Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Вскоре действительно, не в воображении воспалённом Виталия Петровича обе колонны поравнялись и Катунин-Краузе, как условлено было, в сопровождении «эсэсовца»-Колосова небрежно подвалили к группке немецких офицеров – небрежно, поскольку старших по званию среди последних не наблюдалось, а церемониться с равными в условиях утомительного перехода оба посчитали излишним, роскошью – глубоко не вникая в нюансы психологии фашистов, знали, ведали: захватчики раскованы, ведут себя на занятой советской территории развязно, ибо устали, к тому же вокруг, насколько хватает глаз, открытое пространство, никакими партизанами не пахнет. Наконец, подспудно, скорее всего, думают немцы примерно так: мол, в принципе, ничего страшного в том, что мы отлучены на время от победных шагов своих передовых частей, нет, отведём пленных русских, погрузим – и вернёмся назад, и обязательно продолжим наступление на Москву «нах остен»! Ещё пройдёмся по Красной площади! На наш век хватит, хватит завоеваний здесь!..

– Хальт!

– Хальт!

Словно хлопки. Это старшие с обеих сторон отдали приказы остановиться. «ПЕРЕКУР»… Воцарилась относительная тишина, в которой устрашающе, грозно раздавалось рычание псов. «Краузе» и «эсэсовец» вразвалочку, лыбясь, подходили к «своим»… Оставалось буквально два, максимум три шага – Колосов задержал взгляд на ближайшем, выглядевшем очень упитанно и даже породисто доге, который рвался с поводка в каких-то стразах-не стразах – мутно белеющие огромные клыки… тягучая, жирная паутинка слюны… бешенство в зенках… «Думай!.. – раздалось было в мозгу комиссара, но против воли организм выдал очередь сухого, спазматического кашля, такого, который «ломает» рёбра и тогда Виталий Петрович стремительно вырвал из кобуры слева на бедре «свой» кольт и радостно, ненасытно, в упор разрядил его и в кобеля, и в офицера, и в других сук ближайших. Катунин же остро полоснул из автомата по конвойным – офицерам и прочей швали. Тотчас все советские люди в обеих колоннах, независимо от формы одежды, физического состояния, Бог весть чего ещё, наверняка имеющего место быть под окученным будто солнцем осеннего, в мареве низком, дня с криками безумными, на людские совершенно не похожими, ринулись в!! солдатню фашистскую… и началось светопреставление. Решимость, отчаянье, помноженные на внезапность, бились против превосходящих сил третьерейховых, что вело к непредсказуемости боестолкновения и затяжному его характеру – однозначно. Конечно, в целом, соотношение сражающихся сложилось (как это и предполагалось] в пользу наших, однако наличие не расстрелянных ещё собак, а также тот факт, что оказавшиеся без командиров конвоиры, на поверку вышло, – не лыком шиты и сумели организованно отойти в заднюю часть подтянувшейся к тому моменту колонны, плюс ряд других обстоятельств не могло не тревожить… В окончательном успехе замысла Виталий Петрович не сомневался нисколько, удручало иное: количество убитых, ведь каждый человек – он наш, наш, советский, чей-то сын, муж, отец, притом – потенциальный воин, а каждый миг, минуточка уносили, вырывали хваткой мёртвою жизни – редели ряды и тех, и других… Секунды – люди… ДЕЖАВЮ… И опять, как и в прошлые разы, высокая адреналиновая волна упоения смертоубийственной битвищей, ни с чем не сравнимое экстатическое наслаждение подняли дух Колосова на невообразимую высоту… Полыхом в сознании – аккорды слышанной когда-то грандиозной музыки, и вот уже отступило дежавю, зато набатные, литые звуки, словно тяжеленные плиты, вздыбились из недр отовсюдных, и возлетели, преодолевая пустопорожнее всё… чтобы… Ах, зачем, для чего?!

Во имя каких недр души, подсознания, во имя задействования каких ещё глубин человеческой личности раздался гармоничный этот обвальный и одновременно восходящий к горнему не шум?! «РЕКВИЕМ» Глазова осенил Виталия Петровича в момент наивысшего подъёма, расцвета чувств – и огромной, отчётливой проекцией вспыхнуло в мозгу: такой миг – не тот, не та секундочка, что ассоциировались с людьми (каждая – наш человек, будь он офицер, сержант, рядовой…], нет-нет, миг такой сродни божественному озарению, благодати неземной, ибо вобрал в себя аккорды боя, восторг от музыки гениальной, взлёт интуиции, прозрения, главное же – ощущение непогрешимое превосходства над врагом заклятым, убеждённости в победе не пирровой сейчас вот, прямо здесь, тут\ Ах, зачем, зачем знать цель, постигать необходимость того-иного явления? Просто случилось, произошло. На махонькой по размерам точечке «театра военных действий»… В какой-то выхваченный из Леты кровавой назначенный срок… Просто он, Колосов, бесстрашно, в рост двинулся туда – туда, где сосредоточились, пытались создать очаг сопротивления фашисты – в корень озверевшие и не отличимые от бульдогов откормленных; часть последних спонтанно рыскала полем боя, вгрызалась в наших, после чего, застреленная или подрезанная, скуля и подвывая, сучары валились на бок, издыхали, дёрнувшись напоследок и окаменев словно – некоторое время догорали, мутнели глазищи, подрагивали бока и вывалившиеся в кровавую пыль языки. Виталий Петрович видел всё это, механически фиксировал в голове, но не отвлекался по «пустякам» – продолжал бесстрашно шагать в пекло самое, где, подчиняясь инстинктам ненависти животной и самосохранения, под прессом страха, донимавшего их, покорителей «пол Европы», с первых же минут пребывания на советской земле, они ощетинились, оскалились ответным огнём… Колосов шёл и палил из перезаряженного кольта в мечущиеся фигуры и шестым чувством незнаемым соединял в себе ор битвы, рокот «РЕКВИЕМА» – рождался великий гимн русскому былинному духу, сотворялось величание олицетворяющих этот дух патриотов-богатырей… Осанна сия походила местами на порывы ветра алого и Колосов приветствовал их смехом, смехом – дьявольским, ликующе-сардоническим и счастливо, безоглядно молодым! Никогда прежде не ощущал столь бесшабашного напора страсти, как сейчас, сейчас, здесь, и тут…

– Убей меня! X А-ХА-ХА-ХУ У У У….

Выплёвывал он в хари серые, сытые, скотские.

– ВВРЁЁЁШШШШЬ!!! Не убьёшь!!! ХА-ХА-ХУУУУ!..

И пятилась немчура от монстра этого, и зуб на зуб у фрицев не попадал, отчего сбивался прицел, хотя в моргалах бесновалось пламя фанатичной злобы, отвращения мерзкого к нему, комиссару, к этой стране, к её неполноценным людишкам, половина из которых – евреи, а вторая половина – коммунисты.

Ржавая пылища, заморенные фигуры, призраки и высверки огня… дырявая мясорубка… лохмотья… жала… какофония… – и разящий меч… ОСТАНОВИЛОСЬ ВРЕМЯ САМО.

Вскоре с фашистами было покончено. Отряд комиссара Колосова увеличился сразу в несколько раз и представлял теперь определённую силу не считаться с которой враг не мог, тем более, что сила оная действовала в тылу, скрытно, внезапно… «Бармина бы сюда – вновь заныло и засвербило в мозгу. – Наверняка бы придумал что-нибудь разъэдакое!» И тут он поймал себя на том, что ненасытно, опять! хочет пережить сладострастное исступление схваткой смертельною, что без чувства открывшегося и для него нового вся жизнь представляется ущербной, тягомотинной…. Бить! молотить! крошить! гитлеров – ежемгновенно!! Испытывая прилив необузданных токов, кровей! Погружаясь в громадные волны глазовской музыки, становясь её Слушателем, её героем во плоти! Музыки, вызарившей до дна нутро, подъявшей подспудное и неведомое прежде в груди комиссара… Гармонии, ставшей знаменосной и судьбоносной в час недавнего боестолкновения и единственно оправдавшей рискованные действия, безумную отвагу его, Колосова, иже с ним… Следовало, конечно, успокоиться, взять прежде всего себя, себя в руки… Потом…

…потом привести в порядок людей, поближе познакомиться с ними, наметить ближайшие задачи, перспективу… Бросаться с бухты-барахты в очередную авантюру – значило на корню погубить идею. А идея была. Колосов твёрдо решил доказать, что он не «враг народа», что все они – не трусы и предатели, не подонки, отбросы общества, но верные защитники Родины и место их не на «зоне», на нарах, а в первых рядах воителей за правое дело. Убьют – что ж, зато он самому себе не изменит, Отчизне родной не изменит! Высокие слова, опять?! Да, но лихорадочное состояние, вызванное одержанной победой, прощало высокопарность и выспренность дум заветных. Комиссар приучен был мыслить именно такими фразами… Считал их наиболее точными, определяющими предназначение советского человека под солнцем ясным.

В дремучем, отстоящем от населённых пунктов лесу, Виталий Петрович организовал нечто вроде большого привала: все они нуждались в отдыхе, лечении. Требовалось также провести соответствующую чисто организационную работу – разбить отряд на равные части – взвода, назначить командиров, распределить коммунистов и комсомольцев, дабы затем наладить партийно-политическое влияние, которое, считал, должно быть постоянным, не от случая к случаю. Наконец, пора бы и вплотную подойти к вопросу о заместителе. О таком заместителе, который в обстоятельствах экстремальных не дрогнет, выведет людей к своим за линию фронта. Под экстремальными обстоятельствами Виталий Петрович подразумевал собственную гибель.

Да мало ли дел!.. От ведения разведки – до обеспечения бесперебойного питанием! Главное же на первом этапе – лично познакомиться, побеседовать с каждым, посмотреть каждому в глаза: что там – преданность или неуверенность в собственных силах, решимость идти до конца или малодушие, страх? Рисковать он не имел права, слишком многое стояло на кону. Понимал: достаточно одного предателя, чтобы их накрыли и уничтожили.

Имелся ещё один фактор, требующий остановки на пути к родным берегам, и трезвый ум комиссара самокритично, честно поставил его в общий ряд с упомянутыми выше. Ему, Колосову, необходимо было привести в порядок свою психику, свои чувства, чтобы избавиться от зудящего наваждения, этакой «нетерпячки» – жажды вновь окунуться с головой в горнило боя и наповал разить врагов. А для этого нужно определённое время. Надо остыть, привести в порядок мысли, взглянуть со стороны на некоторые вещи, носящие сугубо личный характер… До сих пор ему, всем им откровенно везло. Везло! Если бы канал, который они только начали сооружать, уже имел бы очертания, русло, то вряд ли танки фашистские ринулись бы давить и кромсать лагерную зону – начнём с этого. Продолжив анализ происшедшего дальше, с часа разгрома колонии строгого режима, сделав особенный акцент на собственных действиях в роли командира, он понял (а вернее, так и не понял!), отчего люди ему поверили и пошли за ним, заключённым. Здесь речь шла отнюдь не о ложной скромности – Виталий Петрович предельно ясно разумел, что «враг народа» – это именно враг народа! Внезапно комиссар ужаснулся: какой же критической оценки заслуживает он, и… благодарение небесам, да… но уповать и впредь на безоблачность, благосклонность фортуны просто преступно. Страшно представить, сколько бед может произойти из-за его, комиссара бывшего, удальства, ухарства, объективности ради – не показушного… «Вот уж поистине, с кем поведёшься…» – подумалось Виталию Петровичу, когда краешком сознания вновь коснулся образа «непотопляемого» Бармина. Мнда-а, фортуна благоволила – в противном случае, разве прошли бы они несколько десятков километров по территории, занятой фашистами? Благоволила, благоволила… Но сейчас настал момент, когда важно опомниться – ты не везунчик, дух Бармина не для тебя! Слышишь? Ты же сам неоднократно одёргивал Андрея Владимировича за лихачество, наскоки, шапкозакидательство… Тогда, правда, всё ограничивалось командно-штабными учениями… Ну, а короткие критические замечания Виталия Петровича по следам, так сказать, воспоминаний Бармина о своих испанских делах победных в счёт могут не идти, что верно, то верно: победителей не судят!

Колосов прекрасно понимал: к любому неприятелю нужно относиться с предельным уважением, изучать его сильные и слабые стороны. Применять против него самые последние достижения стратегии и тактики, творчески развивая полновесные теоретические жемчужины военного искусства в новых условиях с опорой на уставы, инструкции, директивы и наставления, вообще – на фундаментальные законы ведения вооружённой борьбы. А к гитлеровцам это относится в первую очередь!

В памяти Колосова неожиданно всплыл, ожил голос генерала Шипилова… Тот часто делился с комиссаром собственным ви́дением, пониманием современного боя, когда уже просто на «ура!», на «хапок» неприятеля не одолеть. Нужно досконально изучать его технические возможности, вникать в накопленный им положительный опыт предыдущих успехов, побед: за счёт чего были достигнуты, наконец, своевременно выявлять особенности и традиции, что ли, в действиях командования, знать кадровый потенциал – особенно в плане морально-волевых ресурсов. «В Академии Генерального штаба – рассказывал Евгений Александрович, – много внимания уделялось тому, чтобы обучить слушателей науке, высочайшему умению переложить десятки и сотни схем прежних ратных баталий на современный лад с учётом возросших скоростей, ударной мощи войсковых частей и подразделений на фоне расширения театра военных действий. Например, раньше как было? Одно полчище выстраивалось напротив другого где-нибудь в огромной ложбине, чтобы противник не мог обойти с флангов, либо на возвышенности, чтобы трудно было атаковать в лоб. Это – основополагающая схема. Так вот, её нужно уметь соотносить с постоянно изменяющимися реалиями – история не стоит на месте! Но – только на первой, начальной, так сказать, стадии, ступени. Затем важно, используя базовый опыт, уметь переносить в день сегодняшний более сложные, изощрённые, прямо-таки гениальные находки, изюминки величайших полководцев былых веков – Македонского, Ганнибала, Чингиз-хана, Суворова, Наполеона, Кутузова, Саакадзе, Спартака, Саладина, Сунь-Цзы, других… Задача, сказал бы, архисложная – Колосову показалось тогда, что Шипилов вновь и вновь мысленно возвращается к незабываемой кремлёвской беседе с Владимиром Ильичём Лениным, пытается рассуждать, смотреть на животрепещущие вопросы военного дела его, вождя, глазами… Тем временем голос Евгения Александровича продолжал – Да, архисложная! Однако осилить её необходимо, ибо без этой, второй ступени, просто немыслимо взойти на высшую – третью, где зиждется умение постоянно совершенствующееся самому изобретать что-то свежее, неординарное и обязательно ставящее врага в тупик! Иными словами, достичь такого уровня, чтобы количество приобретённых знаний перешло в некое полководческое качество…» Тембр, интонации ушедшего в далёкое далёко Друга, Учителя в некоторой степени компенсировали отсутствие Бармина. Виталий Петрович почувствовал, как потеплело на душе… Пропала горячка недавняя, отошла в глубины неизведанные, скрылась, подобно странной тени – он, комиссар, уже не рвался сломя голову в новый бой. Место Солдата занял думающий, отвечающий за людей Командир и Политработник в одном лице. Вот почему Виталий Петрович решил с максимальной отдачей реализовать «передышку». И, понятно, начал сей этап своей деятельности в тылу врага с главного: усилил наружные посты охранения. Понимал: они наследили. Конечно, теперь фашисты всполошатся и более энергично станут искать «партизан»…

Разговаривая с людьми, Колосов менее всего докапывался до обстоятельств, при которых тот или иной боец (рядовой красноармеец или офицер!] попал в плен. Его расчёт, основанный на тонком знании человеческой натуры, не подвёл: все до одного, они сами охотно, искренне рассказывали о случившемся, рассказывали с неподдельной горечью в голосе, не отводя глаз слезящихся, клятвенно заверяя, что смоют кровью позор. В подавляющем большинстве своём вновь прибывшие (назовём их так, хотя, с точки зрения чисто арифметической, правильнее было бы считать влившимися в этот немалый контингент именно «колосовцев», числом значительно уступавшим освобождённым из плена!] раскаивались, чувствовали за собой вину – ведь могли, могли и должны были избежать участи быть захваченными фашистами, но не сумели… Вместе с тем, по здравому рассуждению, Виталий Петрович не понимал, что же конкретно должны были противопоставить судьбе находящиеся без сознания, окружённые с четырёх сторон превосходящими силами противника люди? Самоубийства? «Мёртвый сраму не имет»?! Гм-м, размышлял комиссар, так ведь мёртвым соколом и ворона не затравишь! Пока человек дышит, он шагает, стремится, борется, надеется, мстит. Мысли подобные Виталий Петрович держал в позатайных уголках души: знал, что они идут вразрез с официальными требованиями, установками… Наверно, природа человека, любого, подразумевает далеко не однозначную поведенческую синусоиду: нам свойственно всегда сомневаться, не принимать сразу, безоговорочно навязываемую точку зрения, да и молву, мнение общественное, вполне сложившееся, мы привыкли пропускать сквозь некоторые фильтры, чтобы получить на выходе оптимальное положение вещей. В создавшейся же ситуации комиссара воодушевляла, радовала искренняя взволнованность вчерашних военнопленных, их солидарное и его чувствам стремление пробиться, выйти к советским войскам, пусть для этого прошагать придётся не сто – тысячу километров! Разумеется, цифр таких никто не называл – люди верили: рано-поздно, Красная Армия обязательно остановит зарвавшегося супостата! Дойти, чтобы потом под знамёнами кроваво-алыми, родными продолжать громить врага. И самое отрадное: Виталий Петрович на энное время совершенно забы…л, забыва…л о собственном весьма двусмысленном положении – заключённый и командир сводного отряда советских воинов в одном лице. Надо же такое?! Он, Колосов, словно вернулся в былые годы, когда наравне с Шипиловым ли, Барминым, предыдущими командирами иных меньших по численности воинских коллективов, нёс личную ответственность за всё – от портянок у личного состава до эффективности, качества учебно-боевых стрельб.

Ещё одно немаловажное обстоятельство: из почти трёхсот человек, отбитых у гитлеровцев искусным и наглым образом, более двух третей были коммунистами и комсомольцами, что говорило само за себя. В числе спасённых находились также и офицеры, сержанты, старшины – это позволяло Виталию Петровичу превратить свой отряд в самый настоящий, грозный боевой батальон, причём оружием трофейным обеспечены были практически все.

Своим заместителем он назначил майора Костромина Александра Викторовича – члена ВКП(б) с 1929 года, кадрового военного, командовавшего в недавнем прошлом сапёрным батальоном, приданным для усиления отошедшему на восток стрелковому корпусу. Бронеклинья Гудери-ана на первых порах спутали карты многим «штабистам» и начальникам – столь мощное, хорошо организованное давление на передний край обороны наших войск явно не предусматривалось в планах командования и потому стало неожиданностью для генералов; оно, это вражеское наступление, повлекло за собой, позвенно, целую и длиннющую цепь незапланированных отходов, окружений и, соответственно, кое-где панических настроений. Подчинённые Костромина оказались на высоте – минировали до последнего танкоопасные направления, делали всё необходимое для того, чтобы замедлить продвижение фашистов в глубь родной земли. Действовали в высшей степени организованно, инициативно… Настолько самоотверженно, достойно выполняли ДОЛГ, ПРИКАЗ, что для поимки этих смельчаков, умельцев была спланирована специальная акция с участием десанта, которую, увы, проморгала разведка, кстати, разрозненная, часто малоквалифицированная…

Скоротечный, кровопролитный бой закончился разгромом батальона. Хотя и гитлеровских войск полегло прилично. Около полусотни человек фашисты взяли в плен. Среди них был и командир, дравшийся до последнего, стоявший насмерть, но… Старший политрук Черничко, правая рука Костромина, погиб в одной из сапёрных рот, где принял на себя командование подразделением, когда в рукопашной один за другим сложили головы «ротный», «взводные»…

– Эх, – тяжко, с надеждой и ненавистью вздохнул Костромин – знать бы, где упадёшь…

– А лучше всего и вовсе не падать!

– Так ведь и я о том же, Виталий Петрович! Кстати, штабисты вышестоящие промашку дали – не предполагали, что немец попрёт танками на строящийся канал. Тогда бы, возможно, многое иначе произошло…

Горько улыбнулся, получил в ответ понимающий и ободряющий кивок.

Нельзя, просто нельзя без оптимизма смотреть в будущее. В будущее, которое начинается на востоке, начинается с каждым новым днём великой страны, её великого народа. На востоке этом, сражалась родная Красная Армия, туда стремились, рвались сердца соотечественников, оказавшихся за страшной чертой, но верящих: там, где занимается над миром заря нескорого ещё Дня ПОБЕДЫ, собирая по лучику идущий от каждого патриота высокий ал-свет, их ждут…

…и дождутся.

4

Светлана Ильинична и Анна Шипилова, сами того не подозревая, находились в одном лагере. За одной «колючкой», только в разных бараках, удалённых друг от друга на значительное расстояние и потому физически не могли ни видеться, ни, тем более, общаться. Их жизнь, серая, нудная, треклятая, отдана была здесь единственно пошиву различного обмундирования воинского – работой для нужд фронта, где, заключённые знали по регулярным сводкам Совинформбюро, дела у Красной Армии складывались пока неважно. Труд этот совершенно не оставлял времени на внутренние разборки, «перетирания тем», поскольку изматывал бедняжек до крайней степени, так, что, по большому-то счёту, им некогда было и призадуматься о превратностях судьбы, приведшей каждую на нары. Если же и выпадала свободная минуточка и позволяло здоровье, то садились женщины, девушки за письма сердешные, воспоминаниям предавались окаянным, втихомолочку носами пошмыгивая да слёзки горючие на строки целебные проливая. Многие просто писали на фронт совершенно незнакомым бойцам – поддерживая и героев ратных, и себя, превратных…

Располагался лагерь километрах в сорока от областного центра крупного, посреди выжженного поля, пересечённого узкоколейкой, параллельно которой, не петляя, бежала грунтовка – «железкой» привозили сырьё, продовольствие, отправляли по назначению готовую продукцию, а дороженькой прямоезжею нет-нет да наведывалось начальство обязательное, доставлялись новые партии заключённых.

Кормили плохо, баландой-кашей, от коих оставалось одно название, запивали всё это кипятком, непонятно на каких отварах-травах подкрашенных только. По ночам, а последнее время и днём – налёты вражеской авиации, участившиеся и, как следствие, спешное перемещение из бараков в убежища специальные, роль которых играли несколько бог весть когда и зачем вырытых ямин с замаскированными под окружающий ландшафт крышами из грубых досок, ну и, вестимо, погреба в бараках, прочие, разве что не отхожие, места вплоть до самими же бабоньками периодически обустраиваемых, поскольку края их осыпались, окопчиков с натянутой поверх на клинья всё той же спасительной камуфляжной сеткой. Постоянная беготня не могла не отразиться на здоровье, работоспособности… выполнении плана! – плана, как закона номер один для всех и каждой из них. Навёрстывать упущенное, «авральничать» приходилось нередко – что ж, раз надо, значит, надо. Линия фронта между тем неуклонно приближалась. Приближалась… Становилось очевидным: недалёк тот день, когда женщин перебросят куда-нибудь ещё восточнее, в глубь страны. Начальник колонии Павел Спиридонович Шведов был, кстати, проинформирован по поводу ТОГО; что сравнительно недавно в результате прорыва механизированными формированиями противника линии обороны наших войск прекратил существование, практически был стёрт в порошок точно такой же, но мужской лагерь, а люди – от начальника до последнего «зэка» – почти все истреблены. Новость эту держал при себе. Конечно, знал он и то, что фашистов на участке боевых действий неподалёку от канала будущего вскоре слегка тормознули, однако в целом наступление полчищ гитлеровских продолжалось и «Спиридоныч», оставшись один в рабочем кабинете (сравнительно небольшом, узковатом помещении, три четверти которого занимал огромный стол буквой «Т»), подходил к цветастой карте на стене и озабоченно рассматривал её, передвигал невидимые флажки – точь-в-точь начальник штаба или командир соединения… Подполковник Шведов таковым и являлся, правда, рангом пониже – сравнительно недавно его бригада вышла из окружения, за что многие получили награды, а самого Павла Спиридоновича, поистине странно! ни с того ни с сего органы НКВД направили сюда, на смену не справляющемуся с обязанностями предшественнику. Начальству, гласит неписаная мудрость, видней, а возражать подобной инстанции – значило бы… Таким вот макаром превратился Шведов из боевого офицера в номенклатурную единицу, хотя в душе и оставался командиром до мозга костей.

Осень года 41-го обещала зиму холодную, тревожную… Фашисты неудержимо, ну, почти неудержимо, тупо накатывались на землю чужую – их натиску противопоставлен был заслон из сотен тысяч сердец мужественных советских патриотов, действовавших как на линии огня, так и в тылу. Встречая отпор яростный, отчаянный, гады, однако, не останавливались – продолжали ломиться вперёд, ближе и ближе подбираясь к Москве, стремясь со всех сторон окружить столицу. Воздух Родины был наполнен гнетущим, пронзительным и вполне осязаемым мороком. В нём сфокусировались завтрашние потери, беды, глухая тоска, нередко безнадёга лютая соотечественников, но и сквозь него же, эфир тот, сильные духом, они, граждане и гражданки наши, провидели неизбежное – грядущий разгром врага под семиглавой, бесславный крах «БАРБАРОССЫ»! Казалось: в небе над державой скрестились два чудовищных меча и со звоном просыпали снопы искр взъярённых, пролили брызги багрянущие на незапекшиеся кровавые порубы и протыки, увечья земли родимой. Страшно… мороз по коже… и пульсом неубиенным, в унисон сердцам патриотов бился на севере метроном ленинградский, оповещая из колыбели святосветлой самой, что жива страна Советская, горят звёзды рубиновые Кремля… что беды немеряные и тоска оглушающая, тревоги и страдания народные подпитывают родниковою силой и чистотою Богатыря, сжимающего в деснице праведной свой кладенец! Что скоро, очень скоро опустится с размаха всего на голову вражью справедливо карающий клинок. А может, и не мнилось ничего подобного? Просто обыденно работали кто где и стар и млад, выковывая Победу Великую, отдавая себя, до без остатка, ей, в бессмертие уходя, как на вахту… И не было ничего важнее, дороже тогда судьбы Отчизны, её будущего, несомненно, прекрасного до нескончания дней…

Слова-слова! На крыльях ваших парить бы вечно и земно, когда б не миллионы павших за то, что русским суждено…

Анна Шипилова, поначалу замкнутая, чуждая совершенно всему окружающему, и всё окружающее считавшая чуждым, со временем обрела в лагере хорошую, верную подругу – Татьяну Горлову, девушку в высшей степени молчаливую, непритязательную, вроде бы и покорную, смирившуюся с дубинушкой-судьбинушкой, однако с таким взглядом холоднющих, бесцветных каких-то глаз, что, при рассмотрении ближайшем их, мало не покажется – резал надвое, буквально полосовал вдоль-поперёк блёклый, невзрачный свет не-очей этих, идущий из неслыханного внутреннего источника прямо! в лоб! в упор! любому, любой. Никто из сокамерниц, («собарачниц»!), не мог долго выдерживать бьющую наповал запредельную невысказанность его, неизреченную ярость и буравящую насквозь не иначе как ведьмовскую жуть. Ни о кротости, ни, тем более, о терпимости помыслить и всуе было невозможно, когда вперяла она лучащийся незнамо чем взор в собеседницу – что-то мистическое отслаивалось от облика Татьяны и проницало, и охмуряло… и устраивало выволочку самую настоящую душе узницы иной-другой, что напротив, рядом оказывалась и не могла прикрыться от мерклого вроде бы сияния странного, либо зажмуриться спасительно… Невысокая, сухопарая, жилястая – могло показаться: Горлова сроду здесь, в этих тесных, серо-бурых стенах, поскольку и цветом лица, землисто-известковым, и болезненной заострённостью черт, и походкой, мешковатой, неприкаянной, да и вообще всем видом своим соответствовала обстановке, атмосфере внутрилагерной и соответствовала настолько, что без неё, «малохольной» (кликухой оной наградили сразу же по прибытии пару лет назад на зону, не успела переступить порог «дома» нового – правда, впоследствии всё реже и реже применяли…) невозможно было представить ни жития-бытия тюремного, ни вообще дней-ночей тутошних, в заключении. Сказать, что Горлову ненавидели, презирали, изгалялись над ней – значило бы погрешить против истины. Её избегали. С ней просто не общались, хотя и бойкота женщине молодой никто не объявлял. Вот почему соседка по «койке» нагловатая белобрысая «чумичка» Зеленина даже не пикнула, когда Горлова, без разрешения, внаглую, перетащила шмотки её в дальний угол помещения, а на освободившееся место сложила тряпицы Анны Шипиловой: дружить – так дружить! Давно ждала «попутчицу», чтобы в бессонницы случающиеся было кому душеньку отвести.

Сблизило их (позже…) незначительное происшествие: приболела Аня, с кем не бывает. Думала: за ночь пройдёт хворь и оклемается, так нет. Весь следующий день трудилась через силу – план-то давать нужно, иначе… Вот и пыжилась, тужилась… Усердия, понятно, никто не оценил, больно и надо! зато здоровьишко подорвала ещё сильнее. Температура – под 39, голова – кругом, бледность, озноб – жар, испарина… Желание отчаянное вкалывать, пахать, чтобы переломать хребет Кондратию, превозмочь хиль – тотчас депрессия полнейшая, дряблость… Обессиленность… Дрожат руки, сама дрожит. Горько, сохло во рту. Рабочие места Горловой и Шипиловой – тоже рядом. Заприметила Танюха: чтой-то неладное нонче с новенькой…

– Ты чё, квёлая какая-то, всё из рук валится… Занемогла?

– Да, есть немного… – натянуто, жалобно улыбнулась.

– Не хорохорься, не поймут! Больно надо! Сгоняй-ка лучше в санчасть… Я тут за тебя покручусь маненько. Что глядишь? Аль не веришь? Так не всё верою, инно и мерою! А ну, дуй! Не боись!!

И пристально посмотрела на Шипилову. Анна глаз не отвела. Это, видать, и окончательно подкупило Горлову, которая давненько одиночьем тяготилась, хотя, разумеется, и на шею бабонькам не вешалась: больно надо! Притерпелась! «Малохольная» ведь!..

– Глаза у тебя, хм-м, добрые. Ты бы действительно к врачу сгоняла. Отпросись. Не один хрен где срок мотать, да морковку совать! Чего насупилась? Ладно, не хмырись! Жми, пока я не передумала. Управлюсь за двоих. Эй, гражданин начальник!