Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Когда-то, в детстве ещё, нашла Света в речушке «ихней» иконку с изображением красивой молодой женщины – подивилась, отнесла в дом, а мать с порога: «А-ба-а-а! так это же Параскева! ПЯТНИЦА!!» и пошла по соседушкам с вестью радостной, чудесной. И всё бы ничего, да, но спустя несколько дней на том же самом месте обнаружила Света второй образок, точь-в-точь похожий на первый. Наверно, тогда и уверовала девочка истово в «ГОСПОДА-БОГА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА»… Тем паче, что иной отрады в жизни, в семье не имела: дочь спивающегося во времена упомянутые-неблизкие, а позже и окончательно спившегося него-дяя-подкулачника, который смертным боем жену колотил, покуда однажды и не угробил, Светлана, в девичестве Верещагина, росла тихоней, работящей и прилежной, причём, родом была оттуда почти, откуда и будущий супруг, Виталий Петрович. Дерюга-жизнь научила девушку буквально всему: стирать, готовить, штопать, вязать, за раненными и детками малыми ходить, на огороде-во поле вкалывать. Свой крест пудовый тащила на плечах, стиснув зубы, поминутно повторяя: «Бог терпел и нам велел!» Октябрьская революция великая, мудрая Советская власть облегчили долюшку нестерпимую-терпимую, которую ещё Некрасов да Короленко описывали правдиво и которая, казалось, приклеилась к бедняжечке навсегда. Повеяло переменами! Новое, в целом чистое и правильное, хотя и не безгрешное «далёко», подобно свежей струе, ворвалось в гнилое болото прежнего существования под ярмом: ликбез, ткацкая фабрика, общежитие!.. Заработанные первые деньги. Жить стала, конечно, от папаши отдельно – вернувшийся из заключения, тот мог в угаре пьяном и дочку не пожалеть… На трезвую голову, разумеется, преображался забулдыга и тогда, его же словами выражаясь, умолял «родненькую» «грошиков» подбросить, благо у неё «заработочек прибыльный, постоянный, а у меня, вишь, росиночки маковой с утреца не было!» Ну, и как тут откажешь? И ведь присосался батянька крепко. Не отдерёшь пиявочку – кровь-то своя, верещагинская! В «общаге» – длинном деревянном бараке, её и так и эдак от стяжательских отцовых лапищ загребущих – всё ни в какую! Не мытьём, так катаньем: подлавливал на улочке-в переулочке и заискивающе-требовательно одновременно речь неизменную заводил: ужели не жалко, а как Боженька твой, поди, видит всё, видит и гневается шибко на дитятко неразумное, которое про долг дочерний начисто забыло! Ну, ладно, ладно, не серчай! Сколько можешь, столько и отстегни… Последний разик!.. «Мамку нашу помяну – ведь не со зла же… вышло так… Но раскаялся… искупил… Худо мне!..» И вот когда мольбы его принимать начинали такой именно оборот, что-то отмокало в груди юной, доверчивой… Потом на чём свет стоит кляла себя за бесхарактерность, мягкость, да вот без толку уже! Сам Верещагин, понятное дело, не работал. Опустился вконец: вечно грязный, сивушный, заросший… На такого глянешь – ни в жисть не скажешь, что помещиковал, ну, не на всю катушку, однако и нищебродом не слыл. Короче: не человек – тряпка ходячая, оскотинившийся субъект! Ни себе. Ни дочери. Ни людям!

Однажды, когда Света готова была от сорому жгучего сквозь землю провалиться, ибо в очередной раз пристал к ней за подачкой душегуб… родной, родной, что там ни говори и отказать которому, повторим, просто не могла, хотя и ненавидела себя за это, когда, отчаяньем измученная девушка, рученьки заламывая в тщете-безнадёге, подумывать стала о грехе наибольшем, подошёл к ним широкоплечий, моложавый, сразу приглянувшийся как внешностью мягкой, уютной, так и аурой особенно доброжелательной, надёжной, Колосов, с которым до того дня не встречалась:

– Жменёй дочкиных грошат не гнушаешься, а нет, чтобы самому-т заработать? Тожно и девочке на приправу[16]16
  Приправа – приданое


[Закрыть]! Разнесчастная, небось веньгает[17]17
  Веньгает – плачет


[Закрыть], а ты, шкура естенная[18]18
  Естенный – зажиточный


[Закрыть] дыбаешь[19]19
  Дыбать – шататься


[Закрыть] по околотку! Клюкой бы тебя наподдать взад для неповадности! И как уродин такех земля держит? Не чожоло ей? И чтоб духу твово рядом с девкой не видал! Свету я заприметил, прослежу, не бось! Подмогну. Тебя ж, чьих бы ни был, зашибу, то твёрдо на самперед заруби. И пущевай меня опосля советская власть судит. Сказал – сделаю. Языком молоть не приучен, помни.

– Ну-у? тако я забоялся?

И тогда «заместо» трёпа-ответа пустопорожнего незнакомец сгрёб лапищей в охапку человечишку, встряхнул, как след – побледнел зелено Верещагин, хапнул воздуху ртом ажинно скрюченным, да, видать, не добрал в грудки, оттого зашёлся испариной, коя в смертный час проступает иножды… Глаза навыкат – вот-вот лопнут! Отпустил, видя такое, папашку заступник неслучайный – подогнулись коленки хлипонькие у приставалы, заходил-задёргался кадык… Радетель же:

– Не пужайтесь, девушка, боле не сунется! А ведь я тебя давно заприметил, знаю – переходя вдруг на «ты», – недаром что в однех краях хлеб-соль жевали! Ладно, опосля про то\

Оба с одинаковым почти чувством глядели вслед улепётывающему подкулачнику бывшему. Так, собственно, и сдружились, а «какову дружбы заведёшь, такову и жизнь поведёшь». Словом, стала вскоре Светлана Верещагина – Колосовой, который не представлял даже, до степени какой кротка и набожна супруга. Богомолица истая! Душою – пичужечка, не иначе, «горлинка хлопотливая», скромница-скоромница миломудрая. Сдружились – слюбились и прибавилось на одну ячейку семейную в новой социалистической России, что же до тестя, то «что нам тесть, коли собинка есть!» И собинка ого-го какая – как след простыл гопоту вшивую! И вздохнула Светочка с облегчением.

Ниточка – за иголочкой, жена – за мужем, замужем! то есть. Когда Виталий Петрович связал судьбы свою и любимой в узелочек один, крепкий, армейский, тогда только и началось постижение Светланой Ильиничной истинной романтики военных дорог, гарнизонных тревог, красных гвоздик, правильных книг! Сквозь фединские «города и годы», сквозь нефединские годы и города шагали оба в ногу с верой в завтрашний («от Бога!»] день, в торжество великих сталинских пятилеток, в непобедимость родной Красной Армии. И она, Светлана, «свет-Ильинична», (так говаривал!], постоянно рядом была, создавала уют, атмосферу оптимизма, нежности, чистоты – чистоты неизбывной, душеродной, надёжной в заботливости трепетной: тут тебе и прибауточки тёплые-добрые, рубашечки-гимнастёрки выглаженные, и обед всегда горячий, вкусный, сытный, и, главное, – излучала она, верная до гроба, ощущение именно приимчивости к передрягам-трудностям житейским, приимчивости на себя, на свою душу, на плечи хрупкие, чтобы он, значит, спокоен был и служил достойно. Ощущение приимчивости этой, этой человеческой хорошести, переполняло их дом – сюда же добавлялось не подковами-талисманами, а опять же таки ею, ею! творимое чувство приятной, лёгкой, прозрачной обособленности от мирских сует, но он до поры-до времени сего не замечал, с головой погружённый в работу, – обособленности и ладности, лагидности сегодня-завтра-всегда. С нею здорово, чудесно-распрекрасно ему! И настолько журчлив, радостен, открыт голос её для него, настолько приветен взорушко, улыбчив абрис родимый, что за всем за этим невольно вымещались, вытеснялись из сознания Виталия Петровича думушки о внутреннем мире половиночки своей, где крепко-накрепко угнездилась вера в Бога. Ни единого раза не помыслил о том, что денно-нощно в его отсутствие крестилась, что иконки-ладанки, сборнички акафистов бережёт-хранит в местах потайных, рядышком с иконочками невеличкими, среди которых – Параскевы-Пятницы обязательно, а то, что в места оные шутливо-неигриво запретила ему «глаз совать», дескать, «я в твои тетрадки не лезу!», принимал за безобидные женские прихоти, мелкие-мелкие и некапризные совершенно движения сокровенные души кристальной. Сама же она частенько в перерывах между вязанием свитеров-носков в сокровищницы свои заглядывала, что-то куда-то переписывала, в тряпицы аккуратненько заворачивала-пеленала. Убирала-перепрятывала вместе с другими вещицами незамысловатыми – подале, подале…

Рождение Митеньки – странное дело! – положило краеугольный камень в начало конца… да, конца. Конца их духовной близости, взаимности, уютности. Она стала больше внимания уделять ребёнку, он, конечно, не ревновал, правильно понимал новое, принимал новое, да только вот на службе бывал теперь чаще, дольше, в семье же – урывками, можно сказать, по случаю, по празднику великому. Страшную гибель сыночка перенесли вместе, так и положено, хотя, если быть до конца откровенным – и вместе, и порознь! Она – за молитвами-свечечками, он – на работе, в кругу товарищей, в делах-заботах под завязочку. Процесс же отъединения друг от друга, процесс незримый, чем-то как бы тихой сапой продвигаемый и для обоих мучительный, ввиду того, что и он и она стеснялись разговора начистоту, усугубляя тем самым разрыв, процесс этот продолжался и подтачивал изнутри устои семейные, вносил разлад, дискомфорт… Да, понимали они, что-то между ними произошло, надломилось и продолжает усиливать крен в сторону отчуждения взаимного, разлада… Во-первых, проведал Виталий Петрович: жена – до самозабвения православная, зачастила в церковочку «местную», подолгу у иконок плачет, о чём-то с «батюшкой» совещается – не иначе исповедуется… Открытие сие поразило Колосова до глубины души, он даже растерялся! Во-вторых, и совершенно независимо от первого, хотя всёшеньки в мире нашем причинно-обусловлено(!), внутри него самого стала накапливаться, искать выхода наружу – куда угодно! – нехорошая, отрицательная энергия, нечто такое, что – знал прекрасно – не к лицу ему, политруку, но что всё больше и больше заставляло и прислушиваться к собственному «Я», и тут же это «Я» ненавидеть… побуждало тосковать о потерянном в душе? для души? неизъяснимом, словами не обозначенном тоже чём-то, чём-то своём, неисповедимом ни перед каким «батюшкой»… наконец, главное – он переставал верить (спасибо, не перестал!) в правильность и незыблемость поступков, постулатов, принадлежащих как ему, так и вообще… Зато чаще прислушиваться начал к внутреннему голосу, к нойке сердечной и небессловесной, сопоставляя тон подсказок, скрытый подтекст суждений прозреваемых с теми фразами расхожими-досужими, которые направо-налево ронял при всяком случае в силу долга, определённых обстоятельств, заурядной инертности. Анализируя чувства, возникающие при этом, приходил к глубинному пониманию, что ему вечно чего-то не хватает. И жена здесь – не панацея, не бальзам-эликсир! Равно не являются оными и слова высокие, правильные, произнесённые с трибун, в ходе застолий, да и просто сказанные с глазу на глаз в обстановке сиюминутной откровенности, взаимного понимания, когда мирно-гладко течёт беседа, когда других слов вроде бы и нету, не должно быть, однако же они есть, незримо присутствуют рядом, готовы сорваться с губ… Любая риторика, пафос, уразумел он, чужды и далеки от истинного всё того же чего-то Фальшивость, казённость тезисов, формулировок, понятий уводит в сторону от наболевшего, от попыток глубже постичь себя, мир… себя в этом мире. «Да, люди правы, да, конечно, я люблю мою Родину, отдам, если потребуется, за неё жизнь, никогда не изменю жене, буду помнить сыночка, стану во сто крат мудрее, ибо обогащу по крупице память свою энциклопедическими познаниями плюс накоплю опыт, да-да! подарю ближним, всем людям всего себя, без остатка, чтобы не было мучительно больно…» Кто бы спорил?! «Но отчего я так одинок? Почему не тянет меня домой, как это было сравнительно недавно? Мне абсолютно нечем делиться со Светой! И я не верю, не верю, что Шипилов – враг народа!..»

Знала ли она, Светлана Ильинична, его мыслечувства?

Ведал ли он её переживания?

В любом случае – не в полной мере и не до конца. Искали поддержку, одна – в Боге, другой – на службе, где дневал и ночевал буквально, особенно последние годы, когда накаляться стала атмосфера вокруг и сгущаться тучи… Советские люди понимали: фашизм не обойдёт их стороной, гитлеризм – что-то роковое и похлеще мамаевого нашествия… Страна жила напряжённо, под невидимым, но мощно ощутимым прессом – давил с каждым годом сильнее, сильнее: почти половина ресурсов, потенциала страны задействованы были непосредственно на «оборонку», лучшие умы и золотые, пробы наивысшей, руки создавали невиданные доселе образцы боевой техники, вооружения, что впоследствии станут легендарными. Военные училища и академии, факультеты и курсы пестовали новые кадры для Красной Армии, прививали новое мышление – в строгом соответствии с требованиями времени, революции в военном деле, хотя и не всё получалось гладко – забывали порой про овраги! Деятели культуры создавали такие произведения социалистического реализма, чтобы каждый человек мог бы почерпнуть волю, страсть, уверенность в преимуществах нашего образа жизни, чтобы потом, в годину испытаний, продемонстрировать массовый героизм, стойкость духа, беззаветную и самоотверженную любовь к Отчизне.

Знала ли это Светлана Ильинична, понимала, нет ли высокую самоотречённость мужа-политрука, впоследствии комиссара, его «пропадание», занятость в войсках? Так вот, если бы её спросили: «Вы счастливы?», потупила бы взор, промолчала сухо… Ибо помимо набожности, такой же самоотречённости – духовной, во имя Бога, Семьи, Любви, несла в груди предчувствия дурные. Ни с кем не делилась ими, продолжала молиться истово, заполняя вакуум отчуждения, возникшего в супружеских взаимоотношениях, убивая страх перед грядущим, страх за мужа – не за себя, ей-то что: Бог поможет! Наконец, она тщетно, тщетно, тщетно в молитвах страстных обращалась к деточке – Митеньке, столь трагически усопшему на заре жизни, взывала мистически, суеверно к душе невинной, отлетевшей в приделы господни облаткой незримой… Сложный набор ощущений замыкала на грудь… и – страдала, ждала и не ждала облегчения сердцу, постоянно выдумывала что-то такое, необыкновенное, лишь бы не метаться в отчаянье, в безнадёге, в тоскотище по комнатам глохлым, пустым… Однажды взяла в руки альбом с фотокарточками семейными – чуть было в истерике не зашлась:

Митя, совсем крохотный, Виталя, она… Три улыбки, три пары влюблённых в жизнь глаз… Надежды – три, гордость – одна, счастье – так и струится с матовой поверхности встречь тому, кто держит в руках снимок, рассматривает запечатлённое навек мгновение из жизни Колосовых. Внезапно с болью щемящей открылось ей: любое фото семейное лжёт! лжёт!! Перед объективом люди внутренне прихорашиваются, отрешаются от себя подлинных, чтобы предстать такими, какими хотят видеть сущности свои. Ведь даже с этого снимка приснопамятного помимо надежд, гордости, счастья сквозило что-то инородное, холодно-мёртвое, чужое – господи, но почему? почему?! Или ей так показалось? Может, болезненно-обострённое восприятие только пририсовало не имеющее места быть? Раздираемая противоречиями, Светлана Ильинична уткнулась в подушку… по-детски затряслись плечи женщины и воплище жалостный выпростался из груди, на которую замкнула, вобрала куда свалившееся многопудье лиха, клокочущих чувств. И – уколом! – надо устраиваться на работу, иначе с ума сойдёт. Да-да, немедленно!

На солидное учреждение без высшего образования рассчитывать не смела, потому остановила выбор… Впрочем, быть воспитателем в детском саду ничуть не проще, не легче, нежели трудиться в научной лаборатории или в цеху промышленном… на кафедре в ВУЗе. К тому же, уняла отчасти свербящую ностальгию по Митеньке, саднящую пустоту навалившегося безвременья – под её заботливой рукой находилась сразу целая группа маленьких сорвиголов, так что и выматывалась с ними, но и, конечно, частично реализовывала материнское начало, неистребимое в каждой женщине. Поначалу, правда, в малыше любом видела Митеньку – это терзало, мучило, вызывало обоснованные вполне мысли о самообмане, иллюзии некоей умиротворённости, благорастворения в воздухе, однако время и тут подсобило: притерпелась, пообвыкла вскорости… зато уж подопечные души в ней не чаяли, разве что мамочкой не называли. И покатились «солнушку» вослед недели, месяцы, годы… И никто из персонала детского садика не замечал, как тайком, тихо-быстро, движением одним – неуловимо-решительным – крестит ребятишек, всех без исключения, не разделяя их на полюбившихся и – наоборот… Крестит, когда те начинали обедать-полдничать, в кроватки на тихий час укладывались… Иначе непременно осудили бы такую воспитательницу, привлекли бы к ответственности, выгнали… Что ж, вреда этими своими действиями не приносила, а обязанности выполняла с улыбкой на все сто процентов.

Между тем, вскоре после удачного выступления Анны Шипиловой в Н-ском гарнизонном доме офицеров, которое организовал Виталий Петрович, после ещё нескольких аналогичных концертов в других клубах – на балах, вечерах, представлениях, столь же удачных и впечатляющих, одухотворённых, пришла расплата: из очень даже вышестоящих органов соответствующих. Кто-то(!] проинформировал туда, что молодая особа, вместо того, чтобы, раз её не тронули, сидеть, как мышка, быть тише воды, ниже травы, видите ли, гастролирует по округу, столичному! с музицированием своим, а комиссар, коммунист, призванный блюсти интересы государственные, проявлять должную в сложных международных условиях бдительность, не просто потакает этому, но и прямо причастен, прикладывает руку, организует вояжи! турне! оные, пользуясь личными связями и знакомствами… А что девица сия потеряла в войсковых частях и соединениях? Подозрительно как-то выглядит пропаганда такая музыкального искусства! А за пособничество оказываемое по головке гладить не принято и кому-кому, а Виталию Петровичу знать сие полагается. Так что… И Виталия Петровича впервые… отстранили от дел, что, согласитесь, гораздо хуже, чем «строгач» с занесением или предупреждение о неполном служебном соответствии. Параллельно активизировала в заданном направлении свою деятельность партийная организация – по указке-подсказке, надо полагать, также вышестоящих товарищей. Словом, неведомый(?) «доброжелатель» одним упорядоченным, строго ориентированным ударом выбил из колеи немного воспрянувшую духом Анну Шипилову и покровителя её – комиссара Колосова, да не одного: неприятности случившиеся (если произошедшее можно назвать этим словом!) больно отозвались в сердце и Светланы Ильиничны, побудили женщину безоглядней, хватаясь за соломинку, молить Бога о милости-заступничестве… о прощении мужу греха безгрешного. Оное возымело, однако, совершенно противоположное действие, предугадать которое уже было несложно: да разве жена комиссара Красной Армии имеет моральное право на то, чтобы молиться, лобыбзать исступлённо, фанатично иконы, к крестам-распятиям прикладываться и вообще посещать места, предназначенные для совершения религиозных обрядов?! И что это за семейка такая выискалась? Он – сначала яро, с пеной у рта, где можно и где нельзя, защищал «врага народа», потом активно включился в оказание помощи дочери репрессированного (может быть, являлся её любовником – здесь ещё предстоит разобраться детальнее…), она – верующая, дочь бывшего богатея, который попил в своё время крови у людей простых, поизмывался над ними… а яблоко от яблони, известное дело, песенка не новая! Кто и как её к детишкам допустил, чему, скажите, хорошему научит она их?!

Беседы, допросы, дознание… – с Колосовым.

Беседы, допросы, дознание… – со Светланой Ильиничной.

Беседы, допросы, дознание… – с Аней.

Страшный молох подозрительности, недоверия, злокозней делал своё поганое дело: очные ставки… перекрёстные допросы, изматывающие донельзя… в корень изматывающие ночные увещевания: признайтесь, распишитесь «здесь», «тут»… работа со свидетелями, одни из коих, якобы, давали показания против Виталия Петровича, другие – против супруги его, третьи – доносили на Аню… Страшный молох человеческого заблуждения, упрямства, узколобости, узколобости запрограммированной, направляемой бесами во плоти, подонками на должностях солидных и ответственных, корёжил, курочил и обрывал на корню судьбы, невыносимо терзал живых, мазохистски, цинично расправлялся с живыми, глумливо, медленно добивая росточки надежд в утробе мать и мачехи Родины… Страшно, подло говорить так, но факт «имел место быть», требовал правды, требует и будет требовать одной только правды, осмысления беспристрастного, объективного будущими поколениями… Мать и мачеха Родина!.. Тысячи, миллионы устремлённых в завтрашний день глаз, очей нежных, глазёнок святых – в них и бесконечная, горчайшая грусть, безысходность, отчаянье поволокой сквозной, и гордость, вера… Ведь страна ликовала – строила домны и железные дороги, автомобили, побеждающие в сложнейших гонках, и электрические станции, самолёты, шахты, корабли… Целые города!.. Бурным, нескончаемым потоком шли рапорты горячо любимому вождю о трудовых и ратных свершениях, подвигах. На миллионах лицах майским цветом распускались чувства одержимой признательности за всё хорошее, что дала народу, народам СССР Советская власть. И – ни грана фальши. Люди боготворили кумира, верили в счастливую звезду, что сияет рубиновым светом в самом сердце Родины, заливает просторы её, весь мир кумачёвыми лучами.

Но как одно уживалось с другим? Как на одной почве взошли семена, образовались черенки и побеги нового социалистического мировоззрения, бытия – и плёвелы казуистичных, человеконенавистнических деяний власть имущих, не всех, не всех, но таких, кто по положению, по долгу службы оказывал и оказывает разрушающее воздействие, оставляет смердящий след – огульное, ненаказуемое, масштабное сотворение злаРЛ Чем берёт человек? Сможет ли он понять, простить равных, подобных себе за причинённые страдания? С условием, что испытания эти не сломят его, но закалят, добавят мудрости и в очередной раз явят высокие ценности православные, от которых немыслимо откреститься, ибо с молоком матери заложены в русские души крещённые, что испьёт чашу сию до дна, не сгинет до срока своего.

Колосову помогала и личная, и партийная воля, хотя его исключили из рядов ВКП(б], помогала глубочайшая, неистребимая убеждённость: Шипилов честен и он, его бывший комиссар, также честен перед людьми, перед собственной совестью.

Светлане Ильиничне помогал Бог.

Ане, Анне Евгеньевне, – память о Глазове, «РЕКВИЕМЕ»… память, живущая надеждой.

Да, разумеется так. Однозначно. Но всем вместе им, сотням других, необречённых, помогала Родина – мать и мачеха родная. Последующие события, окутанные невыносимой мглой и такими же нестерпимыми высверками пронзительнейших зарев, накладывались одно на другое, концентрически образуя некую гигантскую воронку, может, – раструб. Не было ни малейшей возможности за что-либо зацепиться в этом коверкающем, в этом, якобы, исцеляющем жерле – книзу оно сужалось, грозя раздавить сущности человеческие, заглотать в утробе адской, неисповедимой, но вверху, напротив, было широким, словно небостать бирюзовая, пронизанная лучедатными протуберанцами живого солнца – ВОЖДЯ!.. И казалось, что человеку просто некуда деваться: или скользить, падать в бездну… либо рваться ввысь, к запределам горним, в светы Фаворские, в обитель святую вековечно парящего духа, пребывающего в короне душ бессмертных, ангельских на поверку!..

А потом наступило утро 22-го июня, 4 часа утра…

…и стало яснее ясного: страшнее той беды, что нагрянула, нет и быть не может, дороже Родины – ничего и никого, а бытие раскололось надвое и посередине, как всегда – баррикада, сложенная из булыжников ненависти, осколочков счастья… и всё это пригнано тесно, плотно друг к другу, пульсирует, бьётся в унисон сердцам истинных патриотов Советской страны, патриотов, презревших «бронь», ушедших на фронт в рядах штрафных ли рот (но это – позже, впоследствии), обычных подразделений, многие из которых стали гвардейскими. В тылу и на огневых рубежах – одно: слитая воедино ненависть к фашистам, слитая воедино любовь к Отчизне!

Вот и весь сказ.

Виталий Петрович Колосов прошёл круги ада. Светлана Ильинична и Анна Евгеньевна прошли круги ада.

Круг за кругом.

Нужно? нет? говорить о каждом из этих кругов… Безжалостно брошенные на самое дно человеческих пороков – человеческих… общечеловеческих, да, но только не своих, на самое дно людской подозрительности, злобной предвзятости, страстного, животного желания выместить на таком же, как сам, собственную низость, мерзость, супруги Колосовы и Анна, Анечка, порознь преодолели путь страданий, мук очищающих, мук, делающих из податливого, нежного (больше относится к дочери генерала Шипилова) и мягкого материала настоящий гранит, кремень. Они знали: есть Родина и Родине нужна их горячая кровь, пылающие сердца, верные руки. Конечно, все трое в разное время и при несхожих обстоятельствах видели, понимали: люди – только люди, далеко не боги, увы. Одни хотят помочь, хотят поверить, но боятся ошибиться, боятся нежелательных, фатальных для себя последствий, другие откровенно тебя презирают, ставят палки в колёса, смотрят искоса, будь ты партизанской медсестрой, (в прошлом «воспиталкой» в детском саду), каковой стала-таки наперекор всему и вся Светлана Ильинична, или – работницей тыла, стёршей до мозолей кровавых кожу на ладонях при сооружении земляных укреплений под Москвой. И те, и эти – наши, советские, жаждут одолеть ненавистных фашистских гнид, жаждут Победы! И возникает великое родство, всеобъединяющая аура, без коих и свет не мил, ибо только почувствовав причастность свою этой стихии, можно выжить, перемочь, взойти на высшую ступень личностного – стать частью нерушимого целого.

…Как давно всё было, думал иногда Виталий Петрович, отбывающий бессрочный срок свой «в местах не столь отдалённых» за приверженность комдиву Шипилову… Как давно, в какой-то не моей жизни – Губин, Мараховский, Кириченко…

Десятки, сотни иных судеб, имён, прошедших через него! О многих из них в отдельных случаях восторженно писала армейская пресса… Где они теперь? Детдомовский политрук Владимир Губин, очерк о котором в «КРАСНОЙ ЗВЕЗДЕ» назывался «ГРАНИ СТАНОВЛЕНИЯ» и с первых же слов привлекал читателя: «У солдата тяжело заболела мать… (Дословно Колосов, конечно же, не помнил, но суть материала мог пересказать хоть сейчас – посреди ночи подними, не собьётся!) Нужно было хлопотать насчёт отпуска, но предстояли ответственные учения, заменить же рядового Евгения Шибаева – некем. И тогда сослуживцы посоветовали парню: обратись к политруку, пусть пробьёт. Но Губин занял позицию командира, поскольку прекрасно ориентировался в международной обстановке. И вот тут-то и полоснула молодого офицера по ушам, по сердцу! кем-то оброненная, неслучайная фраза:

– Ему хорошо, детдомовский! Ни отца, ни матери! Разве поймёт?

И это он, политрук, призванный именно понимать подчинённых, как никто другой! Какая вопиющая несуразность! Занозой засела в сердце…»

Вынимать занозу пришлось в тот раз комиссару Колосову… вместе с Владимиром Губиным. Более опытный и мудрый, Виталий Петрович нашёл нужные слова, помог молодому политруку принять верное решение. Солдат Шибаев, красноармеец Шибаев поехал в отпуск навестить маму, что само по себе способствовало улучшению здоровья женщины. Эпизод сей и послужил своеобразной увертюрой к очерку – рассказу о детдомовском замполите, человеке, который, к чести своей, приобрёл новые качества, столь необходимые в дальнейшей работе с людьми. И главным здесь было – обретение высокого умения смотреть правде в глаза, пусть даже правда эта в чём-то и горька, затрагивает глубокие струны души. Не обижаться, а ставить общественное выше личного, добиваясь таким образом уважения окружающих…

А Сергей Мараховский? Спас рабочего в канализационном люке, жертвуя собой, накрыл собственным телом выроненную растерявшимся молодым бойцом готовую взорваться гранату – к счастью, трагедии не случилось… Газеты тогда писали: «Подвиг повторить нельзя, подвиг можно только совершить!», «Человеческая цена мужеству – подвиг!» и ещё много других подобных красивостей, на которые горазды репортёры. Сейчас, вспоминая суровое, обветренное лицо офицера Мараховского, бывший комиссар в бывшем же подчинённом черпал силу, стойкость; Виталий Петрович будто клялся выдержать лихолетья и вернуться в строй сильных ещё более сильным и самодостаточным, цельным, могущим слыть примером для подражания.

Не менее содержательной, состоявшейся оказалась и личность Петра Кириченко. Тот буквально восстал против хапуги – командира полка, присваивавшего незаконно, используя служебное положение, подведомственные и разные-прочие-смежные торговые структуры, всякие тряпки-шмотки, дефицитные продукты, деликатесы. Если бы Кириченко служил в штабе, то, по мнению отдельных и, прямо скажем, не сознательных лиц, такая ретивая принципиальность была бы вполне объяснима меркантильностью, завистью самого офицера – «поборника справедливости». Ан, нет, накладочка, загвоздочка! Кириченко являлся всего лишь КВ – командиром взвода, но не побоялся ни грозного окрика со стороны зарвавшегося начальника, ни возможных в будущем гонений, неприятностей по службе. Выступил с открытым забралом на собрании офицеров полка, призвал командира держать ответ перед коллективом, причем, что важно, речь Кириченко была аргументированной, факты им приводились общеизвестные и проверенные, оттого отмахнуться от них, порочащих достоинство советского офицера, командир войсковой части не мог. Потом негодяя сняли с должности, выгнали с треском из рядов ВКП(б), судили…

Три случая – три фрагмента одного пазла, три штриха большой судьбы… И как же давно всё это было, думал Виталий Петрович, и было ли? с ним? Одно знал несомненно: припомнившиеся ему люди, также великое множество других честных советских граждан выпестовали его, потому что всегда существовала обратная связь и не столько он, комиссар, воспитывал подчинённых, сколько сам постоянно учился у них. И сейчас, находясь на одних нарах с другими такими же политзаключёнными, он ощущал непреклонную решимость, запас прочности, и корни жизнестойкости, нравственной силы, чувства морального превосходства над судьбой уходили именно туда, к тем именам, душам, делам, что всплывали в памяти сердечной – и не уходили, но восходили! Ведь будь у них другой комиссар, они, губины, мараховские, кириченко, иже с ними, всё равно выполняли бы и до конца выполнили свой долг.

И ещё… Было ли, не было, давно ли, недавно, только хранил в груди своей, возле сердца огневого воспоминание о том вечере в доме Евгения Александровича, когда сквозь уютный полумрак вечерний лились сокровенные, невесомые, пречистые звуки первой части бетховенской Лунной, которую задумчиво-отрешённо исполняла для него (для себя?!] осиротевшая Анечка; тогда они долго, искренне разговаривали – о многом, и она, девушка, девушка, вынесшая на хрупких плечах столько, предлагала ему задержаться, посидеть лишние полчаса, поскольку знала, угадывала – её гостю очень нужен глоточек свежего воздуха, отдушинка! счастьица обыкновенного капелька драгоценнейшая… Но он ушёл, он оттолкнул самоё возможность расслабиться, перевести дух… Напрасно! жаль! увы!.. Потому что сейчас эта крохотулечка чистая была бы так кстати! А может, и не была бы. Может, наоборот: мучился бы во сто крат сильнее, вызывая из памяти нечто такое, что изначально лежало за гранью дозволенного и что плавно и вечно перетекало бы в Несбывшееся Александра Грина…