во мне чисто женское любопытство взыграло. Впредь наука. Митя…

– Да, белобрысенький такой, нежный…

– Маленькие все такие хорошенькие! Я так сочувствую вам, бедный вы, бедный человек! Не зря говорят: каждому дому – по кому!

– Ничего, Аня, ничего. Улеглась боль… Что до Светланы Ильиничны, не тревожься – я её предупредил, что задержусь сегодня. Да она и так привыкла к моим поздним возвращениям. Так что, не беспокойся. Да и с чаем не выдумывай. Иногда, знаешь, ловлю себя на мысли, что люди транжирят драгоценные мгновения, а ведь секундочки бывают такие, которые просто неповторимы. Неповторимы!

– Как сейчас, например? Вы несчастливы? И разговор каждый по душам для вас – работа? долг служебный?

– Не знаю, что и сказать. Часто мне кажется, что моя помощь, пусть и на словах, ближнему, подчинённому или просто, нужна скорее мне, чем ему? Странно?

– Если сейчас такой случай, я…

– Кто кого будет поддерживать, Аня?! Хитруля!!

– Вы меня уже поддержали и не раз, а я не люблю в долгу оставаться. К тому же, чувствую: вам также нужно доброе, ласковое слово…

– Помнишь, Аня, несколько лет назад – время-то летит! – в этой самой комнате, на юбилее Маргариты Осиповны, покойной твоей бабушки, у нас стихийно возник разговор о счастье? Тогда мы дружно сошлись на том, что счастье – это особенное состояние человеческого духа, помнишь? Когда личность полностью реализует себя, когда человек творит разумное, доброе, вечное. Во-от. Что же касается того, является ли наша с тобой нынешняя встреча для меня, для меня, особо подчеркну! чем-то наподобие выполнения служебных обязанностей, так ведь, Анечка, работа может быть и любимой. Согласна? нет? Я шёл к тебе по долгу сердца, но не в этом дело. Чувство долга необходимо в сердце своём постоянно пестовать и реализовывать! Конечно, это всё только красивые общие фразы, слова. Но даже за ними – смысл многого в жизни… во мне, в людях вообще, в людях, которые ступили на стезю служения другим людям. Я – немножечко счастлив в эти самые минуты, с тобой. Не эгоистически, не самодовольно счастлив, а счастлив тем, что, кажется, нашёл те единственные, кратчайшие пути к сердечку твоему, нашёл некоторое с тобой взаимопонимание… Моя работа – это моя жизнь, моя судьба. Хотя, верно, порой бывает несладко. Уже говорил тебе об этом. И если работа приносит удовлетворение, как я могу не быть счастливым? Но я хочу разобраться, хочу до конца понять, глядя на тебя, в твои красивые, честные и просто задушевные глаза, хочу понять психологию тех трусов, перестраховщиков, которые боятся общения с тобой, шарахаются от тебя в сторону, будто ты прокажённая. Знаешь, Советской власти всего ничего – двадцать без малого лет… Конечно, в историческом масштабе это не срок, так, кроха ничтожная! и материал человеческий, он ведь – прежний: вчерашние забитые, попами одурманенные рабочие, крестьяне, батраки, получившие ликбезовское образование совсем недавно… это также и бывшие дворяне, помещики, ведь далеко не все из них подались за кордон, в парижи! немало их тут, на родине, они образовали мощный пласт, добавлю – весьма мощный пласт, имеют собственные суждения, которые распространяют среди широких пока слоёв неохваченного образованием населения нашего… так вот, эти последние яро ненавидят завоевания социализма и делают это не просто злобно, хищнически, но и, представь себе, Аня, с фантазией, с выдумкой, чтобы заразить колеблющихся, склонить на свою сторону сомневающихся, слабохарактерных… Они, наши идейные враги, к сожалению, нередко добиваются своего – немало, согласись, таких, кто откровенно перед ними пресмыкается, завидует тайным миллионерам, обладателям награбленных ещё до революции богатств, принадлежащих единственно народу нашему… К чему я всё это говорю, спросишь? Просто мне кажется, что огромные, неминучие испытания ждут всех нас. Я даже имею в виду не грядущее противостояние с набирающим силу германским фашизмом… Есть ворог по-страшнее. Внешний нам не так опасен, хотя, чувствую, напрячь предстоит все-все силы государства, нации. Но есть противник, супостат гораздо серьёзнее. Это – мы сами. Вот ты мне недавно, во время одной из наших встреч накоротке, рассказывала про Рубана. Его отец работает в органах НКВД, знаю. Ответственнейшее это дело – выявлять инакомыслящих, бороться с тщательно замаскировавшимися антисоветскими элементами! Правильно? Правильно! Но ради чего нужно было ему наущать своего сынка, Николая, на неблаговидные действия против тебя? Ведь разве так завещал нам Феликс Эдмундович Дзержинский? Ты, Аня, не удивляйся моей осведомлённости, у меня много порядочных людей повсюду, в том числе и там, в органах, а что касается бойкота, который с подачи Рубана-младшего инициировали по отношению к тебе в консерватории – не забыла ещё? – так ведь я по-прежнему общаюсь с Ильёй Ефимовичем Тучновым, с которым знаком уже порядочно и вот в этих самых стенах встречался на юбилее Маргариты Осиповны, земля ей пухом! Кстати, Илья Ефимыч очень высокого мнения о тебе. И ему, как и мне, далеко не безразлична твоя дальнейшая судьба. Твоя душа, если хочешь. Ты мне веришь?

– Да, конечно.

– А теперь главное, Аня. Все эти рубаны и станут нашим главным врагом. Понимаешь? И эти враги уже наносят нам свои беспощадные удары. Пример тому – судьба генерала Шипилова, твоего, Аня, отца! Эх!.. – Помолчав, продолжил:

– Аня, человеку, особенно одинокому, нужен старший товарищ, нужен кто-то, кто бы предостерёг, помог, посоветовал и даже – простил… Оградил от нехороших людей… Я, к сожалению, не смог быть рядом с тобой, когда тебя преследовали злые языки, отворачивались бывшие приятели и знакомые. Специально не называю их друзьями: настоящие друзья не предают и не бросают в годину испытаний. Я не знаю дословно, что именно говорил о тебе, о твоём отце

Николай Рубан, я ещё с ним встречусь на досуге, хочется мне прощупать этого вашего вундеркинда… Зато прекрасно знаю, откуда ветер дует… веет… Ты прости меня, доченька, если можешь, за то, что запоздало так предлагаю свою помощь: оправданий здесь нет никаких! И ты ведь всё правильно понимаешь, убеждён. Часто заходить к тебе не обещаю – временем ограничен, но я для тебя – как второй отец. Пусть это не покажется тебе высокопарным, напыщенным. Это – правда. И пока твой Глазов далеко, пока ты фактически одна, разреши быть тебе максимально полезным. Потому что человек не должен быть один, так нельзя, неправильно в корне! «ЧЕЛОВЕК НЕМЫСЛИМ БЕЗ ЛЮДЕЙ!» – восклицал Гёте. Вот почему, и не только поэтому, а просто чисто по-советски! нельзя, чтобы и впредь пускала свои загребущие корни жестокость. Видишь, какой я златоуст! Настоящий Цицерон!

– Спасибо вам, Виталий Петрович, на добром слове. За участие ваше ко мне спасибо. Знаю, нелегко вам было это всё мне сказать… Даже не знаю, что и ответить…

– А ничего и отвечать не нужно, Анечка. Ты просто нет-нет, да позвони – мне ли, Светлане Ильиничне. Дай о себе знать. И посмелее, пооткровеннее будь. Я к тебе в душу своими сентенциями залезать не собираюсь, понимаю: доверие, взаимопонимание приходят не сразу, не с бухты-барахты! Ты живи, но отныне пускай в уголочке укромненьком твоего сердца прочно, цепко, надёжно гнездится мысль о том, что у тебя появился ещё один друг. Старший, не старший – не суть важно. Договорились?

– Ага, только всё равно я вас напою чаем! И не вздумайте отказываться!

– Валяй!!

Аня прошла на кухню, поставила чайник и быстро указательным и большими пальцами правой руки дотронулась до глаз – непрошенная, тйхонькая влажность осталась на подушечках. Заставив себя улыбнуться, бодро вернулась в гостиную, к Виталию Петровичу, который в её отсутствие изучал книги на стеллажах, собранные несколькими поколениями Шипиловых – это комиссар определил сразу: встречались раритеты.

– Сколько раз любовался вашей семейной библиотекой и никак не могу налюбоваться! Такое богатство!

– Да, папа мне часто говорил, чтобы я, как зеницу ока, берегла их.

– Читать-то находишь время?

– Ой, и не спрашивайте! Раньше всё успевала, это когда в комсомоле работала. Умела как-то организовать труд… Сейчас, без папы, иначе всё…

– Понимаю, понимаю, девочка! Но читать нужно. Здесь, родная, в россыпях мудрых истин, можно найти ответы на мучащие вопросы, можно найти и утешение. Вот, к примеру, Парменид, он принадлежал к так называемым элеатам и впервые высказал предположение о разделении мысли и чувства, что и стало началом идеализма в философии. Ты ведь знаешь, идеалисты утверждали, что сознание первично…

…Потом пили чай вприкуску, больше молчали – обоим это напоминало затишье перед бурей. Виталия Петровича терзало чувство неудовлетворённости, понимал: его нынешний визит к дочери репрессированного командира и, он ни на минуту не сомневался, своего друга – лишь слабая дань памяти последнему. «Я струсил, струсил идти до конца там, в НКВД, а здесь, в доме Евгения, ломаю комедию. Всё, в том числе и себя, пытаюсь выставить в приглядном свете перед несчастной девушкой, всё чего-то тарахчу, тарахчу… Эгоист! О себе думаю – не о ней. Голос совести собственной, нойку сердечную заглушить хочу, чтобы, значит, спать мог спокойно… – видите ли, сделал дело, гуляй смело! Ничего я не сделал! А она – просто молодец!»

Аня, совершенно не подозревающая о том, что творится в душе вечернего гостя, едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться: была отчаянно одинока, всеми практически брошена – сиротинушка сиротинушкой! И слова, голос мягкий, доброжелательный, мысли Виталия Петровича, его взгляд из-под старомодного такого пенсне, не бегающий, не увиливающий в сторону от её взора – всё это не столько поддерживало и заряжало духом высоким, сколько, напротив, расслабляло и – странно, нет ли? – вызывало в груди щемящие спазмы. Весь былой запал комсомольского вожака давно вышел, остались неизъяснимая пустота (и это-то в ней!) да оплёванная горечь.

– Знаешь, Анют, если тебе невмоготу, – поплачь, поплачь… Легче станет, увидишь.

– Спасибо вам, Виталий Петрович, – еле разлепила губы. Наверняка вы правы. Только надо уметь и владеть собой. Я пока не умею, только учусь. В жизни и это пригодится. Да?

– Никогда не знаешь наперёд, что пригодится… Оставить тебя одну сейчас? Уйти? Скажи, как на духу.

– Сама не знаю… Расскажите что-нибудь. О себе, о Светлане Ильиничне. Я же столько про Глазова рассказала, да и меня вы знаете, как облупленную.

– Будет ли тебе интересно? Поймёшь ли?

– Вы… несчастливы?

– Второй раз за сегодняшний вечер ты спрашиваешь меня об этом. Случайно? Нет ли?

– …и второй раз вы уходите от прямого ответа…

– …из чего ты делаешь собственные выводы?!

– Я – женщина. Я чувствую больше, чем могу выразить словами.

– И что же ты чувствуешь насчёт меня? («Зря я так…»)

С одной стороны он был рад: удалось немного растормошить Анну, однако разговор их по душам принимал несколько странный оборот, затрагивал глубоко личное уже в его судьбе – такое личное, делиться которым он, правду сказать, будучи с глазу на глаз с прелестной и донельзя проницательной девушкой, стеснялся, что ли… Вместе с тем, подспудно, (сам себе не хотел признаться в этом), сладостно довлело желание открыться именно ей: отношения комиссара с женой заходили, если не зашли окончательно, в тупик, общий язык в семейной их жизни найти не удавалось, в сердце наслаивался нехороший осадок – смага, прель, кои причиняли страдания, изнутри подтачивали морально-волевой настрой; без последнего работа с людьми превращалась в пустую, высосанную из пальцев формальность. И ещё: своих детей у комиссара сейчас не было, после потери Митеньки он мечтал о дочурке, чтобы появление девочки хотя бы частично сняло боль утраты невыносимую, утешило обоих. Увы, мечтам этим не суждено стало сбыться, вот почему к Ане относился с особенной, отцовской нежностью и втайне жаждал взаимности (в чём боялся признаться собственному сердцу!) Да, взаимности, чтобы ответное чувство на каплюсеньку малую заполнило вакуум невыносимый последних месяцев, лет… Наконец, имея за плечами своими солидный багаж человеческих судеб, открывшихся ему, характеров, читая по глазам напротив, как в книге, распахнутой настежь, душу ближнего, ближней, Виталий Петрович знал: Аня до конца с ним не откровенна – вызвать человека на полную откровенность можно только собственной исповедью, собственными правдивыми признаниями. Нужно не просто расположить его к себе, но довериться таким образом, чтобы тот поверил, а поверив, мог естественно, из внутренних побуждений подставить тебе плечо, сделать шаг навстречу. Здесь важно не переборщить. Важно на интуитивном уровне взвесить самодостаточность собеседника (собеседницы!), дабы не обрушить на хрупкие плечи того, кто рядом, дополнительную тяжесть. Иначе тот (или – та!) отвернётся и тогда – пиши пропало! Ни о какой взаимности не будет и речи.

– Что я чувствую в отношении вас?

– Я шучу, шучу, Аня! До меня ли, до моих ли забот тебе??! Самой ох, как не сладко!

– Человек, по-моему, не должен быть эгоистом в своём горе.

– Правильно, золотые слова… но только слова, слова! Во сто крат сложнее найти в сердце собственном силы для того, чтобы поддержать ещё кого-нибудь. Откуда их взять, эти самые лишние, дополнительные силы! Без них же любая помощь твоя окажется медвежьей услугой ввиду неискренности, фальшивости, натянутости, которыми, согласись, будет отдавать, попахивать, что ли… Понимаешь, о чём я?

– Конечно, понимаю, Виталий Петрович. Вам, как и любому человеку, нужно общение. Роскошь человеческого общения, цитируя Рабиндраната Тагора! Более того, вам нужна чья-то помощь. И ничего странного в этом не вижу. Было бы странно, если было бы наоборот. И если вам приятно откровенно разговаривать со мной, если вам нужна эта беседа по душам, то я рада, в свою очередь, помочь вам. Спасибо. Спасибо, потому что я чувствую, что нужна вам. А ведь счастье и заключается в том, что человек кому-то нужен. Тогда и появляется в этом человеке то самое особенное состояние человеческого духа, о котором вы несколько раз говорили. На пустом месте, в случае невостребованности, состояние такое не придёт!

Она заботливо подлила ещё чаю в кружечку Виталия Петровича, продолжила:

– Знаете, я умею хранить чужие тайны. Мне в прошлом столько всего поверяли подружки! Шутили, мол, ты единственный комсомольский вожак в Москве – не сухарь! Остальных кроме мероприятий, для галочки, не для галочки, мало что интересует! Словом, находили во мне что-то располагающее. Парни исключения не составляли. Посвящали стихи, музыкальные пьесы, песни без слов… Знаете, как у Мендельсона! Особенно же тянулась ко мне Катюша Свиридова, моя лучшая подружка, она сейчас в Крыму, мама двоих очаровательных близняшек… Во-от… Зачем я это всё вам говорю? Чтобы вы поняли: мне будет интересно и приятно выслушать вас, постараться, по возможности, помочь. Вижу: устали вы, Виталий Петрович!

– Есть немножко, верно подметила! Хм-м, а ведь я, если честно, совершенно не представлял тебя именно такой – цельной, сильной, мужественной. Прости, конечно!

– Думали, расклеюсь? Кисейная барышня?!

– Ну, не-ет! Евгений Александрович не мог воспитать кисейную барышню! Его дочь непременно должна быть сильной личностью, самодостаточной, уверенной в себе, ну, а испытания, лишения – они только закаляют!

– Вы в этом убеждены или говорите по долгу комиссара, по мандату бойца ленинской гвардии? Как человек или как большевик, хотя одно не должно противопоставлять другому. Вы это говорите, подразумевая всё то же особенное состояние человеческое, которое называется счастьем? Которое владело мучениками, подвижниками, трагическими личностями – в мировой истории таких не счесть!

– Ты меня экзаменуешь? Хм-м, ну, а если я приму твою «игру» и отвечу, что в душе моей зачастую совпадают самые заветные, сокровенные мысли, чувства с теми, которые излучаю (видишь, я какой, палец в рот не клади!) с трибуны либо в индивидуальной беседе? Если я ни на йоту не лгу – ни себе, ни другим? Это как – удивительно? невероятно? Ты можешь поймать меня на слове: а как же насчёт раздвоения, насчёт тоги добропорядочности, в которую пытаюсь рядиться на людях – ведь сам недавно про всё это говорил! Да? Да?

В какой-то момент Ане стало чуть ли физически нехорошо от напора, многословия комиссара, ей расхотелось принимать его – только бы он поскорее ушёл и оставил меня одну! С неимоверным трудом подавив гримасу сморщенности, зевок напрашивающийся-вызревающий, она кивнула головой, нацелила измученный взгляд прямо в глаза сидящего напротив комиссара, выдохнула:

– Да.

Под стать усталости душевной, накатившему нежеланию продолжать разговор этот явилось и ощущение, параллельно, исподволь возникшее аналогичной раздвоенности, то есть, чувство, близкое тому, о котором не намекал даже Виталий Петрович, а в чём открыто ей признавался несколько минут назад. И на волне подкатившей ответно высказала наболевшее-сокровенное:

– Виталий Петрович, дорогой, ничего я не знаю, не понимаю… То, про что вы говорите, мне и близко, и не близко – чуждо… Я право… У меня так почти никогда не получалось, чтобы совпадало… Когда я вела собрания, выступала с принципиальными, обличительными речами, то внутри меня гнездился холодок какой-то, что-то маленькое, чужеродное, пугающее и грозящее тихой сапой изрыть, нет – подрыть всю сущность мою, всю душу! Я старалась загнать это нечто в самый дальний, потаённый угол, но оно не хотело туда залезать, упорно вырывалось наружу, лизало какие-то корни мои… я физически это ощущала! Холодок-хоботок…

Ей вдруг стало легко, невесомо.

– Виталий Петрович, дорогой, вот сказала вам это – сразу гора с плеч. – Оперлась подбородком на кулачки, стала походить на малышку, которую несколько минут назад обидели, но тотчас принесли коей искреннейшие извинения. – Почему так? – Облизнула губы, затаила дыхание…

– Это то, родная, что делает нас людьми. Это вечная неудовлетворённость собой, достигнутым. Даже когда всё, казалось бы, здорово, замечательно, человек обязан находить что-то новое, своё, неиспользованное прежде, эдакий ресурс… Обязан…

– …но не станет ли это преследовать всю жизнь, не станет ли наваждением?! Не наложит ли свой плохой отпечаток на последующие дела, на дальнейшую судьбу? Ведь тогда…

Говорила тихо, раздумчиво. В лучах субботнего заката, а была именно суббота, зореньки вечерней, томной и подуставшей слегка за трудовую неделю облик девушки словно бы светился изнутри мягким, тёплым румянцем – на щеках, подбородочке, по-прежнему непосредственно-мило подпираемом кулачками безобидными, на лбу сосредоточенно-усталом и пересечённом в нескольких местах паутиночками волос… Вся напоминая розу в саду благоухающую, только-только распустившую бледно-алые лепестки, Анечка вдруг совершенно перестала соответствовать тому, что с грустинкой, но и с весомостью зрелой уже и ответственной изрекала. У каждого, кто в минуты эти послушал бы её, на неё бы взглянул, наипервейшим образом сложилось бы впечатление: девушка нежно признаётся в любви, обещает ждать, силится понять ближнего, чтобы не показаться (да и не быть!] чёрствой, близорукой… наконец, тихо присоветывает поступить так, не иначе, но только не делится тем, что беспокоило в бытность комсомольским секретарём. Редчайшее качество: отдавать душу, сердце на ровном месте, излучать непрерывно, щедро, бескорыстно переполняющую тебя ауру доброты… И вот уже отхлынула недавняя отчуждённость, исчезло неприятие, родившееся буквально из ничего, как реакция на многословие комиссара.

– …тогда… А ведь вам, Виталий Петрович, очень хочется поделиться со мной собственными мыслями, чувствами – права? Забудьте на минутку, что вы – боевой комиссар, папин соратник, большевик. Станьте просто человеком – расслабьтесь! Смею вас заверить, ничего в этом предосудительного, зазорного нет. Каждый из нас имеет право хотя бы несколько минут побыть самим собой…

– Откуда в тебе эта мудрость?

– Да разве же это мудрость? Женское сердце! Его не проведёшь…

– Но разве тебе действительно интересно копаться в чужих потёмках?

– Вы не чужой, Виталий Петрович. Я бесконечно признательна вам за хорошее ко мне отношение, за всё то, что вы для меня сделали и продолжаете делать. Я верю вам. Доверяю вам. Это не одно и то же, хотя стоит рядом. И я чувствую, знаю, что вы сейчас переживаете далеко не лучшие времена, что вам тяжело. Вы устали, измучились. Не кривите душой, будьте естественны. Вы же называете меня дочкой, а любящая дочь обязана позаботиться об отце. Виталий Петрович, даже сильным людям свойственно забыть обо всём на свете и просто отдохнуть… Чтобы дальше нести свой крест. Мне вас даже немножечко жаль…

Колосов был ошарашен монологом милосердной и мужественной, мудрой молодости. Получается, что Аня разгадала его «план», замысел – слегка «поканючить» по поводу невыдуманных, кстати, сложностей в работе комиссарской, связанных и с раздвоением неким личности, и с притворством определённым, мол, должен, обязан быть положительным, в действительности же… Да, разгадала, а разгадав, приняла правила «игры» и тем самым пытается помочь ему, ему! Осознанно? неосознанно-случайно разгадала? Ибо обладает проницательным, восприимчивым, чутким и отзывчивым сердцем, которое не проведёшь! Она, хозяйка дома, делает встречь ему шаг – поделитесь наболевшим, Виталий Петрович, а я помогу вам, постараюсь, по крайней мере, помочь… Может быть, отведу боль вашу и таким образом, поддерживая в свою очередь вас, помогая вам, обрету и в себе, для себя! новые душевные силы, чтобы преодолевать поле жизни, так внезапно поросшее бурьяном и чертополохом. Начните первым, ведь вы хотите излить душу! Не стесняйтесь! Гоните прочь страхи, ложную гордость, сомнения разные… Сила человека в умении оставаться именно человеком, в неудовлетворённости вечной! Здесь вы абсолютно правы. Но поскольку существует эта самая неудовлетворённость, то не может не существовать и постоянная тяга к лучшему, к свету высокому, к истине… Мы, люди, – не чучела разукрашенные и нафаршированные понятиями ложными да предубеждениями, нет-нет! Мы —…

«Интересно, что сейчас делает Светка? Ужин давно сготовила, теперь сидит со своим вязанием или молится… Какая же она у меня всё-таки разнесчастная! И никакой Бог ей не поможет… У каждого человека один Бог – это тот, кто ему дорог, кто постоянно и ненавязчиво, желанно рядом… кто нужен, нужен до боли… без кого немыслимо продержаться ни дня, ни часа, ни минуточки… Без кого просто невыносимо…»

«Как странно: вот я сижу в гостях у дочери своего командира и никуда не хочу уходить, и успокаиваю себя тем, что качественно, добросовестно делаю свою работу, да – работу. А ведь я обманываю себя! Никакая это не работа! Мне просто некуда идти. Я не хочу возвращаться домой. Я не имею права даже думать так, не то что акцентировать на этом свои мысли… Да, мысли… Ты от них не убежишь, Виталий! Разве что в могилу…»

«Почему так тревожно и сладко в груди?»

«Ей даже немножечко меня жаль…»

Пауза затягивалась. Настойчивее, объёмнее и выпуклее становилась тишина в уютной гостиной, куда широко, проторённо вливались бардовые лучи и стелили покрывала ало на всё, что попадалось по пути… в этой странной большой тишине жили минувшие и будущие голоса, звуки, жило само ожидание, затерянное в безвестности, надежде… таилось нетленное эхо бессмертного Аниного «расслабьтесь…»

– Может, в следующий раз, а? Ты наверняка устала. Знаю, знаю, что чересчур многословен. А разговор, на которые ты меня зовёшь, он тяжёлый, тяжёлый для обоих – ведь ты не захочешь играть роль статиста! Примешь всё близко к сердцу. Со многим будешь не согласна. Потому что – женщина, потому что абсолютно во всём соглашаться с другим человеком, когда речь заходит о глубоко личных, я бы сказал, интимных вещах… Да и зачем тебе эта чужая головная боль? Настойчивость твоя меня и радует, я откровенно восхищён тобой, Анна, восхищён великодушием и отзывчивостью твоими… но и настораживает! Ты будто боишься чего-то в дальнейшем и, спрашивая меня о моих передрягах, заморочках, проблемах, как бы заранее стремишься отыскать ответы на грядущие вопросы собственные, твои, твои вопросы… Прими мой совет: старайся находить более утончённые пути к сердцу собеседника, в противном случае ты его невольно оттолкнёшь от себя. Это я тебе говорю на правах человека, годящегося тебе в отцы. Не обижайся, родная. Я понимаю: тебе страшно одиноко, ты – дочка репрессированного генерала и пытаешься выжить в нашем далеко не однозначном мире. Но не вызывай, более того, не провоцируй собеседника на откровенность. Насильно мил не будешь! Собеседник же тот вынесет из общения с тобой тягостное чувство. И ещё: не пойми меня превратно, мол, я говорю всё это для того, чтобы удержать тебя на дистанции, чтобы ты держала себя в руках – ты в этом смысле молодчинка, но пойми… ты только растравляешь чужую душу, ведь мне действительно последнее время приходится нелегко… Здесь и работа, и отношения с женой, Светланой… Ильиничной, которые у нас запутались, буду честен с тобой до конца и запутались основательно… Однако давление твоё неуместно. Настойчивость излишняя совершенно. Ты это на будущее учти. И последнее: если бы я тебя не любил, как дочь, как девочку – хорошую, добрую, мужественную, то никогда бы не сказал того, что только что произнёс. Вот так-то вот! Я бы промолчал. Но ты дивный человечек, я к тебе прекрасно отношусь, уважаю тебя, уважаю! И только потому говорю тебе правду. Взрослей поскорее! И всёшеньки тогда у нас будет лады! Ну, давай я тебя поцелую, мне действительно уже пора… За чай и угощения спасибо!

И всё же что-то его удерживало, не давало покоя. Аня оставалась одна…

– Эх, не завидую тебе, доченька! Представляю, как тяжко: одиночество, холодная постель, мокрая от слёз подушка… Всё, всё вижу, всё понимаю. Не солдафон! Но ты – крепчай. Стисни зубы – и жди, жди… Работай, ищи хороших людей, они есть, их много!

– Наверное, вы правы… – прошептала.

– Слушай, Аня, скажи: ты ещё не разучилась играть?! Одно дело – обучать в перспективе детей, что-то там сочинять, придумывать, а другое – самой исполнять музыкальные произведения. Тут, я понимаю, нужна практика, верно?

– Да, конечно, только ведь я постоянно, регулярно занимаюсь, чтобы не потерять форму, не порвала окончательно с консерваторией, наконец, встречаюсь с Ильёй Ефимовичем Тучновым – он прекрасный теоретик, педагог, общение с ним полезно, очень… Так что… Ой! а хотите, я вам прямо сейчас что-нибудь исполню?

– Поздно, соседи…

– Я – тихое, негромкое… Вроде «ЛУННОЙ», первой части. Знаете, четырнадцатая соната Бетховена до-диез минор… Её первая часть в техническом отношении только кажется лёгкой, элементарной. На самом же деле она в сто раз сложнее иных этюдов Черни, пьес Листа.

Аня увлечённо стала что-то объяснять, доказывать, Колосов же, мягко улыбаясь, заинтересованно и нежно смотрел в горящие глаза девушки. А потом она исполнила ему эту самую первую часть «ЛУННОЙ СОНАТЫ» и он, снова расслабившийся, отдохновенный, в миг какой-то, стихийный, чуть было не разоткровенничался с нею, по-настоящему, однако взял себя в руки, подавил вздох и после небольшой паузы предложил выступить с несколькими произведениями в гарнизонном Доме офицеров.

– Ой, да это такая ответственность, такая честь для меня!

– Конечно, но ведь ты не подведёшь? Подготовишься, а дату концерта я назову позже – согласуем! Главное, что ты в принципе согласна. Так?

– Виталий Петрович, дорогой, не знаю, как вас благодарить!

– Ну-ну, молодец, только учти: придут лучшие воины, также офицеры, члены их семей, словом, публика соберётся солидная. Так что будь добра… – Он многозначительно, красноречиво, с лукавинкой дедоморозовской сдвинул брови, потом густым басом с грубоватостью нарочитой изрёк: «Без фальши чтоб!!» и, рассмеявшись ласково, нежно поцеловал девушку ещё раз:

– Милая ты моя! Всё ладнёхонько будет, не сумневаюсь. Однако… пора и честь знать! Ухожу. Ваш признательный слушатель покидает вас… (!)

В опустевшей квартире Аня задумчиво, медленно приблизилась к роялю кабинетному, на котором только что исполняла бетховенский шедевр и который, казалось, хранил ещё благодарное чувство немовейное, вновь присела на краешек стула, тихо, без стука опустила на клавиатуру маленькую изящную крышку и, поставив на неё локти, опять опершись подбородком на кулачки, то ли пригорюнилась светло, то ли улыбнулась горько… Вспомнила, как впервые в квартире их появился инструмент сей, как играла на нём детские пьесы покойная мама… А ярко-багряное в полнеба зарево сквозь легчайшие кружева тюля на окнах продолжало сочиться в гостиную и безоглядно, ласково-ласково отдаваться тому, что находилось здесь – окрашивая обои, потолок лепной, обстановку в комнате в тёплые сумеречные тона, растворяя штрихи, черты, тени, засыпающие уже, умиротворённые и будто волнистые… и погружая детальки незначительные, домашние в сон, в грёзы… Оно, зарево, баюкало душу Анечки, душу отрешённую, безнадёжно страдающую и высокую, убаюкивало девушку, смертельно уставшую за сегодняшний день.

Виталий Петрович возвращался домой. В мыслях – разброд, шатание, на сердце – муторно и сладко. Несколько минут назад он побывал в раю… Прекрасная Анечка, её духовный мир, слова, призванные помочь ближнему, (в данном случае – ему, комиссару!), глубже, полнее раскрыться, дабы не тащить в одиночье тяжеленный крест свой, её музыка… – всё это ныло и ныло в нём, отзывалось щемящей болью и за жену, Светлану Ильиничну… болью и умильной, горькой жалостью, питаемой к половинке своей страстно, осознанно… безнадёжно. Вспоминал супругу, тихую, работящую, несчастную с ним, чувствовал угрызения совести, понимал: живёт не столько для неё, сколько во имя высочайшего долга перед Родиной, армией Красной – живёт правильно, цельно, самодостаточно, и всё же, всё же… Немудрёные, серые отговорки! Отговорки, ибо не знал, как вернуть былое, как снова слиться с ней в неразрывное «одна сатана», а лучше – ангел! и не падший, но парящий в светах чудных, крылато и невесомо парящий по-над миром земных тревог… Да, как? Он теперь стеснялся поговорить с ней по душам. Ссылки на занятость, усталость, на то да сё стали панацеей от сердечных диалогов, подвели жирную черту под откровенностью между ними, а бытовой фон и вообще стал доминирующим, заслонив собой не до конца вытравленную в её, Светланы Ильиничны, по крайней мере, душе надежду на возможное сближение.