Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Странно, странно как… Его Родина из последних сил сопротивляется заклятому врагу, дивизия, которой он, на пару с Шипиловым, руководил, наверняка истекает кровушкой, но молотит гитлеровских зверюг, а мысли комиссара – там, в уютной московской гостиной, где очаровательная, чуткая девушка извлекает на свет прозрачные катышки человеческого раздумья о мироздании, о вековой тоске по несказанному нечто, раздумья, сопряжённого с нежностью и оберегаемого, как зеница ока, всеми фибрами души от грязи, крови и двадцатого века… раздумья про свет в окошке и дождь, часы напролёт кропящий тёплые дали, сердечные берега…

Он знал, он уже знал, по чьему злому навету сидит. Было время обстоятельно, детально разобраться с происшедшим, проанализировать факты. Фамилия рубанов, прежде всего отца, да и сынка, всплыла не как-то исподволь, – её тут уже называли и она прописалась «под мрачными сводами» само собой разумеющимся образом. Прежде слышал от Анны о Николае, то бишь, о Рубане-младшем, потом проведал разное-всякое и о папаше – на редкость двуличном, с двойными стандартами, типе, мостящем «отпрыску» своему прямоезжую дороженьку в лучшую жизнь, главное же – совершенно безпринципно, огульно, трусливо решающем судьбы честных граждан, ставящем бессовестно и одним махом подписи на документах, приговаривающих этих несчастных к тем или иным мерам наказания, вплоть до «вышки». Благо возможностей для подобной деятельности имел предостаточно… Здесь, в заключении, также вспоминали Рубана-старшего – вспоминали «незлым, тихим словом»(!] И мысли политических сходились на одном: откуда берётся в отдельном человеке столько, простите, г…?! А ведь с виду-то и не скажешь – всё чин-чинарём: работает, о семье (жены не имел) печётся, книжки почитывает. В театры, поди, наведывается… А может, именно такая работа, необходимость «бдить в оба», постоянно искать и находить врага внутреннего, дабы выполнять планы, разнорядки, спускаемые сверху (это же надо!) и портят личность, делают власть имущего не просто подозрительным, но высокомерным, циничным, надменным, готовым растоптать тля человеческое ради своекорыстных целей? Может, была в душе у Рубана-старшего расселинка, перчинка, завязь изначальная и попали туда возможности поизмываться над себе подобными, поизгаляться, прикрываясь высокими идеалами, пафосом! – и вот зацвели-расцвели буйно вышеназванные расселинки да завязи, дали побеги остроконечные от пороков зачаточных, страстишек, скрываемых до поры, но всегда низменных – тьфу?! Что ж, думал вместе с сокамерниками Виталий Петрович, и такое, увы, допустимо.

Колосов держался. Крепчал. Ведь так повелевал долг коммуниста, пусть бывшего, свергнутого – в отдельные минуты жизни Виталий Петрович и мысли не допускал, что уже не является членом родной партии ленинцев-большевиков! Поведением, речами, скупыми, ибо разглагольствовать здесь особо не приходилось, всем обликом своим вдохновлял товарищей на борьбу за то, чтобы и в этих исключительных условиях они оставались «от и до» советскими людьми, верили в правое дело, о котором просто и мудро гласит народное «ЛЕС РУБЯТ – И ЩЕПКИ ЛЕТЯТ».

Часто вспоминал Глазова. Больше жизни хотел повидаться с ним, чтобы жадно глотнуть энергии гиганта, засмотреться на глаза, пылающие диким, но и вдохновенным огнём. А иногда мысленно переносил Анатолия Фёдоровича сюда, представлял, как тот держится здесь – мощно, скупо, нелюдимо, вызывая у всех без исключения (в том числе и у псов злющих!) чуть ли не суеверный ужас, отчуждение и… восхищение! Триоли Лунной сонаты органично перетекали в аккорды «РЕКВИЕМА» и музыка эта поддерживала… Вызывала сложные и противоречивые эмоции… И тогда он вспоминал…

…вспоминал жену. Те редкие минуты их совместного времяпрепровождения, когда ещё был жив Митя, очаровательный, белобрысый, так умилительно-старательно выговаривающий первые слова познания… когда, казалось, ничто не предвещало туч на горизонте… Бедность – не порок! Подумаешь, того не хватало, этого не доставало! Зато будни семейные напоены были ароматами цветов полевых – букеты дарил ей, возвращаясь с учений тактических. Чистотой, нежностью, искренностью дышали они и называлось всё это – да, романтикой! Суровой, строгой – судьбоносной… неповторимой.

Вспоминал жену… Становилось солоно-радостно, тёплым и влажным делался взгляд, вздыхал глубже, сосредоточеннее, унимая дрожь, возбуждение – нервное, тихое… Чеканились, гранились кусочки живой мозаики былого, складывались в сверкающее панно-полотно, что уходило… отодвигалось… потом возвращалось, сплошь окутанное темнотой мерцающей, доброй. Наподобие той, которая бывает в маленьких церквушках подмосковных – пару раз из любопытства заглядывал в двери приоткрытые… Да-а… темнота обволакивала, оберегала – это он ощущал болезненно, остро и с трепетом ответным-отзывчивым… исцеляющим!.. В темноте сокрыт был, но с мгновением каждым делался зримее, выразительней, ибо надвигался, наплывал, огромный, мирозданный! континент с десятками запечатлённых в своё время облаков, пронесшихся полем синим, водопадов, срывающихся с карнизов гор алтайских и разбивающихся в брызги об уступы каменные, сухих балок вдоль кряжей степных да полесских, дубрав и болот – где только не довелось побывать комиссару, пока не прибила доля офицерская (но не неволя!) в дивизию генерала Шипилова! Чеканились, гранились мизансценки семейные, бытовые, сюда же вклинивались лица сослуживцев, град фамилий, имён – помимо Губина, Мараховского, Кириченко… И вдруг – меркло сияние той темноты, а может, и не темноты вовсе, но сияние, ореол, обязательно исходящий от континента мироздан-ного – материка, своими контурами так напоминающего Советскую Россию, Союз… и новое вставало видение-наваждение, постойте, не новое, а самое первоначальное: волосёнки Митины, его улыбка солнечная, когда ручками дотрагивался до лопаточки, совочка, строил когда старательно-сурьёз-но(!) из кубиков цветастых неигрушечные домики, башенки свои…

Уголовники, сидящие по соседству, относились к политическим с подчёркнутым презрением, ненавистнически. Равно как и охрана, конвойные, лагерное начальство… Чем это было вызвано, Колосов не знал, мог только догадываться. Предполагать. Зато знал иное: глухому, по-волчьи звериному отношению к нему, к другим таким же (и не имело значения – военный ты в прошлом, гражданский ли…] противопоставить можно лишь силу духа и мышц. Особенно страшно приходилось во время работ по сооружению канала, куда заключённых гнали, словно скот на убой, бездорожьями с мест отсидки и где под неусыпным оком надсмотрщиц-ким посменно, а большей частью бессменно они вкалывали от зари до зари, поскольку имел стратегическое значение сооружаемый объект, размерами пусть и уступающий БЕЛО-МОР-КАНАЛУ, да и сроки поджимали… Кровушки, пота несчитанного вобрал в себя он немало, пропитался-напитался ими насквозь, вскрень.

…А вражина рвалась к сердцу отчизны, о чём скупо, но регулярно информировали их, выполняя установку… Кто знает, может, из чувства солидарности, отчасти долга – ведь свои же, советские, не фашистская мразь! Конечно, говорили жёстко, через плотно сжатые губы. Отводя глаза в сторону – дескать, противно видеть отбросы человеческие. И это в лихую годину, когда каждый штык на учёте, когда так не хватает опытных кадров фронту! Сидите здесь, гниёте… и мы вместе с вами! Видите ли, охраняем вас! Я, к примеру, третье заявление по команде подал с просьбой на передовую отправить – читалось в ином взгляде, срывающемся как будто с лица и норовящем ужалить больно – так не-ет, куды суёшься, дома сиди, «зэков» паси! Была бы моя воля, показал тогда, как Родину не любить, разъедри тя в четыре погибели!!

Грозою смертной пахло кругом – души святогрешные, нервы, рассудки трезвые и помутившиеся от горя сбились в осязаемую, тяжестную, пульсирующую неровно массу, в комище, что завис над и перед роковым и в который чуть ли не по рукоять вонзён был, проворачивался, глубже и глубже входил нож – НОЖ ОЧЕРЕДНОГО БЕЗ КРЕСТА ПОХОДА.

…В другом, таком же примерно, лагере отбывала своё Светлана Ильинична. Попомнили ей многое: знавала (следовательно – общалась!) репрессированного генерала Шипилова и не удосужилась своевременно поставить в известность органы, что, мол, странненъкое творится… что именно? – а не важно, кому надо, разберутся, а за сигнал спасибо, зачтётся; замужем за ретивым не в меру комиссаром-правдоиска-телем была, который с пеной у рта защищал этого самого Шипилова-то, следовательно, поддерживала супруга, недаром что «муж и жена – одна сатана!», значит, вдвойне виновата; в Бога до самозабвения веровала, а это несовместимо с образом жизни социалистическим… Ну, и далее в том же духе – выше «намекалось» уже. Словом, досталось бедняжечке по первое число. Крестик нательный, иконочку заветную-махонькую отобрали грубо в самом начале следствия недолгого, формального, вот и стала мыкаться по казённым углам – камерам СИЗО, впоследствии – этапам-нарам… мыкаться с одним только взором благостным, отмеченным верой мученической в Спасителя. Улыба наша кроткая, бедолашная, горькая! А от улыбки Светланы Ильиничны радостнее, лучистее другим делалось – сёстрам по духу, по долюшке скорбной.

Женщины-заключённые, возрастов разных, сидящие сравнительно недавно и уже весьма прилично, занимались в исправительно-трудовой колонии шитьём обмундирования для бойцов-красноармейцев и вкалывали без малого по четырнадцать часов кряду, так что конец рабочих суток (рабочим днём и не назовёшь!) встречали измотанными донельзя – буквально валились с ног. Особливую дружбу между собой не заводили, однако и наглухо замкнутыми друг к другу не были – разумели бабоньки наши: только вместе, сообща и можно продержаться в тяжеленные эти времена. Объединяла их единая ненависть к фашистскому зверью, разоряющему край родимый, отчий дом. Объединяла боль за мужей, которым, знали, ой, как не сладко приходилось под огнём вражеским, но которые верили, что выстоят, победят, а потом, гордые, сильные, обнимут жён-матерей своих, прощённых ими – однозначно! – безгрешных для них, тем более, что с чистой совестью выйдут безвинные после отсидки на волюшку, дабы снова склеить чаши судеб переполненных, детишек дальше поднимать, Отчизну дорогую мирным трудом радовать!.. Всё это слова, да, слова! Оптимистично, достойно звучат, но сколько стоит за ними скрытой и нескрываемой боли женской, слёз, в «подушки» пролитых, истерик да причитаний, прикосновений-зацеловываний, весточек скупых из дому, с фронта… тех же молитв! Легче приходилось таким, у кого оставалась родня, близкие, поскольку ведали женщины: с добрым житьём своей волею не разлучаются! И солидарно, когда скупо, а когда и проникновеннонежно поддерживали сестёр по ГУЛАГУ, получая от них не менее ценные импульсы утешения и наставлений духовных. А на миру не только смерть красна, но и разлука легче… Общий же режим, в коем содержались несчастные, позволял крупицами редкими счастьица долгочаянного перебиваться с дня на день и вольно-невольно распорядок сей оберегал, хранил надежды в сердечках измочаленных. Сидевшие же в колониях строгого режима лишены были практически всего – для остального мира они просто не существовали. Одно это могло свести заживо в могилу делало людей неполноценными в их повседневной отрешённости. В отчаянье глухом, в ущербности даже собственной, самоличной… Болезни, отвратительное питание, адский труд, нервотрёпка, издевательства – извне, также со стороны своих отдельных мегер доводили до исступления. У слабовольных многих начиналась глубочайшая внутренняя депрессия, что подтачивало и без того не беспредельные моральные и физические силушки. Некоторые женщины кончали собой.

Светлану Ильиничну поддерживал, да – Бог. Глядя на неё, внешне обычную, неприметно-хрупкую, другие невольницы судьбы обращались к Иисусу Христу с горячей, трепетной речью – молиться не умели, никогда не крестились, но выглядели монологи те, как исповеди, а сами осуждённые – будто маяки, распространяющие свет божественный вглубь себя. И с такой страстью шло излучение высокое, чистое, что получалось наоборот: энергия души отдельной, страждущей невидимо струилась на окружающих, подвигала их. И вдвойне благостно, хорошо становилось тогда тем, кто впервые открывал для себя Господа Бога нашего, приходил к Нему… Милосердие высшее! Вера неистребимая! Надежда святая!

Светлана Ильинична Колосова, Виталий Петрович Колосов отмечены были (спасибо, не «тройками» известными!) в худшую сторону и сослали их посему именно в лагеря строгого режима, кстати, находящиеся по масштабам советской страны, отстоящие недалеко друг от друга. «На зоне», где пребывала она, также присутствовали (и в достаточном количестве) женщины-уголовницы, которые свысока, похабно, ёрнически относились к «политическим» и «сочувствующим», к членам семей репрессированных, ныне оказавшимся в положении изгоев общества, отбросов, то есть. Почему так и насколько искренняя, не надуманная была такая ненависть к соотечественницам? Ведь невозможно предположить: в презрении, питаемом особами оными к «политическим», наличествовала раздражительная, подчас неосознанная зависть, элементарная, по поводу того, что в лице мужей этих бедолаг представлены были истинные ценности человеческие, достоинства, которые, в свою очередь, наполняли семейные очаги подлинным смыслом, духовным спокойствием, стабильностью, чего не скажешь об уголовницах, опустившихся «на дно» и не могущих, не желающих! выкарабкаться оттуда. Трудно, да и неблагодарно как-то полемизировать на счёт сей… не исключено, однако, что отвратительное отношение уголовниц к «политическим» вызвано целым рядом иных причин и что вкупе они, мотивы, предпосылки, являются неким отголоском того, чему в будущем найдено будет определение «корпоративная солидарность». Так или иначе, философствованиями здесь не поможешь! Главное для страдалиц – выстоять, дождаться лучших времён. Уповать, вслед за Светланой Ильиничной, на милость Всеблагого! По крайней мере, сама она другого выхода пока не видела.

И ОСТАНОВИЛОСЬ ВРЕМЯ САМО…

Анна Шипилова, также не сломленная, встретила годину лихую утра 22-го июня в камере следственного изолятора. Потом, по истечении многих лет, анализируя прожитое, не однажды будет она ловить себя на странном, с годами только усиливающимся чувстве – её словно бы оберегает чья-то могучая длань, покровительствует, ведёт сквозь заторы и жизненные тупики. И монументальный образ Глазова осенит девушку, молодую женщину, станет тем единственным идолом, богом, которому только и следует поклоняться в одиночье горько-горько беспросветном… Облик богатыря будет вливать жизненные силы, поднимать из руин бытия в покинутости-брошенности к свету ярчайшему, горнему… Но всё это произойдёт, произойдёт – сейчас же дочка репрессированного комдива генерала Шипилова отвечала на одни и те же, чередующиеся в непоследовательности странной вопросы дознавателей, следователей, иных лиц в форме и в штатском (будто у всех у них не было дел важней, чем задавать девочке эти самые вопросы!), причём денно-нощно, натощак, не сходив в туалет, не умывшись, не выспавшись и всегда на неё направлен был мощный поток света, который резал глаза, вызывал неудобства в личном плане: вся растрёпанная, непричёсанная, а тут ещё тебя изучают, сверлят глазищами, спасибо, не раздевают! Побывала она и в кабинете Рубана-старшего…

– Не думал, не гадал, что вот здесь, вот так, при столь необычных обстоятельствах… при столь тяжёлых обстоятельствах встречусь с тобой, Аня – ведь ты разрешишь мне так обращаться к тебе?

– Что вам всем от меня нужно? Что я сделала, натворила? В чём вина моя? И в чём, скажите, повинен мой отец? За что с ним так поступили?

– Много вопросов, девочка, слишком много вопросов… В моём кабинете, как правило, такое количество вопросов может исходить лишь от хозяина данного помещения – сделал широкий жест правой рукой – но в виде исключения постараюсь удовлетворить твоё любопытство, хотя бы отчасти. В меру дозволенного… Твой отец в своё время был завербован агентами иностранной разведки, работал на фашистскую Германию, с которой у нас сейчас, правда, действует пакт о ненападении, но… реальная угроза войны всегда остаётся и все трезвомыслящие люди это прекрасно понимают. Так во-от… Ты многого не знаешь, многое не хочешь знать, однако и теми сведениями, которыми располагаешь, могла бы оказать нам, себе в первую очередь, неоценимую услугу! Ибо тогда существенно продвинулся бы ход следствия. Ведь речь не только и не столько о твоём отце, сколько о связях его, переписке, встречах в непринуждённой домашней обстановке, телефонных разговорах, материалах… различных, которые, возможно, и наверняка хранились да и по сей день хранятся у вас дома, где-либо ещё… И хотя компетентные органы проводили обыски, смею заверить, тщательные в вашей квартире, но твоя помощь, твои подсказки могли бы здорово пригодиться: наши люди ничего не обнаружили…

– Значит, ничего и нет! И папа чист перед законом, перед Родиной!

– Не перебивай меня. Я хочу раскрыть перед тобой всю панораму, так сказать… Притом, заметь, следствие по делу твоего отца завершено и вряд ли в нынешних условиях дело это будут пересматривать. А твоя чистосердечность в данный момент сослужила бы хорошую службу прежде всего тебе, тебе. Аня! Ты только не ершись и не перебивай. Старших перебивать неприлично. – Он заметил, что девушка набрала воздух в лёгкие и вот-вот откроет рот. – За тебя хлопотал небезызвестный тебе Виталий Петрович Колосов, бывший комиссар дивизии, которой не так давно командовал твой отец. Но он сейчас и сам находится в заключении по той простой причине, что под носом своим не разглядел матёрого врага, кстати, офицера царской армии. Были и другие люди, имена некоторых из них ты знаешь… Здесь всё одно к одному. Подозрительно тепло отзывалась о тебе жена Колосова, Светлана Ильинична, женщина в высшей степени тихая, набожная… да, да. Вот только сама знаешь: в тихом омуте черти водятся. И это не голословное по отношению к ней определение. В прошлом дочь подкулачника, верующая… Мало? На её век хватит! Так во-от, продолжу. Тебя, милая, страстно и неистово защищал, защищает поныне твой старинный друг Анатолий Глазов, думаю, открещиваться от него ты не станешь – вместе в консерватории учились, на одном отделении с моим сыном. Глазов этот скорее всего также не без греха и с ним многое неясно… Не до конца, если быть точным, понятно. Здесь закавыка имеется: Анатолий Фёдорович настойчиво добивается встречи с… Хозяином, добивается, скажу понятнее, приёма у самого товарища Сталина! И вот это-то обстоятельство играет покуда в его и частично в твою пользу. Но… не усугубляй ситуацию! Расскажи всё честно! Тогда окажешь всем нам существенную помощь и выйдешь отсюда незамедлительно, выйдешь героиней – человеком, который в суровую для Отчизны годину сделал правильный выбор, продемонстрировал свои высокие морально-политические качества и патриотические чувства. Как видишь, Аня, я с тобой искренен, очень искренен. Меня в нашем… ведомстве попросили с тобой поговорить по душам, отказать я не мог и… Скажу тебе по секрету: мы и без того слишком долго с тобой возимся… Да, ещё: к тебе очень привязан мой сын, Николай… Это, конечно, к делу прямо не относится. Это между нами, строго конфиденциально, однако благодаря именно этому обстоятельству ты пока здесь… И относятся к тебе, скажем так, нормально, с сочувствием… но… Словом, девочка, думай и думай скорее. Твоя дальнейшая судьба и судьба многих людей, которых ты не можешь не знать, в твоих нежных руках. Мы подготовили несколько документов, подписав которые ты вернёшь себе и доброе имя, и, главное, свободу.

– Должно бы быть наоборот!

– Опять за прежнее? Может, в известной степени ты и права, но… Короче, не хочу вдаваться в полемику. Расскажу тебе о методах, которыми вполне мог руководствоваться твой отец, когда передавал врагам Советской власти бесценную информацию, носящую и… прикладной характер, и штабной… и вообще…

– Мне это неинтересно и ничего подписывать я не собираюсь!

В облике Якова Кирилловича Рубана было что-то отталкивающее, иезуитски-страшное: губы, презрительные, высокомерные, правый уголок верхней преднамеренно вздёрнут, создавая впечатление уродливого превосходства… лоб, матовый, холодный, странно безморщинистый, словно бы покойницкий, казалось, просто не мог содержать в себе добрых мыслей, ибо, представлялось Ане, изъят был на неопределённое время у восковой маски и вскоре после данной «беседы» возвращён будет на место прежнее… глаза – не глаза, а два лампочкоподобных бельма с гальваническими в них пятнышками тёмного света откровенно пугали пронизывающим и вместе с тем как бы обходящим тебя, неискренне обволакивающим антисиянием… И все те минуты, пока длился монолог особиста, исходила от облика Рубана-старшего ровная, неотвратимо наползающая, нечистая мга… муть… – зримый, леденящий жилы-поджилки туман…чик! Умом девушка понимала, что это ей мнится, что воспалённым сознанием видит отталкивающее лицо урода-Николая, сынули рубановского, только и всего – ведь находилась под мощным потоком световым от направленных прямо в неё многоваттных лампищ настольных, и ощущала себя не в своей тарелке, и отшатывалась, и вздрагивала… и боролась с искушением стереть со спины липкий, текучий холодок… боролась с фантасмагорической и такой же липкой, облипающей, стремящейся облапить! обманчиво слащавой дымкой… пеленою… В кабинете, где сидели, было меркло и тускловато, если не считать двух скрещивающихся на Анне лученосных столбов, было также настороженно-тихо, если не считать монотонного медиума хозяина и пусто, как в склепе, хотя склеп всегда заполнен и объяснять излишне, чем именно… На стене, за Рубаном-старшим, висел внушительных размеров портрет товарища Сталина и веяло, разило от полотна того карающими мечами – то призрачными, мерещимися, то вполне осязаемыми, дамоклово занесёнными над жертвой. Будто раздвоилась Анечка: страна, великая Советская Родина, которую девушка буквально боготворила, обожала пламенным сердцем – комсомольским всегда! преподносила ей, дочери своей, такую несуразную мерзопакость, такой аллогичный, безумный подарочек!! Трудно, невозможно представить, что она, Аня, стала отвергнутой, что рядом, за стенами кабинета этого, не для неё отныне шумят сады, заливаются пташки, журчит хрустальная влага в ручьях… Ей стало до того не по себе, что вынуждена была судорожно вцепиться в стул, на котором сидела, дабы не свалиться. Что-то заиное, запредельное постоянно обитало здесь, пульсировало, елозило по ней – противно, отвратно, жутко! Её тянуло в омут – в неестественный по сути самой омут, в адовый омут, дышащий, смердящий всеми пороками человеческими сразу, несущий смерть и не имеющий дна. Разверзающийся, уже разверзшийся тут, в квадратике помещения глухого, превращающий, но не превративший девушку (она боролась. Сопротивлялась!], любого человека – узника органов, в букашку, обречённую пропасть. Пропасть раз и навсегда. Захлебнувшись в дерьме, опустившись на недно бездны сей… Сколько же безвинных побывало здесь до неё?! Сколько предательств, измен, подкреплённых чернильными загогулинами, видели эти цепные стены!

Тогдашняя «беседа» с Яковом Кирилловичем явилась для Ани суровым испытанием на силу духа, нравственную стойкость. Да, он предлагал подписать какие-то бумаги, наспех заготовленные и наверняка очень компрометирующие многих близких ей людей, но – и это было самым ужасным – он по-иудски вползал в прикровенные мысли и в затаённые, неосознанные до конца чувства её… Он почти гипнотизировал…

– Представь себе, родная, ты выйдешь отсюда с высоко поднятой головой, встретишься с моим Колей, потом вы создадите семью… Твой Глазов – неотёсанный бугаина, он не способен на тонкие, трепетные чувства… Потом у вас с Николаем будут дети, я постараюсь обеспечить и обеспечу, смею заверить, ваше, их будущее… да вы и сами на многое способны… Знаешь, а ведь может статься так, что показания твои помогут и Евгению Александровичу… Будь он сейчас здесь, рядом с тобой, он наверняка бы посоветовал тебе не упрямиться, а поступить так, как я предлагаю…

«Папочка, папочка… папочка!»

Шептали бескровные губы девушки, впервые в жизни попавшей в столь безрадостный переплёт. И Рубан-старший заметил, не мог не заметить движение уст алых в молитвенном этом речитативе. Вплотную подошёл к девушке, погладил её по голове, по затылку… Рука пошла дальше, вниз, вдоль спины…

– Ну, что ты, что ты? Доченька… Подпиши – и всё сразу же изменится, и забудешь весь этот кошмар… Подпиши…

Речь Якова Кирилловича текла неторопливым, осознающим силу и неиссякаемость свои потоком, иногда завораживая, подталкивая взяться за пёрышко, такое невесомое, изящное в чернильнице… Речь была музыкой… ненаписанной мелодией… Она походила на ручеёчек, вытекающий из туманчика слащавого, приторного, из пелены убаюкивающей… на ручеёк, несущий воды неживые к затону призрачному и не встречающий на пути преград.

Однако что-то внутри Анны твердило, подсказывало: «Это – ложь, хорошо замаскированная, искусно преподносимая ложь и не во спасение, но супротив совести человеческой!» И тогда девушка в очередной раз отклонила протянутые ручку, листы бумаги с напечатанным текстом – до нынешней встречи с Рубаном-старшим процедуру такую проделывала частенько, движения все запечатлелись и сейчас в измученном, смертельно уставшем сознании они как бы симпатически проявились, вызванные протестным отношением мужественной, так и не сломленной дочери генерала Шипилова к происходящему. Вызванные также необходимостью найти в себе ресурсы – мощный и непересыхающий источник воли к дальнейшему сопротивлению в ответ на словоизвержения сидящего напротив (а иногда и стоящего рядом, в «отеческой» близости…) человека из органов. Анну вела неведомая ей высшая сила, которой одной всецело доверяла. Сквозь страх, необычность и казематную грубость обстановки, одиночество, навязчивую монотонность Рубана-старшего, равно как и предыдущих «товарищей», сквозь воспоминания отрадные-горькие, бушующие в груди звуки немилосердные тоже сверхгорькой, но и светлой сверх вообразимого Музыки, сквозь самоё кожу! вливалось в бедняженьку нечто непостижимое… и тогда она, гордо вскинув голову отчего роскошно рассыпались локоны дивные, сказала Рубану-старшему:

– Хоть вы и негодяй, но мне вас очень жалко.

И – получила жестокую затрещину от Якова Кирилловича, который имел несомненный личный интерес в получении вожделённой подписи Ани на мозолящих глаза листиках бумаги какого-то там формата… с каким-то там текстом отпечатанным… Немного позже, в камере, дав волю слезам, заломив руки, долго смотрела на зарешечённое крохотное окошечко, словно силясь выпорхнуть через него на волю, к Глазову, потом, когда успокоилась, решительно сошла с нар, встала в блеклый круг света на полу и безотчаянно, на подъёме мистическом воскликнула единственное своё:

– ЗДРАВСТВУЙТЕ, ЛЮДИ!!!

Застыла, ослеплённая Верой, Надеждой, Любовию – прозревшая навсегда. Дрожь пробрала тело, зажглись невидимые свечи, раздались несуществующие гимны… И уже не рыдать хотелось, а ликовать, целовать всех подряд за счастье жить, быть самою собой – да, да, всех подряд, без исключения, даже тех, кто не ведал, не ведает, что творит.

А может, ведает?! ВЕДАЕТ РА??

Превыше жизни – дух святой!

Но она не думала об этом, оставаясь воинственной атеисткой, воспитанной страной Советов. Она, более того, никогда бы не назвала свой восторг, свой высочайший этот взрыв истерзанной души благодатью снизошедшей!.. Да и при чём здесь фразеология, игра в слова-словеса? Просто иногда в каждого из нас вселяется нечто такое, чего мы от себя не ожидаем… просыпаются дремлющие пласты, пробивается наружу эдакая жила человеческая, делающая каждую личность богато неповторимой, самобытной, естественной в раскованности долгожданной… Потом, случается, удивляемся всплеску необычному эмоций, протуберанцам поистине выпроставшихся вовне энергий – галактик!! Стесняемся признаться ближним своим в потрясениях пережитых, в опыте благоприобретённом…

Но до дней конца помним мгновения эти.

Исступлённо храним их.

Цепляемся за каждое, как за спасительную соломинку…..и умираем светло.

3

Грозный, грязный труд, эта война… Столько написано, рассказано о величайшем в истории противоборстве алчущей крови католической Европы с православными славянами и в первую очередь с теми, кто символизирует собой русский мир. Какое благо, счастье для жителей земли, что в неутихающую ни на век, ни на год бойню практически полностью не ввязывались, не вмешивались сыны ислама, буддизма, ламаизма, последователи иных верований – ограничивались собственными региональными «разборками», иначе бы все континенты полыхали в огне далеко не муждуусобном, но самом что ни есть глобальном. Конечно, в определённом смысле 20-е столетие можно было бы поставить здесь особняком: в обеих мировых войнах однозначно помимо европейцев сражались народы как восточные, так и латиноамериканские, африканские, однако участие это (за исключением квантунского миллиона… с «копейками»!) сводилось к минимуму, если соотнести численности воюющих армий с населением конкретных же держав – к минимуму смехотворному: нескольким тысячам солдат и офицеров, что составляло проценты… доли процента от общего количества жителей континентов, материков. Представьте себе, что десятки миллионов чёрных, жёлтых и белых, не говоря уже о представителях промежуточных(!) цветов кожи на протяжении эпох минувших бились бы друг с другом под знамёнами взаимной расовой, религиозной ненависти, ведомые в бой одержимыми, в коих вселились бесы наживы, кого распирают чрезмерные амбиции, дразняще манит пресловутый фетиш мирового господства.

Грозный и грязный труд – эта война.

Самое страшное в том, что человек, в первую очередь, сталкивается не с врагом своим из плоти и духа, но с самою Судьбой в лице собственных, человеческих добродетелей и пороков, стечения обстоятельств и рок тот, фортуна, сильнее смерти, жизни, ибо ставит в прямую зависимость от себя существование бренное каждого из нас под луной. Каждого, кто воевал, кто сжимал цевьё ли, приклад в минуту огневую сию. Такой человек может договориться с Судьбой, но может и не договориться… Уйти в бессмертие, не договариваясь. Или – в забвение, заключив сделку с совестью… ежели последняя, конечно, имеется.

О Великой Отечественной войне ничего нового не добавить. С 1941 по 1945 год Родина испытывала на прочность свою единоцельную, единокровную СУДЬБУ, сложенную из миллионов характеров, доль, предначертаний и позиций жизненных и при этом не только доказывала прежде всего себе самодостаточность, несгибаемую мощь стержневую, правильность сделанного прежде выбора, но создавала запас прочности на десятилетия, на века вперёд – благодаря духу русскому, вере неистребимой в путеводную звезду, зажжённую в октябре семнадцатого Великим Лениным, благодаря тому, что гибли соотечественники наши за будущность безбедную детей, внуков, ради счастья тех, кому не на словах, а на деле завещали ЖИЗНЬ. В незыблемой убеждённости героев, живых и мёртвых, неизвестных и знаменитых, что неизменно лучшим образом сложится всё у потомков, получится, выйдет, крылась и развивающаяся, заложенная раньше историческая действительность – действительность, в отличие от наносного хлама измышлений, наветов клеветнических псевдомудрецов… В их вере лелеялась также и аура истинная Добра, Состраданий, Милосердия – аура, которая подобна сотням тысяч радуг, омыта всегда тысячами радуниц, которая-то и творила реальную вполне надежду на вечные мир, процветание завтра и потом… Не «после нас – хоть потоп!», но «пускай мы погибнем, сложим головы, зато и славянодержавие, корень православный свой, память о себе достойную и убеждённость нашенскую в торжество справедливости не загубим – эстафетно в надёжные руки передадим!» Массовый героизм, массовое самопожертвование советских людей в те годы требуют особого осмысления. Истоки здесь, представляется, не замутнены многовековыми нагноениями, сливом дерьма, образованиями закономерными-случайными параллельных, что ли, с ними, с родниками этими, вынужденно сообщающихся клоак – они, живородящие эти ключи, суть вся подноготная мужицкая, все чаяния-упования предков далёких русских, белорусских, малоросских… на вольницу, на житуху счастливую-безгрешную в грядущем… в грядущем скорейшем! Вот что вершиной гордой взрезывало тучи коричневой чумы, встречало снопы молний смертельных, выжиги свастик и крестов смердящих. В недрах душ чуть ли не инстинктивно всколыхнулась на уровне ментальном, подсознательном идея: МЫ ТЕРПЕЛИ СОТНИ ЛЕТ УНИЖЕНИЯ, ПОКА 1917 год НЕ ПРИНЁС НАМ ДОЛГОЖДАННОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ. ТАК НЕУЖТО СНОВА В ЯРМО, В ПОГАНОЕ ЯРМО ГИТЛЕРОВСКИХ ПСОВ?! НЕ БЫВАТЬ ТАКОМУ!!! НИ В ЖИСТЬ НЕ БЫВАТЬ!!! И народы мира русского, русские народы явили то, что логически вытекало из хода истории земной: нежелание высокое опять подпадать под кабалу ненавистную, становиться рабами, быдлом, проклинающим собственную судьбу. Они продемонстрировали инстинкт самосохранения… Можно и обязательно следует подчеркнуть: Великая Отечественная война ещё в большей мере, чем гражданская, которая разразилась сразу же после Великой Октябрьской социалистической революции, в полной мере стала апофеозом русскости, вознесла на алтарь мировой славный дух наш, загадочный, но, право, славный(!). Конечно, была вера в Сталина, в торжество социалистических идеалов, в родную Коммунистическую партию, даже в – Бога, да-да, и сбрасывать всё это с весов незримых нельзя, разумеется. Равно как и учитывать требуется набравшие обороты индустриальные достижения Страны Советов… Но главнейшее-таки, наипервейшее – глубинная внутренняя переродившаяся ментальность: МЫ ЯВЛЕНЫ НЕ ЛЯМКУ ТЯНУТЬ И ГНУТЬ СПИНУ КАК ДЕЛАЛ И НА ПРОТЯЖЕНИИ ПРЕДЫДУЩИХ ВЕКОВ, НО ИМЕННО БЫТЬ СВОБОДНЫМИ, ЖИТЬ ДОСТОЙНО, ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ, ЖИТЬ ТАК, КАК ПРИЗЫВАЛИ НАС БОЛОТНИКОВ, РАЗИН, ПУГАЧЁВ, ДЕКАБРИСТЫ, УЛЬЯНОВ-ЛЕНИН!!! И МЫ НИКОГДА УЖЕ НЕ БУДЕМ БЕЗРОПОТНЫМ СКОТОМ! ДОВОЛЬНО С НАС!!