Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Мысли не новы, однако уместны, потому что звучат, должны постоянно звучать натянутыми туго струнами – нервами истории, её венозными сосудами, жилами, должны звучать для Иванов, не помнящих родства, служить и рефреном напоминающим и просто, одномоментно. Здесь важно другое: мировая динамика не знает примеров, подобных нашему, когда вся несколько тысячелетняя душа славян так бы вызрела, расцвела и пришла к некому пику своей формы, чтобы поборать наконец Зло, объединить в освободительном порыве братьев-соседей и после созидать на одной шестой части суши коммунизм, вести за собой в светлое будущее измождённое население доброй половины евроазиатского и африканского континентов!.. Подобной мощи не ведали Спартак, Гарибальди, Че Гевара, Мартин Лютер Кинг, вожди народных масс Китая, Индии, триумфаторы и подлинные вожди иных времён, поколений! Почему? какая такая поистине сногсшибательная сила, инстинктивная почти силища, сокрыта до поры в сердце русском??

Магическая, медвежья и мятежная, молодая!..

И каких дров можно наломать, если не по уму распоряжаться ею?!

…Обуглившееся чернонебье схвачено на востоке багровомглистой лентой неровной, сквозь которую суетно, излётно мерцают подслеповатые звёзды – редкие, тяжёлые, словно брызги ртутные, кои силятся собраться в каплю одну, да не могут, увы! Предгрозовой тишью, затхлой, гнетущей, клубится незримо, но явственно, угробисто мертвецкая ночь… Кажется: что-то не произойдёт, а уже, уже случилось и расползается по земле и вот-вот разорвёт в клочья и эту глухую заспанность мира, и летаргическое оцепенение дремучих дерев, кронами своими сомкнутыми образовавших как раз на востоке сплошной, мохровый полог страшный… и вообще весь свет не белый, вселенную, которая не успевает дух перевести, настолько ретиво и варварски-грозно, и непредвиденно творит букашка человеческая деяния-злодеяния. Мнится также, что назад дорога заказана навек – осталось лишь молиться истово Богу: «СОХРАНИ МЯ!..» да обречённо ждать конца надвигающегося, рокового…

Мокро, зуб на зуб не попадает. Заглохли сверчки, цикады; повыветрились будто комарищи матёрые, а в примыкающих к прокладываемому в краях здешних каналу болотцах даже полки лягушачьи повымерли ни с того ни с сего – то ли по безбрежью рассыпались, то ли забились под коряги, попрятались в затонцах и ериках многочисленных… От мала до велика живое всё затаилось, скрылось с глаз долой в предчувствии неотвратимо-огромного, жуткого и непонятного нашествия, с коим несравнимы пожары, землетрясения, иные бедствия стихийные… Мрачно, торжественно и непобедимо, проникновенно-гулко ухало-трепетало – скликал верноподданных новоявленный князь тьмы филин, да ещё реяли в такт призывам его, будто оторвались от тучищи в северной части свода синего, хлопья густого, осязаемого мрака, носились на семи ветрах – это чертили, мазали и дальше сажей дымной всё вокруг летучие мыши, шарахались, пугались сами себя, наполняли воздух недвижный вдруг (стихли ветры…] движением смутно-тревожным, гнетущим… подступающим… Чувством настороженности, смятения, чем-то потусторонним – древним и восставшим из ада набухало утро не летошнее…

Если бы не филин, не летучие твари, мир предстал бы в ночь приходящую сию наваждением, вышедшим, вылезшим сразу отовсюду: со склепов-могил заброшенных, руин-пожарищ на западе, капищ и прочей…

…неотвратимо усиливающийся рокот, гул взъерошил, прочь погнал остатки бренной несуеты…

…надвигающийся лязг железнозззубый…

Ощущение: сатанинское выползает… вот ОНО – снаружи утробы пещерной… охватывает широко, ненасытно пространства и неуклонно, фатально вдавливается в тусклый, обречённый закат…. Ближе, ближе подковообразина… Ближе!!! Под чёрным стягом непроходимой ни для кого, помимо неё, ночи… Неотвратность сама…

ОНО – легионы ада, слитые воедино и брошенные Вельзевулом к дрожащим стопам матери-Родины… ещё миг, и тысяча злобных жвал вопьются в родную плоть, искромсают, изъедят заживо и дале помчат… Стряхни их с себя, растопчи! Выдерни клешни поганые, отведи отросты паучьи от тела своего!..

Зашатался мир. Треснул панцирь черепахи реликтовой, на которой, по преданию мифическому, зиждятся слоны молодецкие, что подставили спины сущеземному… Ржа, короста покрыли твердь покрова черепашьего… не по швам разошёлся коий… Тяжко, очень, хуже некуда! и слонам могучим – подкашиваются ноги-столбы, разъезжаются, скользят поверх ткани костной, пластин чешуйчатых… и трубят великаны, трубят… не то призывно, не то обречённо, не то…

А Зло наступает… Везде… повсеместно…

В том числе и тут, где косо пролёг будущий канал, где высятся стволы вековые, поди, и полно болотцев затхлых, топких, а в делянках жаровы-красницы – клюквы не счесть, которую в столетии следующем поэтесса русская Светлана Кузьмина назовёт «ягодой бессмертья».

 
Смотрело сонно в никуда
Болото в полушалке рваном,
Чадили заросли туманом,
Вздыхала чёрная вода.
 
 
Оно в бездонной глубине
Хранило тайны мирозданья
И принимало, будто данью,
Живое, пришлое извне.
 
 
Но раз в году на зыбкой суше
Как будто проступала кровь.
Став клюквой, воскресали вновь
Болотом сгубленные души.
 
 
И этот круг не разорвать,
Года минуют и столетья,
Но клюква, ягода бессмертья,
Людей в болота будет звать.
 

До того момента, когда будут написаны эти строки, пройдёт не одно десятилетие… Сейчас же всею тяжестью нависшей иные! души, словно привидения… зомби! аки заведённые нехристями куклы, неостановимо и в неостановимости сей обречённо даже, загодя обречённо(!), идут, идут, идут в прорву хлюпающую, кислую… нагнетая поступью механической мурашки… действительно самообрекаясь на забвение вечное, страшное во мраке… в смраде смарагдовом… Серо-зелёное в тёмно-зелёном… – армада зла вселенского неистово торила пути убийственные, самоубийственные! по чужой земле, встречая ожесточённое, отчаяннейшее сопротивление сил светлых, добрых, олицетворяющих социалистическую Советскую Родину, чьи алые крылья над миром несут – несли! – надежду, правду… ну, почти правду, ибо за четверть века, прошедших с октября 17-го, невозможно было перелопатить по живому огромный и глубочайший человеческий пласт – плохо поддающийся перековке, переплавке материал. Несли? – продолжают нести надежду!!!

Ближе… ближе… морок железный…

Война!!!

БЛИЖЕ… БЛИЖЕ…

И не клюква, не ягода бессмертия засасывает нечисть фашистскую в топи непролазные, но собственная алчность и ярая ненависть к советским людям – к нашему Отчему Дому Гибнут нехристи. Уже был Брест, был Гастелло, первая виктория под Смоленском была – там родилась гвардия! Вся Родина станет одной не братской – б…ской! могилищей зверёнышам-арийцам, одним жутким болотом для вонючих выродков. Станет.

Становится…

Продолжается нашествие… Ворог ближе, ближе…

Здесь – полукольцом, в масштабе страны – клиньями, тремя… вспарывающими…

Здесь – рогом сатанинским, обхватывающим…

На просторах родинных – будто гвоздищами гигантскими, вколачиваемыми в крышку гроба своего же, грядущего…

ЗДЕСЬ – немецко-фашистские войска прорвали оборону Красной Армии, затем, следуя приказу, перестроились и адской мощью нескольких моторизованных соединений вгрызаться начали в обнажённые, такие вдруг беспомощные загоризонты родные, вклиниваться стали, минуя топи, а местами и напролом – сквозь заболоченность несильную, пересечённость резкую местностей подминаемых… стремясь на большаки, дороги относительно добротные, на по-ля-на равнины, дабы продолжить победоносно сокрушать русских – всех до одного. Внешне медленное продвижение завоевателей в описываемом конкретном случае объяснялось тем, что стояла предночь, ни гатей, ни подобного чего проложено не было, наконец, сверху велели: особенно не рисковать, глубоко в тылы советские не зарываться, чтобы избежать возможного флангового удара каких-нибудь резервов Красной Армии и не оказаться в «котле».

На пути «славном» от Рейна – до «сюда» германской моторизованной дивизии СС «АДОЛЬФ АЛОИЗОВИЧ» находилось режимное «заведение» – лагерь, в котором отбывал незаслуженное наказание Виталий Петрович Колосов. Немногочисленная охрана, призванная «зэков стеречь», была смята, уничтожена в мгновение ока. Мало чем помогли беспорядочно отступившие разрозненные, растерзанные подразделения регулярные, недавно ещё героически державшие оборону на этом направлении – прикрывали отход главных сил, стояли насмерть, однако вынуждены были отойти, оставшись без боеприпасов против армады танков, потеряв свыше половины личного состава. Отойти, не дождавшись соответствующего приказа командования ни по связи, ни нарочным… Что же до одиночек, небольших групп бойцов, пробивающихся из окружения внезапного, морально пусть и не сломленных, но раненных, измученных, а также квалифицированных рабочих, инженеров, участвующих в сооружении неподалёку водной магистрали – канала, то все они были безжалостно раздавлены гусеницами, поскольку фашисты с целью поиздеваться над обречёнными людьми даже не открывали огонь, а просто давили-утюжили несчастных бронемассой. Вот так, не оказав гнидам практически никакого сопротивления, погибли десятки, сотни сынов отчизны… Нехристи, сделав чёрное дело своё, бросили железную, лязгающую свору дальше, в глубь территории нашей, оставив здесь один только батальон, который приступил к методичному сравниванию с землёй барачных времянок для заключённых и прочего «персонала», к уничтожению так называемой «живой силы»…

– Твою ма-а…

– Падлы! ссуки!

– Никак хана, ханурики!! Н-на, быдло, б-бей! Ну! Желе-зомать… – исступлённо, рвя робу казённую и всю в татуировках грудь худющую обнажая – Туда, значит, и дорога… – глаза выпучив, сам под траки бросился…

– Сдаюсь! не нада, не на-да-а-а!! Хай Гитлер! Хай…

– Не хАй, а х-У… – и душил руками голыми труса, что полсекунды назад рядом с ним ефрейтора фрицевского славил, после чего с перекошенным от злобы лицом падал навзничь и слепыми уже, вылезшими из орбит глазищами будто провожал отлетающую невесть куда собственную душу, сожалеющую, что плоть не успела «И» краткое договорить…

– Полундра, братцы!!! За мной!!! – этот бросался на броню прямо, кроша, ломая ногти обгрызанные, чёрные о чёрный же металл, плюя в смотровую щель, за которой лыбилось рыло бульдожье Ганса или Дица с Недлитцер-штрассе ли – откуда там?., а затем сползал под траки и с матом-хрипом испускал дух русский, матросской навек закваски дух. Душа его, перед тем, как возлететь, билась о днище стальное, словно стучалась и достучаться не могла до таких же, в сущности, сестрёнок своих, только принадлежащим оболваненным геббельсовской пропагандой этим самым Гансам, дицам, куртам… Не могла дойти до них, чтобы в объятиях неземных усовестить заблудшие – заблудшие-не чужие таки, не то низринутся в пекло адово, вконец загубят себя! На девяносто градусов разворачивалась бронемахина, и казалось: из-под лент гусеничных адреналиново выплёскивались в ночь, во мглу ослепляющую брызги, клочья и этой, и других десятков вновь «представившихся» душ, тыкались туда-сюда, наполняя спёртый, на солярке настоенный воздух незримыми протуберанцами, вылизывающими и землю, и болота ржавотряские, и сомкнувшиеся, потерявшие звёзды последние небеса…

– Век воли не видать!!! – совсем уж «банальное», знакомое…

Не росой – кровищей пылало разнотравье, вот отчего будто вымерла загодя местность: чуяли твари земные, что хлебнут лишку от зверюг в обликах человечьих, что орда стальная раздавит на корню живое, траками размажет по бездорожьям, изглумится над былинкой-букашечкой каждою, совершит беспощадства тупые. Лишь с откоса полого-небового, на востоке, по-над лесом-лесищем катились-приближались гигантские, живые лавы, лавы, лавы – первые, предутренние уже (время быстролётно!..) мазки грядущего рассвета, предтечи зорь, зарниц… Где-то на полпути обрывался накат-набег гуашевый, захлёбывался в чёрном бездонье, ибо ни одна из волн сих покуда не в состоянии была дохлынуть до раздавленных, расплющенных, «выутюженных» бывших людей; катились, катились, катились, мчались, мчались, сломя голову, под уклон как, гребни мутные и не доходили до глаз, не отражались на сетчатках, подёрнутых пологом мертвенным, остекленевшим и тоже тупым, пустым, да… Трупы советские не увидят начало нового дня и только смерть лихо, враз списывала грехи-грешки-не грехи – уравнивала всех перед небытием: «зэков» и охранников, бойцов с передовой и мирных поселян, раненных и здоровых, покинувших мир в одночасье, не мучаясь напоследок от потери крови… мужиков, баб, детушек… Смерть съалкала своё, причитающееся по чудовищному, непотребному закону – а то как же?! Иначе доброта захлестнёт, заполонит… Война ж петушиной драчкой окажется-станет! Нельзя, нельзя эдак, ни в коем рази! Вот я, погибель ваша, взмахну косой, тут уж камушка не сыщется, покойны будьте, не найдёт коса моя на камушек-та-а… Взмахну – и людишек мерено-немерено положу, на раз душеньки положу в туесок мой и мало никому не покажется из живущих, оставшихся-то!.. ХА-ХА-ХО-О-О…

Виталию Петровичу Колосову «повезло»: с несколькими заключёнными, а также с десятком без малого солдат, кстати, новобранцев, потерявших буквально вчера, в первые же минуты боя на передовой (находившейся недавно километрах в шести отсель, к западу), своего лейтенанта, а потом купно отошедших сюда, где располагалась «зона», удалось незаметно скрыться в густом лесиннике заповедном, что восточнее находился и стволами угадываемыми утыкался в набухающие, кровоподтёчные багровины – предвестницы нового дня.

Им, спасшимся, казалось, правда иное: чёрная зарища слепая никогда не нальётся краснотой, поскольку та собралась внизу, образовав волглые струпья на теле земли – пятна багрово-мглистые, лужицы фиолетовые, не успевшие просочиться в почву-плоть приимную… И пока чудища бронированные облязгивали справа-слева спасительный для горсточки нашей бор, пока вБЕРЛИНивались слуги альфредов-гансов-криштофов в чужедаль, развивая, насколько это представлялось реальным, возможным, наступление, Виталий Петрович, не раздумывая, возглавил маленький отряд, возникший, считай, стихийно, более того, поставил перед людьми (прежде всего – самому себе!] задачу: обязательно пробиться к своим, причём, нанести гитлеровцам максимальный урон, смыть с заключённых (не со всех, понятно!], позор, добыть у врага оружие и впоследствии присоединиться к регулярным частям Красной Армии. Вдохновенно, зажигательно говорил, но… без красивых на этот момент слов, околичностей. Твёрд и прям был:

– До линии фронта – километров сорок-пятьдесят, ведь остановят же их – мотнул головой в сторону шума не побоищного – избиенного! – за двое-трое суток дойдём! Сюда, надо полагать, не сунутся гады, если же пару отделений автоматчиков и рискнут прочесать лес, устроим им варфоломеевскую ночь! Внезапность – вот в чём наша сила. Плюс – злость и остервенение! Прав? За дело тогда!!

Что странно, а может, и не странно, только все до единого члены отряда «сводного» в лице зэка Виталия Петровича Колосова увидели именно того человека, которому можно и нужно довериться, безоглядно, на кого следует положиться. Окружающие поняли, крепко-накрепко уразумели: он, Колосов – лидер, безоговорочный, потому имеет полное право командовать, распоряжаться судьбами других людей. Он – самый достойный. А что до робы казённой – так ведь не в форме суть.

И начался длительный, сквозь чащобы, топи, бестропья переход… вдогон фронту, отступающему-таки на восток…

беспримерный, изнурительный, как в замедленном кино, бросок к берегам родным, хотя и шли по своей, по советской земле. Противоречивые, двойственные чувства овладевали каждым. Иногда мнилось: никакой войны нету в помине, спокойно и благодатно в мире – тихо цветёт, лету-осени русским не нарадуется березняк редкоствольный и приветливо, гостеприимно подмигивают окна встречных изб-хат – поселения, правда, обходили за версту, на рожон не лезли, хотя соблазн был, не малый… а ещё чудилось, не иначе, в минуты краткие привалов, что шепчет сказочные, полузабытые сюжеты, мотивы народные всеобъемлющий и знакомый с детства отзвук великий великого Нечто, вошедшего в душу русскую с молоком матери и пестующий в ней, в душе этой, глубинную, нежную связь с отчими тайнами, прелестями, дарами… Но тут же, в противовес идиллии, совершенно новое, острое чувство безымянное побуждало ниже к траве пригибаться высокой, лучше маскироваться во кустах разросшихся и чаще обычного по сторонам озираться, говорить вполголоса, ловить каждый подозрительный шорох… звук…

По пути-непутве этому примыкали к ним другие группки и одиночные бойцы, также выходившие из окружения, пробивающиеся к своим. Это было и хорошо, и не очень: труднее стало незаметно пробираться по вражеским тылам, хотя теперь можно было не опасаться боестолкновения с одним-двумя отделениями фашистов, специально оставляемых в арьергарде основных наступающих сил для прочёсывания местности, зачистки её от партизан… Вскоре так и произошло. Случилось всё внезапно, отличалось скоротечностью, благо разведка, дозорные оказались начеку, своевременно оповестили Колосова о неприятеле. И тот…

– Мухов, Коротов, Щебняк. Нечитайло! Слева, слева заходите, живо!! Остальные – ур-ра-а! За мной, за Р-родину, за Сталина!! Покажем выблюдкам кузькину б… АГГОНННЬ!!! ПАДЛЫ!! Ы-Ы!!!

Совсем не по-комиссарски, зато со свирепостью звериной, с остервенением и отчаянно, захлестнувшими, перехлестнувшими нутро колючищими розгами, рррозгами, с чем-то ещё невыразимым и втиснуто-запертом в новом, да-да, в абсолютно новом, волчьем, но не затравленном взоре – впечатанном там, в нём, вбитом в него лагерным существованием и вообще тоскою последних годков жизни набекрень, жизни хреновой, что ни говори… хреновой, выпалил «Петрович»:

– СССУКИ!!!

По-матросски рванул на себе робу, первым шагнул под огнь шквальный. «Есть упоение в бою!» – промельком в мозгу, потом – безразличие к собственной судьбе… Пока другие кровушку проливали, он, комиссар, в камере прохлаждался да комарьё откармливал-с, у него свой, личный счёт накопился к выродкам! Сейчас нет жены Светки, нет музыки Глазова, нет уютной гостиной в квартире бывшего комдива, где юная особа исполняет «ЛУННУЮ»… Нет ничего!! Только рожи под касками-шлемами серыми, только родимая земля под сапогами, снятыми недавно с убитого товарища и пришедшие впору. Только жажда убить гадину, раздавить всмятку яйца!!! Никогда прежде не предполагал он в себе столь радостное, победительное, патернальное чувство – убить недочеловека. Немедленно, собственноручно укокошить, иначе после будет пустота… тупая пустота, порождённая пустотой же… Жизнь насмарку!! УБИТЬ!!! И пусть меня судят. Пусть опять сажают, расстреливают, сдирают с живого кожу… Зачем я на этом свете? Кому нужны мои думы, страдания, надежды, мечты, сомнения, призывы?! Я ОБЯЗАН ПРЯМО СЕЙЧАС УБИТЬ ФАШИСТА. ЭТО – МОЁ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ. РАДИ ЭТОГО МИГА Я ЖИЛ… БЫЛ ЯВЛЕН НА СВЕТ! ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ – ЕРУНДА, ЧЕПУХА, ПУСТОПОРОЖНЕЕ! САМООБМАН!! ВОТ ОНА – ЧЕРЁМУХА!!!!!

И он вдруг захохотал, и настолько дик, необуздан, страшен и несоотносим с моментом был смеховище гомерический, что даже фрицы оторопели… И тогда он, не целясь почти, жадно, самозабвенно утолил животное в себе – нажал на спусковой крючок… И не отдачей в предплечье, в корпус – тысячью объединённых бил колокольных ударило в него, и возрадовалось сердце Виталия Петровича – пало отродье в стебли всклокоченные, харей кровопленной вниз пало, руки настежь, только успел сверкануть мутно крестишко железный, нацепленный не иначе как Адольфом Алоизовичем самим за доблестные перед Рейхом заслуги. И вскипела душа, запела, и ясно стало: ПРАВИЛЬНО ЖИВЁТ ОН, КОМИССАР, СЛЫШИТЕ ТАМ, В МОСКВЕ? ПРАВИЛЬНО, ОТТОГО СЧАСТЛИВ… СЧАСТЛИВ!!!

…Тот бой обогатил их на два с лишним десятка автоматов, боекомплектов к ним, не говоря уже о шнапсе (исключительно в целях санитарных!] и шоколаде! А главное – идейка, гениальная? единственная в их условиях? Реальная! само собой разумеющаяся, озарившая простотой, элементарность и чем-то маккиавеллиевским: нескольким бойцам отряда переодеться (тщательно!] в фашистов и якобы открыто, внаглую, но не слишком поспешая, гнать пленных… на запад. В неметчину, для работ разных – но это днём и не слишком поспешая, зато ночами скрытно и быстро двигаться в противоположном направлении – на восток! Понятно. Делать так не всегда, лишь в тех случаях, когда, по донесениям разведдозорных, маячило на горизонте скопление фашистских войск, либо пролегала оживлённая дорога с перекрёстками. Наконец, хуже всего, если впереди оказывались населённые пункты, предположительно занятые врагом и обойти которые не представлялось возможным. Почти…

Словом, боестолкновение это, пока единственное, имело далеко идущие последствия, стало знаковым в судьбе комиссара Колосова. Из человека мягкого, интеллигентного, каковым слыл вполне справедливо, каким считали его прежде (ах, как давно всё было, было!..], он превратился вдруг, а может и не вдруг – исподволь, под воздействием обстоятельств изменившихся-жизненных, окружения нового – лагерного, отчаянного и отчаявшегося, но прежде всего из-за войны проклятущей, превратился в яростного и страстного бойца, злого на судьбу, на себя и прежние ошибки собственные, а прежде всего – на захватчиков.

…Они продолжали свой поход праведный к откатывающемуся дальше и дальше фронту. Новые люди, примкнувшие к отряду, не только пополнили ряды – сделали более фундаментальной, цельной и достижимой перспективу. Так или иначе, теперь всё выглядело относительно правдоподобно: два с небольшим десятка фрицев под командованием обер-лейтенанта Генриха Краузе гнали к ближайшему железнодорожному узлу для погрузки в вагоны и последующей отправки в Германию свыше полусотни военнопленных. Роль офицера чертовски талантливо играл бывший заключённый некто Павел Катунин, в прошлом военный переводчик, ещё же раньше – актёр красноярского театра, в совершенстве владеющий как языком Шиллера и Гёте, так и искусством перевоплощения. Сибиряк, косая сажень в плечах, еле подобрал себе по фигуре форму, но когда облачился в неё, привёл в порядок и впридачу «зашпрехал», то стал вылитым гитлеровцем и кое-кто среди наших чуть было не потянулся к оружию…

– Ты часом не того, не ихний?!

– О, найн! найн! Их[20]20
  Их – по-немецки «Я»


[Закрыть] – не ихний!

– А то смотри…

Сам Колосов, любуясь профессионализмом бывшего солагерника, шёл сбоку, на нём – форма эсэсовца, также ладно пригнанная, в руках Виталий Петрович держал губную гармошку, которую нередко подносил ко рту, неумело извлекая фальшивые звуки, отдалённо, ритмом неровным, подстраивающимся да и только, напоминающие некий безобразный, бравурный марш. Вместе с тем, упражнения свои он не прекращал, давая таким образом выход наружу накопившейся злобе… «Сюда бы к нам Бармина! – постоянно буравило в сознании, вызывая болезненное, странное ощущение восторженной неразрешённости. С одной стороны, комиссару (а он им никогда не переставал быть!] чудился? представлялся? некий мифический запас прочности – во всём абсолютно: в умонастроении людей… в покачивании медленном родных белоствольных красавиц на лёгком ветру… в самом воздухе осеннем, ласково прогретом бодрящими лучиками, порхающими слитно и помогающими выбрать дорогу правильную, прямиком к цели чтобы… а со стороны иной, в противовес запалу оптимизма, уверенности, мол, дойдём, непременно дойдём, чего бы это ни стоило, наверно, как и положено, щемило сердце и в груди безраздельно хозяйничало волнение, настоенное на великом множестве различных чувств, даже противоречивых, подспудных, на первый взгляд, незначительных – словно запуталась в сосудиках кровеносных птица надежды, бьёт из последних сил единственно свободным пока крылом и плещут из глаз её, не могут выплеснуться немое отчаянье, мольба… замурованы там раздвоенным пятнищем, кое не смоют потоки света глубинного, присущего каждому из нас. «Да-а, Бармин!..» – Виталию Петровичу казалось почему-то, что новый комдив обязательно придумал бы невероятный план, ход, сымпровизировал бы с максимальным уроном для врага и минимальнейшими потерями в собственном «стане». Конечно, не сбрасывал Колосов со счетов незримых и собственную изобретательность, однако понимал: до Андрея Владимировича ему – как до Луны, это факт. «А что, если поставить себя на его место? А?! Гм-м… каждому нужно быть на своём!..»

Через некоторое время после описываемых событий, когда отряд правдами и неправдами всеми прошёл уже достаточно много километров на восток, ближе к полудню (в ходе продвижения на сей раз применялся вариант, связанный с угоном в Германию, поскольку впереди лежала деревенька, наверняка под завязочку набитая фашистами, а ещё дальше – дорога, шоссейная, пересечённая железной, с узлом…], судьба послала им очередное испытание. Сначала комиссар не иначе как спинным мозгом учуял, что их нагоняет, догоняет, поскольку сами буквально плелись, большая колонна настоящих советских военнопленных, а затем ту же информацию подтвердили замыкающие, «арьергардные» из его отряда. И действительно, в одном направлении с ними, пыля нещадно, шли раненные, истерзанные, босые, потные, грязные советские люди – поддерживали друг друга, не давая ближнему упасть, ибо обессиленных, вероятно, тут же, на месте, пристреливали… Над ними незримо реял ангел страдания – бескрылый, чудом неизъяснимым паривший под безбрежьем синим!.. На соотечественников страшно было глядеть. Однако Виталий Петрович несколько раз обернулся, потом, прервав игру на гармошке, что служило сигналом для своих, негромко, но внятно, предельно чётко велел Катунину продублировать на русском языке следующее: я, Катунин, он же обер-лейтенант Краузе, вместе с комиссаром Колосовым подходим к офицерам, которые во главе конвоя, заводим с ними непринуждённую беседу… затем, все вместе, ВМЕСТЕ!!! наваливаемся на гитлеровцев… Эффет внезапности должен сработать. Помогут наши, оттуда… Всё надо сделать быстро, молниеносно! Хорошо, что на горизонте пока чисто. И помните: неподалёку транспортная развязка, село… Итак, всем всё ясно? Мы обязаны освободить товарищей!! Дальше пробиваться к линии фронта будем сообща. Сигнал для атаки – громкий кашель Колосова. Всё.

Относительное многословие приказания в данном случае было вынужденным – не потому, что в душе Виталий Петрович оставался политработником, нет. Просто он хотел сразу расставить точки над непредсказуемыми «И», обрисовать перспективу ближайшую, на довольно отдалённый срок откровенно боялся загадывать…

Дружное покашливание, раздавшееся спустя минуту, когда Катунин-Краузе передал распоряжение Колосова, означало: вопросов нет, будет сделано! «Что ж, – удовлетворённо отметил про себя комиссар – пока дела обстоят благополучно!» Он испытующе глянул на нескольких ближайших к нему в строю «ковыляющем» товарищей, прочёл в глазах решимость и ещё нетерпение… удовлетворение. Люди жаждали насладиться новым сражением с мерзким супостатом, предвкушали победу, стремились мстить, мстить – наверняка любому из шагающих позади было за что мстить… за кого держать ответ карающий. И, отводя глаза, продолжая внешне непринуждённое движение рядом с «обер-лейтенантом», Колосов уловил момент нового прилива гигантских душевных сил, проникся радостным предчувствием счастливого возбуждения. Абсолютного бесстрашия, азарта и – чего-то демонического в сердце… «Скорее бы!!» – ладонь вспотела даже, хотелось немедленно выхватить трофейный кольт и палить, палить, палить – в морды, в брюхи, в пахи!!

С другой стороны, трезвый, рассудительный ум оценивал обстановку, рассчитывал варианты. Работа эта велась чуть ли не подсознательно, автоматически…

Томительно, тягуче ползли секунды. Каждая – наш боец, рядовой ли, сержант, офицер, находящийся в колонне, стиснутой донельзя охранением, причём, иные фашисты специально пинали прикладами, сапожищами несчастных, чтобы просто пореготать, ибо упавших тотчас поднимали товарищи, находящиеся внутри строя, ближе к избиваемым, которых препровождали вглубь, занимая их места… На дикие выходки эти офицеры смотрели спустя рукава и порой также визгливо похохатывали…

…Ползли секунды.

…ползла, чуть не змеилась, только не зигзагами, колонна советских военнопленных.

…секунда – как человек – живая, осязаемая, с душой и плотью, с дыханием, стонущая ежемгновенно и немотно, в сердцах проклинающая самоё время такое.

…секунды – вот они, сквозь меня проходят… одна, другая, третья… десятая… Внезапное наваждение плашмя навалилось на Колосова: секундочки – люди! люди!! ЛЮДИ!!!

…ползёт колонна – ползут по земле, из земли ползут, ползут через меня куда-то секунды… В небо? Обратно в землю? Всё напряглось…

…всё в Колосове напряглось, он перестал быть собой, прежним. В нём бушевали противоречивые совершенно стихии – экстатическое ожидание акта грядущей сечи, рвение, ностальгическую алчбу вновь испытать счастье наивысшее, ЧЕРЁМУХУ!!! и до шершавости, до привкуса на губах, в нёбе ощущение боли наших людей, гонимых на запад, в концлагерь… лагерь, лагерь, лагерь… Виталий Петрович чуть было не схватился за голову – он явственно слышал, слышал, хоть до колонны было ещё прилично, отдельные хрипы, стоны, перемат страшный, харканье и удары, наносимые бесчинствующей конвойной солдатнёй, наверняка перебравшей шнапса – втихомолку, разумеется, а может быть и с ведома командиров: мол, что с того? огневые рубежи, атаки на вгрызшихся в землю отчую русских Иванов – далеко, на востоке, почему бы и слабину не дать?!

Вместе с тем, растянувшаяся при всём её сдавливании снаружи метров на сто с гаком колонна неумолимо приближалась. И стремительнее, лихорадочней побежали секунды, секундочки! и долго, ох, как до-о-лго они же ползли… В глазах Виталия Петровича безумно запестрило: вот чей-то кровоподтёк, вот блеснула чёрным какая-то деталь немецкого оружия, вот носок сапога – и режущий надвое удар в живот… невысокий, мальчишка совсем, солдатик падает лицом в пыль, но чьи-то руки торопливые отрывают… отдирают! истерзанного от земли… А вот – амуниция, фрагмент, вот…..вот поравнялись.

…Нет, это ему не чудится, ещё не поравнялись, но уже действительно громко, отвратно-резко звучит лай (господи, да ведь они с собаками!!) и отрывисто, с ненавистью в тембре раздаются команды беспощадные, площадные будто, и сквозь дикость, гнусь и отвратность бесчеловечности откуда-то из-под земли, вместе с секундочками, может, благодаря махоньким, им, встают в рост, возвышаются шеренги звуков иных – наполненных мистическим почти ужасом и благоговением… Измочаленные, обессилевшие советские воины, самая закалённая, стойкая часть их, несломленно, гордо держала равнение в шеренгах и чеканила в ногу шаг! Они, эти красноармейцы, бесили гитлеровцев, те дубасили наших, но постоянно пятнадцать-двадцать, а то и больше военнопленных маршировали парадно, ворожинам в пику, назло, не боясь ни псиных клыков, ни лютых нелюдей в робе ненавистной. Они специально делали так – по родной земле строевым! – нарочно, и вызов, брошенный ими в лицо судьбе, походил на Знамя сбережённое, олицетворял честь мундиров, вызывал слёзы гордости несмотря ни на что… А на «что» и глядеть-то? Что в плен попали? Так ведь война, боевые действия в разгаре – испокон веков кто-то кого-то полонит, а не сразу – наповал…