Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Последнее относилось уже к рослому охраннику, невидяще и серо обозревающему цех с бабьим царством. В том, что Горлова управится, Анна не сомневалась ни на минуту: больно двужильной была, имела к тому же отменные производственные навыки, опытность и бойкость в деле. Отпросившись у старшей смены, побрела Анечка, пошатываясь, «на приём». Доктор, как и положено, встретила было в штыки: «Заболела! Эка беда! Люди вон на фронте, не щадя себя, бьются, кровушкой землицу родную кропят, а тут…»

Елизавету Дмитриевну Шаронову понять было несложно: супруг на войне, пишет редко, значит, не до писем – святое творит, нечисть фашистскую лупит! Каково ему там, милому? Небось, лихо приходится! Здесь же какая-то «чэсэирка» смазливая, чуть что, месячные, либо простуда, нате вам – в тёпленькое ломится!

«Смерив», однако, температуру Анны, затем осмотрев больную, пришла к выводу, что та действительно плоха и без соответствующего лечения, ухода скоро загнётся. Смертных случаев здесь было маловато, зато канцелярии в связи с ними бюрократической, разных там «бамаг», как это в России испокон веку велось, имелось – хоть отбавляй! И работёнка рутинная доставала всегда и всех, Шаронову в том числе. К тому же самый внешний вид Анны внушил ей, немолодой, повидавшей кое что в жизни, неизъяснимое тёплое чувство – жалость искреннюю, пусть и мгновенную, но острую-преострую. Если поначалу Елизавета Дмитриевна стояла против Ани со сжатыми в хруст кулачками, готовая выплеснуть накопившиеся чувства (кабы могла, сама ринулась на немчуру заклятущую – и рвала бы, душила, царапала ногтями рожи тевтонские!), то вскоре пообмякла… Расположила к себе её Аня – беззащитной ли красою, непорочной аки, может, доверчивостью тихой, что в очах да на губах несмело эдак, прозрачно угадывалась-читалась сквозь жар усиливавшийся. Мимо рисочек таких, мимо очарования такого мало кто пройдёт, голову отворотив! Словом, смилостивилась Елизавета Дмитриевна, определила занемогшую в стационар – на пару-тройку дней, не больше: не убудет, мол! От лагеря не убудет, ежели одну-разъединственную работницу какое-то время покормят посытнее, да отлежаться коей дадут! Глядишь, очухается, окрепнет – сторицей возместит за проявленное к ней внимание, ещё ударнее трудиться станет.

– Положу тебя, уж так и быть. Советские мы – не зверюги!

– Нет… – разлепила губы бескровные Аня, теряя последние крохи силушек. Закачалось всё перед глазами девушки – лицо Шароновой, вдруг озабоченное, доброе, пол – чистый здесь, крашенный недавно, видать… окно, за которым, схваченный осенью, догорал куст рябины, оказывается растущей тут, «на зоне»… Вскоре выяснилось: у Анны – крупозная пневмония, заболевание тяжелейшее, не приведи господь кому хворь, грозящая при отсутствии должного лечения-ухода летальным даже исходом. Случилось так потому, что частенько на сквозняке бывала. Пропотеет – и наружу, на ветерок холоднющий, мало ли причин! а организм юный, не окрепший, слабый организм-то, ну и…

В колонии строгого режима посещения больных из числа заключённых (других просто не имелось!) запрещены. Оставалось только диву даваться, каким образом проникала в палату к Шипиловой Горлова. Навещая подругу, сообщая новости, которые, правду сказать, не особенно Аню интересовали, ибо новостями называть их можно было с бо-ольшой натяжкой, поддерживая заболевшую разговорами, улыбкой сердечной, Татьяна, осознанно, нет ли, закладывала прочнейший фундамент дальнейших взаимоотношений, дружбы сестринской. Хоть и грубовато, вульгарно вела себя, однако тянулась к Анне искренне и не заметить сего та, естественно, не имела права – каждому дому по кому, запирайся не запирайся от других в горюшке своём, но только и эгоисткой стопроцентной не будь, тем паче, что человек с душою больной, но чистой идёт к тебе навстречу с бескорыстием и несёт лучики светлые…

Конечно, общение, чувство привязанности друг к дружке – появились не сразу. Первые дни, недели Анна металась в бреду, была между жизнью и смертью. Антибиотиков тогда не было, массовое применение пенициллина, созданного Зинаидой Виссарионовной Ермольевой по личному распоряжению Сталина, началось в 1944 году и спасло тысячи жизней, это общеизвестно. Шароновой пришлось перелопатить немало медицинской литературы, применить всевозможные примочки, отвары, иные средства – долго перечислять – с целью спасти Анну. Настойчивость врача была вознаграждена. И вот… однажды…

– Ты, гляжу, хоть куда устроилась! Так и от нар отвыкнешь, принцесса? Шучу? Полегчало? Рассказывай!

– Ох, не говори, Тань! Едва богу душу не отдала… Спасибо Елизавете Дмитриевне!..

– Ещё отблагодаришь! Какие твои годы!

Словом по слову – и началась у них первая доверительная беседа… А потом – пошло-поехало: шушуканья накоротке, после которых настроение, общий жизненный тонус Ани заметно повышался, да и хвороба нешуточная отступала дальше, дальше… Неслись дни. Холодное небо «в клеточку» (оконца палаты, в которой лежала Аня, снаружи были зарешечены колючей проволокой] порядком опостылело промозглой серостью, непроглядью, казалось чужой, беспросветно гиблой высоченью, куда не смели залететь самые ангельские сути живущих нас… где увязали надежды, мечты…

Понемногу Анна приноровилась вставать – самостоятельно, без посторонней помощи ухаживала за собой. В комнате, где лежала, имелся репродуктор – огромный, чёрный, круглый, похожий на тарелку – скрипучим, ржавым голосом, иногда шелестящим настороженно, с враждебностью плохо скрываемой (по крайней мере, так мнилось женщине, чей воспалённый мозг измучился принимать удары судьбы и, главное, привыкать к ним] он, репродуктор, вещал сводки Совинформбюро. Враг рвался к Москве! К её Москве! Знакомый до боли голос Левитана прорезывался сквозь помехи, доносил горькие, жуткие вести – наши с боями отходили… молодая женщина сжимала кулачки… Ах, почему я здесь, почему не рядом с ними?! Безделье вынужденное донимало. Она старательно выполняла предписания Шароновой, жаждала скорее выздороветь и вернуться на рабочее место – шить форму бойцам родной Красной Армии, чтобы полнее ощущать причастность к происходящим в судьбе Отчизны событиям. Однажды, когда до полного выздоровения оставалось всего ничего, завязался у неё с Татьяной очередной разговор.

– Как делы, принцесса?

– Почему ты меня так называешь, Танюш?

– Раскрасавица потому как! С такими прелестями не на нарах париться… Вникаешь, нет? Ну, чего набычилась? Скажешь, языком мелю? Помело язык? Не права?

– У каждого своя правота… И своё счастье…

– Гм-м…

– Расскажи о себе, Тань! Как попала сюда, за что? Если, конечно, хочешь, если можешь поделиться со мной, с незнакомым до недавнего времени человеком глубоко личным… Я знаю, понимаю, что это непросто, но только, вот увидишь, полегчает!

– Ты мне зубы не заговаривай! Как да за что?! Лучше на себя в зеркальце волшебное погляди – какой товар пропадает почём зря! Да с твоими данными внешними – как сыр в масле кататься нужно. А не от баланды до параши срок тянуть. Сыщи любовничка, они туточки в достатке и глазеют на нашего брата жаднющими, завиднющими зенками. Буркала не спускают! Раздеваючи, смотрят! Мужику ведь что нужно – сама знаешь, разумеешь! Вот и давай, давай Все карты в руки! Твоя тема-т! Правда, и врагов наживёшь под завязочку, зато себе выгоду поимеешь!

– Противно мне слушать тебя, Танечка! Ты, право, помешалась на этой теме – на пошлости да разврате. Неужели об одном голова болит?

И тогда Танечка загнула такое на жаргоне лагерном, что Анна чуть не взвыла от омерзения, усилием неслыханным воли в неволе(!] заставив себя не зажать уши. «Пускать юшку», «понты», «свистеть на зоне», «маляву притаранить», «фуфло толкать», «гнать пургу», «вертухай», «мама» – эти, десятки и сотни иных блатных «прибамбасов» как отморозков женского пола, так и невинно пострадавших заключённая номер 229 – дочь генерала Шипилова, знала не понаслышке, а отлично, чем отнюдь не гордилась и старалась собственную речь не засорять. Однако Танечкины словечки отозвались в душе Анны и стоном судорожным, и абсолютным неприятием, ожесточением! Ожесточением бессилия! Она, святая, чистая душа! не догадывалась, не подозревала, что пройдут годы, десятилетия и кому-то непременно в радость будет выпячивать напоказ всё самое женское, интимное, нежное, превращая сердоболии, милых в грязных, полозучих неумёх, в сплошное развратное бабно, в подстилку для похотливых мужланов. Не минет чаша горькая сия и русских, увы!.. Наверно, слишком глубоко укоренилась во многих толстокожая, дремучая стадность, когда грубые животные инстинкты брали верх над сознанием, нравственностью… первобытной? – выходит, что первобытной, да, однако же человеческой, человеческой!! допотопной, но не крысиной, чёрт побери, не волчьей! и когда можно было в угоду сладострастию закрывать глаза на окружающих и предаваться утехам вонючим – оргиям, блуду, прелюбодеяниям, кровосмешению… – противно перечислять. Настолько глубоко укоренилась, что всей многовековой истории цивилизации земной не хватило (пока не хватило…], чтобы выкорчевать пороки оные. Да, но почему так?? Неужели действительно низменного, греховного в людях больше, чем благодетельного, светлого? И какие силы, токи, тайные и явные, подпитывают чернуху эту, продлевают власть её над душами нашими на долгие-долгие лета?!

Татьяна Горлова была растлена ублюдками в девическом возрасте. Поначалу деточка страдала, не находила себе места – горько, страшно, стыдно было ей ходить по земле. Подумывала о самоубийстве… Делала, конечно, вид, что ничего такого не произошло, хотя чувствовала унижение, боль-жуть душевную постоянно. С ними и жила, пока однажды не решила мстить – всем до единого мужикам, подонкам, хренам!!

И специально для этого подцепила венерическое заболевание, которым принялась направо-налево падких на прелести женские одаривать. Сама не лечилась, рисковала здоровье подорвать окончательно, внешний лоск и красоту потерять с годами – но испытывала сладострастное удовлетворение, что множились «плоды» усилий её подлых. Собственно, так и коротала дни, окончательно превращаясь в эгоистку, в стервозу-шлюшку окаянную. Жила-существовала бы, пока… Что именно «пока» Горлова не рассказывала – на потом оставила, слегка заинтриговав Аню. И это дополнительно ко всему прочему: к поддержке на зоне, к тому, что шокировала подругу новую «премудростью» тюремно-лагерной, приводить которую здесь более чем неуместно. Добавим: говорилось оное тоном развязным, с прибауточками сальными, но Шипилова, Аня наша, отчётливо слышала в голосе собеседницы нотки безысходно-отчаянного, проклинаемого, тщательно-тщетно в груди сдерживаемого бремени бессловесного… Уловила их – и сжалилась над Татьяной, тем более что, обладая чуткой и справедливой душой, обязана была отблагодарить Горлову за постоянные сюда, в санчасть, визиты её. Больному человеку внимание искреннее просто необходимо, особенно в условиях столь непривычно-грубых, без преувеличения жестоких.

Короче, со временем нашла Анна в лице Татьяны Горловой настоящую подругу… по несчастью. Здесь важно подчеркнуть: общаясь с Таней, Аня ещё сильнее, неопровержимей убеждалась в собственной моральной чистоте, невиновности и не испорченности. Чувство это, с одной стороны, радовало, поддерживало, но и заставляло мучительно раздумывать над превратностями судьбы, «параллельными» истинами и ценностями, размышлять о личных своих заблуждениях, самообольщениях, эфемерных надеждах. Неустанный труд ума и сердца вливал в молодую женщину силы, наглядно раскрывал неисчерпаемость человеческих возможностей, помогал выжить, оставаться личностью в условиях, когда вокруг и рядом столько намешано всего, что, казалось, и дьяволу немудрено было сбиться с пути. И всё это впоследствии – под стук оверлогов, допотопных машинок швейных, имеющихся в «цехах» (среди коих, к слову, встречались и «от Айзека Зингера»!]… всё это в неутихающем темпе и на фоне трёпа, болтовни женщин, часто пустопорожней и прерываемой тяжёлым дыханием, да окриками «вертухаев». Чем отвратнее, смраднее становилось в лагере, чем невыносимее делалось ей, дочери опального генерала, тем яростней восставала душа ангельская на битву за добро под морозными лучами отрешённого и какого-то дряблого солнца… либо лампочек, освещающих рабочие места. Конец ноября 41-го в краях сих отличался резким перепадом температур и тенденцией суровой к новым заморозкам, к усилению похолодания. Но, несмотря ни на что, казалось, представлялось ей: всё ярче, горячее в небе светило дневное и она также горячо, вдохновенно поклялась выстоять, сохранить свой духовный облик, перемочь лихолетье – вместе с народом. Со страной.

Олицетворением борьбы, которая началась в больничной палате – и во многом благодаря визитам Горловой! – стал круглый, тёмный репродуктор, не снятый никем и вещающий регулярно о положении на фронтах. Да, фашисты лезли напролом, да, советские войска откатывались назад, ближе и ближе к Москве, однако теперь Анечка не только бессильно сжимала кулачки, не просто мучительно пытала себя одним и тем же «Ах, зачем я здесь?», но, чувствуя, что в воздухе сгущающемся реет, реет нечто незримое, бессловесное, внутренне напрягалась, сосредоточивалась… Она словно бы видела: это реющее являло собой прямую противоположность чёрному, жуткому, нестерпимому, переполняющему чашу бессонную мытарств, сомнений, падений в прорву, прозябания на дне… Она, пока окончательно приходила в себя, пока под материнской воистину заботой Шароновой выздоравливала, будто бы убеждалась: не мирок сплющенный-окружающий – мир вокруг! полнится жизнью, упованиями, ростками нового, всепобеждающего. И Аня подставляла ладони уже не морозным, но обильным и таки греющим лучам, подставляла сердечко самоё сквозным, неудержимым потокам светоносным… Враз отступало гадкое, мерзкое, мрачное, делалось мелким, невзрачным, совершенно второстепенным. Хотя и оно, последнее, также имеет собственную ниву – отнюдь не благодатную, также вбирает перманентно в ипостась свою всё злобствующее, тлетворное, грязное и при этом пьёт кровушку молочную, паразитирует бесовски, с отрыжкой противной! Хотя имя ему – легион. Разбираясь – на досуге, на досуге, конечно! – в сущностях противоположностей, составляющих константу бытия, Анна уразумела: общение дружеское с Татьяной Горловой поможет здесь им обеим! Только держась вместе и мыслимо выжить, высуществовать! К тому же, несчастные женщины прекрасно дополняли друг друга. Тем дополняли, что были такие разные. И последнее: Аня научилась более придирчиво, самокритично относиться к себе, поняла, что ничего растакого-разъэда-кого собой не представляет, что жила при папе-генерале, как у Христа за пазухой… что… И если испытания, выпавшие на долю её, не сломили, не отвернули девушку от жизни, то благодаря неизбывному по сути запасу внутренней чистоты, красивой силе духа несломленного, которые впрок приобретены были в детские и юные годы с помощью, в первую очередь, отца, в бытность московско-консерваторскую… КОНСЕРВАТОРСКУЮ!

И тотчас захолонуло в груди. Взглянула на пальцы: боже! Они стали грубыми, жёсткими, утратили чувствительность, ещё что-то – она сама не знала, что именно, но… Какой из неё теперь музыкант! Какой композитор! За всё это время ни одной свежей темы не появилось в голове. Поднялась с постели, прошлась по комнатушке изолятора, где долечивалась – тарелка репродуктора показалась вдруг разверстым, ждущим ухом… или нет, не ухом! Болезненное воображение подсказало: зевом, готовым извергнуть осязаемые вполне слова… Противоречивое ощущение: будто мир чего-то ждёт от номера 229, она же, «зэчка», предаётся раздумьям о Добре и Зле… Философствует… Мир подставил ей ухо, чёрную барабанную перепонку, и… то ли вот-вот обрушит лавину информации, то ли предоставит женщине молодой шанс… Но – какой? На что?!

Присела… «Что у нас сегодня?»

И тут заговорил Левитан. Хрипло, тихо сообщил об упорных боях на дальних подступах к столице, о потерях противоборствующих сторон, стойкости конкретных подразделений, частей. Впервые Анна услышала фамилию Панфилова, название деревушки – Дубосеково… Потом, после недолгого молчания, другой голос, женский, объявил, что через несколько минут прозвучит «РЕКВИЕМ» композитора Анатолия Фёдоровича Глазова в исполнении Сергея Бородина.

Залилась слезами, бросилась ничком на подушку, обняла ту, как живую, затаила дыхание…

«Таня сегодня уже не придёт…» – почему-то подумалось. «Рассказала про свои хождения по мукам и…»

Она не первый раз слушала глазовский «РЕКВИЕМ», однако исполнение этого шедевра Бородиным потрясло её, хотя, разумеется, качество звучания по механико-электрическим причинам трансляции оставляло желать лучшего. Мысленному взору женщины словно предстал вознёсшийся могучий, скорбно-величавый монумент, и задрожали вкруг него обложившие солнце тучи, и попятились, чёрные, за горизонт, обнажая сияющую торжественным светом высокую синеву… Единение Пламени Блистающего и Темени – извечная квинтэссенция, наполнение сущего всего… Понемногу ассоциации, думы Ани перекинулись, скорее, переметнулись в прошлое, переметнулись, да, не иначе кто-то направил их энергичной рукой в родимое русло памяти нерушимой, сердечной. В день прощания, в тот день…

…перед разлукой, длящейся поныне, долго-долго бродили они подмосковными рощицами, вдыхая солнечную

тишину, идиллическое благочиние берёзовых свечушек, алебастрово-белых, истекающих сочным-сочным, нежнейшим светом любви. Шли и молчали, молчали… Её кисть удобно, мягко «угнездилась» в огромной ладони великана, сама же девушка подле него казалась прелестным, милым ангелом в одуванчиковом платьице розовом… Потом присели на что-то, она уже не помнила, на что именно, и тогда он, как всегда внушительно, однако и надорванным, ранее незнакомым ей голосом, голосом изменившимся от прорывающегося наружу чувства, заговорил.

– Знаешь, я ощущаю в эти секунды, прямо вот сейчас… как бы это лучше сказать, неповторимость мига! Да, да! Всё было и всё будет, большо, иначе-т и нельзя, токмо тревожно, плохо это. От того тревожно, что пусто…всуе… А щас, тут, какая-то странность разлита… Инно мыслишь, что много часов надыть, чтобы важное сказать, не упустив малости самой, крохи! а я вот мыслю, на природу эту глядючи, что мне и минуточки едной хватит душу всю раскрыть… Ты не перебивай токмо, лады?

Она улыбнулась…

– Сдаётся мне, что сейчас вот мне дан какой-то шанс, чтобы попытался я вложить в душу твою что-то самое-пресамое, да так вложить, чтобы осталось тама – навсегда. Я, по-моему, всю мою жизнь шёл к этому сегодняшнему, вот здесь, разговору. К этому прикосновению к тебе… – осторожно дотронулся до её колена – к чувству, которое испытываю. То, что не сказал Клавушке, копилось, копилось – для тебя. Понимаешь, ведь каждый из нас должон один раз, только один разик!! в жизни быть по-настоящему, просто нечеловечески счастлив. Вот как я в мгновения эти… с тобой. С то-бой, родная… моя… Это страшное чувство – счастье: оно травит, бередит, выжигает нутро! Сушит!! Большо, не светлое оно, не-е… Чёрное!!! Зато прекрасное. Прекрасна та чернота… И никак тут не понять, не помыслить никак! Знаешь, это, наверно, можно сравнить с идеальным мраком ночным, который всё притягивает, втягивает – ничего и никого не отпускает, не отдаёт… Эгоистично как… Знаешь, ежели ты хочешь хотя бы кому-нибудь верить в этом мире, то верь мне, одному мне! Как себе верь – не налгу! Кажинному отпущено в жизни столько-то горюшка, столько-то счастьица и покуда не испьёт человек чашу свою – не смогет он внушительно, уверенно ступать, дабы след оставить другим таким же. Ага. Глубокий, истинный след – не переногу каку по черностопу, не жиры лисьи по пороше – нарыск, большо, но глубокий, истинный свой отпечаток по памятям и душам тех, кто кругом человека того кресты свои волочат. Всё лучшее, всё самое дорогое, что есть в кажинном из нас – тебе… Бескорыстно, чтоб до дней конца хватило. Тако хочу! Пускай я подлец, урод – меня ж, когда били, то наверняка что-то во мне повредили, инно я видения, сны наяву вижу, а когда совесть мочалит – музыка чудная в груди встаёт, не отпускает и не даёт спокою… большо, урод, урод и не надо меня утешать, знаю, что грю тебе, девонька… Ну. Одначе в уроде таком и бурнее, и нежнее, могутней бродят соки добра, теплоты задушевной, искренности в пику, в противовес, большо, паскудству всему, поверь! Уж это да. Знаешь, все-то годы прошлые я токмо шёл к счастью сегодняшнему. Эти минуточки с тобой – они как бы уравновесили судьбу мою. Потому, оттого благодарен тебе без всякой меры. Мне так радо, любо, так волнительно сейчас… Я отдаюсь тебе с потрохами со всеми… Но… не могу, хоть убей! не могу Клавушку бросить. Выход один вижу: шатунить, ошатуниться, по себе жить. Честнее будет.

Аня напряжённо молчала, не зная, что ответить человеку, ставшему родным. Столько горечи, наивности честной и чистой, опаляющей страсти звучало в голосе Анатолия! Никакие слова с её стороны – девушка ощущала это клеточкой каждой своею! – не смогли бы высоко и проникновенно, нежно одарить тот пласт душевный, что буквально зримо, нараспашку открывался перед нею и для неё… дабы смягчить собранное-сбережённое и разбавить покоем тихим, умиротворением, пониманием и приниманием слоев его, всего среза сразу(!), ибо сердце Глазова, цельное, неприкаянное – вот оно, так и рвётся, летит встречь доброте не чужой, в лоно заветное. Аня жалела и обожала, хотела помочь и почему-то боялась того, что подношения, даяния её, поддержка, да что угодно высокое, жертвенное… женское – словом, всё, хранимое в груди, кроме ревности к далёкой и незнакомой Клаве, Клаве, нуждающейся в нём, в её, Анны, Друге, в её «дяде-мальчике», всё-всё-всё ЭТО окажется ничтожно малым сейчас и тогда…

…тогда, в берёзовой сказке, единственное, что сделала – положила голову ему на плечо и ладошкой прикоснулась к щеке: Анюта плыла, парила, уносилась… Жила не в этом мире, в ином измерении… И крохи счастья казались видимыми, как небо, льющееся сквозь прозрачную зелень крон, как снежно-белёсый туман стволов, стволов, стволов… как земля, по которой невесомо блукали перистые тени, тени, тени… Неповторимость мига – и сердце её рвётся в клочья, чтобы частицей, осколочком плоти горячей впечататься, навек войти в ускользающие мгновения Сбывающегося наяву.

…Кончилась музыка в исполнении Сергея Бородина. В изнеможении полном от прекрасных до боли, щемящих воспоминаний Анна невидяще глядела в сероватый с подтёками потолок изолятора, и лоб молодой женщины покрыт был испариной болезненности – не столько телесной, сколько… Просто все мысли, чувства пришли в неописуемое, редко переживаемое волнение, мощное и страшное, охватившее до мозга костей, отчего неокрепший организм отреагировал именно таким образом – усиленным потовыделением. Хотелось рвать и метать. Она ощущала себя хуже, чем в тисках – в лагере для изгоев, козлов отпущения, отступников вольных и невольных. И внезапно дух захватывающая тоска, словно огромный чугунный шар, накатилась откуда-то и буквально вдавила Анну в казённый матрасик – одно из немногих послаблений для заключённых, имеющее место в санчасти – распластала, выдавила душу, чтобы та не томилась смиренно в теле, но парила бы на волюшке вольной, оставив капельку малую обладательнице – не больше и не меньше того, что требуется для такого вот существования, пропащего, почитай! Аня готова была биться головой о стенку, орать, во-плить, царапать ногтями узенькое стекло оконца, кататься по полу и зубами грызть колючую проволоку, вонзающуюся в небо, в небо!., готова была шагать, шагать бездорожьями, проваливаясь в ямины, мать их размать! ползти, ползти-и-и-и в беспокойный, грохочущий войною отечественной, противоречивый, сложный, загадочный, прежде невостребованный с лихвой, до конца, непредставимо, наверно, даже нереальный абсолютно мир… «в три девятом царстве», который, господи! не существует… ведь его же нет!!! И никакого царства тоже – нет, нет, нет… Зато есть серые бушлаты, стёганки внапашку, часовые, конвойные, команды, псы, жаргонные словечки и грязь, грязь, вонь – и труд, труд, труд, ломовая работа… Куда подевались детские глазёнки, мороженое, губная помада, галстуки, асфальтированные улицы, скверики, лебеди в пруду?! Где Глазов?!! Ничегошеньки этого на свете белом нету!!! А память – величайшая из иллюзий, мечта наоборот. Пытка-не попытка! Невыносимая ноша! АД…

И когда терпеть внутренние муки стало совсем невмоготу, когда чёрный шарище жуткий-чугунный смял в лепёшку то, что было, являлось Анной Шипиловой, поскольку на каком-то, разумению недоступном, уровне сознания? подсознания? казался одной из всех звуков «РЕКВИЕМА» вылитой нотой, продолжающей звучать и после трансляции концерта, когда, наконец, заискрилось в голове подловатенькое «Уж лучше сдохнуть, чем так!..» – в палату вошла Таня, Татьяна Горлова и затараторила было:

– Бабоньки-т бузят – долго отлёживаешься! Завидки берут! Лазарет – не кича! Тут тебе…

…но, увидев в очах напротив боль истязующую, разглядев на маске невосковой лица два катышка стеклистых, по щекам Аниным катящихся, бросилась к «принцессе», схватила за руки – крепко, надёжно, уберегая от непоправимого:

– Терпи, не хнычь! Москва стоит – и мы выдюжим! Сейчас ведь всем не сладко!

Потом присела на краешек кровати, как-то осторожно, кротко присела, закачалась в такт напеваемой не вслух, не вслух колыбельной…

– У меня на воле деток двое, погодки… Каково им там, знать бы! Эх!!.

Сжала губы, тотчас похожа стала на старуху в штопанном-залатанном бушлатике своём (морозы давали о себе знать!]… Вот она – интрига-то еёйная!..

– А муж? муж?? – с надеждой, но уже зная ответ, спросила Анна – и как насчёт мести? Сама же рассказывала… вылечилась?

– Дура ты, дурёха – и губки не куксь! Вылечилась!! А то!!

И поведала продолжение истории жизненной, не очень долгой покуда, но до краёв наполненной горюшком бабьим и женским же счастьем… случайным… гиблым…

Словом, обрели они, Анна Шипилова и Татьяна Горлова, друг дружку в минуточки те – обрели, чтобы выстоять, как Москва-столица выстояла, и не сломленными вернуться к свету после отсидки зряшной. Но до года 1953-го была ещё чёртова дюжина лет.

…К Светлане Ильиничне Колосовой относились в целом ровно, как к тихо помешанной. Никто её не обижал, не измывался над ней, однако легче от этого не становилось. Ощущение незабываемой обиды на органы НКВД, шире – на всю Советскую власть; чувство несвободы, унизительное, круто замешанное на беспомощности полнейшей; постоянная, сосущая, изнутри подтачивающая силы душевные тревога за мужа, причём, сюда вплелись муки сокровенные от того, что – знала, чуяла, (сердце не проведёшь!] – особенно в последнее время они с Виталием Петровичем взаимно охладели, отдалились друг от друга; наконец, те испытания, которые выпали здесь, «на зоне», (а трудности были, были…], те невзгоды, одолеть, перемочь кои стало делом жизни, чести, всей веры её – всё это пыталась перемолоть, перелопатить женщина благодаря Богу… Внешне существование Светланы Ильиничны, лагерная судьба супруги бывшего комиссара походили на то, что переживала Анна Шипилова: распорядок дня, окружение чересчур уж «по понятиям», выматывающая усталость, скупые крохи разнообразия да приветных, добрых минуточек… Одно несомненно – в годы, когда бушевала война, когда мысли соотечественниц и сокамерниц устремлены были к линии фронта, где бились насмерть мужья, сыновья, братья и сёстры (и сёстры!] иное многое отступало на второй план, казалось совершенно мелочным, излишним, почти не стоящим внимания. Нередко, ожидая от какой-нибудь из матёрых, с отсидкой солидной, «зэчек» откровенную пошлость, гадость, да и ту же зуботычину, она, Светлана Ильинична, вонзала в «авторитет» оный до такой степени горький и укоряющий взгляд, что бестия из числа «законниц» невольно утихомиривалась, вздыхала сокрушённо-солидарно, топала прочь, бросая через плечо тихое «Храни тя Бог, бедовая!..»

Однажды, на общелагерном построении, заметила было в толпе серой, безликой что-то знакомое, родное. Но густо падал снег, над женщинами в бушлатах стоял плотной завесой сплошной сизый пар, весь в жилах блёстких лучей от мощных прожекторов на вышках, потому рассмотреть лучше лицо, фигуру не представлялось возможным. Да если бы и узнала Анну Шипилову, то вряд ли это что-либо изменило в судьбе обеих: «чалились» порознь, встретиться, обняться, перед смертью как, не могли, зато новых переживаний привалило бы с избытком. По-над местами сими, не очень отдалёнными, незримо плыл, плыл, плыл чад морочащий закованных, замурованных заживо страданий человеческих и в этом роковом дыму, в этом смраде прокажённом-прогорклом из послед них сил реял-парил, взмыть порывался во чистое-горнее весь почерневший ангел попранной справедливости – крылья существа сего не спасающего(?!) сплошь были в щепках угадываемых, разлетающихся с каждым взмахом лихорадочным плоскостей оных… и не смахиваемых с них. Лес рубят – щепки летят! И труха, черепки, оттёсы те гибельные вновь и вновь сыпались ниоткуда, отовсюду на тело херувима, агнца, что плавал в воображении, надежде подстать. Лес рубили отчаянно…

…отчаянно, ударно и по необходимости ведь, ибо на весь мир и во весь голос заявила о себе Советская держава, первой подавшая пример построения общества свободных, счастливых, раскрепощённых граждан. Пройдут годы и мудрые потомки станут копья ломать, спорить до хрипоты и потери пульса о культах личности и репрессиях, достижениях и беззакониях, победах и трагических изломах в грандиозно-исторической судьбе многострадальной Родины нашей, совершенно почему-то не говоря о том, что на протяжении бесконечных предыдущих веков морили голодом, псами травили, измывались над людьми простыми живодёры разномастные – от помещика, попа, кулака и до голубых кровей дворянчиков-офицеров, имеющих денщиков. От барина – до жандарма! А разве это не наложило негативный отпечаток на ауру, что, однажды возникнув, сгущалась, сгущалась над раздольем русским, и не повлияло впоследствии на ход социального развития – прогресс в большом и в малом? В душе единой, великоросской накопилось много противоречивого, сумрачного и оно должно было когда-нибудь вырваться наружу, произвести непредсказуемые, часто разрушительные действия. Так и случилось. Путями неисповедимыми, взаимосвязанными, пересекающимися в уму непостижимых точках, подобно линиям жизни на ладони великаньей, шло формирование, вызревание русской души загадочной, национального характера. Сложные узлы, разветвления, узорочья странные рождались и меркли, гибли, оставляя ментальную колею, что устремлена была в наши дни. Анализировать здесь можно долго – бесконечно. Всё равно не охватить глобальности и многогранности событий, тем, пластов, наслоений… Важно понять другое: отрицательное, низменное, непотребное, имевшее место быть в отечественном миробытии, не появилось просто так, само по себе, но стало результатом закономерным – итогом причинно-следственным. «Время собирать камни…» И камни – булыжники, глыбы – сбирались твёрдой рукой невидимого, мистического Некто над нами, клались за пазуху необъятную русского долготерпения, чтобы бессрочно тяготеть и отягощать, время от времени вылетая, как из пращи, в ближнего же, в того, с кем вчера только хлебал из одной миски щи, либо холуйски вкалывал на кого. Это действительно можно понять и, следовательно, по возможности, простить, недаром говорится: «Понять – значит, простить». Пусть не до конца, но обязательно сделать шаг навстречу себе – к примирению с самим собой! Да, но… при одном непременном условии – ежели тебя опять не унижают, не морят голодом, не насилуют ложью и не уничтожают власть имущие, сильные мира сего! Иначе никакого примирения не жди. Мудрые выводы нужно не бесцельно и бестолково складировать в запасниках русского мира, но претворять в жизнь, руководствоваться ими.