Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Ей, вдруг, стало не по себе. Глядела на разодетого Рубана, который с поистине стенографической памятью выплёскивал из себя цитаты, цифры, цинизмы и чувствовала: сейчас упадёт в обморок. Ей было тошно, страшно, ощущение беспомощности и одиночества буквально облапило со всех сторон – она побледнела даже…

– Ах, почему вас там не оказалось?!

Виталий Петрович не знал, что ответить. Конечно, он бы заткнул за пояс этого Рубана. Подумать только, а ведь когда-то сидели за одним столом на юбилейном дне рождения незабвенной Маргариты Осиповны! С другой стороны, известная доля истины в словах Рубана присутствовала и отрицать абсолютно всё в угоду фанатичному антисемитизму – значило бы дать слабину, закрыв глаза на мало известные факты… Он, комиссар, в курсе этих и других моментов, не зря преподаёт в ВПА имени Ленина и вот-вот получит выписку из приказа о назначении старшим преподавателем – высочайшая честь! Как тут не гордиться!

И показалось в миг призрачный, потусторонний: вновь он с Игнатием Батьковичем Пушкарём, над объединёнными партизанами и «колосовцами» – обвальное штормовое небо, грохочет, как по наковальне, громище и догорает огонёк в лампе керосиновой… а они, командир Колосов и комиссар Пушкарь, ведут долгий, бескомпромиссный и задушевный разговор. Породнённые «землянкой нашей в три наката»…

– Согласись, командир, дорогой, не всё так просто и однозначно в нашей жизн, многое сокрыто, а кое-что и вовсе недоступно пониманию среднего обывателя.

– Что, например?

– Хм… Да та же роль жидомасонов в истории, их умение опираться на массы, подбирать вождей и героев из числа себе же подобных – и всё это благодаря подкупам, лоббированию, посулам, пропагандистским трюкам «лепить» угодных себе деятелей, дабы те творили историю по их именно указке и при этом зачастую бы не подозревали, в чьих мохнатых, паучьих лапах находятся и ради кого, собственно, усердствуют. Знаешь, Петрович, здаётся мне, что существует некая, весьма при том немногочисленная, группа лиц, определяющих судьбы мира! Сидят себе где-нибудь на берегу ласкового моря, под раскидистыми кронами, пьют винцо выдержанное, дорогие сигары покуривают и происходит между ними удивительный разговор… «Ну, что – начинает один – войну мировую развязали, а потом как? Ведь русские наверняка одолеют… Дать им до Берлина дойти, а может, всю Европу пусть освобождают? Пускай насаживают там свой коммунизм!» И… делает глубокую затяжку. Второй же в ответ: «Насчёт Европы – перебор! Одна Америка справится с колоссом этим. Потребуется добрых сотня лет, чтобы свалить такую империю, тем более что с Китаем пока ничего толком не ясно, там у них непочатый край. Да и подступиться к ним сложновато… Тибетская тема, похоже, изжила себя, стала чем-то вроде отработанного пара. Тайвань… знаю, не знаю… В любом случае, Россию нужно держать постоянно на прицеле. Эта их так называемая загадочная русская душа, так называемый менталитет, требуют постоянного контроля, управления гибкого и подчинения… Возможно даже нам придётся пересмотреть методы работы с русским полем! Силой, чувствую, ничего мы не добьёмся. Их надо ломать изнутри… И браться за это дело всерьёз!» Следует глоток вина – теперь уже другим господином, потом раздаётся новая тирада – от третьего лица: «Конечно, можно и припугнуть русских. По моим данным, Германия стоит на пороге создания сверхмощного оружия и средств доставки его к целям… Только всё равно весь потенциал Советов мы не уничтожим, а если они предпримут адекватные меры, ведь у них есть свои таланты, я даже имена эти знаю, то и реакция русских на это самое оружие последует такая, что мало не покажется… Потом надо принять во внимание, что сейчас их промышленность отмобилизована, а моральный дух высок, как никогда. Они выработали психологию победителей! Короче говоря, русский медведь может таких дров наломать!» И тут берёт слово ещё один, четвёртый… «Что ж, господа. Подведём некоторые итоги. Первую мировую войну мы организовали по лекалам очередного крестового похода и заполучили рынок сбыта, по площади равный чуть ли не Африке. Сюда можно совать всё что попало, обеспечивая гигантские дивиденды и держа в уме перспективу создания сверх государства. Мы добились успехов, отрицать это нельзя. В России произошёл переворот, треугольник «троцкизм-америка-евреи» действует, сам Троцкий, по традиции хазаров ещё, создаёт наёмные формирования, его «гильотина на колёсах», его махновцы сеют ужас и смерть… Нам это, в конечном итоге, на руку! Камо грядеши, Антихрист! Ведь по большому-то счёту уничтожались христиане… правда, под маркой, под соусом борьбы с антисоветскими элементами! Идём дальше. Вторая мировая война. Если Троцкий – разрушитель в революции, то Гитлер – уничтожатель в войне, ведь так! Оба – нигилисты с большой буквы. Да, всё так. Но русский дух сломил хребет одному, сломит и другому. Значит, дорогие коллеги, нам следует уничтожить этот самый дух. Не плоть – дух. То есть, перенацелить формы и методы борьбы. Пока русский медведь на ногах, мирового господства никому не видать, как своих ушей! Уничтожив русских, мы возьмёмся за юго-восток… Те драконы приползут к нам на сложенных и побитых крыльях! Согласны, господа? Подключаем наше собрание, вызываем эмиссаров… Осталось только назначить дату расширенного заседания. Ну-с…» Каково, Петрович? Возможно такое или примерно такое?!

– Что я могу тебе ответить, Батькович!.. Говоришь, работал по сельскому хозяйству? Подкован ты, однако, здорово. Не отнимешь. Но я всё-таки повторю свою мысль: не жидомасоны руководили Спартаком, когда он повёл гладиаторов, рабов, просто народные массы против тирании Рима! А вообще-то существует некая пирамида. Миром правит кучка зажравшихся богачей и авантюристов! И на самом верху – двое. А то, что я тебе скажу сейчас, должно умереть здесь. Чтобы ни одна душа не слышала те имена, которые я сейчас назову…

– Ого! Круто берёшь, брат!

– Это – Христос и Антихрист. Вот и весь сказ.

…Землянка в три наката сменилась на маленькую, уютную комнатушечку, где сирота-дочь ждёт ответа на рубановские «откровения» от многоопытного преподавателя академии.

– Скажи, Анечка, зачем тебе нужен мой советский и партийный опыт комиссара, политического бойца? Меньше знаешь – лучше спишь! Надо обладать колоссальными знаниями и поистине неисчерпаемым духовным потенциалом, чтобы принять к сведению имеющие место быть противоречия, несправедливости, явные и скрытые нестыковки… понимаешь? Исторический процесс, классовая борьба в масштабах глобальных – это бесконечный свиток человеческих взлётов, падений, ошибок, это путь лжи, предательств, твердолобства и фальшивых иллюзий…

– Ах, Виталий Петрович, Виталий Петрович! Прошедшие годы многое изменили во мне, закалили меня. Я стала другой. Вы и сами это почувствовали. Расскажите мне всё, что знаете. Я хочу разбираться в этих вопросах. И не спрашивайте: зачем?! Просветите меня.

– У тебя – собственный опыт, взгляд на многие вещи… Зачем усложнять себе жизнь? Тебе самый раз задумываться о создании семьи, о материнстве.

– Просто я чувствую, что мне это нужно.

– А сочинение музыки? Ведь ты талантливая! Твой вальс всех влюблённых – это гимн весне, юности, надежде!.. Аня, родная!

– Не отказывайте мне, умоляю вас! Я не могу объяснить словами. Но… мне это нужно. Для меня это важно!

– И когда же мы начнём наше первое занятие? – Он ласково улыбался ей.

– Да хотя бы сейчас! И поверьте: это не прихоть.

6

Да, Виталию Петровичу Колосову действительно было чем гордиться. Объясняя Анне далеко не прописные истины, открывая страницу за страницей невыдуманную эпопею человеческой цивилизации, он и сам, будто заново, постигал сложносплетения, зигзаги и лабиринты Истории – истории величайших достижений и упадков целых империй, возникновения тайных обществ, кланов, каст, колен (вплоть до Данова!), истории, которую, как и время само, никому и никогда не удавалось повернуть вспять. Тайные заговоры, мученичество фанатов и ортодоксов, борьба религий, влияние золотого тельца на души, умы и судьбы людей, творения гениев, загадки, традиции, выходящие то тут, то там на поверхность следы былых, ныне исчезнувших народов, поиск, вечный поиск и вечный же выбор дальнейшего пути… – Анна Шипилова и сама многое знала, была весьма начитанной особой, однако системное погружение в мир знаний позволило ей лучше понимать себя, окружающих на фоне событий без права забвения. Анализируя минувшее, оба стремились осмыслить происходящее сегодня и здесь – происходящее с ними, со страной, чтобы провидеть сквозь дымку лет и гамму чувств завтрашний день. Несколько раз ему казалось, что его прилежная «ученица» готовится к чему-то, к встрече с чем-то…

И ещё: она словно бы оттаивала, постепенно превращалась в прежнюю Анечку – вожака молодёжи, очаровательную и непосредственную, не влюбиться в которую просто нельзя.

Параллельно он продолжал и преподавательскую деятельность. Для него уплотнилось время – Виталий Петрович пытался напряжённым педагогическим трудом выдавить, вытеснить из себя странные ощущения: ему порой казалось, что и правды вокруг нет и что вообще он, другие такие же существуют в некоем зазеркальном, ирреальном мире сплошных предательств, потакания прихотям своим, гордыне и что бесы в них побеждают ангелов-хранителей, витающих невесть где. Целую уйму, прорву пороков открыл он в себе, поскольку возникла прямая возможность примерить биографии известные и малознакомые к собственному «я». И – ужаснулся. А ведь он духовно изменяет Светлане, жене! Он по-прежнему, только завуалированно, тонко домогается Анны, лелеет эгоистические побуждения и охотно прикрывается былыми заслугами, высоким званием Героя Советского Союза, равно как и не в меру пышным красноречием идеологического бойца. Правда, делает это скорее по привычке, полуосознанно, нежели чем от внутренней безысходности, отчаянья. Хотя… шалишь, Петрович! Себя-то не обманешь, как ни старайся! О карьере подумываешь? Подумываешь! А какой военный не хочет роста? Стать кандидатом, потом доктором наук, возглавить, скажем, кафедру… Что в этом плохого? Генерал-майор Колосов! Чем он хуже Григория Абрамовича Деборина – автора очерков про вторую мировую войну и на тему составления конспектов?!

Потом, взгляни-ка вглубь себя, Петрович! Говоришь с трибуны, в ходе бесед индивидуальных одно, сам же, прокручивая задним умом выступления свои, а также, с позволения сказать, изречения, советы да пожелания, непрестанно ловишься на внутренней неискренности, необходимости вновь и вновь долдонить «бездарную глубь правоты». Да и Анну, в конце-то концов, навещаешь, исходя из побуждений далеко не нравственно-платонических – признайся!.. И уж кое-кому здесь, в коммуналке её, наверняка глаза мозолишь…

Вот так, ведя духовный монолог, он и жил… завтрашним днём, стремясь стать лучше, чем есть, расширяя кругозор, переоценивая ценности, открывая молодой женщине, а подчас и самому себе, мудрости времён и народов. В какой-то момент количество знаний (восстановленных, освежённых и вновьприобретённых) родило в нём, наверно, даже больше в душе, чем в сознании, неожиданное совершенно качество: переосмысление прежних понятий, истин – оказывается, земная цивилизация развивалась и продолжает развиваться, подчиняясь не столько чисто материальным, экономическим закономерностям, факторам, сколько духовным, религиозным и в высшей степени эгоистическим побуждениям, амбициям! Всё, как и у него!! Вернее, он в этом смысле не исключение, а лишь капелька малипусенькая в океане живом… Роль евреев в мировом масштабе; снос церквей и жесточайшая политика по отношению к священнослужителям; репрессии и гонения в недавние сталинские времена; не изживаемый чиновничье-бюрократический аппарат; номенклатурщи-на и партократия на местах (а ведь рыба с головы гниёт!); замалчивание творчества отдельных деятелей литературы и искусства… – всё это и многое-многое иное требовало глубочайшего анализа, исследования, гласности, наконец. Просто ниши своей, определённой и обязательной, чтобы не продолжало расползаться чумой, лепрой по белу свету, не затмевало разумное, доброе, вечное и не застило надежд заветных и веры бессмертной людской в лучшую жизнь. Конечно, базисом всегда была экономика. Но надстроечные «этажи» в немалой мере продавили фундамент здания нашей земной цивилизации…

Погружаясь интеллектом в пучины, в дебри истории, изучая архивы, редкие издания, общаясь с людьми, годящимися ему в отцы, Виталий Петрович затем всю массу получаемой таким образом информации тщательно сортировал, отсеивал сомнительное, в достаточной степени тенденциозное и амбициозное, и своей не нареченной дочери подавал лишь самое выверенное, точное из противоречивой и донельзя запутанной клоаки человеческих зол, бед, воплощение нашедших на скрижалях так называемого прогресса. При этом не забывал разбавить дёготь медком, подсластить, то есть, горчайшую пилюлю познания истины – не в конечной, разумеется, инстанции. Сам же, между прочим, всё более и более ужасался выводам, прогнозам, которые в минуты озарений ли, в часы раздумий мучительных рождались и роились в голове.

Однажды, переполненный страстями, «эвриками», и суждениями не скоропалительными, решил отыскать старинного фронтового друга, того самого Батьковича – Пушкаря, ибо верил последнему бесконечно, а то, что распирало его, Колосова, что жгло и не давало спокойно дышать, было настолько страшно, потрясающе, насколько ужасен и трагичен мог быть только конец света – Высший Суд.

Встретились в Парке культуры и отдыха имени Горького…

– Ты помнишь наш разговор тогда, в землянке, ты ещё говорил о том, что миром правит кучка небольшая людей… а я назвал, символически, конечно, двух самых главных, оседлавших пирамиду, – Христа и Антихриста?!

– Как же, помню! Хорошо даже помню! Ну и…

– Только уничтожив православие, русский дух, соборность ментальную нашу, силы в лице жидомасонов и прочего пресмыкающегося отребья в состоянии нас одолеть! А как сделать это наилучшим способом? Догадываешься?

– Хм, чьими руками, ты хочешь сказать?

– Да, именно. Чьими руками?!

– Господи! просто как!

– А всё гениальное просто, дорогой мой. Мы, я, все истинные коммунисты и патриоты с неослабевающим энтузиазмом рубим сук, на котором сидим. И я тебе вот ещё что скажу: потеряв веру дедов и прадедов наших, рухнем в один прекрасный момент, как рухнула не одна империя! Сами же себя изничтожим – изнутри!! По сценарию сильных мира сего. И эта беда грядёт, и похлеще войны минувшей, боюсь, она станет. Ф-фух! Что скажешь?

– Знаешь, я вспомнил Глазова… Ведь он что-то создавал… Может быть, такие, как он, и спасут мир? Мир спасёт красота… А?

– Дай-то Бог!

– Ты ведь, товарищ генерал, атеист, чего ради Бога вспомнил? Хотя…

– Вот тебе и хотя… А Глазова я и сам частенько вспоминаю… Куда, интересно, он делся? И вообще…

Конечно, Анне своих опасений Виталий Петрович высказать не посмел. Берёг душу и без того израненную, измученную. Соображения свои держал при себе. Они были тем немногим, чем гордиться он не мог. Как и не мог понять: почему евреям удаётся свою «повседневную работу увязывать с крупными политическими вопросами» и, в итоге, удалось-таки увязать её «с действительно могучим, имеющим историческое значение, движением угнетённых народов»? «Не потому ли, что они, евреи, пролезли во все щели и дыры, заняли все основные руководящие посты?» – Колосов даже содрогнулся.

ИЗ ДНЕВНИКА АННЫ ШИПИЛОВОЙ

«8 марта, 1955 год. Какая тоскотища зелёная! Приходили друзья, подруги, поздравляли, приносили цветы… Были и телеграммы. В том числе от Катюши… чуть было не написала Свиридовой, а она уже давно как не Свиридова – Гривнак. Получила открытку от Горловой Татьяны… Та собирается в Москву. Допоздна засиделся и Виталий Петрович. Какой-то он странный. И дорог мне, и совершенно безразличен. Хотя интеллигентен, образован. Стал завкафедрой в своей академии, теперь уже генерал! Любит меня, это и слепому очевидно.

А я жду Глазова. Куда запропастился? Что с ним, с родимым Толечкой, нет – с Анатолием Фёдоровичем! Боже мой, как летит время! И кто сказал, что оно лечит? По-моему, наоборот – делает нас ещё беспомощнее, отчаяннее, суматошнее и обрекает на постоянство всего и вся. Я уже немолодая женщина, случайные знакомства, связи, о которых даже тебе, милый дневник, не поведаю – так, впустую, всуе… Я хочу стать мамой, хочу ребёнка от Анатолия. И больше не хочу слышать весь этот кошмар: евреи, конец света, антихрист… Ни слёз, ни слов нет. Рояль? Стоит себе, иногда поигрываю на нём – для себя, для Виталия Петровича. Ему нравится «Лунная», первая часть… Действительно, сильнейшее произведение! А Колосов какой-то старомодный. Ухаживает за мной, на что-то надеется. Молодится. Старомодный современник. Но дороже его у меня сейчас реально никого нет. Мне искренне жаль Светлану Ильиничну. Интересно, насколько сильно помогает ей вера в Бога, чтобы терпеть, ждать… Вера – это, наверно, какой-то особенный дар. Терпеть воспоминания, мужа, с которым практически ничто не связывает, вообще – жизнь? Терпеть такую жизнь… Ведь она практически заточила себя в монастырь! Господи, как же всё погано и сложно в жизни! Дождусь ли тебя, Толя? И нужна ли буду тебе – сейчас? Может, действительно забеременеть от Виталия Петровича и буду я не одна… Но какими глазами посмотрю тогда на его супругу? Или – от первого встречного-поперечного? Или – дождаться Толю? Господи, почему я родилась женщиной?!»

«9 марта, 1955 год. Проговорилась Виталию Петровичу – теперь он знает, что я веду дневник. Просит дать почитать… Не знаю, не знаю… И хочется, и как-то не по себе. И зачем ему знать меня лучше? Доверить учителю, другу самое дорогое, сокровенное? Зачем люди стремятся глубоко-глубоко проникнуть в душу друг к другу? Найти там ответы на мучащее, наболевшее – своё?? Или… чтобы уйти от собственных бездн, клоак, заменив их чужими, похожими, но, слава Богу, не собственными?! Ведь куда проще заслониться от себя щитом, взятым напрокат у ближнего… Господи, куда это меня занесло?!»

…И всё же Колосову было чем гордиться. В том числе и тем, что на его рабочем столе среди книг, журналов, материалов с военно-политическими статьями появился-таки и дневник Анны Шипиловой, которую он судорожно, трепетно полюбил и без которой не мыслил теперь ни одного дня жизни на белом свете… Толстая, прошитая крепкими нитями саморучно Аней тетрадь, состоящая из доброго десятка блокнотов, отдельных листов, даже папок излучала мощно, почти зримо сложную ауру и Виталий Петрович первое время не решался заглянуть в сокровищницу чувств девушки, женщины… Однако благоговейно, трепетно раскрыл многолетний труд души любимой, труд, прерванный обысками, отсидкой в лагере… Весь этот дневник показался ему осколком, вынутым из груди единственно для того, чтобы, глядя на него, удивляться человеческой стойкости. Особенно глубоко тронула последняя запись – от 12 марта.

ИЗ ДНЕВНИКА АННЫ ШИПИЛОВОЙ

«12 марта 1955 год. Виталий Петрович, простите, ведь Вы читаете мой дневник, я решилась дать его Вам – не надолго. Вы дороги мне, как никто другой, но я никогда не стану Вашей – всецело, полностью, до конца. И Вы знаете, почему. Я люблю только одного человека – Глазова. Не дождалась отца – дождусь Анатолия! Лагерь научил меня терпению, закалил морально и духовно. Конечно, я изменилась, очень. Прошедшие годы всех нас сделали иными – кого лучше, кого хуже, чем были мы прежде, но такими, какими знали нас до войны, до лагерей, до роковой отметины в судьбе мы не будем. Никогда. Я тоже стала другой. Внешне это незаметно, в глаза не бросается, да и сама порой чувствую, что вот она, я, ничего такого необычного со мной не произошло. Успокаиваю сама себя! Обманываюсь на свой счёт. Увы, увы, милый Виталий Петрович! Случилось. Произошло.

Я пресытилась жизнью, никому и ничему почти не верю и мечтаю (вспомнила Есенина) только об одном: дождаться Глазова и никогда, никогда с ним больше не разлучаться. Вы много рассказывали о происках невидимых врагов – их жажде поработить христиан, гоев, создать новый мировой порядок, возвести на трон Антихриста… Вы говорили, что даже иные священнослужители считают, что порочного в нас больше, чем добродетельного, что в битве Света и Тьмы перевес чаще оказывается на стороне последней – исключение составляют детские сказки! А не кажется ли Вам, что бесы, порочные инстинкты одолевают и Вас? Что, умом понимая лавинообразную поступь Синедриона, Сатаны, сердцем, чувствами своими Вы неосознанно, исподволь подчиняетесь им, предаёте тем самым и себя, и, если хотите, память мою о Вас довоенном – падаете в моих глазах… Не будьте, как большинство мужчин! Станьте выше тривиальных межполовых отношений! Я вам ещё вот что скажу: думаете, мне легко? Ведь со дня ареста отца я практически была одинока! Встречи с Глазовым – а много ли их было, я имею в виду после того, как полюбила его – совсем ничего! А лагерь? Ну, была там у меня подруга, мы и сейчас дружим – Таня Горлова. Ну, отводили друг дружке души… Но это всё не то, не то! Где-то в Крыму живёт и всё не может приехать сюда ещё одна подруга закадычная – Катюша. И даже если бы мы повстречались, то всё равно, Виталий Петрович, родной, поймите: человеку для полноты ощущений счастливых не хватает ровно… половиночки своей! Ему – её, ей– его! Мне – Анатолия! За мужеством, силой, волей Толика стоит самая обычная человеческая нежность. Ещё – беспомощность. Он – ребёнок… Чистый, как слеза. Я не идеализирую его, ни в коем случае! Он ведь наверняка тоже изменился. И – помнит ли меня? Вот в чём вопрос. Любит ли по-прежнему? Почему не даёт о себе знать? Что с ним? А нам было бы так чудесно вместе! Я постаралась бы, сделала бы всё для того, чтобы ему было хорошо со мной… Я его не забуду. Не изменю ему.

Ни с Вами, ни с кем-либо ещё. Да, я хочу иметь ребёнка, хочу стать матерью. Я – женщина, женщина в конце-то концов! Господи, Виталий Петрович! Оставьте меня в покое! Не насилуйте мою душу!! Есть вещи, которые женщина никогда не откроет мужчине, даже самому дорогому, родному, близкому! Догадайтесь же сами, Виталий Петрович, если можете…»

Отчаянье. Страсть. Память. Надежда. И – сомнения, трезвый скепсис, холодный, аналитический ум… С одной, с её стороны, пламень, с другой, с его…. А не накручивает ли он себя? Не придумал ли ангела-Аню, вместо того, чтобы разобраться в собственных семейных передрягах?

…Странно: Герой Советского Союза, генерал-майор, будущий доктор исторических наук, Виталий Петрович таил в сердце горькие, наивные чувства! Но не просто сам же уходил от них куда-то вглубь души, избегал их, но пытался разобраться с этими вопросами, решить каждый последовательно и честно, ведь он коммунист. Планировал, в первую очередь, откровенно поговорить с женой, Светланой Ильиничной. Но что он мог ей сказать? Что влюбился в дочь своего бывшего командира – Евгения Александровича Шипилова, и… думает о разводе? Так ведь Аня однозначно дала ему, Колосову, понять, что душой и телом принадлежать будет Глазову! Да и нелепо выглядит всё это… если даже не смешно. Супруга же практически дневала и ночевала под сенью церковной. Наверняка догадывалась о переживаниях мужа, но сама встречных шагов не предпринимала. Возникла странная, непривычная ситуация. И сколько дней, недель, месяцев продолжалось бы мирное это противостояние двух немолодых уже людей, никто бы не сказал, но однажды Светлана Ильинична, грустно посмотрев на супруга, «проговорилась»:

– Уйду в монастырь, и делай тогда что хочешь.

От изумления Виталий Петрович, язык, что называется, проглотил.

Возможно, сентенции оные выглядят действительно несколько странно, только сердце душу бережёт и душу мутит!

Можно быть семи пядей во лбу, но сокрытое в груди рвётся наружу под парусом наполненным и никуда от этого не деться… Светлана Ильинична была совершенно искренна с мужем, заявив об уходе будущем в монастырь. Мысль сия давно уже преследовала бедную женщину. И перед тем, как начать воплощать в реальные дела, в будни повседневные подвижнический (считала так!) замысел свой, решила побывать на могилке Мити, навести там порядок, главное же – посоветоваться с безвременно ушедшим сынишкой. Поутру и отправилась. Кладбище встретило её тихой, показалось даже, рутинной ВСЕХ СКОРБЯЩИХ РАДОСТЬЮ – но не иконой известной, а обстановкой, атмосферой самой, припогостившейся навек… Возможно ли такое? – человек не отдаёт отчёта тому, что происходит с ним… не понимает, хорошо ему или плохо в данную минуту. И вообще… не узнаёт себя, хуже: абсолютно не разумеет, какой он был всё последнее время. Он словно бы спал – долго, долго спал, и вдруг – пробудился, а проснувшись, понял, что не жил, погружённый в оцепенение, в оторопь, в апатию… Ни жива ни мертва сидела Светлана Ильинична, сложив руки на коленях, подле неброского крестика, у подножия которого за минуту до прострации этой своей тщетно силилась свечечку возжечь. Тело ещё монотонно гудело от проделанной только что работы, в голове же – пустобред-пустозвон хотя бы, так нет – пустотень одна!.. И вспомнился ей Митенька, его солнечный голосок, тонкий, хрупкий… и то, как счастливы они когда-то были все вместе: Виталя, Митенька, она… какой бесконечной и доброй казалась им вселенная – и залилась было слезами Светлана Ильинична… да вот выудился из закоулков пережитого совет духовника её отца Павла… и тотчас отпустило, ибо произнесены были слова те отечески-нежно, певно… «Невмоготу станет – приходи, дочь моя! Побудешь, сколько надо будет, на послушании, позже – рясофорной монахиней, глядишь, и примешь постриг… Благословение на всё Господь бог наш даёт… В монастыре знают тебя, дочь моя, давно и знают с самой хорошей стороны. Так что…»

Да, отечески-нежно, певно, со смиренномудрием, присущим только святым людям. И так дивно, так отчётливо прозвучал бас батюшкин в сознании Светланы Ильиничны, что понемногу стаял морок душевный, забрезжил огонёчек вдали… В свете колеблющемся призрачного того пламени, видимого ей одной, проступило вдруг изображение безымянной мадонны с младенцем на руках. Чем дольше, пристальнее всматривалась она в облик невинный, тем дальше отступала нудьга, потому что в ребёнке узнала Митеньку и поняла: ему хорошо, покойно там, с путеводительницей нашей, с Пречистой Девой Марией, взявшей над ним высокое покровительство. А ежели так, значит… значит, должна она… благо дарить… молитвенно! Неусыпно и коленопреклонённо.

…Тихое, подрумяненное послеутро. День ещё только набирает силу, у солнышка впереди новый полукруг над миром, но уже развеяны, забыты напрочь сны, а от свежести ночной – дрожащие капельки росы на пригнутых к земле стеблях, на лепестках точёных и каких-то безгрешно-чистых, младенчески изумлённых сейчас, да узенький ломтик луны – рёбрышко в серебрянке!.. Тонет-не потонет посреди купели бездонной окавалочек тот… Мощённые крупным камнем, заасфальтированные местами дорожки-аллеи лавры Свято-Троицкой Сергиевой, что в центре Загорска небольшого, удивительно вспыхнув на солнце, перевалившем через монастырские стены, так и остались зажжёнными ровным, благодатным светом. И хотя испещрены они были тенями от крон цветущих, но продолжали сиять изумительным янтарным огнём, воспламеняющим вокруг себя и часовенку, и беседку сказочную – под сенью! – с бьющей из креста водицей святой, и стеллу вознесённую с текстами пояснительными, и памятники-надгробия немногочисленные, и ступени, ведущие к соборам, к Трапезной, и кресты – тяжёлые, изящные, одинаково скорбные, будто священнодействующие немо и недвижно одним только присутствием своим. Кажется: не камни под ногами у прихожан, а спрессованные в нечто осязаемое и с повеления высшего нами всеми попираемые годы, столетия… Либо – события, наслоившиеся одно на другое, так, чтобы образовался незыблемый, нетленный каркас истории самой, впечатался-запечатлелся фундаментальный образ её.

Скамеечка. В расслабленной отдохновенной позе – единственный пока на ней человек, мужчина, седовласый, в светлом костюме, но без галстука и с расстёгнутым воротником белоснежной рубашки, весь – олицетворение и усталости, и пресыщенности безмерной, и отчаянья окаянного, и надежды на… чудо, на благость неземную, которую заслужил? не заслужил? – не разберётся, увы! Поза пусть и не напряжена, однако въявь ощущается в ней готовность сидящего немедленно собраться, начать действовать, действовать строго направленно, став нечто цельным, литым, обладающим огромной пробивной мощью и оказавшимся здесь совершенно случайно. В противовес этому впечатлению на том же, как говорится, месте возникает чувство иное – многое повидал, пережил человек сей и потому в данный момент нуждается в покое, в покое прежде всего душевном, за которым и пришёл в Лавру. А если вглядеться в облик гостя, мирянина по всему, то невольно проникнуться можно чувством неподсудной странности – уж больно выпадает он из разряда тех, кто истинно верует в Бога триединого и очутился тут совершенно случайно, а потому удивляется несказанно неисповедимости путей-дорог и росстаней земных, начертанных ли… предрешённых… свыше… Ведь религия – пагуба, опиум для народа, а я, имярек, забредший сюда неведомо зачем(?!) и под влиянием смутным, неустановленным, являюсь атеистом, убеждённым политическим бойцом, идеологом марксистско-ленинской и сталинской ориентации! Так что – никаких «свыше»!! Но, однако, ветром каким занесло меня сюда? И до чего же здорово, безмятежно мне…

Виталий Петрович Колосов (а это был, конечно, он], возможно, ни о чём подобном не размышлял. Просто отдыхал – долгожданно, идиллически. Наверняка иные авторы-писатели подчеркнули бы: вспоминал, «ему было о чём вспомнить, поведать, рассказать…»! Не исключено, что литераторы оные не преминули бы притянуть за хвост к скамеечке, на которой расположился комиссар, какого-нибудь священника, дабы тот мягко и мудро сделал попытку примирить страждущего, заблудшего (по его, батюшки православного, мнению!] христианина («все мы христиане» – воспоследовало бы непременно!], да, примирить с мучительными сомнениями, мятущейся совестью, помог бы ему, ближнему, уверовать в Бога, влил бы силы в душу безбрежную-бессмертную и затем, шаг за шагом, направил бы – к Истине. Ничего подобного не произошло и посему Колосов долгое время пребывал в одиночестве на облюбованной скамье, облюбованной случайно ли, нет… Напротив, через площадь с беседкой красивой, где щедро серебрились струи водяные, предназначенные для прихожан, высился Успенский собор… с его белоснежной стены глаза в глаза смотрел на Виталия Петровича лик Христа, очерченный тонко, выразительно… Не докучал, не поучал абрис тот, не буравил совесть взирающего на него величием скорбным, исполненным целомудрия, долга… Оттого ответно притягивал взор, чтобы с взглядом неторопливым, ощупывающим, переливалась и душа смотрящего, а, переливаясь, уносила с собой прочь, прочь! его, сидящего на скамеечке этой, такого же сына человеческого, всё гнетущее, горестное…