Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

И всё же, всё же… А что «всё же»? Слушая в Анечкином исполнении великую музыку гениального немца, комиссар словно терял ощущение реальности – да-да, совсем недавно, в «Анечкином гнезде», он совершенно не ощущал хода времени, ритмического биения сердца – ничего, ровным счётом ничего, могущего отвлечь от восприятия звуков «лунной», напомнить бренное, суетное… И только сейчас, возвращаясь в забытье сомнамбулическом домой, к жене, каким-то непостижимым, замедленным нырком входил, но ещё не вошёл окончательно, в привычную повседневность, в обыденность, неуют мирские… мирские, ибо, являясь убеждённейшим атеистом, не копаясь глубоко в «божественных материях», частичкой разума не ограниченного, заметим! но многогранного, ищущего, понимал: там, в гостях, осенила его, облистала истинная благодать, БЛАГОДАТЬ. Слово-то, слово одно чего стоит! Ведь он, Колосов, под триоли неземные, под такие же неземные «ля-я бемоль – ля-ля…», плавно… выпархивающие с клавиатуры в темнеющий пурпур, в лиловость матовую вечериты (вечерита-а… – откуда пришло ему в голову слово это дивное, кто подсказал?), вечериты (прошептать хочется и не раз, не два: вечериты, вечериты… вечерита-а; она наполнялась лунным эхом сонаты, извлекаемым как бы правой рукой Анечки… она, вечерита, впитывала в себя чувства и речи девушки, ауру её…) под триоли неземные он вбирал в грудь нечто особенное, высокое, вбирал впрок, чтобы потом, завтра и даже не завтра – сегодня, спустя несколько минут, снова и снова пытаться уразуметь истинное… Хотя бы то, что люди должны обладать не только повышенной эмоциональностью, но и огромным запасом прочности, чтобы уметь терпеть, терпеть до никому неведомых пределов несусветность всю, эгоизм и чуть ли не издевательства других горемык. Терпеть милосердно, радостно, так терпеть, как делает это его Светлана, с молитвой на устах и печалью кроткой во взоре из-под опущенных ресниц, подрагивающих беззащитно, жалостливо… Терпеть с благодатью… Словно говоря: мне хватит сил, милый, ты только не стань пустоцветом, чтобы я знала: терплю не зря…

Благодать лунная(!) странным образом наполнила существо Виталия Петровича, слушателя, пониманием долго-чаянным того, что пребывает он в неоплаченном (всё та же бездарная глубь правоты!) долгу перед женой, что, собственно, ничем не облегчил их общие и её, её! страдания в связи с потерей сынишки – Светлана Ильинична сама в сердечушке своём перемогла боль страшенную – за них обоих перемогла… перемолола. Он же находил призрачное утешение в общении каждодневном с людьми, в работе с ними. Он был сильным, подавал подчинённым пример беззаветного служения Отечеству, поступал всегда с большевистским накалом, с прямотой и со знанием дела убеждённого ленинца. Но мелодия бетховенская буквально заворожила, околдовала – завораживала, околдовывала… И ступая походкой военного человека по тротуару уже затемнённому, он, Колосов, не мог до конца, полностью (хотел? не хотел?) стряхнуть оцепенение сладостное – ведь, чего греха таить, не очень-то порывался проститься с девушкой, до последней минуты оттягивал (при всей внешней непреклонности!) минуту расставания с тем мирком, миром приветным, где обитала дочка его бывшего сотоварища по оружию, отодвигал прощание с вечеритой… Почему? Наивные, мудрые, горькие слова Анютки удерживали? Хотелось, ой, как хотелось излить душу незнакомому практически человечку – будто едет в одном купе с хорошим попутчиком, которого никогда больше не повстречает и которому по причине этой можно доверить вся и всё? Да, конечно. Однако не только и не столько… Что же тогда ещё??

И тут его осенило. Промельком в памяти: молодой солдат, впервые оказавшийся в увольнении, за пределами войсковой части, пошёл – куда бы вы думали?! Просто в ближайший дворик, присел на скамеечку и долго любовался тем, как играют в песочнице дети… Восстанавливал в душе что-то человечное, без чего, конечно, можно было бы прожить и следующий день, и месяц, и гораздо больше, однако жизнь такая была бы неполной, лишённой невыразимой внутренней прочности – лишённой того, опять же несказанного, что делает нас цельными, готовыми к преодолению и постижению. Тогда-то и подошёл он, будущий комиссар дивизии Виталий Петрович Колосов, к «служивому», благо одет был в гражданское платье… Разговорились… И тогда же понял Виталий Петрович: совершенно напрасно помешал парню отдыхать, оставаться наедине с думами, с воспоминаниями… с душой… Потому и попросил прощения, тактично удалился, коря себя за ошибку непростительную… А сегодня, вечером, уже он, Колосов, оказался на месте того воина молодого, именно так! Вместо песочницы – гостиная, вместо малышни – Анечка, вместо шумной возни детской – «ЛУННАЯ»… Первая часть…

Действительно просто! Просто, правильно и хорошо. Ведь он тоже почерпнул… человечности, пополнил этот, пожалуй, самый расходуемый материал, чтобы жить дальше. Чтобы оставаться на земле людей – Человеком. Более того, комиссар знал и ожидал подобного поворота событий, знал, ожидал и стремился приблизить то, что произошло именно так. Задолго до прихода к ней, к Ане, ощущал тягу болезненную плюс прилив невыносимой нежности, благодарности – ей, Анечке, жене Светлане, всем женщинам мира, которые незаметно, жертвенно и незаменимо выполняют прекрасную миссию, без которых не росли бы (ТАК!!) цветы, не писались бы (ТАК!!) стихи, не пели бы (ТАК!!) соловушки и не текли бы слёзы счастья из глаз. И без которых не проникала и не пронимала бы до мозга костей, до нервного волоконца каждого великая музыка земли…

Виталий Петрович вспомнил, как однажды, в приснопамятные годы обучения в троицком полубатальоне кантонистов кто-то из товарищей стал взахлёб читать ему стихи русских поэтов – Плещеева, Кольцова, Полонского, других. Врезалось навечно в сердце: «Блажен озлобленный поэт, Будь он хоть нравственный калека, Ему венцы, ему привет Детей озлобленного века. Он как титан колеблет тьму, Ища то выхода, то света, НЕ людям верит он – уму, И от богов не ждёт ответа…» И завершающие строки этого шедевра Якова Полонского: «Невольный крик его – наш крик. Его пороки – наши, наши! Он с нами пьёт из общей чаши, Как мы отравлен – и велик.» Тогда, давным-давно, перед мальчиком Виталиком будто бы приподнялся пышный занавес и в душу юную брызнуло несметное звёздное братство лучезарных слов – вокабул, глаголов, эпитетов, этимонов, каламбуров, простых слогов… и он, безусый оголец, открыл для себя эту вселенную… Прикоснулся – и замер… С поры той жил, замерев… Как будто попал в игру «ЗАМРИ! – ОТОМРИ!»… Сегодня, только что, он снова прикоснулся к чему-то такому… Но не замер, вторично, а напротив… Забегая вперёд…

…забегая вперёд и в подтверждение сказанному выше: разговор с Рубанами – отцом и сыном – состоялся в непринуждённой, у них на квартире, обстановке, за чаем с бубликами магазинными (женщины в доме не было…) и веяло от слов принимающих комиссара хозяев холодной, казённой правильностью, приправленной, сдобренной вежливым гостеприимством, надменностью властной, витиеватостью неприкрытой… Что же касается недоговоренного, сквозящего «между строк», то здесь ощущения Виталия Петровича и вообще однозначно свелись к тому, что папаша с отпрыском «дикорастущим» действуют по схеме, схеме железобетонной, предписанной откуда-то сверху и, главное, чувствуют превосходство собственное, даже забавляются некой неосведомлённостью «дорогого гостя» – комиссара, более того, откровенно дают понять (завуалированно, при помощи эвфемизмов разных, недомолвочек, иносказательных выражений…), мол, зря суетишься, голубчик, не долго тебе ершиться, придёт и твой черёд вслед за Шипиловым-то, никуда от нас не денешься! Тебя ведь предупреждали, не суйся ты в это дело… ДЕЛО №…

Присовокупив к отмеченному внешнюю доброжелательность, мягкость, доверительный тон, разве что не ласковость в речах, особенно со стороны главы дома, подчеркнуть следует особо: последние «нюансы» напомнили – спонтанно, но живо – комиссару так называемые «ПРОТОКОЛЫ СИОНСКИХ МУДРЕЦОВ», все 24 протокола, тщательно им, Виталием Петровичем, в своё время проштудированные. В одночасье многое прояснилось, но от ясности этой стало неуютно, чуждо, словно оказался комиссар в ином мире, в стане вражеском, где и привечают его нарочно, специально, с прицелом дальним, с улыбочкой фальшивою-иудскою…

– Вот вы говорите, милейший Виталий Петрович, что комдив ваш пострадал незаслуженно, а Николай мой настраивал молодёжь нашу золотую против… Анны Евгеньевны? Но посудите сами, ведь вы опытный и подкованный товарищ, разве генерал не общался с теми, кто сейчас мутит воду на западе, поддерживает зарвавшегося ефрейтора?! Общался. И уж, конечно, многое из того, что было высказано им, командиром Красной Армии, относилось к военному делу. Ведь не о сортах мороженого, в конце-то концов, он беседовал с так называемыми «комрадами»! Кстати, к сведению, первое мороженое появилось почти три тысячи лет назад в Китае, а в Европу его завёз Марко Поло! Так вот-с… А у нас, в СССР, сравнительно недавно стали выпускать эскимо… К чему это я? Ах, да-а… непорядочек вроде бы! И, заверить смею, придёт время, с задержкой такой разберутся… кому надо, непременно разберутся! А если так, то и ситуацию с соседом нашим до логического завершения доведут. Ведь вы же сами видите, что вольно-невольно нанесён был ущерб, вред нашему военному строительству хотя бы в области общей стратегической, так сказать, направленности тех или иных разработок, пусть даже и намёток, просто идей, тем… Зная планы, перспективы, несложно предвидеть и результаты, итоги. Прогнозировать их! Это во-первых, касаемо генерала. Ну, а насчёт Колиной предубеждённости по отношению к Анне Евгеньевне, также того, что когда-то настроил против неё коллектив, организовал… бойкот… Здесь вы сильно преувеличиваете, поверьте мне, поверьте! Дорогой Виталий Петрович (да вы пейте чай, пейте – остынет!), что может сделать один человек? Ровным счётом ничего, если его не поддержат другие такие же люди – единомышленники! А почему, спрашивается, они его обязаны поддержать? Да потому, что он прав, человек этот, являющийся моим сыном. И окружающие знают это, видят это! Это ведь так очевидно, так естественно! И совершенно прав мой сын, только поймите, я сейчас говорю это не как отец, прав, что призвал сознательных молодых людей, художников… звука(!), одарённых будущих композиторов, исполнителей трезвыми глазами взглянуть на их лидера, бывшего лидера – бывшего комсомольского секретаря, рассмотреть подлинное лицо последнего. Значит, были предпосылки! Значит, девушка заслужила того! Иначе Николая просто-напросто самого бы бойкотировали за то, что наводит тень на плетень, оговаривает коллегу, мучает всем голову бездоказательными подозрениями, если хотите, гонениями на соседку! Логично? Резонно? Коллективу-то видней! Коллектив – сила!

– И вовсе нет. Я берусь доказать вам обратное и в случае с Евгением Александровичем, и во втором, связанном с его дочерью, судьба которой лично мне, как комиссару, не может быть безразлична. А пришёл я к вам, потому что верю в порядочность вашу…

И тут он понял, что смешно, глупо выглядит в глазах непроницаемых Якова Кирилловича и что вообще было непростительной ошибкой заявиться сюда, что-то оспаривать, доказывать, на что-то ещё надеяться…

– …А вы докажите не мне – перебил его Рубан-старший – не мне и не здесь, у меня дома, а там, где это действительно необходимо (он чуть было не сказал: «на работе») – ведь ничего из прежних попыток ваших не получилось, да? Я в курсе некоторых ваших похождений… Так что не суетитесь понапрасну, милейший…

Диалог, временами перерастающий в триалог (когда вставлял слова свои Николай) продолжался достаточно долго, однако передавать целиком его содержание нецелесообразно: главное, соль! наличествовало в приведённых выше сентенциях «энкавэдэшника». Покидая Рубаных, он хотел подняться несколькими этажами выше, чтобы поделиться мыслями, ощущениями с Аней, но на сей раз благоразумно сдержал порыв – ничего нового ей не сообщил бы, а бередить раны и без того не заживающие, посчитал варварством. О личном же в минуты горькие разочарования (другого, другого ведь ждал от визита своего отчаянного и наивного сего…) не помышлял. Если же и путалась в лабиринтах позатайных мыслишка бродячая, то немедленно ответно-набатно звучало, восставало существо всё: НЕ СМЕТЬ, ТОЛЬКО ИСПОРТИШЬ НАМЕТИВШЕЕСЯ БЫЛО ХРУПКОЕ ВЗАИМОПОНИМАНИЕ. И страх подковёрный, не страх – страшок, сковал, заставил принять верное на этот раз решение, избрать единственно правильную дорогу – домой, к жене.

Относительно Рубанов: Яков Кириллович пришёл к мысли, что и у комиссара в «пушку рыльце», раз своевременно не выявил рядом с собой врага народа, не просигналил куда следовало. Выводы из ситуации интересно так сложившейся сделать было несложно: доносом больше, доносом меньше… Николаю же на судьбу комиссара вообще наплевать – ясно, как божий день. Таким образом, будущее (и не столь отдалённое) Виталия Петровича представлялось бесперспективным и не сегодня-завтра обречённым на физические и душевные муки, страдания…

Новый командир дивизии, молодой генерал, имеющий за плечами Академию Генерального штаба и опыт войны в Испании, Андрей Владимирович Бармин, являлся ярко, яростно выраженным антиподом и предыдущему, репрессированному, и самому комиссару Колосову: это был прежде всего до мозга костей боец, «чапай», лихой, огневой, делающий всё с наскока, одним-единым ударом, на воле и авторитете, мощном, приказном тоне в голосе и личном примере, ставящий на второе место «возню» с документами, картами и, самое страшное, – работу с людьми. Подчинённые были для него горючим материалом, порохом и он тщательно следил, чтобы порох не отсырел, для чего самолично, заставляя, правда, и старших офицеров, проводил на батальонном, ротном, а бывало, и на взводном уровнях всевозможные тактические учения, стрельбы, вождения, марши и марш-броски, поднимал несколько раз подряд по тревоге личный состав любого, наугад, одного и того же(!) подразделения, часто организовывал строевые смотры, проверки караулов, других внутренних служб и в ходе оных осуществлял дополнительную накачку, промывание мозгов… наконец, много и, кстати, полезно занимался индивидуально с молодыми командирами, направляя к ним – не без того! – посыльных в любое время суток и при всём при этом обходился без подведений итогов, поскольку тут же, на месте, разбирал скрупулёзно, однако без придирок, действия тех или иных категорий военнослужащих.

– Армия – это бой, огонь, смерть. Не хочешь, не можешь, боишься – или уходи, пока не поздно, или тебя убьют. Всё. Третьего не дано. Нет, не всё. Учись. Ленин как говорил? Учиться, учиться и учиться. Настоящим образом. И учиться нужно в поле, в танке. В окопе! В строю. Остальное – лирика, неоправданная трата времени. Военный человек, будь то офицер, сержант, солдат… старшина, это прежде всего машина для убивания врагов Родины. Взял в руки оружие – забудь о личном. Одно крепко знай: Родина тебя не забудет. Никогда. Разве не так? Только так. Так точно и точно так!

В словах приведённых, а произнёс их Бармин отрывистым, властным голосом, тоном непререкаемым и выпалил при первой же встрече с комиссаром, выразилось кредо нового командира дивизии. Он давал понять: взгляды мои неизменны, подстраиваться ни под кого не намерен, принимайте меня таким, какой есть. Времени для партийно-политической, комсомольской, организационно-массовой работы и личных бесед в запасе у меня нет! Хуже всего – даже отработкой карт заниматься недосуг! Предпочитаю живую местность, взлобок, откуда хорошо обозревать дали и где сам Бог велел принимать решения, отдавать приказания на передислокацию, манёвр с целью нанесения суворовских, бармынских ударов по противнику. Так было в Испании, так будет и здесь.

Глядя на этого плотно сбитого, постоянно кипучего человека, слушая высказывания комдива, трудно было представить, что он обучался в академии, овладевал теоретическими познаниями, штудировал секретные приказы, инструкции, директивы… Обветренное, совсем юное лицо, стремительная походка, разговоры накоротке, глаза – в зрачках патроны не холостые! – демонические, страстные, руки почти не отдыхают – жестикуляция постоянная и нередко абсолютно неуместная… Побывав в обществе с ним, находясь рядом с этим новоявленным «богом войны», любой, самый наивный, неискушённый в не то что бы военных – в житейских вопросах, имярек не мог не убедиться: командир подмосковного соединения – верх горячности, скороспелости, незрелого максимализма и шапкозакидательства. Особенно Виталия Петровича удручало то обстоятельство, что Владимир Андреевич искренне считал бесполезным… воспитательный процесс! Подобная крайность была недопустима и вредна.

– Полигон, стрельбище – вот тот оселок, на котором испытывается, закаляется личность вооружённого защитника Отечества, которым поверяются истинные качества бойца! Сама боевая работа – лучший педагог и никаких «инженеров человеческих душ», по выражению товарища Олеши, не нужно. Точка! Занятому, нагруженному донельзя солдату просто некогда, некогда будет нарушать дисциплину! Так точно и точно так!

Одно утешало: Владимир Андреевич признавал утренние политинформации, которые проводились, в основном, по четвергам и с коими частенько и очень пламенно, главное, конкретно выступал самолично, причём не только перед полками или батальонами, рассаженными в «летних кинотеатрах», но и взводами, горсточками воинов, свободных от суточного наряда и «скучающих» в расположении родного подразделения.

Одним словом, забот Виталию Петровичу в связи с назначением нового командира дивизии привалило. Конечно, Колосов не преминул познакомиться с семьёй Барминых. Виолетта Вениаминовна («дубль В», – мысленно величал её впоследствии комиссар] была из себя «шерочка-машерочка»: ухти, какие мы; да вы нас не того; да ай-я-яй!.. Пытаться через сию леди воздействовать на Бармина – легче подвиги Мюнхгаузена повторять. Родители же Андрея Владимировича – их фотокарточки видел на письменном столе в рабочем кабинете (оказывается, имелся таковой!] комдива, когда тот впервые принимал комиссара в своём «гнёздышке» (цитируя Виолетту Вениаминовну]: отец – потомственный со стажем немалым врач, окулист, мать – сельская учительница, позже преподававшая в дневном рабфаке… проживают оба в глубинке, в придонье, на политых солнцем и потом землях, где здравствуют и трудятся, со слов сына-генерала, по сей день. Короче говоря, Виталий Петрович понял: с Виолеттой Вениаминовной командир рано-поздно обязательно хлебнёт лишку, а возможно, и хлебнул уже… В голове Виталия Петровича одно только не умещалось – как это «дубль В» согласилась, чтобы… да нет, вопрос иначе нужно ставить: как она, такая роскошная женщина, выдержала разлуку, пока супруг в далёкой Испании организовывал сопротивление франкистскому режиму, в числе нескольких тысяч советских патриотов-добровольцев помогал гордому и свободолюбивому народу отстаивать свои национальные интересы?! О родителях жены ни сам, ни В.В. за беседой ознакомительной не распространялись, словно тех не существовало вообще – это позволило Колосову заключить, что именно она, жена, скорее всего, способствует карьере мужа, что дело здесь не чистое… Бездоказательно? Зато сердце не проведёшь! А оно, сердце, нашёптывало: имеет дамочка сия высокого-превысокого друга-по-кровителя, продвигающего по лестнице служебной супруга сего… Где-то на задворках сознания Виталия Петровича промелькнуло: «Ей бы с начштаба нашим поближе сойтись…» Мысль эта развития не получила и погасла внезапно… без следа…

О репрессированном предшественнике – Евгении Александровиче, новый командир дивизии предпочёл не заикаться даже. Обронив при разговоре случайном, накоротке, «интеллигенция, панимашь!», он впоследствии всячески избегал данной темы, личности Шипилова. Не поинтересовался и семейными делами «бывшего». Позиция молодого комдива говорила сама за себя: жёсткий? – да, жёсткий, очень жёсткий, потому что некогда в бирюльки играть, Отчизна доверила мне судьбы десятков тысяч военнослужащих, членов их семей и возиться с одной девчонкой, пусть и дочерью генерала, не стану, тем более, отец – предатель, изменник

Родины, а яблоко от яблони… да, наконец, последний просто не состоит в списках личного состава… не наш он, не наш – и всё тут!!

Единственное, что, если и не радовало Виталия Петровича в Бармине, то, по крайней мере, было ему на руку – командир дивизии не совал нос в «чужой» огород. Бармин совершенно не вникал в состояние партийно-политической работы, доверив последнюю на откуп комиссару иже с ним, что было в корне неверно, шло в разрез с требованиями уставов, с обязанностями командира любого ранга. Конечно, комиссар мог и должен был наставить комдива на путь истинный, изречь сакраментальное «Тебе же завтра с ними в бой идти!», но почему-то делать это никак не желала душа. В Виталии Петровиче словно что-то надломилось, оборвалось после памятного предостережения недвусмысленного-дружеского(?) от «шестёрочки» в органах, совета недавнего Рубана-старшего (если бы только совета!..), да и личные неурядицы возымели должное, подточили некий стержень внутренний… И хотя он по-прежнему черпал в людях, его окружающих, а также во встречах редких-кратких с Аней энергию, силы, но их явно недоставало для того, чтобы ещё и службиста очередного, выдвиженца перевоспитывать. Мало ему, политработнику, своей жены, православной, крещёной, с которой приходилось постоянно держать ухо востро, а в последнее время особенно, из-за наметившегося душевного разлада, разрыва, отчуждения, проявляющегося в их отношениях?! Иногда, пристально, внешне совершенно незаметно вглядываясь в Бармина, комиссар откровенно давался диву: до чего же преемник Евгения Александровича грубый и ограниченный человек! Необразованный! Единственно, что знал досконально: стратегию, тактику ведения боя и положение дел в Испании, в Германии, в Европе… Не зря, видать, снискал себе лавры «бога войны», чуть ли не ореол вкруг персоны собственной заимел, незримую мантию полководца новой волны, ратующего за союз фронта и тыла, за взаимодействие всех родов и видов вооружённых сил. (О чём регулярно говаривал и Шипилов, ныне безвестный, забвенный ли…] По отзывам со стороны, отзывам, идущим от людей компетентных, уважаемых, был Андрей Владимирович нахрапист, упорен, одержим и враги его боялись, слагали там, в Испании, легенды и небылицы про «удальца русского». Принимал, дескать, самые неординарные решения, смело, новаторски трактовал положения уставов применительно к боевой обстановке, громил фашистов и мятежников фашиствующих повсюду… Теперь, здесь, в «придворной», как её называли в коридорах власти, дивизии, на её, если так можно выразиться, «капитанском мостике», он, спасибо за это! и политические информации строил на богатейшем материале из багажа испанского. Из встреч, характеров, перипетий судеб, боестолкновений скоротечных ли, затяжных… И Колосов, отмечая, с одной стороны, некоторую однобокость подобных мероприятий, вместе с тем и радовался тому, что мероприятия сии проводятся не для «галочки», что они актуальны и что, передавая накопленный опыт подчинённым, комдив садился на своего «конька», а это, согласитесь, уже немало. Развивая мысль о том, что Андрей Владимирович не совал нос в «чужой» огород, уместно добавить: комиссар мог беспрепятственно спланировать и провести концерт Анны Шипиловой в гарнизонном доме офицеров. То, что препоны реальны, он предполагал, преодолеть их был готов однозначно, равно как не исключал, что известные отрицательные качества нового комдива сыграют на руку, поспособствуют осуществлению задуманного.

Итак, в моросящий вечер предоктябрьский, субботний Аня вышла на сцену Н-ского гарнизонного дома офицеров. На ней было длинное тёмно-лиловое платье, которое в лучшие времена шила у известной московской портнихи с привлечением не менее известной столичной же закройщицы – обеих знавала Бетти Александровна, вот и свела девушку с мастерицами, замолвила словечко… Вроде бы недавно это было, а как давно! Аня волновалась, конечно же, однако Виталий Петрович быстро и непринуждённо развеял напряжение душевное молодой особы: «Ты такая красивая сегодня! Ох, чувствую, будут у меня после концерта большие проблемы по части дел сердечных у личного состава!» Скованность, зажатость гостьи как рукой сняло: признательная лучезарность и одухотворённость вспыхнули на лице и если бы не люди вокруг, непременно бросилась бы и расцеловала комиссара, который и сам почувствовал, как у него защемило в груди…

Потом она исполняла 12-й прелюд Рахманинова, Патетическую Людвига ван Бетховена, а во втором отделении – «РЕКВИЕМ» Глазова. Исполняла так, как никогда в жизни, на волне огромного эмоционального подъёма, думая об отце, и рукоцветное море, выбросившее из партера к ногам её ароматную белорозовую пену, стало первой радостью жданной за последние месяцы судьбы. Присутствовал на концерте том и Бармин. Нельзя сказать, что выглядел потрясённым, но лично поздравил девушку с успехом, добавив к банальностям замусоленным, что дети ни в коем случае не повинны в грехах родителей и потому не должны страдать. Виталию Петровичу стало и приятно, и грустно сразу.

– Помилуйте, командир! За какие же грехи понёс наказание жесточайшее предшественник ваш?

– Полно. Полно, комиссар! Разговор не к месту. Им, там, наверху, виднее. Так точно и точно так. Ладно, недосуг мне, а вы…

Внезапно переменился в лице, побледнел… оборвал себя на полуслове… отвернулся от, именинницы будто, Ани… Виталий Петрович участливо подхватил командира под локоток:

– Сердце?

– Оно, окаянное. Последний раз прихватывало в Браге… Ну, думал, с тех пор столько прошло, не болит… всё нормально, значит… Ан, нет, не тут-то было! Всё твоя музыка, красавица! Да ты не суетись, комиссар!

– Врачи – что? Ведь это серьёзно…

– Ну их к чёртовой бабушке, врачей! С ними свяжешься – рад не будешь. Себе же дороже! А-а!! Уже лучше… Отпускает… Ладно!! Организуй-ка тут всё для девочки, за букетами пусть проследят… Сам знаешь… Пойду в штаб. Недалеко ведь.

И зашагал прочь, какой-то сразу весь неухоженный, хотя внешне и с иголочки, но открывшийся совершенно с новой стороны возбуждённому Колосову и встревоженной Анне.

– Да-а, сердце – это не шуточки! Это – всё для человека. У него в кабинете – таблетки, с собой не захватил, а надо бы всегда брать… Чтож, ладно так ладно… Знаешь, только что я его словно впервые увидел… Да-а… Делы! А ты… Ты теперь выступать будешь с подобными концертами регулярно. И свои произведения показывай! Обязательно. Творческому человеку обязательно нужно делиться своими творениями со слушателями. Ведь для них живёт, работает. Так что – готовься, шлифуй мастерство, расширяй программу… А что? Мы также не лыком шиты! Составь программку – и мне, на утверждение, так сказать! Исполняешь здорово, молодчинка! Сегодня вечером прошу в гости, мы со Светланой Ильиничной рады будем отметить твой первый успех. Позже я договорюсь с другими знакомыми, из других частей, соединений, станешь и у них выступать. Музыка – это прекрасно, ни отнять, ни добавить, так точно и точно так, цитируя нашего доблестного командира, хотя, по большому счёту, цитировать его ещё рановато… В общем, глядишь, и новенькое что сочинишь, как-никак, на композитора училась? Училась! Я ведь всё-ё знаю! Словом, вечером поговорим более обстоятельно. А пока, дочка…

Хотел приобнять, поцеловать на прощание, но поймал встречный и какой-то странный взгляд: ледяная молния обрушилась из очей напротив, остановила порыв… выжгла изнутри желание прикоснуться…

– Я бесконечно признательна вам, Виталий Петрович, не знаю, что бы сейчас со мной было, только… не надо, а? Не целуйте меня больше, хорошо?

– Приходи вечером, обязательно – сделав вид, что плохо расслышал, что ничегошеньки не случилось (а что, собственно, случилось-то?), бодро, чересчур бодро сказал в ответ, понимая: случилось, произошло… движение к ней, порыв свой не смог свести на нет, сгладить ни напускной живостью, ни тем более под смыслом приглашения…

– Приду, постараюсь! Спасибо.

Просто, буднично ответила Анна и с охапкой цветов в руках шагнула в сторону машины, водитель которой предусмотрительно открыл дверцу.

«Господи, что со мной?» – Кто подумал? Оба?

Комиссар отправился вслед за командиром – в штаб.

К Виталию Петровичу она не пошла. Бродила весь вечер по комнатам, загадочно-грустная, плывущая в неземных небесах… Втайне мечтала о Большом театре, об огромном Дворце культуры при градообразующем заводе-гиганте, о… Музыка! Музыка везде и всегда остаётся музыкой! Аня чувствовала и счастье, и боль, и опустошённость, и желание опять, снова выходить на сцену, садиться за рояль – ИГРАТЬ, Боже, только играть, извлекать, рождать звуки, дарить их людям, слушателям и быть хотя бы чуточку похожей на Него, на Него, да… Ей совершенно не хотелось в минуты эти самые что-то заносить в свой дневник. В гостиную струился тихий, умиротворяющий сумрак – свет Аня решила не зажигать – так и стояла… бродила… что-то шептала, и завороженная, и возвышенно неприкаянная… Вдруг бросилась на диван, зарыдала – страшно, горько, как Глазов тогда… И не стало ни музыки, ни воспоминаний о концерте сегодняшнем – только обступившие стены, подступившее горе и жуткая, дикая тоска… Одна. Она одна!

Одна-одинёшенька!..

«Папочка…»

2

Если бы Светлану Ильиничну Колосову спросили: «Вы счастливы?», то вместо ответа потупила бы взор, потом постаралась бы перевести разговор на другую тему, всё равно какую, но проницательный читатель наверняка правильно догадается, определит её выбор… Человек исключительно набожный, ни дня не мыслящий себя без молитвы, унаследовала она от матери часто встречающуюся в русских женщинах самоотречённость, жертвенность и гордо-неподкупную, воистину стоическую веру в неисчерпаемость сил своих душевных, могущих перелопатить любые муки, испытания, брошенные в лицо ли, за глаза обидные, горькие слова – отними хоть одно из названных качеств, портрет станет не цельным, незавершённым. При неброской совершенно внешности, тихом, ровном в тихости этой голосе, мудрой лаконичности в речах, редких и всегда исчерпывающих, несла она в глазах свет самой простой и высокой, по глубочайшему её убеждению, правоты: БОГ. Только Он дарует щедро, постоянно жизненную энергию, наставляет на путь истинный, творит судьбу… судьбы…