Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Он давно уже разменял сороковник в жизни, однако, к ужасу своему, чувствовал, что становится только сильнее. Сильнее, как Портос, который, если верить перу гениального Александра Дюма, балуясь, с корнем вырывал из земли молодые дубки. Правда, у барона дю Валлона де Брасье де Пьерфона, под конец жизни стали слабеть ноги, что в известной степени и повлекло за собой трагический финал в судьбе этого полумифического персонажа. Глазову обстоятельство оное не грозило. Природа наградила его, богатыря, отменным здоровьем, которое, помноженное на несгибаемую волю, делало нашего героя, композитора, колоссом не на глиняных…

Однажды, утром, нос к носу столкнулся он с огромным бурым медведем. И – не испугался. Расправил плечи саженные, отбросил в сторону палчинищу с концом загнутым слегка, изготовился к схватке… – внутри Анатолия сына Фёдора зрела убеждённость стальная: хозяину тайги не сдобровать, однозначно я, только я, дальше пройду, у меня цель великая, великая!! и посему достигну, добьюсь своего. Пусть потом судят, даже военным трибуналом – в расход определяют, но я выполню предначертанное, оставлю след на земле. Мой след. Никто не может мне помешать.

Он смотрел в буркала звериные, слегка подслеповатые, глядел спокойно, не мигая. Самец же взревел жутко, на лапищи задние поднялся, передними суча устрашающе – сверканули длиннющие когти выпущенные… – и прямо на человека пошёл. Не шатался шатун! Анатолий (для Фёдоровича времени нет!) напрягся неимоверно – впервые в жизни собрал он в кулак гигантские силы, в нечто наповал разящее целое. Душа и тело его, мысль и мускул кажинный перелились в куку молотобойную, дабы нанести один только смертельный удар – в грудь ли, в морду, значение не имело, поскольку ударом таким мог бы свалить даже мамонта. Глазов отдавал себе отчёт в том, что на второй таран ему просто не хватит ни времени, ни мощи. Однако уверен был: зашибёт зверюгу, путь преградившую, и дальше двинется – к Зарудному! Так будет, большо.

В какой-то неуловимый момент медведь почуял неладное – уж больно здоровенный экземпляр человеческий на дорогу вышел и тогда-то встретил композитор взгляд косолапого – не затравленный-жалкий, не свирепо-дикий до безумия. Увидел перед собой человеческие глаза, наполненные человеческим же изумлением, граничащим с растерянностью. Ёкнуло сердце Самсона, и ответно, также – медвежье зашлось… Почти мистическое, первобытное коснулось крылом невидимым обоих. Широким, лохматым крылом шелестнуло… Прочь отлетело, запечатлев что-то… Шестым чувством понял Глазов, словно подсказку прияв: если он, человек, в необыкновенную секундочку эту поддастся, хоть как-нибудь отреагирует на чувства, сквозящие в зенках небольших напротив, то хозяин тайги ощутит, почует это, в то время как его, Глазова, вера пошатнётся, на убыль пойдёт… Что-то ещё испытал, ранее неведомое, незнаемое – ниоткуда поддержку незримую… И посему сделал человек шаг вперёд, готовый нокаутировать тушу исполинскую, затмившую, не казалось! пол света бело-зелёного.

Одначе медведь отступил. Принял обычную позу – на четвереньки опустился, взрыкнул утробно и, озираясь, бочком в сторону подался, от греха подале. Путь напрямки свободен стал, открыт!.. Глазов воспринял это спокойно, как должное и, подобрав клюку необроненную, полюбившуюся за долгие месяцы странствий, мытарств, зашагал – радостно, грозно – направлением выбранным своим. Таперича ОН – хозяин чащи дремучей.

В голове ли, вокруг зазвучали новые, по красоте и мелодичности неслыханные-неземные каскады-переливы. Нахлынули в дополнение к старым темам, кои пестовал последнее время и, собственно, из-за которых и стал отшельником поневоле. Именно тогда, в так называемой Швейцарии Саксонской, что в Германии, на юге, и появились-родились темы те, совершенно отличные по духу от предтеч, ставших основой «РЕКВИЕМА» знаменитого. Именно тогда впервые шевельнулась в сознании Анатолия Фёдоровича мысль объединить новые мелодии в нечто грандиозное по духу и масштабам – написать то ли симфонию таёжную, то ли ораторию, чтобы не просто были-угадывались, сквозили яростно в звукотворении грядущем туматы зыбучие, мари полого-низкие вдоль хребтин-вдоль сопочек родимых, но впридачу, чтобы волновались дрожью таинственной скиты заброшенные подле озёр диковинных, неоткрытых… и чтобы также полновесно, многогранно, как в жизни самой, проступали, брали в плен пленительный ипостась да глас слитный поколений сибирских, зов далей нехоженых и, конечно, издалёка приезжих (а к последним – и сёгадов работных, кущников и Бог весть ещё кого…] несуетный, могучий быт. Историю, традиции, книгу бытия гигантского массива навеки вечные воплотить! Наконец, чтобы прибой оный души слушателей будущих и возносил крылато, и в бездну отчаянья немотного низвергал… да, да! отчаянья! Но такого, такого… высокого, божественного, обязательно служащего источником будущих порывов, дерзаний, взлётов… О, да… Человека, его волю, характер недюжинный, целеустремлённость, золотые руки и, наиглавнейшее, любовь святую к отчему краю, к родине… немалой, нет, ой, немалой во главу угла поставить должно! Замысленное произведение сие, Глазов чувствовал, знал, превзойдёт и первые опыты его, получившие признание широкое и названное впоследствии «ПРЕДТЕЧАМИ», и «РЕКВИЕМ» даже. Более того, станет явлением в музыкальной жизни соотечественников, вообще…

(Ещё мальчиком, занимаясь у Мазина, во дворце горе-ловском, Толя интересовался вопросами, прямо или косвенно связанными с созданием музыкальных произведений, предназначенных для исполнения несколькими инструментами, оркестрами целыми… Иммануил Яковлевич, разумеется, был не Бог весть каким специалистом в данной области, однако первичные знания любознательному ученику преподнёс. Позже, в консерватории, Глазов досконально освоил теорию и практику этой разновидности композиторского искусства: сбалансированность партитуры, диапазоны инструментов, массу иных нюансов, профессиональных секретов…

Анатолий Фёдорович понимал: нужен значительный багаж специальных знаний плюс богатый личный опыт, жизненная школа – то, что в своё время мог бы убедительно изложить Тучнов, если бы начал отговаривать композитора от возвращения в Сибирь незадолго до завершения обучения…]

С чувствами светлыми, приподнятыми выше некуда продолжал композитор идти на восток – в обетованное. Но музыки было слишком много. Из ничего прямо рождалась на бел-свет, фонтанировала и он еле поспевал заносить на бумагу, предусмотрительно захваченную раньше, основные темы, направления. Музыка стала для него заветным парусом, под которым он, Глазов, неостановимо путь держал в гавань такую же заветную. Она, музыка, в часы-дни иные давила на плечи спудом неимоверным, была схожа с крестом, тащимым на Голгофу. Он не знал ещё, что подобен был святому. Ибо нёс распятие собственное же – во искупление своих, также и рода человеческого грехов. Зато твёрдо понимал: обязан донести звукотворение до людей! Вскользь, не вскользь рождались названия того, что распирало душу его в те благословенные мгновения вечные: «ТАЁЖНАЯ БЫЛЬ», «ТАЁЖНАЯ ОДА», «СИБИРСКАЯ СИМФОНИЯ», «ОДИССЕЯ»… Однако всё это было не то. Анатолий Фёдорович просто не успевал придумывать заголовки будущему эпохальному произведению… Новые и новые аккорды вытесняли подобранный, очередной… и пела душа, ликовала в предвкушении триединства – формы, содержания, названия. И шире шагалось ему, творцу. И зрела, вызревала убеждённость: всему свой черёд.

Однажды, устроившись на ночлег нехитрый под небом открытым, случайно(?!) наткнулся взглядом на огромную белую лунищу, что мягко скользила в пучине млечной от одного невидимого берега – к другому. И тотчас в душе композитора всколыхнулись, ожили бессмертные триоли бетховенской сонаты до диез минор – одноименной, а потом, будто сказочным крылом или смычком божественным, самое тайное НЕЧТО коснулось наисокровеннейших глубин человеческих и, отвечая зову волнительному в груди, извлекло на поверхность слывущего всего взятый на легато рукою правой, незримой, чьей-то, ля бемоль… Повторил дважды. Музыка, старая и вечно юная, трепетно воспарила ангелом над вечерней тайгой, очутилась где-то за небом, прозрачным до огошечки звёздной каждой… оказалась и над ним, смертным, для кого, собственно, и была создана великим Людвигом ван… Мелодия вознеслась и в глубь… Озарился Глазов: «ЗЕМНАЯ», «ЗЕМНАЯ СОНАТА»!!! Вот оно, имя того эпохального, рвущегося из души на простор бессмертный, название рождающегося произведения. И не в пику Бетховену, нет – чисто символически, по ассоциации высшей, нравственной, социальной… да какой угодно!

И вдруг предстало перед ним, со стороны словно, всё здание грядущего этого звукотворения – тогда лихорадочно выхватил из-за пазухи огрызок карандашный, который берёг пуще зеницы ока, несколько листов бумаги, ещё чистых и также хранимых до часа звёздного, и разгонистым, нервическим почерком принялся переносить на импровизированный нотоносец главные мысли, образы, соединяя их, обрывая (потом, потом додумает, допишет…), возвращаясь к «рефренам», темам основополагающим, либо только обозначая оные в том или ином месте, но тут же шлифуя отдельные фрагменты, пассажи… – было темно, однако его словно озарил свет свыше: прекрасно видел начертанные раньше линейки, ключи – скрипичный и басовый; он попал в иное измерение, ОСТАНОВИЛОСЬ ВРЕМЯ САМО, лес оказался кровом приимным, приютом, чем ещё?! Господи!! Дивно-то как… Анатолий Фёдорович не думал ни о чём постороннем. Был бы жив Стефан Цвейг, то наверняка включил бы в свои бессмертные «ЗВЁЗДНЫЕ ЧАСЫ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА» и эти, переживаемые композитором сейчас, вскоре после несостоявшейся битвы с матёрым хищником. Сколько длилось исступлённое и прекрасное сразу безумие вдохновения, сам Глазов не знал.

Пройдёт несколько десятилетий и некто Альфред Шнитке, тоже композитор, изречёт, что не он, Шнитке, пишет музыку, но… пишут им! Подразумевалось, что некая безымянная, запредельная сила дарует избранному человеку счастье абсолютного творческого подъёма, дабы через него, счастливца, столбовою дорогой шагать в души наши звуками, красками, Словом изреченным – вдохом и веянием Музы богоподобной… И действительно, откуда берётся столько невообразимых переливов, благозвучий, напевов, рулад… и рифм, и тонов, и линий строгих, форм совершеннейших? Из чего возникает КРАСОТА НАВЕКИ?!

Из созерцания…

…тишины.

Когда-то, на борту «ГРОМА», он, Анатолий, в ту пору пацанёнок, бычок! поразился великой тишине Лены, тайги, неба… – на судне сломался и заглох двигатель, и она, безгласица ясная, чистая, завладела миром, прежде всего им – Толей, выскочившим наружу, что бы передохнуть малость от трудов жарких, и лишний раз высмотреть в далях зелено-голубых Ивана Зарудного приметы. Завладела и показалась в незапамятные минуты те сосудом драгоценным, сосудом, в котором обитают все звуки земли, этот многоликий джинн, постоянно вырывающийся на волю, но так и не могущий навсегда покинуть странное прибежище своё. (Забегая вперёд, на несколько десятилетий, отметить следует: учёные, главным образом, физики, разработают теорию, согласно которой абсолютного вакуума в природе не существует – имеются так называемые ЭВЧ, элементарные вакуумные частицы, дающие начало ВСЕМУ… Возможно, принцип, заложенный мудрой природой здесь, хотя бы отчасти сопоставим с тем, как её величество ТИШИНА рождает на свет их величества ЗВУКИ МУЗЫКИ?..) Много позже Глазов понял: если ты не умеешь слушать тишину, если ты не умеешь слышать! тишину, то никогда не постигнешь того, что органично из неё произрастает, уходит в «мир бушующий», совершая некий круговорот, ибо, в конечном счёте, в тишину и возвращается для нового Начала… Взрыва… Потрясения… Тогда, на «ГРОМЕ», он только учился этому. Сейчас – мог. Затерянный в борах-косогорах, пробирающийся сквозь дремучести глухие в Беловодье, ставшее областным центром, к Зарудному, – мог. Потому, видать, и снизошло на него вдохновение высшей пробы в эти незабываемые, по-цвейговски звёздные часы. И не только потому… От себя не убежишь! Он постоянно ощущал жгучие угрызения совести и, как манны чудесной, ждал возможности хотя бы на капелечку благодатную утолить жажду искупления, покаяния от грехов!..

Наконец, чуточку отпустило. Улеглись звуки. Утихомирился шторм в груди. Всё самое главное, существенное успел Анатолий Фёдорович занести на свой нотоносец. Оставалось продолжить путь далёкий, чтобы, по прибытии в Беловодье (или – в Ярки!], приступить к титаническому труду – созданию из разрозненных тем, гармоний собственно «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ», приданию последней цельности, законченности и… поиску исполнителя, который вдохнул бы жизнь в звукотворение.

…Второй взгляд принадлежал Зарудному Ивану Прокопьевичу. Они встретились. Глазов дошёл, дополз… но не в Беловодье и даже не в Ярки. Сначала его, преодолевшего пешью не одну тысячу вёрст, вконец измученного, обессиленного, приютили странные люди, обитающие в подземных… норах? пещерах искусственного ли происхождения? в пустотах? (как же ещё назвать помещения, в коих десятилетиями из поколения в поколение проживают ЧУДИ, да-да, ЧУДИ – слово это услышит композитор от Зарудного, услышит позже… а пока…] Эти люди-юди и нашли его, полуживого, вгрызающегося ногтями в родимую сибирскую уже землю и на последнем дыхании, но таки держащему по приметам незабытым направление на большие города таёжные, дабы отдать себя суду тех, кого знавал с малолетства и кому доверял безгранично. Отдать себя и творение незавершённое, чтобы получить возможность доделать начатое до конца. На-шли-обнаружили неподалёку от веслин, Игринки, Большой реки… Дали приют, накормили-напоили путника странного… И – опять Пелий! Пелий, вышедший на поверхность в раз очередной, но не для того, чтобы почить в бозе (впоследствии прознал Глазов, что, почувствовав приближение часа смертного, поднимались чуди наверх, выходили к солнцу, испускали вздохи последние посреди безбрежья привольного… и что косточек их, останков бренных, при желании-надобности никто, никогда не сумел бы отыскать!] В глухой, тайге подстать, языческой душе старца бродили смутные мыслечувства, предрасположения новые, ему самому удивительные и непонятные. Завидев массу огромную, лохматую, не растерялся, не вздрогнул ветеран подземья диковинного, хотя, окажись кто другой на месте его, то… Словом, отвёл Пелий Анатолия Фёдоровича вниз, схоронил от глаз-ушей сторонних до поры до времени всепредержащего. Там-то, у чудей, и повстречал он знакомку давнишнюю Ирину, которая, оказалось, сама однажды пришла сюда из мира большущего, здесь прижилась, став добрым ангелом для подземцев, ибо лечила, сколько могла, болезных-немощных, допомогала всячески страждущим, детишек грамоте учила, утешала нуждающихся, духом слабых нежно, по-сестрински… И – всё чаще, чаще разговоры говаривала о том. что пора чудям к людям остальным подаваться, мол, времена пришли другие и жить иначе надобно.

– Чтобы тело к земле привыкло, решил остаться-то? А душа как?

– Вот допишу, замыслил что, разберусь с душою…

– Так ведь писать душою и нужно!

– Трудно переспорить, переубедить тебя, женщина! Права, большо!

Однако со временем Глазов многажды брал верх в спорах один на один с Ириной, о которой, кстати, узнал немало нового, интересного, что позволило ему чуть ли не с благоговением относиться к ней. Стала Ирина истинно святой: богоизбранной. Открылся у женщины дар невиданный – предсказания и исцеления больных руками ли, выделывающими пассы таинственные, словом ли сердечным, заповеданным издревле… И это не считая редчайшей для смертных прозорливости духовной, чудотворения и рассуждения духовных же! Непонятно как проведала она о войне народа великоросского с ордами ефрейтора Шикльгруббера, о победах ратных и страданиях людских – немеряных. Обо всём этом поведала тем, кого убиенная мать Зарудного чудями называла, да и сама молилась истово за спасение Родины, призывала окружающих следовать примеру высокому. Её бы проигнорировали забитые, хотя, в сущности, хорошие, беззлобные жители подземные, да вот способности целительские, самоотдача душевная, наиполнейшая подкупали, тем более, что ничего общего с заговорами, ворожбой, магией чёрной действия Ирины не имели – ни с какими тёмными силами в связь-сговор не входила. Блаженная? Угодница божия! она рассчитывала только на христианскую, православную природу того, что сотворяла и помощь такая была всегда кстати. Нечего и добавлять, что ни о какой канонизации не помышляла ни сном ни духов, ибо чисты, искренни были помыслы старицы-не старицы. Из Ярков принесла несколько иконок, лампад, засветила последние – и озарилась тьма тьмущая новым, праведным светом-сиянием… И всколыхнулась тишина застоявшаяся молитвословиями, причастиями, исповедями даже тех, кто от роду старообрядцем себя почитал, и приняли чуди в лоно своё двоеперстное ту, которая после-никоновские чтила обычаи… И пополнилась кладезь святоотеческая крупицами благочестия высокого, не в землю родную зарытого!

К Ирине, к Пелию, другим чудям вернёмся ещё.

Да, второй взгляд принадлежал Ивану Зарудному. И сталось это в середине 50-х, когда Глазов с рукописью «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ» вошёл в кабинет первого секретаря Беловодского обкома партии и руководитель партийный, завидев мощную фигуру посетителя раннего, сделав широкий шаг навстречу композитору, и пророкотав сакраментальное «КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ», устремил на Анатолия Фёдоровича взор проницательнейший из проницательных, поистине рентгеноподобный, которым насквозь высветил всю подноготную гиганта. Седовласый на пробор, упругий, кряжистый, выглядел Иван Прокопьевич гораздо моложе своих без малого семидесяти лет. В строгом тёмно-сером костюме, при галстуке, что не могло не придать официальной осанитости, излучал вожак большевистский ту одухотворённую уверенность в собственных силах, которая присуща лишь многомного повидавшим и пережившим людям. Идеально выбритый, с иголочки внешне, поражал глубинной, неподдельной душевностью, желанием понять каждого и затем непременно каждому помочь. «С таким не пропадёшь!» – примерно подобного содержания табличку следовало бы приколотить к двери его кабинета, поскольку действительно внушал видом своим заботу о ближних – раз, и убеждённость потрясающую: в лепёшку расшибусь, но сделаю так, чтобы ты, вошедший, не разочаровался во власти советской – два!

– Казнить нельзя!

Подчёркнуто весомо ответствовал собственным, только что высказанным вслух и столь афористично мыслям, кои родились при появлении в дверном проёме монолитной глыбищи глазовской и затем воплотились в общеизвестной фразе о трёх словах. На Зарудного в упор смотрело тяжёлое, честное лицо человека, которого знал, почитай, сорок лет, мать которого спасла ценой собственной жизни и, более того, жизни многих своеземцев, его, Ивана, жизнь и таки оставила в груди последнего, хоть и считал себя однолюбом, след бархатистый… Бархатистый, но горький – такой горький, что горьким и запивать.

Но и другое знавал Иван Прокопьевич: за Глазовым тянулся-разворачивался свиток целый далеко не поощряемых, напротив – подпадающих под статьи уголовные поступков-проступков? преступлений?! Кое-что, правда, ныне потеряло социально-политическую актуальность – это относится к его связи с репрессированными, но относительно недавно реабилитированными узниками совести (понятия оного в те годы ещё не существовало!), «странное» поведение в «гостях» у германцев, когда Родина кровушкой истекала-захлёбывалась, трепетала, но не прогибалась, давимая сапожищами супостатов ненавистных. Когда пятились, хотя насмерть стояли, ордами сатанинскими теснимые, защитники Отечества. Уж больно подозрителен был и побег композитора из логова гитлеровского! Равно как не меньше беспокойства вызывали допущения, сомнения, пересуды касаемо совершенно фантастического рейда Глазова из центра Европы во Сибирь таёжную-Восточную, к Лене-реке… А прибавьте сюда побеги последующие, от наших энкавэдэшников, например?! Наконец, вообще полное исчезновение на несколько лет, что ни в какие рамки не лезет и похлеще иного дезертирства выглядит, ежели подходить к исчезновению сему с позиций самых, что ни есть, державных – государственно-правовых! Насчёт связи с так называемыми репрессированными, конечно, можно и нужно порассуждать – Зарудный знал, что органы соответствующие учинили в своё время подлинную охоту на «ведьм» в масштабах целого государства, в результате чего незаслуженно пострадали совершенно невинные люди. Перегибали органы доблестные палку и в вопросах иных… Уж больно затянулся «красный террор», поводом к которому вполне обоснованно стало убийство Леонидом Каннегисером 30 августа 1918 года на Дворцовой площади Моисея Соломоновича Урицкого и произведённое в тот же день покушение на жизнь Владимира Ильича Ленина. Далее шла борьба с троцкизмом… Вывески менялись, а существо, наполнение непрерывной деятельности органов оставалось неизменным: битва с инакомыслящими, с верующими во Христа, постоянный поиск «врагов народа». Фактически продолжалась тщательно замаскированная, завуалированная гражданская война… во имя чего? Чистоты рядов соотечественников? Иван Зарудный не хуже комиссара Колосова был осведомлён об истинном положении дел в стране, однако и тут большевистская закваска брала верх, потому как считал, что в целом всё нормально, правильно. Пройдут годы – Родина окрепнет, сбросит с плеч гнилые тряпицы былого и вот тогда-а… Назвать такую позицию идеализмом, наивным максимализмом если и можно, то с большущей натяжкой: именно про него, ему подобных воскликновенно писал Поэт Николай Тихонов – «Гвозди б делать из этих людей: крепче б не было в мире гвоздей».

Итак, КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ…

Много таинственного, противоречивого и немотивированного таит жизнь, таит судьба человеческая! Это также прекрасно понимал первый секретарь Беловодского обкома партии, под чьим руководством за годы сталинских пятилеток разрослось Беловодье, раздалось вширь и вглубь, налилось силищей индустриальной – задымили гиганты производства, заколосились поля… Нашлась управа и на Игринку вольнонравную: в самом узком её месте, где бесится-не перебесится поток, воздвигли гидроузел и вот уже двадцать лет исправно вращаются лопасти турбин и несут провода высоковольтные энергию в дома покорителей и созидателей, в большинстве своём людей молодых, приехавших сюда из разных уголков-мест Отечественных, причём, у каждого из тружеников была собственная дорога, выбранная ли им, выбравшая ли его, конкретного имярека?! Но какой путь избрал для себя Глазов?

Думая примерно так, широким, приглашающим жестом Иван Прокопьевич указал Анатолию Фёдоровичу на большой кожаный диван, куда наверняка усаживал особенно дорогих, желанных посетителей. Представляя себе встречу с композитором, Зарудный рисовал в воображении различные «варианты» – бросаются друг другу в объятия, просто долго стоят и смотрят изучающе, испытующе в глаза ближнего, молча перебирая в памяти давно минувшее, незабываемое… А ещё Иван Прокопьевич усмешливо-добро полагал в глубине души, что, углядев Анатолия, Толяна, по-отцовски строго эдак спросит последнего: «Столы больше не будешь ломать?!» Но всё произошло несколько иначе. Слова сами пришли на ум. КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ… Немного позже, прочитав лицо богатыря, как раскрытую на странице нужной книгу, убедится Зарудный: не палачом, но заступником станет для Глазова, ибо дышало оно, лицо богатыря, прожитыми драмами, страданиями и подвижничеством, покаянием чистосердым и светом сбывшейся мечты высокой, более того – печать Знания истинного лежала на всём облике переступившего порог. Но главное, что поразило хозяина кабинета, правда, вида не подал, – совершенно исчезли на лице знакомом следы избиения смертоубийственного в недетстве далёком уже, в Кандале Старой… Оттого сделалось оно узнаваемым и… неузнаваемым сразу. Будто искусный хирург удачно провёл ряд сложнейших и пластических операций… Одним словом, внешность преобразилась. По фигуре геркулесовской также моментально угадывался Анатолий – никто другой не обладал подобной. Богатыри-викинги, атлеты-негры, гиганты-монголы, о коих дошли до нас преувеличенные шибко истории и были-небылицы, в подмётки не годились Глазову – живому воплощению чудовищной, сверхчеловеческой мощи.

Всё, о чём так старательно и многословно отповествовал выше автор, промелькнуло в сознании Ивана Прокопьевича, можно сказать, мгновенно. И, повинуясь наплыву чувств, Зарудный утвердительно повторил:

– Да, казнить нельзя.

Глазов чист. Убеждение в этом вызрело тотчас, безошибочно. Глазов чист.

– Рассказывай.

– Коротко?

Зарудный стремительно вернулся к рабочему столу нажал какую-то кнопку (новшество технического прогресса!], повелел твёрдо: «Машенька, меня ни для кого нет. НИ ДЛЯ КОГО»

– Как сможешь. Устраивайся и говори. На часы не поглядывай.

– Вам привет. От Пелия.

– Пелий?..

…Что-то неподвластное рассудку тяжёлым чёрным огнём полоснуло по стенам кабинета первого секретаря обкома партии, неотражённо замерло, словно поглощённое, проглоченное, на худой конец, просто приклеившееся к большим незашторенным окнам, к побелке потолочной, к обивке мебели и – послышалось? нет ли? – со сдавленным, прорывающимся вздохом резануло в сердце самом… – сердце торкнулось раз, другой о рёбра клети грудной, выпрыгнуло наружу, стремглав бросилось вдогон, кинулось в омут, в тайну, в заметь, где и замерло стреноженно, вкопанно не то в ожидании чуда, в ожидании продолжения небывалого, но не готовое взять да и принять диво дивное, не то отрешаясь от собственной скорлупки, зато распахнутое невидали сказочной, ибо некий знак повстречало… «ПЕЛИЙ?» – витало в воздухе вопрошание, в глазах же партийного руководителя воспоминание замерцало… Оно показалось Глазову зиящим овалом, дырищей жуткой, всасывающей внутрь чужую, в данном случае, его, композитора, волю, чужие, опять же его, Анатолия Фёдоровича, мысли и чужую, спасибо, прощённую душу. Глазов не мог знать, не должен был знать, что Зарудный в бытность свою просто вожаком народным и мстителем, живою легендой, задолго до того, как стал партийным секретарём низшего звена, а потом и рангом выше… так вот, что Иван Прокопьевич, по тайге хаживая, встречался с Пелием и встречался дважды – сначала случайно, в тумане страшенном, в кисее белоседой, заморочавшей, казалось, целый мир, затем специально – предлагал подземцам сменить образ жизни, более того, примкнуть к обездоленным в их борьбе за светлое завтра. Но отказал главный чудь, сослался на незыблемость устоев, клятвы-зароки таинственные… Неприятный осадок остался тогда, после второй встречи, в груди Зарудного. Почудилось последнему, что так и не развеялся туман первоначальный тот – мара взаимного недопонимания, отчуждённости друг другу… Словом, потерпел поражение Иван. И все их споры-разговоры впустую-вхолостую были! Что ж, одним камнем-спудом на груди Ивана (не за пазухой!] прибавилось, а совесть да интуиция подсказали: не в последний раз так. Справедливости ради отметить следует, что и Пелий месяцы, годы спустя, нередко возвращался к беседам тем и корил себя за несговорчивость. Главное же, наверняка думал: «Имею ль право за подземцев родимых единолично решать?» Другими, конечно, словами размышлял, но об этом именно…

Глазов смотрел на Зарудного и вдруг уразумел отчётливо, ясно: ведь тот находится в неведении абсолютном и по поводу его, композитора, знания, и относительно всего, что от живущих на земле сокрыто. Живущих на земле.

Но – не под землёю… до недавнего времени.

Накалилась тишина в кабинете.

– Пелий? Как он? Откуда прознал?

– Да помирать собрался… Наверняка чтоб! Сполнил своё, теперича и на покой беспробудный… Ну!

– Не мудрено! Под землёю-т враз ноги протянешь! И хоронить незачем – без того в могиле… Живут… Жили…

– Могила не всё покрыла: концы на тот свет вышли. Да и на этот, большо.

– Загадками гришь, не пойму тя. Обскажь.

…И вот, усмехнувшись странно, Глазов вынул свёрток аккуратненький из сумы невеличкой, что в руках спокойно держал, не теребил, Зарудному протянул весомо, веско изрёк:

– Тута всё. А на словах ежли… Токмо знайду ль слова?

– ?!

…Глухо, медленно, ставя слово каждое на полагающееся ему законное место, заговорил Глазов и невольно напрягся

Иван Прокопьевич, складочка неподдельного изумления возникла-прорезалась на широком, бронзовом, ветрами колкими продубленном лбу, и показалось Анатолию Фёдоровичу, что не морщинка это образовалась, а будто перенеслась из недр полых, до невероятия глубочайших, сюда и вочеловечилась-воплотилась одна из тончайших прожилок громадного камня КОБАЛА, коий в нише искусственной ли? естественной? своей покоится недоступно – недоступно и сокрыто для большинства чудей даже, не то что обычных людей, и, покоясь там тайно, продолжает чертить явные и неочевидные знаки, определяющие судьбы живущих, продолжает метить их незримыми рунами волеизъявления своего.

Но – по порядку…

3

…Долго, очень-очень долго пробирался Глазов в родную тайгу. Другой на месте его наверняка бы загнулся от голода-холода, одиночья и зверюг диких, любой другой вряд ли преодолел испытания лихие, часто следующие непредсказуемо и подряд, не давая времени на роздых малый, но Анатолий Фёдорович, движимый побуждениями высшими, одарённый силищей сверх меры и, главное, одержимый исключительно-фанатично, вышел однажды к заимке Елоховской, вернее туда, где в середине девятнадцатого столетия Макар Елохов с сынами да жёнами «ихними» раскорчевал-распахал землю таёжную, поставил срубы-избы для жизни и под кладовые вестимо… словом, обосновался во краях дремучих ото всех обособленно, независимо-вольно!.. Поди сыщи! Была охота!.. Посудили-порядили тогда власть предержащие и решение солидарное вынесли: себе дороже станет сыски-поиски зачинать. Мол, ишшо объявятся соколы! Кстати, молва про Елоховых этих самая разная вослед бежала… Дескать, заговоренные оне, оттого при желании всём никоим образом, сроду таковых не найти: пошла погонная на Вязьму а беглец – на Клязьму!! Ладно бы заговоренные, а то и вовсе говаривали, что принадлежали Елоховы к самому извращённому толку раскольничьему – к беспоповщине и что настало для семьи оной царство антихристово, должны помереть все на чужбине и быть тайно погребены, дабы не попасть «ни в какие росписи». Иное такожде баяли, токмо недосуг нам ерунду всякую повторять. А разговорчики стихли понемногу, тем паче, что новый день каждый новое к судьбе прибавлял, всё старое затеняя, задвигая в угол памяти дальний… Толком никто не ведал и направления даже точного в места, куда подалось из Кандалы Старой семейство Елоховых, посему ежели не наугад, то приблизительно на юг рукой указывали… Исключением являлся неугомонный Трофимка Бугров – в пору ту он во соку юном находился, холостяковал ещё, – небезызвестный нам Бугров-старший, коего Макар завсегда приветить был радый и с которым, сказывали, кой-какие дела вёл-имел… Оно, конечно, брезжила думка парня этого удалого выследить, либо допрос с пристрастием ему учинить, да вот дело до рук не доходило. Продержалась же заимка Елоховская сравнительно недолго: пожарище страшный (видать, от неосторожности чьей-то) языком огненным с лика таёжного слизнул пусть не солидный, но кус и осталась от поселеньица махонького золы-пепла горсточка, да и ту ветровал окаянный по миру развеял-разнёс… И вышло, что былиночки скорбные-серые праха сами объявили весточку о себе, об участи постигшей беглопоповщину тую… Разумеется, потребность в розыске отпала и с времён тех до дней наших по дымку тогдашнему-незабытому начали сёгады напутствовать случаем: «Итить куды? А в аккурат левее заимки Елоховской бери – не прогадашь!» И добавляли: «Кущников, правда, не особливо, так что голову-т не теряй, большо!»