Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Мысленно Светлана Ильинична частенько разговаривала с Глазовым, хотя видела последнего буквально считанные разы. Этого ей хватило однако, чтобы черпать в могучей натуре композитора (равно как и в Боге!) силы духовные, советоваться о самом сокровенном с Анатолием Фёдоровичем. Произошло сие потому только, что музыку его она считала поистине божественной.

Вот так и бежали дни, недели… После очередной годовщины Великой Октябрьской социалистической революции случилось событие, то ли приуроченное, то ли не приуроченное этой дате – разгром немецко-фашистских войск под Сталинградом, пленение миллионной армии фельдмаршала Паулюса, начало великого наступления советских войск на ненавистного врага. Наступления, которое, несмотря на попытки захватчиков перехватить стратегическую инициативу под Курском, уже не остановится и последней целью которого будет Берлин.

И сразу стало чище небо высокое.

И победной, не скорой ещё весной 45-го повеяло…

И понял мир спасаемый: правильно мы, советские, живём!

Но предстояли долгие годы величайшего из всех, которые знала, история, Противостояния. Высшим смыслом миробытия всегда было и будет оно – противопоставление и, отсюда, сопротивление одного другому: порой невозможно разобрать, что есть что и кто есть кто в этом неразрывном сцеплении человеческих армад, социальных алгоритмов, духовный бездн и совершенно бездушных клоак. В горниле вечного светопреставления, с накалом запредельным крошатся отдельные судьбы и целые государства, рождаются мистерии и гимны, начинают своё движение по орбитам часто непредсказуемым новые имена. Величайшее же Противостояние, о коем не вскользь речь, включило в себя мириад ежеминутных, разнокалиберных, неоднозначных столкновений и коллизий, зигзагов и перекрёстков, озарений и нудного труда, самопожертвований и случаев предательской слабохарактерности, откровенной подлости и высочайшего благородства. Возник гигантский, непредставимый совершенно комище… Сгусток сей – истинная суть, ипостась шарика нашего земного – словно второе «Я»… подлинный наполнитель… будто скрываемое под маской ли, забралом и вдруг проглянувшее, подобно солнечному диску, лицо… либо разбухающее безмерно нечто в кем-то и когда-то заданных параметрах, габаритах… И вот он, комище-сгусток тот, живой!! состоящий сплошь из нервов, рыданий, молитв, рукопожатий, оплеух, взглядов красноречивейших, поцелуев и объятий прощальных, сплошь из клопов и тля человечьих, титанов и вдов, героев и шлюх, обещаний, клятв, лжи, лжи, лжи (хотя бы во спасение!], он, клубок, тромб, кус народившийся, дрожал, грозил разорваться на части… ждал, ждал – онучи ли милосердной своей, дабы избавиться от муки невыразимой?!! Презрение, обеты, присяги, скоморошество, властные импульсы от сильных мира сего, нравоучения, мудрые советы, кровосмешения, казнокрадства, фарисейство, целомудрие, братоубийства… – что ещё сплелось, копошилось, гноилось и цвело пышным цветом в этом и призрачном, и непризрачном отломыше, проступившем на месте привычных с детства очертаний земных?! Явившем фантасмагорию из спрессованных донельзя неприкаянных и свободогордых, честолюбивых и одержимых душонок и душ?! Противостояние Советского Союза и фашистской Германии вобрало в себя ВСЁ из перечисленного и неназванного. До последней слезиночки и кровинушки ВСЁ. Тысячи трагедий покрыли незримыми и видимыми шрамами, незаживающими рубцами огненными дряблую, а местами – атласно натянутую «кожу» лица явленного… кожицу, сокрытую угодьями, строениями, сушей-водой, горами-ледниками, лесами и долами, песками зыбучими да зыбунами!.. Казалось иножды: не хватает физического объёма, чтобы вместилось ВСЁ ЭТО и утряслось внутри. И тогда лопалась «кожа», оболочка тонкая, ещё безудержнее, мощнее сдвигались-раздвигались угадываемые плиты общего скотомогильника обалдевших тварей и братского союза добротолюбых сил… благим матом, впомирущую орала-воплила плоть кровохаркающая. Вкогтивалась в самоё себя, продолжала раздирать «кожу», чтобы выпустить вон скопившиеся пороки-грехи, отложения смрадные – чтобы дух не испустить! И на фоне дичайшего хаоса, смертопляски, рыка утробного, сатанинского сиял Воин Света – осенённый кумачом и рубинами СССР! Давал отпор легионам варваров, гнусов, саранчи свастиковой, мракобесию и супостатам веры своей. Кровь хлестала из разверстых ран его – не сдавался Богатырь. Былинно вбирал силушку от землицы родимой, погостов и предков, молочка материнского, идей ленинских, хотя оченно многим не по нутру было сие, да и сейчас также не в масть. Однако Родина Советская продолжала величайшее дело историческое. Закладывался новый фундамент – пройдут годы, десятилетия, века, многое изменится в сознании, в менталитете великороссов, но память историческая же будет незыблемо покоиться в душах соотечественников, ибо «время собирать камни» всегда сторицей воздаёт достойным его на ять.

…Не было, что не было, того не было – беседы со Сталиным, откровенной, горячей и сложной, поскольку требовалось бы постоянно думать над каждым произносимым словом, искренним – да, честным – конечно, однако и взвешенным на весах собственного жизненного опыта, умения тонко чувствовать и характер диалога, и скрытые подводные течения, рифы… Не состоялся такой разговор. Хоть и роман-мечта перед тобой, дорогой Читатель, но истина требует жертв, поскольку сродни искусству она, высокому, совершеннейшему, осенённому её величеством Музой. А истина состояла и состоит единственно в том, что в кабинет к Иосифу Виссарионовичу, к Хозяину, вхож был строго ограниченный круг лиц и ни Колосов, ни Глазов прописки в круге том не имели, а Председатель ГКО, мы помним, так и не принял решения пригласить, вызвать для аудиенции никого из героев сего повествования – дал впоследствии отбой Поскребышеву и факт сей значил одно: комиссару (прежде всего!) и композитору требовалось самим доказывать свою безвинность, а доказав оную, дальше строить собственные судьбы, закалять сердца, словом, жить оправдываясь!

Итак, не было беседы со Сталиным, зато остальное всё присутствовало: не произошедший поединок Глазова с огромным медведем-шатуном; кровопролитный бой с нащупавшими «колосовцев» отборными фашистскими войсками, специально привлечёнными к операции по уничтожению «обнаглевших партизан»; долгожданные встречи после кромешных разлук, адов геенных и чуть не падений духовных, потому что – будем откровенны – и Бог для Светланы Ильиничны, и память сердца плюс поддержка Горловой для Анны Шипиловой далеко не всегда компенсировали ужасы лагерного существования. Правда, супруге Виталия Петровича, как мы знаем, позже немного повезло, однако следы пережитого подобны рубцам – остаются в груди до гробовой доски. Наконец, была реабилитация, увы, посмертная, генерала Шипилова и многое, многое другое…

 
Время – туго сжатая пружина
И – тиски
Для следствий… как причин;
Миг, что сжат, спрессован
Без нажима,
И – финал,
И тотчас же – зачин;
Календарь незримый на ладони:
Всё своё ещё перелистнёт,
Спутает враз планы в каждом доме,
Где живём по нотам…
Да без нот;
Тромб души —
И здесь не отвертеться,
Затаился до поры в судьбе
Этот сгнёток… —
В человечье сердце
Метит Словом Правды
О себе.
В прорубь-память
И в заветный омут
Чаяний, волнующих надежд
Целится, как встарь,
Но – по-иному
Время архимедов и невежд.
По-иному —
С новым наполненьем,
С новым смыслом
Тикают часы.
Время осеняет вдохновеньем
И кладёт творенья на весы.
Сроками изматывает, лечит
И соединяет берега,
Давит на развёрнутые плечи,
Не щадит ни друга, ни врага.
Времени река «не и́мет» броду—
Дважды в её воду не шагнуть!
Не имеет дна!
Но год от году
ВЫКРИСТАЛЛИЗОВЫВАЕТ суть.
 

А суть сводилась к нарушению закона сохранения добра. Чтобы оно оставалось в природе, за него нужно бороться – но бороться честно, дабы не приумножать существующее параллельно ему Зло. Зло – предтеча, первоисточник Добра? Иные философы утверждают, что ни Добра, ни Зла вообще нет – всё зависит от точки зрения на то, либо иное событие, явление, конкретный факт. И на бесконечной оси миробытия каждая точка абсолютно нейтральна, не имеет изначально знака «+» или «-», ибо занимает уготованное только ей место в этом самом неопровержимом ряду не бренных доказательств воли Творца. Мол, одно и тоже происшествие в мире сразу и положительно, гуманно – и несёт отрицательный заряд… Оно причинно-обусловлено, даже если выглядит на первый взгляд несколько спонтанно, а значит, оно – необходимо, вынужденно-необходимо. НЕПОДСУДНО. Такая позиция вполне удобна и многим не под силу опровергнуть постулаты её. Вместе с тем, теория эта вредоносна, схоластика сия откровенно античеловечна. Апологеты приведённой выше всеуравнивающей схемы рубят сук, на котором сидят. Ведь и Зло, и Добро вполне различимы, поскольку названы, дефинированы. А раз так, то вместо витийствования зряшно-усердного нужно просто творить больше полезных, гуманных и справедливых дел. Конечно, только на фоне ЧЁРНОМ ярко, яростно-самозабвенно живут морозные сполохи далёко-близких звёзд! И только в окружении мерзостей всяких – долгих, нудных – человек становится очень счастлив, счастлив красиво, гордо высоким духовным достоянием своим – созревшим, сохранённым и пронесённым сквозь препоны, искусы всех мастей… Но фон лишь подчёркивает, усиливает значимость Добра, добродетелей земных, кои фон этот призваны затмить. Живое, дышащее, наделённое разумом находится ведь не где-нибудь там, в абстрактной точке оси миробытия, бесконечной в пространстве-времени, но конкретно здесь, на этом самом месте, откуда оно и вершит свой путь, свой приговор, озарённое звездою своею – звездою, даже окружённой ненавистной мглой. Зло и Добро – не одно из доказательств первого закона материалистической диалектики о единстве и борьбе противоположностей, вернее, не столько одно из доказательств его, не столько подтверждение эдакой изначальной нейтральности всего сущего, происходящего, сколько… оселок, лакмусовая бумажка, своеобычная для выявления подлинной человеческой, гражданской позиции тех, кто считает себя венцом природы, кто ходит под Богом и не гнушается ничем, отстаивая собственный выбор души, ума, плоти в конце-то концов! И те, кому не под силу экзамен постоянный сей, кому проще мудрёные разглагольствования, совершенно безответственные, более того – опасные, и занимаются поиском красивой лжи, оправдывающей непотребства, ими, грешниками, творимые, ими, подонками, узакониваемые.

Человек сам определяет, Добро или Зло перед ним, Добро или Зло исходят от него, Добро или Зло преобладают на белом свете. И то, как он, личность ли, мякиш безвольный-бесхребет-ный, это определяет, делает его цельным и добавляет наперёд толики хорошего-плохого в колеблющиеся чаши весов…

Третьего не дано!

Почти не дано…

Сентенции, возможно, и не уникальные, но крайне необходимые для понимания жизни, последующих событий… Равно как и – время, которое действительно выкристаллизовывает суть, предоставляет человеку шанс умом, душою, плотью своими сделать верный до гробовой доски выбор.

…Стояли на месте, шли себе и шли, мчались как угорелые, годы, годы, годы… только не годы, а горе старит! Хоть слово красно было, да дело черно стало. Отсюда и волос седь, и морщин – сеть. Совсем разладилась жизнь семейная у супругов Колосовых. Обоим ясно-понятно вдруг сделалось: чужие они, совершенно чужие друг другу. Чужие – и не чужие… Встреча после долгой разлуки с женой, Светланой Ильиничной, не утолила, не утешила. Оба в годах, они продолжали совместную жизнь скорее по необходимости, по инерции от предыдущих общих дел, забот, бесед, наконец, по долгу неписаному памяти супружеской, где щемящим оазисом единокровным пробивалась наружу, волна за волной, невы-плёскиваемая боль утраты сынишки, Митеньки. ОНА теперь открыто молилась дома, собирала книги религиозные, зачитывалась ими, укоряла его в безбожии, ненавязчиво, но призывала в корне пересмотреть атеистические взгляды.

– Ты так ничего и не понял!

Говаривала, в очередной раз собираясь в церквушку родимую. ОН в ответ начинал было цитировать классиков, развенчивал догматы теософские, пока однажды не наткнулся на её взор – чужой, холодный, колкий. Непримиримый. Тогда просто замкнулся и вообще перестал обращать внимание на поступки «вольнодумные» человека, с которым делил кров и очаг. Наверно, по своему они любили друг друга, были друг другу, конечно, нужны, особенно в первые недели, месяцы после выхода Светланы Ильиничны на свободу по амнистии 1953-го года, (тогда из мест заключения было выпущено порядка полутора миллионов человек) и когда вечерами семейными подолгу вспоминали прожитое – в лагере строгорежимном, в тылу у врага… Боль, злость брала Виталия Петровича – оказывается, супруга его такое перемогла, не приведи Господь кому! Чего стоила некто Сова – огромаднейшая баба, которая издевалась над всеми без разбора женщинами и, походя, материла всех страшно, нещадно била в наиболее болезненные места. Сову побаивались даже иные охранники – вида не показывали, однако невольно сторонились заключённой под номером 666!!

Именно приступы жалости острейшей накатывались тогда на Виталия Петровича, он обнимал жёнушку, глаза его увлажнялись и в минуты такие сами собой находились тёплые, участливые слова.

Господи! Вот-вот, «господи!..» Куда же всё это ушло-подевалось? Куда и когда?

Сову ту рассказывала Светлана Ильинична, потом прибили-таки, но сколько женщин никогда не станут матерями – ведь знала, стерва, знала, к местам каким чугунные кулачищи прикладывать!

– Бедненькая ты моя, малышка! – Виталий Петрович нежно-нежно ласкал жену, пытался прикосновениями снять незаживающий, саднящий нарыв сердечный… Куда же это всё пропало! Острая, вспарывающая ярость на выхолощенность внутреннюю становилась постепенно… забралом! А вскоре и вообще стал он стесняться откровенных разговоров с нею, а сострадание прежнее и участие искреннее в судьбе горемычной супруги вольно-невольно подменил на будничный, отдающий обязаловкой тон общения – казённый, для неё, несомненно, оскорбительный, хотя, устремлённая к своему Богу, она виду не подавала.

Да, месяц за месяцем, год за годом… будто стояли на месте, шли, мчались… И вдруг в подтачивающий душевный вакуум, в сосущий сердце комиссара неутолённый голод по взаимности, полноте человеческих отношений резко, лучемётно пробился протуберанец памяти всеядной: Аня!.. Его затрясло тогда – волна, водопадище, океанида целая обрушились ниоткуда, смяли, опрокинули, можно сказать, наземь, чтобы приполз к ней, не иначе. Приполз за крохой надежды, за утешением… И он отыскал Анну, проведал о злоключениях женщины, узнал из уст её другое многое и понял, что по-прежнему питает к ней не только чисто отцовские чувства… Колосов слушал и слушал, пытаясь в голосе Анны, знакомом, не забытом, уловить что-то такое, что касалось бы только его, дарилось ему – безраздельно, от женского сердечка, в знак общности судеб ли? признательности за призрачное былое, давно отброшенное прочь молохом Великой Отечественной, виньеткой не клишированной, проступившей с неперевёрнутой довоенной страницы?? Увы, женщина была далека от сентиментальных излияний и ни единой доверительной ноточки он не почувствовал – сухо, устало, с безразличием не наигранным констатировала она абсолютное к нему равнодушие. Зато как загорелись её очушки ясные, когда Виталий Петрович рассказал боевой эпизод из жизни партизанского отряда под командованием Игнатия Батьковича Пушкаря – тот самый, с мостом взорванным, преследованием фашистов, эпизод, где важнейшую роль сыграл гигант Глазов! Она схватила Колосова за руку, забросала комиссара вопросами, помолодела – стала прежней Анютой. Будто оттаяла…

– Пойдёмте ко мне, Виталий Петрович! Я вас чаем напою, как…

– Как в добрые, старые времена!

Полушутя-полувсерьёз подхватил он и почему-то добавил, обращаясь больше к себе, чем к ней:

– Увы, Анечка, и времена на дворе иные, и мы давно уже не те… Хотя…

Потом они пили чай вприкуску, пили в скромной, бедно обставленной комнатушке огромной «коммуналки»: квартиру отца, генерала Шипилова у неё отобрали незадолго до ареста. Ни с того ни с сего разоткровенничался комиссар. Из «Второго Чапая» превратился в большого ребёнка, брошенного всеми, никем не понятого, одинокого. Заброшенного… Видимо, есть в некоторых женщинах нечто такое, что выворачивает наизнанку глубинную сущность мужчины и делает его беззащитным.

– Много лет назад, Анечка, я хотел тебя поцеловать…. Может быть, забыла об этом… Собственно, о чём это я? Вроде бы и нет особых причин выказывать недовольство, разочарования… – Внезапно, словно испугавшись смелости такой, сменил вдруг тему – Тысячи наших соотечественников пережили огромные испытания, невзгоды. Особенно те, кто попал в плен, был в концлагерях… Я самолично видел это… Ближе к завершению всего того ада мы освободили заключённых одного из таких концлагерей… да… Так вот, ты только пойми правильно: я не жалуюсь в твою жилетку, помилуй

Бог! Просто констатирую факт и от констатации этой мне легче, лучше не становится. Странно? – Совсем запутался. Она внимательно смотрела на него. Потом, отвечая и не отвечая на главные слова его, в раздумьи:

– Война многих из нас изменила, Виталий Петрович! Мы стали взрослее, но не на несколько лет, а на целые десятилетия…

– И война, и лагеря, в которых сидели, терпя ни за что муки танталовы да надежды. Едва теплящиеся… Послушай, Аня! Люди в общении друг с другом на 70–80 процентов недоговаривают главного… Согласна? Судачат о том о сём и ни о чём, либо отделываются общими фразами. Скрывают наглухо души свои! Даже если они, эти люди, состоят в близких отношениях. Стесняются друг друга, не верят, что будут правильно поняты ближним. Ближними своими… правда, о делах, о работе, на темы бытовые разглагольствовать могут до бесконечности. Пока оскомину не набьют, не изжуют, не замусолят тему удобную, выбранную! И всегда, почти всегда испытывают неудовлетворение, какую-то усталость после таких бесед, локти кусают, мол, была возможность выплеснуть толечку заветную, намекнуть хотя бы! – ан, нет, нет, опять проворонил оказию. Хм, а вдруг оно и к лучшему?

– Всё от нас же самих зависит. К тому же, иногда мне кажется, что излишняя откровенность, чистосердечность, искренность требуют от человека большого напряжения душевного. Ему трудно, скорее всего, ему не хочется обнажать свои чувства, возвращаться памятью, чем-то иным, в каждом из нас обитающем, в прошлое, в потёмки, в слёзы непролитые, в нерастраченную боль… Уж лучше просто обойтись общими словами и только взглядом, интонацией, жестами приблизить слушающего тебя, того, кто рядом, – приблизить или… отдалить. Вы понимаете, о чём я?

– Конечно, родная. Но если быть до конца честным, мне сейчас, в эти самые минуточки жданные, хочется, не терпится сказать тебе, что я люблю тебя. Бесконечно жалею жену,

Светлану Ильиничну – такое пережила! Одна Сова чего стоит! А когда их эшелон разбомбили и те, кто спасся, таковых оказалось не так уж много, Светка в их числе, насилу дотопали до партизан, причём, вчерашние же зэчки помогали тяжело раненным конвоирам… А там, у партизан, свои злоключения… Разве же это всё перескажешь в двух словах! Тяжко, тяжко пришлось ей. Всю жизнь приходится. И я остро, горько, нежно жалею её… но не люблю! Вот что страшно, по-настоящему страшно и неправильно. Однако ничего не могу с собой поделать. Привычка не заменит любви…

– Сова! Слыхала, слыхала. Мне подруга одна близкая много о ней рассказывала… Однако странный у нас с вами получается разговор, Виталий Петрович! Что мне ответить? То, что не давала вам повода на такое вот ко мне хорошее отношение? Что глубоко уважаю чувства ваши, однако не разделяю их и никогда вы не добьётесь от меня взаимности? Что полюбила на всю жизнь Толю, буду ему верна, хотя его и след простыл… Да, я вспоминала вас, иногда, вы для меня – старший товарищ, пострадавший несправедливо за доброе имя моего папы, но сохранивший верность и папе, и присяге… Вы в моём представлении – Человек с большой буквы, герой. Да вы и есть Герой Советского Союза, живая легенда… Я горжусь вами. Правда. Нам нужно остаться друзьями. Как женщина, я хорошо понимаю вас, может, не всё понимаю, но чувство ваше ко мне, скажу честно, и радует, и огорчает сразу. Более того, Виталий Петрович, – её голос зазвучал проникновенно, мягко – я давно знала, догадывалась, что именно питаете вы ко мне. Но лгать вам, жалеючи вас, притворяться, что люблю вас – простите, это было бы выше моих сил, которых и без того осталось с гулькин нос. Это бы было просто оскорблением по отношению к вам и к вашим зрелым, выстраданным чувствам. Я сейчас говорю всё это, как на духу, потому что, повторяю, верю вам и признательна вам за очень-очень многое… Я знаю: вы не станете злоупотреблять моим добрым к вам отношением и не будете пытаться использовать его в своих целях. Так важно сохранить всё хорошее, что есть между нами! Война, лагерь, разлука с Толей наложили свой отпечаток на мою душу. Я во многом уже не та… Когда-то вы создали для себя образ, придумали меня и с тех пор только и питаетесь иллюзиями на мой счёт. Не разочаровывайте меня – тогда я оценю силу вашего духа, что наверняка поможет мне самой в этой долгой, сложной жизни вновь обрести что-то… Не знаю. А? И ещё, последнее, чтобы до конца разобраться в наших отношениях… Да, я женщина. И только потому, что я женщина, я не обижаюсь на вас! Ведь вы знаете, знаете, что Толика не разлюблю и всё ещё на что-то надеюсь… Наверно, так утопающий хватается за соломинку. И при этом бывает эгоистичен! А вдруг рядом с ним – другой такой же утопающий?! Вы никогда не думали с такой стороны обо всём этом? Я вот только не разберусь пока, кто он, этот другой утопающий… Ладно, не будем о грустном!

– Знаешь, Аня, сижу, слушаю тебя и кажется мне, что не было всех этих проклятых лет! Банально?

– Куда уж банальнее, Виталий Петрович! А я, со своей стороны, сижу, разговариваю с вами, хм-м, пытаюсь быть мудрой, а сама всё время ловлю себя на мысли, что вот вернулся из далёкого далека мой папка и я отвожу ему душу…

Она судорожно всхлипнула, потом… Потом заговорил он.

– Когда-то, давным-давно, я потерял сынишку, Митю… Слушай, Анька, будь мне за дочь! А?!

Его голос дрогнул, потребовалось всё самообладание, чтобы не разрыдаться у неё на глазах…

– Я буду тебя любить, беречь, помогать тебе… Наивно, да? Мы оба – соломинки, утопающие… Ф-фух, запутался! Но ведь нельзя быть одиноким? Нельзя всегда ждать, ждать…

– Это вы сейчас так говорите. Меня-то не обманете! Не стану я для вас дочерью, нет! И не накручивайте себя. Но помните: если будет невмоготу, приходите запросто, вот как сейчас, напою вас чаем, поговорим… Глядишь, и отпустит, полегчает малость! Вы, мужчины, сильны и цельны, и этим нравитесь противоположному полу. Конечно, женщины принимают любимых своих такими, какие они есть: в слабости, в сомнениях, в горести-в болести. Для женщины каждый мужчина – что-то среднее между большим ребёнком и опорой в жизни… Но женское сердце не проведёшь! И не пытайтесь! А на досуге поразмыслите как следует над моими словами.

Он пристально смотрел на Анну, зачарованный силой этой необыкновенной собеседницы, её умом, тактом, изумительной красотою – духовной и внешней. Он понимал: если не нашёл её, то и не потерял. Вместе с тем, чувство потерянности, именно потерянности овладевало им. Нужно было сменить тему разговора, но что-то внутри Виталия Петровича явно не срабатывало, будто зациклилось на одном и том же, неотвязно-прекрасном, несбыточном…

– Я всё время вспоминаю, как ты исполняла первую часть «ЛУННОЙ»…

– Ещё чаю налить?

…И всё же ему было чем гордиться! Даже тот, опять вечерний разговор с Анной Шипиловой если и не сблизил их, то и не сделал безнадёжно чужими друг другу. И он регулярно, раз в месяц, стал навещать её. Приносил цветы, конфеты к чаю, однажды купил бутылочку сухого, но… И приобрёл-таки в лице дочери своего бывшего командира чудесную собеседницу, чуткую, отзывчивую…

Придя к ней в очередной раз, застал её в странном расположении духа.

– Я недавно видела Рубана, Николая. Помните такого? Проходите скорее, сейчас расскажу. Даже не знаю, с чего начать…

В каждой случайности имеется известная доля закономерности, потому встречу Анны с Рубаном-младшим к разряду сногсшибательных новостей назвать можно с большой натяжкой. Да, ухитрились Рубаны перебраться в квартиру покойного Евгения Александровича Шипилова – не только в этом суть. Мир тесен! Настолько тесен, что зачастую люди в нём уподобляются паукам в банке.

Завидев бывшего соседа, который когда-то учился с ней на одном курсе в консерватории и был без ума от своего «комсомольского вожака в юбке», Анна тотчас решила перейти на противоположную сторону улицы – от греха подальше. Она ни на минуту не сомневалась, что Николай причастен к аресту Колосовых и её самой накануне войны. Желание выцарапать глаза гадёнышу, желание, которым делилась с Татьяной Горловой в минуточки отдыха короткого, с годами растворилось без остатка почти в серых «буднях-нуднях» – выражение подруги лагерной, а также, главное, в мудром понимании того, что любая месть со стороны пострадавших в годы репрессивные будет и неадекватной, и частичной, а потому просто до нелепости смешной. Русским бунтом здесь не пахнет, а против мощнейшей государственной машины если и восставать, то миром всем и одновременно, а не тогда, когда, как говорится, паровоз ушёл. И даже не паровоз – паровозище!! Николай тоже узнал Анну и лицо его за те секундочки, пока сближались они и перейти на другой тротуар не представлялось для неё возможным, претерпело целую гамму мимических метаморфоз – от изумления радостного, в широкой улыбке запечатлённого и глазами сверкнувшими подтверждённого («неужели он ещё на что-то надеется?»), через испуг мгновенный и растерянность, граничащую с паникой, до нового ещё более яркого взблеска зрачков мечущихся и не находящих места. Всё это Анна скорее почувствовала, нежели рассмотрела, ибо не особенно стремилась лицезреть явление сие.

– Вот так да-а, сколько лет, сколько зим, Анечка?!

– А тебе папаша твой разве не докладывал, ведь с его помощью загремела я, и не без твоего, кстати, заинтересованного, участия!

– Погиб отец мой в 1944-м, от ранения… Выезжал на фронт, надо там было кое-кого урезонить, да… Тут случайный авианалёт, хотя случайных авианалётов не бывает, у фрицев тогда и самолётов-то почти не оставалось уже, словом… осколком зацепило, потом, пока довезли до госпиталя ближайшего, он и скончался – много крови потерял…

– Хочешь, чтобы я пожалела тебя, соболезнование сердечное выразила?

– Изменилась ты, Аня!

– А ты бы побывал там, где я, интересно, каким бы вышел? Сука недобитая! Н-ненавижу тебя. И больше чтобы не попадался на пути моём. Ни-ко-гда.

– Иначе что? Ладно, не утруждай себя ответом. Знаю: чувств никаких, тем паче нежных, ты ко мне не питаешь. Что ж, увы! Но перед тем, как расстаться, возможно, навсегда, я бы хотел открыть глаза твои на истинное положение вещей, да-а, скажем так: на истинное положение вещей. Я, Аня, действительно одно время был без ума от тебя и страстно, нестерпимо страстно хотел обладать тобою. Однако отец, мой приёмный отец, был против нашего с тобой союза, если хочешь, брака…

– Я бы и сама ни за что не пошла за тебя замуж!!

– Не ерепенься и не перебивай меня. Пошла бы и никуда не делась. Но – дело заключалось вовсе не в тебе, а в том, что и отец мой приёмный, ия – другой крови: евреи мы. А все вы, остальные, – знаешь кто? Гои. Вот так-то вот. Разжёвывать не стану, сама кумекай. Скажу только, что по древней нашей традиции, по закону Галахи, э-э… не быть твоим супругом. Здесь существует много тонкостей и ограничений. Не хочу вдаваться в подробности. Это во-первых. Ты всегда была для меня отрезанным ломтём! И я ненавидел тебя, себя, целый мир за это. Теперь уже поздно горевать и вспоминать. Просто говорю тебе то, о чём ты могла только догадываться… э-э, при желании, конечно! Да, кстати, вот чего я сам не пойму, так это… э-э… почему приёмный отец поощрял мои ухаживания за тобой. Ухаживания, скорее по привычке, ради спортивного интереса, э-э… Ну, да ладно, без тайн как-то скучно!

А во-вторых… Ты мне вряд ли поверишь, но всё равно прими к сведению: мы, евреи, стремимся к тому, чтобы господствовать над остальным миром, над остальными людьми. Всеми правдами и неправдами, но – возвыситься, возвышаться над гоями! Мы добьёмся своего. Мы отторгнем массы от их веры и внедрим в души ваши лжерелигию антихриста. Создадим расколы в ваших церквах! Сейчас я процитирую Бухарина, тоже еврея, кстати. Так вот, на 6-м конгрессе Коминтерна он заявил, дословно: «…когда мы научимся увязывать нашу повседневную работу с крупными политическими вопросами, когда мы охватим широкие массы рабочего класса западноевропейских стран и подчиним своему мнению рабочее движение в крупных капиталистических государствах, тогда сумеем увязать его с действительно могучим, имеющим историческое значение, движением угнетённых народов. И когда будет близок час, в который подымутся воинственные знамёна империализма, наш Коммунистический интернационал, все наши партии, бесконечно широкие массы трудящихся, массы всего мира скажут своё словечко. Это слово будет лозунгом гражданской войны, лозунгом борьбы против империализма не на живот, а на смерть!» И далее – видишь, какая у меня память. «В этой войне будут принимать участие многомиллионные армии с удушающими газами и множеством аэропланов. Эта война потребует огромных расходов и особенно тяжело отзовётся на истреблении и покалечении воинов». От себя добавлю: доктрина сия жива и здравствует поныне. А сейчас приведу слова небезызвестного тебе Фридриха Энгельса: «Необходима безжалостная борьба не на жизнь а на смерть с изменническим по отношению к революции славянством – э-э… пропускаю немного и далее: – истребительная война и безжалостный террор… Кровавой местью отплатит славянским варварам всеобщая война… Она сотрёт с лица земли целые народы – и это тоже будет прогрессом!» Ха-ха-ха, Анечка! Гитлера привели к власти евреи! Великую, как вы все любите говорить, Октябрьскую социалистическую революцию сделали, в основном, евреи! На денежки Макса Варбурга, на его в общей сложности тридцать четыре миллиона долларов опирался Гитлер, финансируя своё движение задолго до 1939 года! А на денежки всех этих таинственных Шиффов, Каинов, Варбургов… э-э… тебе знаком один из них – Макс, а у него ещё имеется братец Пол… так вот, далее, на денежки Ротшильдов, Ханауэров, других в России разжигалась февральская буржуазно-демократическая революция… Без неё, между прочим, вся ваша лениниана была бы невозможна!! Но это ещё не всё… Не всё, Анечка!!