Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

– О сонате… Земной.

– Да, о Сонате. Во-первых, она огромная по содержанию, просто целый концерт для фортепиано без оркестра! Если не больше… Но главное в другом, в другом! Понимаете, здесь мало просто знать текст и во время исполнения в той или иной мере передавать ощущения автора, его мысли, вкладывая что-то своё, личное… Думаю, вы понимаете, о чём я. Тут что-то иное. Эта Соната обладает волшебной мощью, удивительной силой… Я стал её, если хотите, оружием, её рабом, придатком… Она полностью покорила меня и… Словом, ничего подобного я не испытывал. Это – океан. Каждый раз, когда начинаю исполнять определённый фрагмент, кусок, часть даже целую, то открываю для себя что-то новое. Соната, она словно живая, она обрастает какими-то неизведанными прежде темами, глубинами, поворотами течения… Она выше меня, глубже меня, больше меня, моих способностей… Я никому прежде не говорил этого, только вам… сейчас. Аня, Анна Евгеньевна, Соната эта заколдована! Она… от Бога!

Он вспомнил вдруг сказку о ХРУСТАЛЬНОМ РОЯЛЕ. Увлечённый собственными чувствами и мыслями, которые впервые так просто и доступно сами сформировались в нём, суть коих внезапно выкристаллизовалась, он совершенно не смотрел на собеседницу, та же… Анна была сама не своя.

Огромное огненное колесо прокатилось по миру вокруг, по струпьям и безднам её души, обожгло неумирающим прахом далёких слов, прикосновений, взглядов, которые – и не казалось, а действительно! – срывались с раскалённых спиц, с горящего обода и жалили, жалили, жалили беспощадно… вместе с тем и терпимо, осыпающимся жеглом, брызжущей окалиной, жарками. А потом всё внезапно замерло, заледенело как бы, да – как бы, поскольку из пылающего, сквозь! пылающее это светопреставление в кромешной онемелости нагрянувшей пустоты объёмно, зримо проступило обличие неизгладимое – Глазова. Многое, очень-очень многое тут же прояснилось для неё. «Так вот, значит, где ты пропадал, мой родной!..»

«СОЗДАВАЛ СОНАТУ…»

А Бородин продолжал что-то говорить, она же и слышала, и совершенно не воспринимала смысла произносимого. Гигантская волна счастья, благодати небесной аки обдала Анну с головы до ног, приподняла над сквериком уютным, Чистыми прудами, скамеечкой чуткой, дождавшейся, несуществующим, но и находящимся здесь же лебедем… возлетела на один уровень с Глазовым, с его духом исполинским и его победой на поле творческой брани. Наиболее важное, ценное заключалось в том, что случившееся с ней секунду-другую назад, здесь, чудо – иначе произошедшее в мгновения оные восприять просто не могла – утвердило Анну Евгеньевну в чувстве государственной масштабности, значительности и противоречивости (с точки зрения оценочной!] событий, отсюда неизбежно вытекающих. Внутренний голос подсказывал ей странные, даже непонятные варианты того, что, возможно, последует завтра, потом… что касается и лично её, и страны, и – страшно вообразить! – человечества в целом…

Эмоциональным фоном, эдакой ярчайшей своеобразной подкладкой льющемуся возбуждённо говору практически столичному, но с едва уловимым средневолжским оканьем её собеседника служили неслучайные ассоциации, фантасмагории, образы непридуманные эти. Она будто очутилась в сказке, словно шагнула в запредельное, в мечту. И – верила, верила в дрёму, в наваду свою, что всколыхнули грудь. Сергей Павлович Бородин (она уже знала его фамилию!] продолжал страстно втолковывать ей, композитору, собственные глубинные озарения, находки, радостные ощущения, изумление, неясности и сладко-сладко звучали знакомые Анне с детства специальные понятия, музыкальные термины, выражения…

– Я подпал под обаяние, магию гармоний! Те же и абсолютно другие ноты, которые иной раз издают вообще что-то нереальное… Не улыбайтесь! Это какая-то мистика! Мистика, но не чертовщина, нет, упаси Бог! Скорее всего, я просто схожу с ума. И, наверное, давно свихнулся…

Сделал паузу, продолжил:

– Часто, исполняя отдельные отрывки, пассажи, куски той или иной части Земной, беря одни и те же, разумеется, ноты, словом, нажимая на одни и те же клавиши рояля, я ловлю себя на том, что звуки эти сами переменили тональность… что, как бы поточнее выразиться, побуждают меня принять их в новом качестве… темпе… понимаете? В корне, а иногда и незначительно сами по себе изменяются приёмы звукоизвлечения… штрихи! Скажем, здесь я исполнял нон легато, а инструмент… Соната требует от меня, нет, не требуют, независимо от моей воли рождается, вылупляется изнутри стаккато… спасибо, не пиццикато! и подобное происходит нередко! Соната создаёт себя, пересоздаёт… Она живая… Штрихи, приёмы постоянно дышат… спорят друг с другом… И Соната ждёт меня, чтобы продолжить внутренний процесс. Знаете, Анна Евгеньевна…

Ему вдруг вспомнился хорал Баха, который, как считает по сей день, сыграл одарённо, божественно один-единственный раз в жизни, когда занимался у Бориса Фёдоровича Головлёва и только приобщался к волшебным царствам звукотворения. Позже, став маститым, выдающимся пианистом, он неоднократно пытался превзойти себя, но тщетно – то ли над ним довлел след памятный, зароненный в душу, тем, в подростковом возрасте, исполнением пьесы Баха, то ли на самом деле неповторимое не повторить и себя не обмануть (даже если очень хочется!]

– …знаете, не хотел говорить, но возникает ощущение, что Соната не хочет меня отпустить, что не я – она играет мною… со мной… как правильно? Ждёт, чтобы получилось нечто совершенное, идеальное. Как в сказке! Да-а… в сказке…

– В какой… сказке?

– Ох, это долгая история! Целая драма, если не сказать больше…

– Скажите, прошу вас. И ещё: вы не могли бы сыграть для меня Сонату? Мне очень дорого это произведение. Как и предыдущее – РЕКВИЕМ.

– Ладно. Вам придётся прийти ко мне домой. Ничего? Я сейчас один…

(Его Светланка некоторое время отсутствовала – жила у Павла, от которого, читатель помнит, забеременела. Ребёнок появился на свет мёртвым…)

– Приду.

– И знаете, Глазов – человек необычайной судьбы, но о нём давно ничего никому не известно… Так вот, к чему это я… Да, вспомнил. Мог и промолчать, но что-то в вас меня тронуло, задело… Захотелось поделиться наболевшим, сокровенным… Дело в том, что я… жду! Жду чего-то и это что-то непосредственно связано именно с композитором Глазовым. С КОМПОЗИТОРОМ АНАТОЛИЕМ ФЁДОРОВИЧЕМ ГЛАЗОВЫМ. Наитие какое-то, предчувствие – затрудняюсь определить.

«Боже мой – думала Анна – я тоже жду, и тоже то, чего я жду, связано с ним. Я жду его! его самого! Но и ещё чего-то…» Вслух:

– Если ждёте, то непременно дождётесь!

– Вашими бы устами, Анна… Евгеньевна! Ну, так как, тронулись в путь? Кстати, живу неподалёку и живу отшельником… почти.

– Что вы обо мне можете сейчас подумать? Вот так, сразу, к незнакомому мужчине? Может, отложим? Не горит ведь? А?

– Как хотите.

«НЕ ХОЧУ! НЕ ХОЧУ!!! ХОЧУ НЕМЕДЛЕННО УСЛЫШАТЬ ТВОЮ МУЗЫКУ, ТОЛИЧЕК! НЕ ЗНАЮ, ВЫДЕРЖУ ЛИ…» В ответ же:

– Будь что будет! – Пересилила себя, добавила – Искусство требует…

– …Жертв? Ну, вы даёте! Какие же это жертвы? Разве что несколько часов потратите…

Оба одновременно поднялись со скамейки и не спеша двинулись в сторону ближайшей остановки троллейбуса: быстро шагать Бородин не мог, ссылался на жжение в груди… Потом, у него дома, она впервые потеряла контроль над собой. Звуки глазовской музыки довели её до истерики – всё выстраданное, носимое в груди долгие-долгие последние годы, всё-всё, составляющее суть, душу человеческую, вырвалось из сердечка Аниного встречь потрясающим, страшным аккордам и сопротивляться этому было невозможно – силища запредельная ввергла почти в безумие несчастную… швырнула на диван… плечи уже не дрожали, а сотрясались от рыданий, сама она задыхалась стоном орущим, а когда Бородин прервал исполнение, бросился было на помощь со стаканом воды, женщина взмолилась:

– Нет, нет, не нужно! Ещё!!!

А ведь он исполнял только первую часть – «ЧЕЛОВЕК».

…Не раз и не два встречалась Анна с Бородиным. Ни словом, ни полсловом не обмолвилась она, что боготворит Глазова, но Сергей Павлович сам догадался и потому, кроме остальных частей Сонаты, исполнял для неё и «ПРЕДТЕЧИ», и «РЕКВИЕМ», а однажды сыграл женщине её же «ВАЛЬС ВСЕХ ВЛЮБЛЁННЫХ», чем окончательно покорил сердце благодарной слушательницы. Разбитая и воскресшая, обновлённая, не стесняясь, не соблюдая заскорузлых норм приличий, так посмотрела на Сергея Павловича, как не смотрел на него никто и никогда. Увидела сквозь слёзы, сквозь кровь «РЕКВИЕМА», через призму Вальса и Кандалу Старую, и Толика, и Прошку, о котором была, конечно, наслышана… и себя, кружащейся в объятиях любимого, и – ВСЁ… а увидев, поняла, что ЭТО превыше сил её, что ни Колосов, ни другой кто-либо не нужен ей, не-ну-жен… Только он, ОН – и сейчас, немедленно… ОН ОДИН…

…КОТОРЫЙ СТАЛ ГЛАЗОВЫМ НА КРАТЧАЙШИЙ МИГ.

Вот так Сергей Павлович Бородин превратился не просто в прекрасного друга дочери генерала Шипилова, хотя любить последнюю – не любил, чем снискал со стороны сироты, бывшей «чэсэирки», заключённой, отдельную признательность. Зато ещё сильнее, более страстно и под любым предлогом рвался к «ученице» своей Виталий Петрович Колосов. Мужественно и внешне спокойно воспринял он факт беременности подопечной, исполнявшей в своё время его любимую первую часть «Лунной сонаты», хотя, чего греха таить, внутренне рвал и метал, ревнуя, досадуя и ощущая, что его «поезд» безвозвратно ушёл… Однажды вечером вышел подышать свежим воздухом, повстречал курящего мужчину, «стрельнул»… Давно забытая причуда – мол, для солидности! – надолго укоренилась среди молодёжи, фактически детей с необсохшими от молока губами, однако то юная поросль, он же… Да и повод у него вроде имелся… Словом…

…Словом, в тот вечер и решил он ещё раз съездить в Сергие-во-Троицкую лавру… Предложил Анне составить ему компанию.

– Вы удивительно чуткий и деликатный человек, Виталий Петрович!.. Мне приятно общение с вами. Увы, ничего большего предложить вам не могу. А насчёт Лавры… Зачем я вам? Если вы решили обратиться к Богу, то я не хочу быть… третьей лишней. Вера – дело сугубо индивидуальное, глубоко личное. Так что спасибо, конечно, за приглашение…

– Ты же знаешь, я тебя полюбил, полюбил давно, ещё с первой встречи, когда жив был твой папа… Чувство это гнал прочь, но однажды, вечером, когда ты исполняла Бетховена… когда мы так откровенно, по душам разговаривали… Мне страшно жалко жену мою, Светлану Ильиничну, она замечательная. Только мы почему-то стали чужими. Незаметно для ближнего отдалились друг от друга…

– Она молится за вас! Приходила однажды ко мне, я вам не говорила… Всплакнули по-женски, она рассказывала, как вы жили втроём, с Митенькой ещё… Поверьте, она вас любит и страдает, а Бог – это единственное её утешение, надеждочка единственная! Я к вам сердечно, очень нежно отношусь, Виталий Петрович, но на мою любовь не рассчитывайте. Однажды ясно дала вам это понять. Я люблю и буду любить только Глазова, а то, что я, как вы наверняка заметили, в положении, пусть останется на моей совести. И не ревнуйте меня ни к кому! Кроме… музыки! ЕГО МУЗЫКИ… И давайте к этой теме никогда больше не возвращаться, если вы действительно хотите видеть во мне Друга.

Влажно блеснули глаза, горькая, странная улыбка тронула губы…

Да, он понимал, но не мог принять её слова, её правоту. Раздваивался, злился, курил сигарету за сигаретой – и знал: отныне никто не вернёт ему душевного покоя, благости высокой, ясности. Раздираемый чувствами такими, вторично отправился в Загорск. Там ни с того ни с сего разоткровенничался с немолодым уже священнослужителем, поведал, как на духу, наболевшее. Батюшка внимательно, не перебивая и не сводя цепких глаз с лица прихожанина редкого, выслушал исповедь-не исповедь Виталия Петровича, улыбнулся – показалось, нет ли? – тоже горько и странно, ответствовал:

– Кротости, смирению сердца научитесь, призывал Господь наш Иисус Христос. Ведь по превратному направлению главных сил души – ума, воли, сердца, кои удовлетворения ищут себе в мечтательном многовёдении, в своекорыстии, в плотоугодии вместо обращения к Богу, и происходят греховные цели, желания, слова, дела… Господи, прости нас! Мы все – самолюбцы! Ропотники, недовольные участью своей. Услаждаемся внутренним мысленным прелюбодеянием, взирая нечистым взором на жену или мужа ближнего своего! Греховные же помыслы за грехи не считаем – ведь не совершили, а только представили, поусладились… Потому не каемся и тем самым готовим душу свою к вечной погибели.

– …Да, но…

– Не перебивай меня, сын мой! Я тебя долго слушал, имей и ты терпение великое. Вот что ещё скажу:

КАЖДЫЙ ИЗ НАС – БЕЗДОННАЯ ПРОПАСТЬ ГРЕХА, Я – КАК И ВСЕ. КУДА НИ ПОСМОТРЮ В СЕБЯ – ВСЁ ХУДО, ЧТО НИ ПРИПОМНЮ – ВСЁ НЕ ТАК СДЕЛАНО, НЕПРАВИЛЬНО СКАЗАНО, СКВЕРНО ОБДУМАНО. ДАЖЕ СЕЙЧАС ГЛАГОЛЮ НЕ ТЕ СЛОВА, КОТОРЫЕ ЖДЁШЬ ОТ МЕНЯ. И НАМЕРЕНИЯ, И РАСПОЛОЖЕНИЕ ДУШИ МОЕЙ – ОДНО ОСКОРБЛЕНИЕ ТЕБЕ, моему СОЗДАТЕЛЮ, БЛАГОДЕТЕЛЮ. НО ДАЙ МНЕ ВРЕМЯ ПРИНЕСТИ ПЛОДЫ ПОКАЯНИЯ!

Я запомнил тебя, сын мой. Приходи сюда ещё и ещё, не насилуй себя молитвою, ежели душа к ней не лежит, не насилуй себя, если креститься не можешь и не желаешь. Просто дыши воздухом святым и жди новых слов моих, ибо обрёл ты Бога, давно обрёл, хотя сам себе в этом не признаёшься. Иди с миром. Отпусти душу свою из тисков земных – пусть снизойдёт на тебя сила правды и веры. Сегодня у нас суббота на календаре? ТАК ПОМНИ ЖЕ ДЕНЬ СУББОТНЫЙ, ЕЖЕ СВЯТИТИ ЕГО, – ЧТОБЫ СВЯТО ЕГО ХРАНИТЬ.

И капелечку полегчало Виталию Петровичу, и не устыдился слёз скупых, что на волю просились давно уже… И в миг этот колокола раздались – благословляя…

Рыдал Глазов на коленях Анны Шипиловой, плакал Бородин, гуляя с Наташенькой, с «половиночкой» своей, и на могилке её свежей, в объятиях Светланки плакал, стенал… Теперь вот он, комиссар Колосов… здесь… в Лавре… ещё не ведая, что будет одним из первых слушателей «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ» в исполнении будущего сына Анны Анатолия Сергеевича Шипилова, который продолжит дело отца, подарит миру не просто шедевр глазовский, но ту красоту, призвание которой мир этот удержать на краю пропасти, гибели, куда люди несутся безбожно.

ИЗ ДНЕВНИКА АННЫ ШИПИЛОВОЙ

«6 августа 1955 г. Что же я натворила? А может, так и нужно было, давно? Живём-то ведь раз. Сергей подарил мне музыку Анатолия, оставил во мне частицу себя… Стану мамой.

Интересно, кто у меня родится – мальчик или девочка? Если сынишка, назову Толей, конечно! Дочь – не знаю, не решила… Мою маму звали Татьяной, может быть, в честь мамы и назову? Или Катей – в честь подружки запропастившейся, Клавой… хотя нет! Клавой называть не стану. Милый, милый Виталий Петрович! Родной мой друг и учитель! Никогда ты не прочитаешь этих строк! Мне бесконечно жалко тебя, но я не хочу быть твоей любовницей! Из-за женской солидарности со Светланой Ильиничной, которая любит меня бесконечно и, чувствую, относится ко мне так, словно я её родная дочь. А ещё потому, что хочу видеть в тебе, Петрович, в первую очередь, именно старшего товарища, Друга – сильного, опытного, мужественного, а не Дон-Жуана. Зато ты узнаешь, что если я рожу сына, то он обязательно станет музыкантом. Таким же великим, как Бородин, который всё ждёт чего-то от судьбы, перемежается и всё ищет, ищет себя… Эх, встретиться бы с Танюшкой Горловой! Что письма? Так, пустяшное дело!.. Нам столько нужно обсудить, посоветоваться…»

Она выводила эти незамысловатые строки и плакала – тихо, счастливо, совершенно не тревожась того, что солёные капельки из глазок её падают, падают на белый бумаги лист: ведь эти слова кроме неё не прочитает никто. Разве что кроме…

Одна слеза катилась, другая воротилась?

…Всякая судьба сбудется, каждая судьба уже сбылась.

Всяка сосна своему бору шумит, весть подаёт!

Не зряшны присказки мудрые, нет! ЧЕЛОВЕК. РОДИНА. МИР. БОГ. Оборвалась на войне отшумевшей жизнь Рубана-старшего, являвшегося продуктом, порождением системы, лишённого добропорядочных качеств, и его сын, Николай, верный аналогичным убеждениям личным, беспринципности своей, пуще прежнего ненавидел и презирал советский строй, Родину. Он жил теперь – совершенно один – в квартире большой, принадлежащей некогда генералу Шипилову, и его мало интересовало, где ютится Анна… Забросил он и композиторское искусство, которое в разговорах доверительных, а нередко и публично называл ремеслом. Зато на рабочем столе его отца (раньше стол сей принадлежал Евгению Александровичу Шипилову) среди многочисленных журналов, книг исторических и, скажем так, псевдонаучных на видном месте находились цитаты, принадлежащие закоренелым врагам Советского Союза. Мысли, в них содержащиеся, служили путеводной звездой космополитствующему отпрыску одного из комитетчиков. И в большой массе фамилий, имён особенное положение на столе занимали Отто фон Бисмарк и Аллен Даллес.

Первый, являвшийся, помимо прочего, создателем Второго Рейха, говорил: 1. Если вы хотите построить социализм, выберите страну, которую не жалко; 2. Россия опасна мизерностью своих потребностей; 3. Учись так, как будто тебе предстоит жить вечно; живи так, как будто тебе предстоит умереть завтра; 4. Никогда ничего не замышляйте против России, потому что на каждую хитрость она ответит своей непредсказуемостью…

Аллен Даллес предупреждал, угрожал: «…мы бросим всё, что имеем, всё золото, всю моральную (и материальную) мощь, на оболванивание и одурачивание русских людей.

Человеческий мозг, сознание людей способны к изменениям.

Посеяв хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить.

Как?

Мы найдём своих единомышленников… своих союзников и помощников в самой России.

Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своим масштабам трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания.

Из литературы и искусства мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим творцов, отобьём у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс.

Литература, театры, кино – всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства.

Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых творцов, которые станут насаждать и вдалбливать в сознание людей культ секса, садизма, насилия, предательства – словом, всякой безнравственности.

В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху…

Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, и беспринципности взяточников.

Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель…

Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, они превратятся в пережитки прошлого…

Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов, прежде всего к русскому народу – всё это мы будем ловко и незаметно культивировать, всё это расцветёт махровым цветом.

И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или даже понимать, что происходит…

Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдём способ их оболгать и объявить отбросами общества…

Будем вырывать духовные корни, опошлять и уничтожать основы. Народную нравственность мы будем расшатывать таким образом, поколение за поколением.

Мы будем браться за людей с детских, юношеских лет, будем всегда делать главную ставку на молодёжь, станем разлагать, развращать, растлевать её.

Мы сделаем из них пошляков космополитов…»

Человек? Родина? Мир? Бог?

Или – зверь?! Территория (ареал!) выживания?! Живодёрня (массовая порка!)?! Вельзевул?!

Что уготовано роду людскому всем и каждому из нас, постигшим бездарную глубь правоты о каплях дёгтя в бочках с мёдом, о балансе – равновесии сил! – когда 50 на 50 в природе, об Армагеддоне и умирающей в последнюю очередь надежде землян?? Землян, блуждающих из поколения в поколение среди одних и тех же трёх сосен и натыкающихся на одни и те же – собственные! – грабли??

Но не умерла сказка о ХРУСТАЛЬНОМ РОЯЛЕ с СЕРЕБРЯНЫМИ СТРУНАМИ и где-то за горизонтами немыслимыми и мыслимыми обязательно появится Мастер, кудеснику Константину подстать, Мастер, чьё исполнение шедевра глазовского многое изменит в мире человеческих миров… В романе-мечте!..

Глава пятая
Казнить нельзя помиловать

1

Читатель, милый! В каком бы веке ты ни жил, оглянись: люди работают, отдыхают, любят и ненавидят, ждут, терпят и учат друг друга, отделённые друг от друга стенами, пропастями из собственных же, у кого смутных, у кого ярко выраженных желаний, побуждений стать друг другу ближе, отдать себя, душу всю тому, кто рядом и не взамен, а просто, естественно принять ответный дар человеческий. Люди – как люди! Тавтологии нет: мы свыклись с бренным существованием и более всего похожи на себя! А может, не свыклись? И оттого бурлит, клокочет цивилизация земная, эпоха за эпохой, мгновение за мгновением рождается в недрах незримых, сущих, слывущих! квинтэссенция поступков, проступков, преступлений, свершений, дел? Мы заполняем ими пустоты невыносимые, кои возникли тогда, когда, во времена далёкие, подменили ценности явные на спорные – вместо живого, творческого общения с природой, породнения с ней начали её безжалостно эксплуатировать, обкрадывать, покорять, ставить на службу своим амбициозным прихотям, не столь уж важным, значимым желаниям, престижным намерениям. То был первый шаг… Естественная вокруг нас среда обитания, экологическая система, вынесла на плечах могучих такое наше к ней отношение – умеет приспосабливаться, к тому же и вполне самодостаточна. Она не отторгла род людской! Мудро? ошибочно? поступила, предоставив, продолжая предоставлять человечеству шанс одуматься? Имею ли право судить? Одно ведомо: вторым нашим шагом стало постепенное отчуждение друг от друга. Ведь каждый живущий – это не только личность, индивидуальность, но, в первую очередь, суть полнометражное отображение Вселенной – мира миров, с его бесконечными таинствами, метаморфозами, борениями и непредсказуемостью. И соседствуют, и переплетаются ментально, взаимно наслаиваясь, проникая одно в одно… одно в другое тысячи, миллионы состояний, предтеч, родовых мук и неизбежных смертей «во человецех»! Кому открыться, довериться? На кого взвалить часть ноши сокровенной, дабы высвободить в собственном «Я» местечко для невторжения! извне подобных, а, скорее всего, во многом и неповторимо-новых излияний, выплесков, протуберанцев от таких же окружающих?! Некому? Вот и мучаем себя и других, ищем выход наболевшему, накипевшему… Выталкиваем наружу своё, противоречивое, чтобы оно не разодрало в клочья каждого из нас – царьков природы!

2

Читатель, родной! Оглянись: «На отступнический мир со всею силою и властью «освобождённого на малое время» Сатаны надвинулась вселенская угроза царства торжествующего Синедриона масоно-еврейства: царь Сионской крови – антихрист, по-видимому, уже близок к престолу мирового владычества. По всему лицу земли события чередуются с ошеломляющей быстротою: смуты в народах, войны, военные слухи, голод, мор, землетрясения в разных местах и, наконец, современная всемирная небывалая война, как восстание царств на царства, народов на народы»[30]30
  Сергей НИЛУС «БЛИЗ ЕСТЬ ПРИ ДВЕРЕХ…»


[Закрыть]

Что добавить к цитате мудрейшего и честнейшего из смертных? Глобализацию? Вытравливание святого и прекрасного в людях? Глумление над нами: казуистское и методически идеально выверенное? Регулирование населения – именно регулирование всего населения: его ауры, его истории, его численного роста… Что ещё? Цитата из художественно-философского исследования Сергея Александровича Нилуса с годами наполняется новым страшным содержанием. Нет смысла перечислять примеры грехопадения человечественного\ Они повсюду: во взаимной лютости нашей, в приверженности фальшивым ценностям, в мракобесии истовом, в кровосмешении, кровопитстве и – дожили! – трансгендерном переходе, в рже и тлене, что уничтожают красоту – мы рубим сук, на котором гнездимся испокон веков!.. И не видно конца-края наползающему туману чёрному, пожирающему плоти, души – нет, сначала души, потом – плоти! и слабее, чахлей пламя свечечки, возжённой подле алтаря надежд и чаяний земных. И боимся появления священной красной коровы, живой рыбы в Мёртвом море, третьего храма на святой земле – об этом предупреждал в своё время царь Иудеи ЕЗЕКИЯ, ибо предшествуют они Армагеддону великому…

КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ род людской.

* * *

…ВРЕМЯ – ТУГО СЖАТАЯ ПРУЖИНА.

Два взгляда, невыразимых, бездонных на всю последующую жизнь запомнит Анатолий Фёдорович Глазов, причём, один из них принадлежал не человеку…

Было:

…по оттаявшей, в крупных горстях не прячущихся ягод таёжных, земле родимой, путями нехожеными, неведомыми с клюкой стойкоподобной ломился сквозь чащобу жуткую огромный человек – одичалый, заросший, грозный в решимости до конца дойти. Безотчаянное, не изгойское вело его на восток, в Беловодье-Ярки, к Ивану Зарудному, ставшему первым секретарём областного комитета партии, что бы объяснить тому странное, по определению необъяснимое: как угораздило докатиться до жизни такой? Стать вне закона, предателем, изменником!! Выпасть из обоймы бытия, исчезнуть для органов соответствующих, компетентных, раствориться в массивах лесных – надолго, надолго… пока полмира не отшагает, дабы донести плод созревающий, музыку свою. Конечно, помогал бить фашистскую тварь – эпизод с появлением его в пуще белорусской, когда разметал гитлеровцев с их псами шелудивыми, что насели шибко на разведчиков Игнатия Батьковича Пушкаря – далеко не единственный! Десятки раз благодаря безмерной силище, бесстрашию, мужеству появлялся он то тут, то там – и чаша весов в случаях оных всегда склонялась в пользу соотечественников. Иногда после подвигов таких на час-другой останавливался у спасённых, но только однажды скупо и вяло, с неохотцей дал понять, что преследует великую цель – да, Игнатию Батьковичу (помним!] приоткрыл на чуть-чуть душу нелюдимую. Сам себя отступником не считал, не ощущал, хотя угрызения совести переживал постоянно и нередко готов был выйти на простор любый – и не с повинной, но с ношей-крестом! Может, каждый, на планете живущий имярек бедовый, не вписывается в нормы-каноны общественные, предписания и установки всякие, потому что сложен, многогранен чересчур и живёт не запрограммировано, вообще – не предсказуемо?! Люди понапридумывали чёрт знает что, вот и мучаются, изводят себя и других несоизмеримостью желаемого и действительного, слывущего, имеющего место быть. Только терзаются тем, что не в состоянии честно, долгожданно заполучить вожделенную птицу счастья. Правила игры, бесконечные своды предписаний-установлений, бесчисленные параграфы и пунктики кодексов, конституций… – не от лукавого ли? Конечно, прокрустово ложе этакое необходимо, но ведь создали его сильные мира нашего и, чего греха таить, думали нередко о собственной выгоде, о благе своём, преследовали узкокорыстные и чисто корпоративные, с национальной, даже – с националистической начинкой цели, интересы. Бытует мнение: прав тот, у кого больше прав! Гм-м… Но ведь существует и высшая правота – когда личность настолько самодостаточна, что не приемлет уложения всякие, более того: заведомо знает, что никакие силы окаянные не выхолостят, не сломят её, цельную, обречённую на… успех! обладающую душой неисчерпаемой и – совестью… А как же иначе?

Глазову было дано время обдумать многое, очень-очень многое! Он знал: в главном, в основном прав. Прав, хотя совершенно бесправен, находится не в ладах с законом и оттого терпит муки душевные. Но эти же самые муки рождали в груди его немилосердно прекрасные звуки!.. Так было прежде, и, похоже, ничего ровным счётом не изменилось. Он полон, с одной стороны, убедительнейшей энергии созидания, веры в положительный конечный результат, ибо всё последнее время, все последние годы в нём раздавалась откуда-то свыше МУЗЫКА неземная, странная, божественная, которую считал первоочередным долгом перенести на нотоносец и затем подарить людям, слушателям… Совесть… Но ведь бытует и ещё одно мнение: мало кого беспокоит, что и сколько пил Сергей Есенин, с кем дрался в кабаках и проводил ноченьки буйные… от тоски загребущей?! Зато люди умиляются его поэзии, чтут стихи – нежные, изумительные и по духу самые что ни есть русские! Так и он, Глазов. ВРЕМЯ ВЫКРИСТАЛЛИЗОВЫВАЕТ СУТЬ. А суть сводится к тому, что он сделал свой выбор. Трудный, неправильный, что ж! Главное – МУЗЫКА. ЗВУКОТВОРЕНИЕ… Невыразимое – пока, пока невыразимое, хотя кое-что уже занесено на бумагу. Десятки новых тем, гармоний… Они перекатывались волнообразно, дробились на отдельные струи журчащие, потоки гремящие, рвались взакрай, взаширь и вели, подталкивали буквально Анатолия Фёдоровича, окрыляли, распахивали перед ним новые горизонты… Поначалу он боялся: заснёт однажды, а наутро позабудет россыпи звукощемящие – сгинут, ноточка за ноточкой, предтечи упоительные, как сказка на ночь и грозные, как буреломище пережитый с поркой массовой. Тогда-то и воспользовался припасёнными загодя принадлежностями пишущими и бумагой. Однако звуки не то чтобы пропали – напротив, возникали из ничего вновь и вновь, образуя необычные сочетания, построения, целые миры!.. Впрочем, не из ничего. Глазов знал, что совесть его далеко не идеальна, ибо был требователен к себе, и не мог, по большому счёту, забыть, заглушить вину свою и перед Клавой, и перед Анной, и перед нашими энкавэдэшниками, и… Да разве найдётся на свете белом человек, свободный от угрызений, мук душевных, смут? Безгрешный?!. Девственно-чистый во всём?? Вряд ли. Хотя каждый считает себя, считает в глубине души! изначально невинным, а ежели испытывает нужду в покаянии, волочит крест деяний отвратных на плечах незримых совести, то либо привыкает к сему с годами, сживается в неделимое сущее с изнанкой мерзкой своей, либо до гробовой самой досточки жилится-пыхтит, надеясь на искупление великое…

Так и он, Глазов. Шатаясь от усталости, голода, перебиваясь чем попало, буквально подножным кормом, Анатолий Фёдорович поневоле сравнивал себя с «лесным человечком»; при мысли о безделице игрушечной, подаренной когда-то Клаве, губы гиганта складывались в горькую улыбку? ухмылку? Теперь он сам стал эдаким лесным человечищем, огромным, заброшенным судьбой от глаз сторонних в глушь неведомую, несущим в груди сказочный дар человечеству и обязанным, непременно обязанным донести, доставить по назначению этот дар. Знал, знал, что грешен, что уродлив во многом, однако твёрдо, обдуманно закрыл на многое же глаза. Главное – не расплескать втуне полымень сокровищ-ный, сберечь её – Музыку!..