Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Было уютно, нежные, душистые ароматы обвевали ласково, словно призрачной пеной обдавало, волна за волной, берег огромное шепчущее море… и ещё слегка припекать начинало солнышко восходящее, позлащая, мнилось так, и воздух, и ризы монахов, и одеяния послушников, посетителей первых, в час этот редких, однако охваченных единой страстью к молитве, любовию одной – ниспосланной… Солнце не слепило глаза – просто вливало в них глянец жидкий и вся ртутная сия поволока, матовое сияние представлялось несгораемым отблеском чего-то запредельного и обязательно доброго. Смывающего семь смертных грехов – названных и других, не названных… до поры.

Покидать место насиженное Виталий Петрович не собирался. Выдался свободный денёк – вот и решил съездить в Загорск. Относительно давно? недавно? кончилась Великая Отечественная, люди восстановили разрушенное, восстановили свои души, судьбы, наладили мирную жизнь. Конечно, восстановили и наладили – по мере возможности. Не всё, далеко не всё, увы, можно было привести в порядок в доме родном после такой войны. Но время сыграло свою исцеляющую роль, за что народ был признателен – партии, собственным рукам золотым… наверно, Богу.

Что? какая сила? влекла душу комиссара под сени при-имные Лавры… Почему не хотелось ему в минуты эти ровным счётом ничего? Просто сидеть, вслушиваться и вглядываться в совершенно чуждый для него уютный мирок сей, словно растворяясь в невидимой ауре обетованной – сидеть, сидеть… Примерно так ощущают себя на кладбище, где сворачивается вечность, становится замкнутой и пустой петлёй и посетивший усыпалище начинает чувствовать некую связь с призраками былого – он как бы постепенно исчезает из реальности сущей (в действительности, никуда не деваясь), стремясь максимально сблизиться с подступившими вплотную бесплотными видениями, с неосязаемым прошлым… и непостижимым образом подпускает минувшее к сердцу и минувшее это для него, пришедшего на погост, оживает, обволакивает, проницает насквозь… входит в гавань заповедную «ЛЕТУЧИМ ГОЛЛАНДЦЕМ»… Может, каждый человек обязан хотя бы раз единственный в жизни сделать несвойственный характеру, убеждениям такой собственный шаг, чтобы… побывать и там, убедиться: а ведь ничего необычного, странного, страшного не произошло, все, в принципе, созвучно, схоже с привычным, рутинным… и, кто знает, по-своему не менее притягательно.

Виталий Петрович не впадал в детство, в меланхолию, не терял себя! и даже не не понимал глубинного смысла бытия человеческого. Случилось иное, доселе не встречаемое и потому абсолютно неопределённое с точки зрения того, как же относиться к этому, он ярко, молниеподобно осознал, что живёт параллельной жизнью, которая приносит ему, возможно, некоторым окружающим, страдания, неудобства, помехи… дискомфорт. И более того: параллель его, игнорируя мыслимые и немыслимые законы геометрии, отдаляется и отдаляется от главной, основополагающей линии жизни, по которой, думал он, строит судьбу подавляющее большинство других людей! Конечно, такое происходит с ним, с Колосовым, не часто – обычно ему вполне удаётся «вписываться в обстановку» (будто речь идёт о предмете быта, атрибуте интерьера, а не о живом человеке!] Он вписывается и ничем не нарушает общую атмосферу… Хм! «вписывается в обстановку»… Вписывается в разговоры ни о чём, да-да, как правило, ни о чём! в маски, в роли, ритм жизни, выработанный задолго до него, в смех, в печали… в течение ЛЕТЫ надменное и фатальное. Что ж, и на том спасибо! Спасибо за то, что жадно, страстно глотал в минуточки такие редкостные, крохотные изюминки счастья, забываясь от кошмаров прошлого. Спасибо за то, что радовался заурядности, обыкновенности, с коими, особенно в последние годы, сталкивался внезапно, случайно… Зато невостребованность, какая-то обезличенность, обречённость – целый букет эдаких нюансов! – следовали по пятам и никуда нельзя было деться от дикой, несуразной, поистине скаженной неполноценности. Никуда.

Эк, загнул – неполноценности! Кто неполноценен? Он, – боевой комиссар, Герой Советского Союза, генерал-майор, «второй Чапай»?!! В скором времени доктор исторических наук, автор целого ряда теоретических разработок по военной педагогике и психологии?!

Но с ужасающей, беспощадной ясностью Виталий Петрович осознавал: человек, любой, может быть трижды знаменит, прославлен выше некуда, иметь десятки регалий и наград, однако при этом постоянно ощущать глубокую личную неудовлетворённость своими поступками, контактами с окружающими людьми, в отдельных случаях – неприкаянность даже! У каждого человека – своя параллельная жизнь и жизней этих столько, сколько всех их, несчастных, измученных или солнцем обласканных сограждан, землян… Но что ему, Колосову, до других? А ну-ка, Петрович, отбрось в сторону ненужный пафос – ведь тебя сейчас мучает твоя, не чья-либо, душа, твоё эго не даёт покоя, особенно теперь, на склоне лет, когда что-то внутри настойчиво шепчет: всё лучшее, главное в судьбе – позади, позади… В миг некий он с ужасающей, беспощадной ясностью проникся убеждением… озарением: жизнь, та жизнь, которую из года в год он вёл среди близких и не очень близких по духу людей, которой вполне мог бы гордиться и, скорее всего, гордился, да, гордился, но – поза-тайно и будучи один на один с собой, гордился заслуженно, но по инерции, что ли, отдавая должное менталитету общечеловеческому, так вот, эта самая жизнь была, по большому счёту, обыкновенной заурядностью, типичным убиванием лет, зим и откровенным уходом от себя, от дат абстрактных, сроков придуманных, надежд обманутых… Она являлась выкорчёвыванием внутреннего «я» из тесной, жёсткой, непримиримой пространственно-временной оболочки на потребу несущемуся угорело и непредсказуемо изменяющемуся веку, миру вокруг! Наконец, представляла собой… преддверие в совершенно иное качество, измерение! С высокой партийной взыскательностью бросил он пронзительный взгляд на прошлое своё – в омут бездонный всего, что составляло, составляет его личность и удостоверился: там творится невообразимое, и КПД оставляет желать много лучшего! Ведь ничего особенного «колосовского» совершено им не было. Данное обстоятельство удручало, выводило из душевного равновесия и прежде, в отдельные минуты затворничества, самокритических раздумий, однако необходим был мощный импульс, чтобы вся эта глыба просветлений, пониманий, откровений, чего греха таить и самоедства обрушилась, считай в одночасье, и чуть не придавила, не расплющила его, комиссара! но привела сюда – в Лавру. Правду сказать, Виталий Петрович нащупал было, что же такое с ним произошло судьбоносное, не иначе, ведь скажи ему буквально вчера, что приедет в Загорск, уединится на лавочке – разве поверил бы?! Увы, призрак «эврики» улетучился – сном, эхом… Бесследно…

«В миг некий», «в какой-то миг»… Слишком часто употребляется выражение сие! Штампуется без зазрения совести, с явным игнорированием причинно-следственных связей в проявлении чувств, переоценке ценностей. И не секунду-другую длится этот условный, пресловутый «миг», не один час! Он повторяется с завидным упорством, накладывается на предыдущую одноитожесть происходящего, резонирует с неподвластными настройке струнами души – «тетивами тугого лука» (да простит Читатель вольность в цитировании классика русской поэзии!]… Для Виталия же Петровича Колосова мгновение оное зародилось, окрепло на протяжении резиново растянутого времени, вместившего в лоно своё и тени былого, и думы нынешние, и подступивший к горлу комище (не сглотнёшь!] из прегорклого, одинокого и неотвратимого завтра… Учёба, любовь, семья, потеря сынишки, служба, служба, служба, работа с людьми, лагерь, война, беспримерные рейды по тылам гитлеровцев, реабилитация, присвоение звания Героя Советского Союза, карьера в академии, обучение и воспитание кадров для армии и флота… – а потом что? Старость? Пенсия? Болезни-болячки? Дряхлость… Смерть. Не в бою, лицом к лицу с врагом, в упоении, «у бездны мрачной на краю», а в постели, в зажатости неминучей стенами голыми, пустыми, такими же одинокими и выдыхающими на него вобранные прежде запахи бесполезных пилюль… Страшно.

Страшно так.

И вот всё это, вся его жизнь поставлены им под сомнение?

И вот он здесь – в Лавре?

Он, боец идеологического фронта!

Атеист.

«Господи!..» – ему ли подумалось или просто вздохом для большинства неслышимым раздалось на земле… одним вздохом его, «колосовским», подытожило нечто огромное, несказанное? И – словно камень с плеч… Да, он был атеистом, но до чего же хорошо, обетованно и родинно здесь, как щемяще тепло, светлозарно без лишних, приставучих словес!

…Человек уютно, раскованно сидит, отдыхает. Откуда же столько навороченности и мыслечувств? Имеет ли право автор решать за своего героя, что тому делать в сию минуту – бездумно расслабившись, элементарно отдыхать, либо продолжать раздваиваться в жизнях своих – обычной и совершенно непонятой, параллельной? Большинство литературных персонажей – плод воображения, конечно, однако они же – и реальные… фантомы. Никакой аллогичности! Литературные герои живут в сердцах миллионов читателей, как любимые друзья, как враги, презираемые, вызывающие в душах восприимчивых отторжение. Автор однозначно ответствен за каждого из них, пришедших на свет и суд из потёмок зрячей души. Но имеет он, автор, право взваливать собственную! душу-то на плечи созданных им образов? наделять последние собственными характерными чертами?! А ведь именно так зачастую и происходит. Иначе трудно будет до конца поверить в искренность, естественность задуманного-воплощённого…

…господи!

И враз отомкнулось что-то в груди Виталия Петровича, и словно обрели плоть зримую мудрые письмена истинные – об истинном. И не хочется никуда идти. Даже подняться со скамьи нет сил… Просто видеть розовато-златую белизну и голубой слева силуэт – стены… колокольню высоченную… Не сводить глаз с лика спокойного, понимающего тебя Иисуса Христа… Отдыхать? Но разве это отдых? Когда немовейно глаголют, кричат отовсюду письмена Духа единого – открытая каждому книга.

«…Божие создание, Богом хранимое и ведомое ко спасению, как может тяготиться жизнью, коей конец Царство Небесное с неизреченными благами?.. Напишите в сердце своём обетование, что ничто на сем пути претерпеваемое не пропадает даром. Тогда и усталости чувствовать не возможете, как не может чувствовать её собирающий жемчужины, когда они попадаются, что ни шаг…»[24]24
  Святитель Феофан, затворник Вышенский (1815–1894)


[Закрыть]

«Опытность не имеет скорби, ни искушения, а может быть и брани. Если же и попущено будет несколько побороться, то это искушение делается для опытного причиной многой радости и пользы, ибо оно попускается Богом для научения (большей] опытности и получения мужества против врагов»[25]25
  Преподобный Пётр Дамаскин (8-й век)


[Закрыть].

«ОТЧАЯНИЕ ЕСТЬ ПОРОЖДЕНИЕ ГОРДОСТИ»[26]26
  Преподобный Анатолий Оптинский (Зерцалов) (1824–1894)


[Закрыть].

Так в чём же дело? Что за камень преткновения закупорил выход-вход радости и счастью человеческому? Отчего неполноценность ощущает он и ещё параллельную некую жизнь свою под луной?

Вопрос задан и тотчас внутренний голос нашёптывать начал первые слова ответа. Ведь, по сути, долгие-недолгие все эти годы он, Колосов, постоянно убегал от себя – в работу, в общение с подчинёнными (с губинами, кириченко, марахов-скими…) в многосложный воспитательный процесс, ибо подспудно тогда уже знал: без этакой личины добропорядочности, наставничества и живейшего участия в судьбах тех, кого обезличенно называют «личным составом», элементарно не сможет ни дня… Не сможет быть самим собой с женой, Светланой, не сможет оставаться естественным, самодостаточно-естественным! с коллегами, сослуживцами, солагерниками, чёрт побери!! Ему нужна была роль комиссара, и он выбрал её, чтобы под маской идеологического бойца прятались? таились? от других людей его боль, его мутная, назойливая одинокость! Наверно, втайне он рассчитывал, что активная жизненная позиция поспособствует «исцелению», вернёт на круги своя душу измученную, мечущуюся. Но разве так правильно? Разве мыслимо так? Постоянно ощущать нечто невыразимое и безотчётно ждать прозрения, тянуть лямку… таки невостребованности, да-да – невостребованности, хотя и прожил богатую, бурную, славную делами добрыми жизнь… Невостребованности и несбывшегося, изчаянного! Разве можно свыкнуться с рутинным ходом будней, с казённым, серым «тик-так» – ведь всё пресытило, приелось! Да, он уничтожал фашистских гадов, испытывал необычный подъём в скоротечных боестолкновениях, помогал людям, воспитывал подчинённых, наконец, и сегодня ещё не списан подчистую – передаёт богатый опыт молодым защитникам Отечества, успешно «делает карьеру»… И все же, как сам считает, живёт вполсилы, вполнакала.

Живёт в полжизни

Живёт мимо… людей, мимо себя, незнаемого, который самому же себе непонятен, отвергнут… отвергаем в эти вот самые «миги» собою самим!

Или…

Что – «или…»? Робкая попытка оправдаться?

Кончилась война, понемногу возвращается, а кое-где и вернулось всё на прежние места, хотя нельзя войти в одну и ту же реку дважды – и движется по странно-замкнутой спирали (ещё один геометрический нонсенс вслед за параллелями… разбегающимися!], идёт своим, не Колосовым установленным чередом, каким-то высшим и заведённым Бог весть когда и кем порядком… да, да… Уж слишком обычно и обыденно стало несмотря на то, что грядут эпохальные события, достижения в судьбе родной Страны Советов. (Он знает: начато строительство грандиозного космодрома в Казахских степях, совершён первый полёт сверхзвукового пассажирского самолёта…] Всё так, да, и не может не радовать… но и предсказуемо, терпимо… не обременяет сердце. Человек терпит собственное «я» – душу, бессмертную душу свою, существование, бытие собственное терпит, терпит! Привыкает и – терпит, и подстраивается под них, совершая определённый выбор. Господи! С первых же проблесков сознания человек, ты, Петрович, выбирал себя. И – продолжаешь выбирать. Называется сие ковкой характера, развитием того-иного темперамента, подталкивает на конкретный жизненный путь. И лишь считанные единицы живут наперекор, сгорают мученически за идею, мостят дороги в неведомое подавляющему большинству… Но как иначе-то поступать? Ограничиваться сорванной ромашкой, радугой двойною, пахотой до третьего пота и спорами, удачами сиюминутными, премиями, фуршетами, рукоплесканиями, отпусками, диалогами накоротке и практически ни о чём? Но не маловато ли этого для того, чтобы перестать пытать себя подобными вопросами, терзаться на склоне почти лет?

Что-то невидимое, благостное витало тихокрыло… витало рукокрыло по-над Лаврой святою и ладошками призрачными нежно согревало, успокаивало… Вразумляло и врачевало сразу. Мозг комиссара, коммуниста неизбежно отторгал постороннее вмешательство, однако сердце радовалось, принимало данность неповторимую, пожалуй, голоса святоотеческие…

«Как больной виден по цвету лица, так страстного изобличает печаль. Кто любит мир, тот много будет печалиться. А кто небрежет о том, что в мире, тот всегда будет веселиться»[27]27
  Преподобный Нил Синайский (4–5 вв.)


[Закрыть].

«О мрачности и томности духа я писал тебе, что бывает в жительстве нашем для духовного успеяния; в это время прибегай к самоукорению и смирению».[28]28
  Преподобный Макарий Оптинский (1788–1860)


[Закрыть]

«Скорби потому-то и скорбны, что больны. Хватают за самое сердце… А чем больнее, тем целительнее».[29]29
  Преподобный Анатолий Оптинский (Зерцалов) (1824–1894)


[Закрыть]

…принимало голоса святоотеческие. Святоотеческие – апостольские… Принимало вместе с негою утренней, злато-алою что-то ещё, незримое, безшелестное, имеющее место быть посланно, ниспосланно.

Однако ум его продолжал трудиться, протестовать, искать и не сдаваться. «Мы, люди, да ты и сам, Петрович…нет Бога, не-ет! Пусть один раз, один-единственный в жизни дано каждому почувствовать Его, приблизиться к совершенству, только потом всё равно станем прежними, с прежней и новой болью в груди… От чего она? от Бога? Какого-такого Бога, Петрович, дорогой?! Ты же боевой комиссар, коммунист, атеист! Причём здесь Бог?!

Бог – это я сам. Не Бог, не боженька создал человека – наоборот, человек и сотворил себе Кумира, чтобы не свихнуться в своём параллельном существовании, в геометрии неэвклидовой и нелобачевской! Чтоб было куда идти и было к кому идти – вот что главное! – с душою, с ношей-душой своей, своей, будь они четырежды неладны!.. Отними у человека эту всесильную, универсальную игрушку – игрушку на все времена, и он, смертный, простой, помрёт, окочурится от распирающей его изнутри бессмертной черноты – потёмок души и душ бессмертнейших!! Сам станет игрушкой в руках собственных бесов, сидящих в нём, в руках других, подобными же бесами заселённых и лишь внешне на него, на имярека, похожих людей. Вот что страшно! Без Бога у человека нет ничего, ни-че-го-шень-ки!! Лелеем высокие идеалы, занимаемся словоблудием, уходим в грёзы… избиваем младенцев – подумаешь!! Мы же одиноки! Одиноки и несовершенны. Нам катастрофически недостаёт главного – некоего стержня, всех нас объединяющего… Мы – чужды друг другу а ежели между нами и существует определённая близость, то она временная и всё равно приходит конец. Мы невыносимо одиноки. И боимся самих же себя, наших внутренних пустот, называемых нишами незаполненными, откуда нет-нет, да такое выходит наружу, что… Короче говоря, Петрович, родной, и ты точно такой же! Не криви душой – от себя не сбежишь ведь!»

Он продолжал думать: «Одиноки… Не умеем жить, не знаем до конца себя, не бережём ближних… Эка невидаль – благодарная память! Зато не сумели избавиться от зашоренности, что ли, не сберегли дар бесценной и высочайшей близости друг другу, взаимопонимания полнейшего, когда пресловутые потёмки души чужой развидняются, рассеиваются и обнажаются глубины сокровенного… зато продолжаем служить инертному «я», живя всё тою же параллельной жизнью, подстраиваясь под окружающее, несомые могучим течением привычной одноитожести существования! Оттого и тянемся к призрачному Другу, изливаем ему свои чувства – молимся беспрестанно. Больше-то некому! Да и проявляем показушность, превращаем веру в спектакль, мол, глядите, – я шепчу молитву, крещусь, целую иконы, облизываю их! смотрите на меня, какой я набожный, правильный… И здесь, и даже здесь не лицемерны ли мы, не двуличны ли, не работаем ли на публику, на толпу!»

«Стоп!! А сам? Вот сижу здесь и отдыхаю… И мне хорошо… господи, до чего же покойно и здорово мне сейчас…»

«Хоть бы какой-нибудь священник подошёл… Хм! ну и что? Ну, подойдёт… разве же я откроюсь постороннему совершенно человеку? И уж тем более не стану осенять себя крестным знамением, не стану креститься, прикладываться губами к мощам того же Сергия Радонежского, которого бесконечно уважаю… Но почему я в Лавре? Что за силища таинственная привела меня сюда чуть свет?.. А может, никто из попов не подходит ко мне специально – дескать, пусть человек сам, без посторонней помощи, придёт к Богу??»

«Господи! если бы я веровал в Тебя, то об этом не знала бы ни одна живая душа. И не потому, что боюсь скомпрометировать себя, нет! Просто вера эта была бы моим самым тайным достоянием! Но что бы я дал Богу? И кому из нас нужнее, важнее моя любовь к Тому, Кого нет – мне или Тому, Кого реально нет?! Я, кажется, зарапортовался!»

И пока он сидел так, отрешённо-раздумчиво сразу, что-то воистину высокое, светлозарное, как утро, проходило – мимо? насквозь? – осеняя крылом трепетным, нежным сердца тех, кто казённо, часто безлико и пресыщенно, и параллельно! этому самому воистину высокому и светлозарному стремит гон по земле. Пилигримы слепых судеб? Ищущие и не находящие себя? Жаждущие от жизни чего-то ещё, обыкновенного, простого, недосягаемого, как истина, как счастье без границ.

По возвращении из Троице-Сергиевой лавры он всё чаще ловил в груди, стеснённой переживаниями этими, тайный, но властный зов: прийти к Богу, то есть, в церквушечку махонькую подмосковную и там, вдали от людей… молиться? Он не умел, да и желания никакого не испытывал креститься перед иконкой неброской. Просто там, в одиночестве, болезненном, своём, отдохнуть… расслабиться… Забыться. Почему-то представлялось ему, что именно под сводам низкими храма его ждёт утешение, что сочится сквозь оконца тусклые-сводчатые и витает повсюду ответ на мучащий главный вопрос – но какой? Любой вопрос вызывал множество новых, процесс этот был постоянным, непрерывным и обрекал на бессонные зачастую ночи в опустевшей после ухода Светланы Ильиничны квартире. «Никакого Бога нет, однозначно – безустали, монотонно повторял Виталий Петрович приевшиеся давно слова, убеждал-не убеждал кого-то в себе, рядом, невидимого и всегда сомневающегося, – однако я хочу побывать в церквушечке и совесть моя не грызёт меня, ничуть… Она в ладу с душой… Странно как…» Он думал: «Конечно, существуют эзотерические знания, тектонические разломы в плитах земных, через которые выходят наружу неизведанные энергии, воздействующие на людей определённым образом… Есть своя прелесть в антураже, в атрибутике религиозной, не только христианской, православной, но и в других… в песнопениях, облачениях, во многом ином… Вкупе они поистине творят чудеса! Но… как нельзя поверить алгеброй гармонию, так и немыслимо дефинировать, разложить по полочкам неизъяснимое – то, что влечёт в лоно церкви! Может, со Светкой поговорить? Хм-м, только где она, Светлана! И как глупо у нас всё получилось… Да и была бы дома, я не осмелился бы… нет… Если я когда-нибудь стану веровать в Бога, то об этом действительно не узнает ни одна живая душа… Если… А может, я уже верую?! И боюсь сам себе признаться в этом? Оправдываю веру зародившуюся физическими причинами, разными там сдвигами земной коры… В мозгах у меня сдвиги! Не лучше ли честно, по партийному сказать, мол, ты, дорогой комиссар, стал набожным. Осталось только воцерквиться! И смех, и грех!!!»

«Но как же мне быть? Как жить дальше?!»

…Однажды Анна Шипилова, ведомая Бог весть какой силой, рукой чьею, пришла… к Чистым прудам. Скамеечка, на которой миллион лет назад сидела с Глазовым, сохранилась, народу поблизости было немного, вот только на скамеечке памятной этой удобно расположился немолодой уже мужчина в приличествующем возрасту костюме и, казалось, уходить в ближайшие часы не собирался. Их взгляды встретились. Она ускорила шаги, не желая мешать незнакомцу и внутренне досадуя на игру случая: в кои-то веки выбралась на встречу с прошлым – и такая закавыка! Правда, подумалось тотчас, лавки сей вообще могло не оказаться и тогда… Ах, не всё ли равно… Зато прогулялась, подышала озоном… Вот ведь лебедя нет – и ничего…

– Куда же вы, девушка?! Места достаточно, я подвинусь, не гордый! Извините, конечно, просто уловил тоску во взоре вашем, когда посмотрели в мою сторону. Притомились, видимо? Садитесь же, садитесь! В ногах правды нет, а помолчать и вдвоём можно! Вдвоём даже интереснее, лучше! Душевнее… Попробуем?

Он улыбался, только горькой и странной была улыбка – вымученной и доброприветливой сразу. Искренней и… мудрошутливой!

– Вы же хотите уединения, зачем вам кто-то ещё сейчас, здесь? Пофлиртовать?

– О, да, обязательно, непременно!! Вы такая обаятельная, ещё обидитесь, если не стану дарить вам комплименты! Ладно, это я пошутил… Не знаю… Просто показалось, что вы действительно не против посидеть здесь. Так что – располагайтесь. Я скоро уйду. И вы останетесь одна.

– Вот вы какой! Спасибо, воспользуюсь вашей добротой. И кстати, спасибо за комплимент – девушкой меня давно уже не называли. Да особенно-то и некому.

Присела на краешек самый…

– Удобнее, удобнее садитесь!

…и – едва стон подавила: господи! как будто и не было этого миллиона лет! Глаза Анны скользнули по глади пруда, на которой, вдруг, словно бы соткался из пелены влажной, что стала очушки застить, силуэт былой – белокрылый-белогрудый… Белозарный весь! —

– Яне люблю говорить комплименты – они все сплошь казённые и фальшивые. Когда сказал «девушка», то был совершенно искренен. Вы стройны, милы, хотя, чувствуется, годы не пощадили, не обошли вас стороной. Впрочем, не вас одну… А слово «девушка» мне лично очень нравится – оно нежное и тёплое. Де-вуш-ка… Знаете, не приторное, как мёд, не слащавое – а слегка напевное и очень русское, очень доброе… Под стать обладателям, носителям его, у которых просто не может быть ничего плохого за душой… Мнда… Однако, мы собирались помолчать, а я тут разоряюсь!

– Не казните себя! Ещё не всё потеряно.

– Намёк понял. В качестве посткриптума нашему незнакомству хочу сказать вот что… Люди всегда молчат, даже когда оживлённо беседуют друг с другом! Ладно, это я так, к слову… Засим…

И он действительно превратился в глухонемого и сделал это, она почувствовала, от усталости неимоверной – и усталости, скорее, моральной, душевной.

Странное дело: вскоре и сама перестала ощущать дискомфорт, наоборот, от застывшей слева фигуры незнакомца веяло чудесной умиротворённостью – видимо, спуд забот накопившихся находил здесь дивный притин – и уносились прочь гребты, волнения, и становилось легче на сердце. Анна прониклась, невольно, умонастроением соседа, буквально излучавшего ауру согласия со всем и вся. Вместе с тем, смутно угадывала какую-то обречённость… надежды щемящей проблески… отдохновение…

Было тихо, тепло… Из глубин озерца словно бы поднимались на поверхность посверкивающую… воспоминания, ведь пруд, любой, озеро, любое, действительно хранят в омутах своих былые и нынешние отражения, которые особенно дороги, с коими не хотят расставаться. И если внимательно присмотреться к глади зеркальной, то увидишь очертания размытые прежних картинок, видов, сцен – впечатление за впечатлением, кадр за кадром, как бы выдыхаемые случайному, но полюбившемуся гостю, непременно обладающему памятью сердца и просто человеку мечтательному, тонкому… Вот Аня (конечно же, Аня, Анечка – сколько бы ни кануло годков, что бы ни пережила, внутренне оставалась ребёнком – чистым, светлым…) своими очушками грустными будто бы листала, страница за страницей, судьбу нечужую… И при этом погружалась в собственные грёзы…

Случайно, нет ли, заметила у собеседника притихшего длинные, чувствительные пальцы, хранящие энергию постоянно высвобождаемую, с детства ей знакомую… «Пианист…» – подумала и тут же засвербило в сердце. Долголетнее отсутствие практики однозначно сказалось на чувствительности её собственных пальцев: когда с содроганием села после амнистии (хотя, в глубине души называла это реабилитацией, ибо виновной ни в чём себя не ощущала!] за клавиатуру, то, к ужасу неописуемому, убедилась в абсолютной их, пальцев, непригодности исполнять сколь-нибудь сложные произведения. Потом, правда, что-то восстановилось из навыков, однако для концертной деятельности этого было явно недостаточно.

Медленно, как-то гуськом, по ниточке призрачной-прочной скользили, на эту самую нить нанизанные, минутка за минуткой, минутка за минуткой… Спокойные, слегка натруженные и отрешённые сразу удары сердца её минуточки те не подгоняли – напротив, пытались слиться с ними в едином ритме, в одном-едином измерении всеобъемлющем, в нераспознанной до поры тональности… Анне показалось вдруг, что подсознательно, в сладчайших снах девичьих, забытых тотчас по пробуждении, и вообще – где-то глубоко-глубоко внутри себя, от себя самой сокрыто, она ждала именно этого безмолвия наедине с незнакомым совершенно человеком, ждала именно такой радостной раскованности в чувствах, благости, упоения, безмятежной доверительности, отданности молчанию, тишине – одной на двоих… И ничего удивительного в ощущениях своих не находила, да она и не пыталась что-либо проанализировать, не говоря уже о том, чтобы усовестить душу мечущуюся, просто взять себя в руки. Ей так легко, так легкокрыло!.. Стала лебёдушкой светлозарною…

– Здесь чудесно…

– У вас на глазах слёзки…

– Да? – улыбнулась. – Почему люди бывают неправдоподобно хорошими, утончёнными, открытыми редким радостям в жизни – но и грубыми, тупыми, толстокожими?..

Его не удивил вопрос.

– Они стесняются быть нежными, чуткими… Не хотят обнажённости душевной, боятся, что их не поймут, что со временем начнут высмеивать. Боятся, что их запомнят такими вот беззащитными, ранимыми и очень-очень долго потом будут смотреть на каждого из приоткрывших свою душу, как не от мира сего… С жалостью, с презрением, снисходительно – в меру личной испорченности того, кто рядом, кто был очевидцем проявления нежности, искренности, ласковости… Мол, ага, теперь-то мы знаем, что ты, конкретный человек, за фрукт такой! Теперь держись!! Думаешь, что глубок, проницателен, богат внутренне?! А мы, остальные – толпень, стадо, быдло? Врёшь! И не надейся на понимание. На солидарность. Ты смешон. Белая ворона. А мы – нас большинство. Мы непробиваемы. Нам плевать на тебя. Мы станем ещё сильнее за счёт того, что отныне будем тебя унижать и презирать. Нежного, умильно пускающего слюнки…

– Это… страшно. Вы и вправду так думаете?

– Не знаю. Знать не хочу. Я думаю звуками…

– Вы музыкант? Как вас зовут?

– «Что в имени тебе моём?..» Шучу, шучу. Сергей. Сергей Павлович Бородин. Ваш покорный слуга. К вашим услугам…

7

…да, я играю на ф-но, если так можно выразиться. Говорят, что неплохо, правда, здесь всё очень и очень субъективно. Ну, да ладно, не будем полемизировать и вдаваться в излишнюю схоластику. А вообще-то музыка – это, полагаю, одно из чудес света. Настоящее блаженство. Впрочем, как и любой иной вид деятельности, искусства, если имеешь к ним призвание, когда они дороги тебе, стали навеки твоими…

Почему-то захолонуло сердце Ани, и сразу вспомнился ей «РЕКВИЕМ»… лагерь… медпункт – боже ж ты мой!..

– Что с вами? Мне показалось или вы действительно вздрогнули…

– А? Нет-нет, ничего, спасибо… Я, наверно, пойду. Пора…

– Как хотите. И… простите, если что не так. Вас-то как зовут?

– Анна. Анна Евгеньевна.

– Анна Евгеньевна… Анна Евгеньевна… Хм, некая Анна Евгеньевна Шипилова когда-то написала необычайной красоты вальс. Вальс всех влюблённых! Случайно это не вы?

– Случайно? И вам нравится этот вальс? Спасибо! Даже не знаю, что и сказать…

– Так вы композитор? Вот здорово! Мне сам Бог, как говорится, велел общаться с композиторами, но вы первый… первая, с кем, так сказать, лично, познакомился. Остальных знаю только по их произведениям, ну, и по биографиям, общедоступным! А что у вас ещё имеется? Ну, кроме пьес разных да этюдов?

– Ох, лучше не спрашивайте! Ничего. Ни-че-го ровным счётом.

– Не расстраивайтесь! Вальс всех влюблённых один стоит десятка иных сонат, разве что кроме одной… Но это уже будет не соната – это целый мир!

– О чём вы? О каком произведении?

– А разве вы не слышали про «ЗЕМНУЮ СОНАТУ» Анатолия Фёдоровича Глазова? Хотя… он прислал её мне и вот я готовлюсь к тому, чтобы показать этот шедевр всему недостойному миру. Уж простите великодушно за такие слова! Я – исполнитель. Всего лишь исполнитель чужой воли, а Глазов, наверно, не хотел афишировать своё творение. Не знаю, здесь много странного, удивительного. Так или иначе, я уже несколько лет работаю над этой вещью… Постигаю замысел. Пытаюсь сделать невозможное. Все мы когда-то учились исполнять те или иные музыкальные пьесы, этюды… Изучали текст, отрабатывали технику, потом – играли. Кто лучше, кто хуже – одним словом, доводили до слушателей то, что и как переложили на ноты разные авторы, композиторы… Вроде вас, кстати! Хм, интересный у нас разговор получается! А я слышал когда-то о ваших злоключениях… Краем уха, знаете ли… Искренне сочувствую! Столько пережить… Да-а… Вот уж поистине мир тесен! Так о чём это я?