Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Во всей державе Сибирской опосля походов славных Ермака со-дружиной событий значимых – по пальцам счесть (происшествия имели место быть, однако не доходили до центральной части отзвуки…], оттого, видать, избиение старокандалинских, буреломище грозный, расстрел рабочих на одном из приисков ленских, истребление мяхновцами веслинки целой, а затем и уничтожение банды всей головорезов проклятых, наконец, пожар упомянутый, что в одночасье покончил с елоховцами – вошли в летопись земли зауральской крепко-накрепко, навсегда.

Итак, Глазов опять в родной тайге. Самолично узрел трагические следы пожара – словно древнего, ибо массу событий, треволнений, смут и успехов внушительных, весомых вместили в себя сто лет, что канули, в прорву будто, с поры той гиблой, узрел и понял тотчас: да, Елоховская пред ним заимка, не иное что! Дошёл! Дошагал!! Чувство бесконечной гордости – не гордыни! – охватило, окатило композитора. На миг непостижимый, человечественны!!! проникся Анатолий Фёдорович простой донельзя мыслью: а ведь жизнь наша, по сути, – лишь среда обитания людских добродетелей и пороков, умонастроений временных-быстроменяющихся и прочего пятого-десятого… Существование наше под небом – общий самый фон для главных фигур, образов. Русло! А вот воля, энергия, талантище, интуиция и одержимая вера в конечный успех заполняют, наводняют его, русло то, предметным содержанием, прокладывают новые рукава, ответвления, преобразуют повечный холст природный, выдыхая на него дарованные свыше искорки божии. Каждая человеческая черта характера, каждый поступок может и должен быть выражен тем-иным образом, символом, дабы зримее проступал для непосвящённых и способствовал бы пониманию углубленному собственной многогранной значимости. Каждый поступок, каждое свойство личности обязательно олицетворяются конкретной Фигурой Неумолчания, отчего и порывы душевные, и дела свершаемые схожи с творческим процессом. Будучи от рождения атеистом, Глазов отдавал отчёт в том, что никакой Бог-Творец здесь ни при чём. Просто долгое пребывание вдали от людей, денно-нощный контакт с природой обострили в нём восприятие окружающего и подтолкнули к абстрактным обобщениям. Побудили находить глубоко-сокрытое… Иначе он ни за что бы не разглядел за очевидным заимку.

Голо, пусто чернело то, что век тому назад являлось Ело-ховкой. Голо, пусто чернело? Или образовывало тугую цепочку разнообразий, впечатлений, побед, одержанных Жизнью над Забвением: дико, буйно рос, благоухал почти и благоухал кощунственно-необоримо колючий, на кусты шиповника похожий, бурьян-многоствол; давно некошеные травы (хм-м, давно… – вообще некошеные, почитай!) обволакивали зелено-тёмными стеблинками вся и всё, затягивали куда-то, всасывали и живность разную, порхающе-ползущую, невольно принуждали окунуться в них, погрузиться на дно не земное, а совершенно мистическое, сказочное, откуда, казалось, вот-вот поднимутся кикиморы, лешие, эльфы, иные существа без роду-племени, без имени… От самой заимки, собственно, ничегошеньки не осталось – потемневшие формы, контуры на месте былых срубов-изб, колодца он, Глазов, скорее неосознанно прочувствовал, может быть, угадал. Перед ним лежали мнимые тени, воспоминания о том, чего он, композитор, никогда не видывал, но что ассоциировалось с картинами-зарубками навек, до гроба – Старой Кандалы и веслинки разнесчастной, где мяхновцы вырезали всех жителей. И покуда стоял Анатолий Фёдорович посреди заимки Елоховской, в груди у него пульсировало что-то мощное, радостное и – запредельное, рождались мимолётные очертания, призрачные фигуры, знаки, которым, он чуял, убеждён был, предстояло, суждено! стать звуками. Эти «руны» ждали и дождались его – затинь историй, судеб, деяний и ужасной, в пламени, кончины семейства Елоховых…

Минута, другая растворились в немом созерцании, в приятии чужого здешнего былого. А потом на сына Фёдора накатили воспоминания… Собственно говоря, они постоянно жили в нём и терзали душу. Почти год минул с того дня, когда Глазов покинул последний на пути своём партизанский отряд и направил стопы на восток, в Сибирь… Скрываясь ото всех, зная, что поступает, скорее, бесчестно, подло, даже трусовато, но решив испить чашу стыда жгучего до капли прощальной-остатней, он углубился в такие дебри, о которых мало кто знал-ведал и где не ступала нога человека. Безвестная сила влекла его дальше и дальше, хотя десятки раз порывался выйти к людям – повинную голову меч не сечёт, и объяснить, что ничего общего с гитлеровцами у него не было и быть не могло. Ещё там, в Германии, раздолбал гадёнышей, иначе не вырвался бы из клетки золочёной на волю. Да, ему предлагали создать гимн – Гимн Гитлеровской Германии. На волне пакта о ненападении, вошедшего в историю, как пакт «МОЛОТОВ – РИББЕНТРОП», его, композитора Глазова, пригласили в Берлин. Там, в роскошном мраморном зале, гостя принял сам министр пропаганды и президент имперской палаты культуры Германии Йозеф Геббельс. Помпезный фон состоявшейся встречи, обилие комплиментов в адрес несомненных дарований приглашённого, обещания и заверения в дружбе двух великих народов, также готовность продемонстрировать достижения военной промышленности, размах научной мысли Третьего рейха, чтобы вдохновить автора «РЕКВИЕМА» на новый шедевр во славу великой нации никоим образом Глазова не потрясли и не впечатлили. Показ дымящихся индустриальных гигантов, гремящей армады боевой техники, знакомство с асами «ЛЮФТВАФФЕ», командирами линкоров и подводных лодок, в том числе и гордостью кригсмарине[31]31
  Кригсмарине – официальное название военно-морских сил гитлеровской Германии


[Закрыть] амбициозным капитаном первого ранга Эрнстом Линдеманом – господином «БИСМАРКА», наконец, щедро полученные здесь «данные» о состоянии и мощи германцев лишь окончательно убедили Анатолия Фёдоровича в том, что хребет фашистскому зверю сломать будет невероятно трудно. И уж точно не хотелось ему разбрасываться налево-направо пламенеющими в груди «искрами божьими». Понятно, что мысли и чувства оные от покорителей Европы скрывал. Немцам казалось, они были на сто процентов уверены, что именно сибирскому богатырю с его размашистым, на всю клавиатуру, грозным стилем музыкального письма, выраженным торжественными, величественными аккордами и арпеджио, по плечу создание эдакого памятника-символа арийскому духу, арийской нации – сотворение потрясающего воображение звукового полотна, восхваляющего победоносный Третий рейх. Немецкие музыковеды тонко уловили в «ПРЕДТЕЧАХ» и «РЕКВИЕМЕ» сибирского самородка громодержительные веяния, в которых, по их мнению, можно было отыскать нотки вагнеровской музыки, судьбу и меч Зигфрида, даже сверхспособности рыцаря Лоэнгрина… Глазову предоставили великолепные условия для работы и отдыха – сказочный уголок на юго-востоке Германии, известный как Саксонская Швейцария. Озёра, протоки, ветряные мельницы, редкие старинные усадьбы, домики бюргеров… Контакты с местными композиторами и музыковедами… И – соответствующая охрана: около десятка здоровенных эсэсовцев, приставленных в качестве дополнения к очаровательной блондинке Гертруде, являющейся по совместительству переводчицей и блюстителем быта… К чести Анатолия Фёдоровича, на девицу он не позарился, а масса информации, почерпнутой во время пребывания в далёкой неметчине и по ходу поездок-встреч разнообразных в сопровождении, кстати, этой самой блондинки милейшей… так вот, чувств созидательных в груди обилие сие не вызвало, не пробудило – напротив, отчуждение и какой-то пустой грохот возникли в душе… Желание было одно – вернуться на Родину! Словом…

…он отказался. Наотрез. И – вырвался из паутины липкой заточения сладостного, скрылся, ночью, в неизвестном направлении. Организованные поиски с собаками оказались безрезультатными. На некоторое время его спрятал у себя один из последователей Эрнста Тельмана (чего власти, разумеется, не знали!] некто Густав Виндт, известный в кругах определённых пианист, который впоследствии и указал Анатолию Фёдоровичу путь к местному подполью. Благодаря глубокой конспирации антифашисты казались этакими призраками; они-то и поддержали Глазова, помогли ему в дальнейшем окончательно замести следы и начать беспримерный поход на Родину через границы, кои остались только на картах…

Сейчас он здесь. Почти дошёл. Понимал: очень нереально будет выглядеть для некоторых государственных органов вся его нынешняя одиссея – златокудрая Гертруда, эсэсовцы, которых разметал в порыве свободолюбия, последующее нелегальное пребывание на территории врага, возможное при содействии со стороны истинных патриотов немецкого народа, долгий рейд к родным берегам таёжным, рейд, в ходе коего не раз и не два выручал партизан – почти сказкой являлись приключения композитора… Кто поверит в такое! А если присовокупить сюда, что уходил и от наших, дабы свои же не арестовали, причём использовал силу неимоверную собственных мускулов, то, по большому счёту, шансов доказать безгрешность, чистоту помыслов у него практически нет. Если же прибавить к упомянутому довоенный период… Короче – вся надежда на Зарудного, чтобы последний поддержал композитора, создал бы минимальные условия для работы над «ЗЕМНОЙ СОНАТОЙ», чьи первые очертания стали прорисовываться на бумаге. Сонаты, невнятные предтечи которой (опять предтечи!] наметились, возникли ещё там, «в гостях» у гитлеровцев. Воочию узрев мощь вермахта, он, Глазов, уже тогда странным образом проникся идеей создать нечто глобальное… Видимо, в тигле сокровенном творческой души отчасти неосознанно, подспудно родился удивительный сплав, таки вобравший в себя впечатления, опыт прежних лет – сибирские загоризонты, оборванные и сломанные судьбы людей, характеры недюжинные и сконцентрированную на Зло мощь Германии – крупповские заводы, орды крестов, свастик на броне Геринга-гудериановской и оскалы, оскалы… Чёрное и Белое! Белое и Чёрное! Противостояние не на жизнь, а на смерть.

Отхлынули воспоминания. Вновь призрачные тени заимки Елоховской будто шевельнулись вокруг… рядом… Одно перемежалось с другим, накатывая, проступая со страстью и ненадолго возвращаясь в ниши обетованные, где словно меркло, но наливалось соками новыми, бродящими, обрастало подробностями, деталями, доселе дремлющими позатайно в омуте сознания… И внезапно сквозь это пробилось наружу совершенно ясное, чёткое понимание того, что пройдут годы, века, пройдёт его, композитора, жизнь… былые искания, борения, ошибки, заблуждения и даже, возможно, наверняка, преступления (хотя не Сальери же он на самом-то деле!], сотрутся в общечеловеческой исторической памяти, в грандиозном котле, где варится не то зелье сатанинское, не то эликсир бесценнейший, а Соната – останется. ЗВУКОТВОРЕНИЕ будет жить и волновать, вызывать противоречивые чувства, побуждать слушателей к разумному, доброму, вечному, поддерживать их. Помогать им, идущим на смену. Грядущему ЗАВТРА посвятит он детище своё, завещает навек… Время рассудит, расставит точки над «и» – покарает, либо вознесёт на щит. Но что такое слава?! Не о ней думал Глазов, обладавший тонкой, проницательной душой, предвидевший огромные потрясения, кои грозили роду людскому. О значении COHATBI. О том, что постепенно, год за годом, станет музыка ЗЕМНОЙ раскрывать перед живущими на планете зароненные в кипени звуков семена образов, идей, предтеч – да, предтеч, только теперь уже как начал целых коллизий, сцен, историй и сюжетов… О том, что семена эти дадут обильные и благодатные всходы… Такие мысли пришли на ум Глазову не случайно. Перед ним лежало доказательство торжества жизни – Елоховская заимка. Доказательство торжества воли человеческой, ибо не скитания анахоретные отступника во плоти стлались за плечами его, но прямой, нацеленный удар в глубь чащобную! Удар, ведь ломился Фёдоров сын напролом буквально и брал за горло слабости, сомнения, борясь с угрызениями совести и на ходу, нотами творя целую биографию мира.

Да, он здесь… Дошёл. Почти…

Перевести дух?

Нет!! Не мешкая, Анатолий Фёдорович двинулся дальше, сбросив оцепенение временное под навалившимся вдруг спудом воспоминаний, впечатлений, дум невесёлых и высоких – любых. Зашагал, ориентируясь уже не по звёздочкам крохотным-первым на сини студёной, не по деревьям – ноги сами несли гиганта в нужном направлении. Каждая пядь земная, кочка были своими, кровными, в воздухе пронзительно ощущался непередаваемый, неизъяснимый смак родимых мест: дуновения с Лены, ароматы, запахи узнаваемого и пережитого, утраченного и возвратимого ли? Почему-то не отклеивалось, не отцеплялось никак от сознания: дворец Горелова, Рафаэлло… и он, пацан тогда, уходит прочь, вырывается из клетки золотой. Уносит с собой частицу несбывшегося… пока несбывшегося! Да-да, почему из недр души, подсознания всплыл именно эпизод, связанный с Менотти, Глазов не сказал бы. Внутренним, сердечным оком явственно и теперь уже как-то по-новому, особенно зорко и зрело увидел давно былое – оно вплотную придвинулось к нему… Получив долгожданный, из Италии далёкой с трудностями огромными доставленные глыбищи мрамора белейшего, каррарского, вырубленного высоко в горах, отчего являли собой нечто первозданное, сияющее ровно, чисто – бессмертно, скульптор самолично ревностно и чуть суетливо, но зато… празднично, даже торжественно проследил за выгрузкой блоков действительно внушительных на специально приготовленную площадку, после чего стал поливать монолиты водой, простукивать молоточком, дабы удостовериться: заказ выполнен на совесть и породы бесценнейшие – именно те, которые требуются.

Наверное, Анатолий Фёдорович, находясь в приподнятом состоянии, ощущая близкий конец странствиям своим, испытал такое же редкое, можно сказать, уникальное прикосновение к некоей тайне… прикосновение робкое и обещающее, озаряющее. Композитор многое бы дал, чтобы услышать звуки, МУЗЫКУ, которые извлекал, вызывал к жизни уроженец Тосканы Рафаэлло Менотти, считавший себя одним из скромных последователей великого земляка своего Микеланджело Буонарроти. Потом, успокоенный, излучающий блаженство предвкушения, Менотти отошёл на несколько минут к себе, в комнаты, отведённые Гореловым под мастерские и для отдыха, а он, Толя, живая «игрушка» Клавы, завороженно бродил вокруг громадин снежистых и, самое странное, сознавал: не один сейчас и здесь, мраморы эти – живые… отдыхают с дороги… на языке немом, каменном обращаются к нему, силятся поведать прошлое? будущее? Подросток не знал, конечно, что пройдёт некоторое время и размеров средних скол с инструментом подаренным (троянка, резцы, зубило, скарпель, шпунты, закольник…] заберёт с собой и позже в порыве благодарном и вдохновенном изваяет лебедино-нежный букет – ЖЕМЧУЖИН туберозу и подарит чудо сие Анне Шипиловой… и та… Сейчас, по прошествии стольких лет, Глазов отчётливо представлял: неистовый мастер вгрызается в белизну, в лоно сокровенное камня, бумаги, холста загрунтованного – отсекает ненужное, лишнее, заполняет поверхность приимную словами, нотами, штрихами, насыщая белое, к нему, к творцу, взывающее безмолвие пространства ответным криком собственной, в ипостась, в плоть родственную материала напротив рвущейся воистину богоподобной творческой души! Возникающая взаимосвязь длится столько, сколько продолжается созидание. Хм-м, интересно, а сейчас, сегодня смог бы он, автор «ПРЕДТЕЧ», «РЕКВИЕМА», сердцем приникая к мрамору, услышать, распознать речь бессловесную последнего, – Глас подсказывающий, звуки, вмурованные самой природой и что именно воспринял бы он? Непосредственно касающееся «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ», а может, с ним заговорили бы образы сокрытые, молящие о том единственно, чтобы родиться на свет и начать жить вечно, ибо вечна красота мира сего? Ведь, по сути, чистота нетронутая камня, бумаги, того же холста схожа с тишиной, в которой призрачно обитают до поры грядущие воплощения.

Есть земля, остаётся лишь вспахать и засеять её, собрать урожай… Она ждёт-не дождётся приложения рук золотых. Торопит нас!

Есть то, что побуждает перейти от созерцания и раздумий к возделыванию во имя самовыражения личностного и не только – за ради сокровенного общения с ближними, с каждым в отдельности и со всеми сразу. Мы горим желанием поведать о себе, о жизни в себе и среди таких же, как сами…

Размышляя, волнуясь, торопясь, Глазов покидал Елоховскую заимку бывшую – держал путь дальше, на восток. Вгрызался в тайгу, словно это был мрамор… нет, изумруд или бумага, холст… клавиатура! Вгрызался, ветролому давнишнему подобно. Который всё равно оборвал бы жизни отшельников Елоховых… Вгрызался, твёрдо зная: Парнас и Голгофа суть одно и тоже.

– Человече!

Голос густой, приглушённый слегка, но явно принадлежащий сильному, умудрённому обладателю его. Анатолий Фёдорович обернулся. Одетый во что-то непонятное, балахонное, шагах в сорока стоял, щурясь, лицом белый старик с длиннющей белой же бородой и подслеповато, изучающе глядел в упор на объект внимания – на него…

– Ну. Кущник, большо?

– Пелием кличь. Сам чьих бушь?

– Меня – Глазовым, Фёдора сыном, зови, раз добро несёшь! Токмо нету Фёдора-т в живых давно. Я вот перед тобой, дед. Издалече пру. Как попал сюды, не томи душу, обскажь!

– Помирать собрался. Вдругорядь. Меня не боись – не сглажу!

– Дык я и не боюсь. Сглажен! По харе не видать ужли?

– Зато из себя – шатун. Куда сам-то?

– Куда?

Вопрос вопросов. И действительно, куда? В родные пенаты, к Зарудному – под его крылышко?! С десяток почти лет назад, возвращаясь из Москвы в тайгу, чтобы почерпнуть вдохновение для «РЕКВИЕМА», он, Глазов, словно бы завис между прошлым и будущим – не отпускало прошлое (консерватория, обучение в которой приостановил, взяв нечто вроде академического отпуска… Клава, которую покинул, хотя она очень нуждалась в поддержке…] и, могло показаться, не принимало будущее (читатель помнит застой творческий, возникший внезапно по причине, скорее, чисто психологической и, к счастью, прошедший, как проходит всё на свете…] Идея создать грандиозный Барельеф в память убиенных на земле Сибири переродилась-таки в скорбную, величественную музыку вынашиваемого «РЕКВИЕМА» и это, а также постоянная работа над собой, присутствие рядом хороших, цельных людей плюс зреющие в душе новые «ПРЕДТЕЧИ», помогло ему жить полной, насыщенной судьбой, не метаться туда-сюда, но целенаправленно шагать избранным путём. В те далёкие-недалёкие годы он часто ловил себя на мысли, что оставлен в живых неспроста, что обязан создать нечто выдающееся, значимое. Да, он написал несколько пьес, этюдов, активно участвовал в общественных делах, продолжал добиваться встречи с Иосифом Виссарионовичем Сталиным – правда, безуспешно, будто кто-то специально ставил преграды на его пути. Главное же, он тогда совершенно не ощущал повышенного внимания компетентных органов к собственной персоне и не чувствовал угрызений совести. Подобно подавляющему большинству соотечественников, прекрасно видел: над ним, над народом советским неумолимо сгущаются тучи – страшные, грозовые! – надвигающейся гитлеровской экспансии. Озвученное, названное выше, плюс, добавим, общение с Анной Шипиловой, которая, храня сердечную верность, любовь к Анатолию Фёдоровичу, до своего ареста трудилась на музыкальном поприще, делало жизнь композитора более-менее стабильной и предсказуемой. Конечно, будучи человеком творческим, требовательным, Глазов тот, довоенный, искал себя, мучился времяпрепровождением, на взгляд его, пустопорожним, поскольку действительно считал, что судьба не дала ему погибнуть с целью высокой, общечеловеческой, что каждый день потому и дорог, вдвойне и транжирить часы недопустимо.

Так было раньше… Сейчас он гораздо опытнее и создал то самое, свой «РЕКВИЕМ», и готов взойти на новую ступень… «ЗЕМНАЯ» обещает стать венцом всего, сотворённого до него. Впереди вдохновенный и кропотливый труд. Работа не на один месяц, возможно, не на один год. Произведение должно отлежаться, подобно тому, как должна отстояться в сосуде питьевая вода! А предварительно следует ещё тщательно, логически точно продумать общий план, скомпоновать части, отшлифовать каждую ноточку и каждый знак в каждом такте! Наконец, просто написать, дописать! весь текст… Он, Глазов, знает, что его ожидает. Но вот куда же он идёт?? Куда?! Кому несёт жестокий крест печалей своих? Зарудному??

Анатолий Глазов в упор взглянул в глаза напротив, словно в бездне зрачков высветлиться мог ответ на пытающие душу вопросы. Однако Пелий спокойно моргнул, раз, другой, сказал:

– Долгонько ведь шагашь! От себя ль, к себе бредёшь, Фёдора сын?

Ещё один всех вопросов вопрос. Не отвертеться никак – буравят огромные и волокнистые аки глазищи Пелия, хотя сам старец внешне спокоен, в движениях не скор, скуп…

– Эхма-а… Вона гришь! Заганул загадку! И простой вопрос навроде, дык подступиться – не оступиться б! Не приучен лгать, большо. Угу…

– Вот и ладнысь. Помолчь. Всуе, всуе слова-т. Роням их, сиречь персть с души, мним: чище станем! Ан, нет, с грязцою… и чем боле гла́гем, тем скорый изводим ся. Снашивам ся. Заместо покоя – труха нова. Поелик напрасно завсё: правды-кривды, страсти-думы разны…

Приземистый, сутуловатый, хламина до земли. Только веет чистым, незапятнанным, словно иноческим, от него. Так и хочется душу вывернуть, обсказать выстраданное. И не стерпел Глазов, дотоле кряжистый, сердцем стойкий – дён невесть сколько с молчанкой якшался, тут же сам бог повелел…

Рек:

– Жить-то обучи, мил человек! Ась? Особливо, ежли цель утя великая. Должнодостойная цель! С господа-то, с него что возьмёшь? С веры, то бишь! Ну, помолишься… Мы ж не иначе в лесу народились – пенью молимся! Хм, а до молитвы следующей что делать?? Дык ведь и молитвы из слов. И в молитвах сих пусть и не пустомель, не пустобрех блаженный, а покровенное самое, скорби сердешные, да токмо из всё того ж наносного кои все они и навроде как пришлые, ненароком прйзренные за годы шатаний… Вот и выходит, что душа вся из слов немых собрана! Я ж тако мыслю: добиваться цели след. Не от себя, не к себе шагать – к цели! К хорошей, доброй цели, конечно! Себя, всего, то волоком, то за шкирку, а то и пёхом скорым тащить скрозь ады там разные да рай земные! Аль словами сорить не привык – смолчишь мудро, ась, Пелий?!

– С Бога не брать, ему давать надыть. Люди, что наповерх живут, волотами да чудями зовут нас, подземцев. Многомного лет тому ушли мы в глуби сырые, но про то опосля сказ… А на речь твою…

Тяжело, покорно преклонил вдруг колени Пелий, закрестился двуперстно, к ладони три пальца прижав, и закрестился не мелко-лрожко, но широко, обновлённо даже, светлозарное излучая обликом, статью всею и почудилось было Глазову: апостол то христарадный, богочтимый присутствием почтил… Потом:

– На речь твою молвлю: Иисуса глас в те прослышу Человече!

Вздрогнул гигант. В миг иной-какой непременно бы к молящемуся бросился, мол, «что Вы, что Вы?! Поднимитесь! отряхну…» Сейчас же лишь стыл вкопанно и клеточкой кажинной чуял: вот-вот ответ долгожданный, достодолжный голубочком белёхоньким прямо на него и слетит с неба престольного, облаченного, и совьёт в сердце гнёздышко чаемое для музыки той… ЗЕМНОЙ!.. Густо шумела-не шумела тайга, обоим внимая. Не понять было: сторонилась али встречь рвалась путникам, что свиделись-сошлись тут нежданно? И, не впервой уже, никудышеньки не хотелось идти сыну Фёдора, ничего не желалось делать-творить. Потом Пелий выпрямился – прочь сутулость! – будто выше прежнего Глазову показался. Гортанно, пришамкивая малость…

– Цель… Великая… Верю те, странник. Вижу: истину глагешь. Неужь есмь она, цель? Могет, работа ять? Сразуметь бы. В словах присных не блудить. Скажь. Из уст твоих приму. Пойму чинно, стойко. На ладан дышу, да бог не примает… Нога одна – на том свете! Суда жду над собою, большого суда за всё, не содеял что. Щас вот решается многое – с тобой, человече, и решается для меня.

– Почто так, в толк не возьму! Это мне, мне каяться до скончания дён – удел…

Прервал Пелия Глазов, чувствуя в груди незнаемое доселе приятное пощекотывание скорее не телесного – душевного свойства. Саднило и тешило сразу! Мнилось: вскорости и отдохнуть отдохну, и звуки-мысли свои в порядок приведу. Вслух же:

– И никакой не святой я, тем паче не Иисус! Взвалил ношу и тужусь почём зря. А не донесть – негодно. Большо, грыжу наживу, токмо намысленное довершу. Волоком, волоком допру самого себя и крест особый… вона как, Пелий!

Тот:

– Глаза твои – огнища Кольцовы… Прав бушь, не отступишься ежли. Много слов с обох языков сошло седня. Будя! Крепись духом, Фёдора сын. Духом статным цель зижди. Потом едким кропи ея. Вот кабы в тотсель – махнул рукой и указующе, и непонятно куда – двигал, в жисть те не поверил бы! Ты ж скрозь чащу шаг ставишь к людям, что наповерх живут. На тя глядючи, и самому помирать нужда ушла! Вдругорядь, да-а… Намедни также повстречал одного… Про то опосля. – Вздохнул. – Коли смута гнетёт кака, поживи у нас, БОЛОТОВ… Из одной землицы-т испечены мы да вы! Из земли вышли, во её и лягем – на поверх ли, в нутро сырое… Бояться ея – стыдоба… Что, пойдёшь?

Усилилось пощекотывание в груди. Глазов знал: чтобы завершить, также начисто переписать сонату, потребуется время, немалое. Знал и то, что порой выпадает отдельным счастливчикам(?) редкий шанс круто изменить привычный уклад жизненный, совершить странное, не общепринятое и тем самым отодвинуть в сторону занесённый над головой меч ли, венец-корону… Соблазн был велик. Необходимость довлела. «Семь бед – один ответ…» – думал так, не думал?

– Кто ты? Кто – вы?!

– Веры старой, крепкой. Плохих людей за версту чуем, поелик не видим никого чужих рядом. Сыскать нас никому не дано. Сами по себе живём.

– А уразумел как, что великое творю?

Анатолий Фёдорович был лишён ложной скромности, здесь же, сейчас, подавно открыто, откровенно-смело говорил, что след.

– Поживи с нами – дойдёт…

И подобие улыбки стронуло губы Пелия.

– В тягость не стану?

– Не про то гришь.

– Тогда решил. Веди.

Не вслух же: «Испью чашу до дна. Ещё столько предстоит… ЗЕМНУЮ в земле допишу землёй закалю, но земле не предам – людям она!»

Примерно так разговаривали они, Глазов и Пелий, случайно свидевшись, буквально наткнувшись друг на друга посредь тайги… Воспроизвести язык Пелия неможно: своеобычен и малопонятен больно. В обиходе русском слов таковых – раз-два и обчёлся. Композитор понял далеко не всё, что старец рек, одначе обострённым восприятием своим главное принял и открыл таким образом, пожалуй, самую удивительную страницу в жизни – в жизни не на земле, но под землёй… Вот уж поистине – тесен мир! Кто б загадал такое: по соседству с бывшей заимкой Елоховской находился целый мир чудей или, как они сами себя называли, Болотов! Все входы-выходы к ним крепко-накрепко запечатаны были и ни одна посторонняя душа живая промыслить не смела, что внизу, под ногами, на глубине порядочной, несколько сотен странных существ человеческих обитает… Не одно, не два столетия минули с поры той страшной, когда ушли, скрылись с глаз людских далёкие предки нынешних изгоев. За время оно оборудовали-обиходили несчастные норы свои, так что теперь там можно было каждому, каждой без опаски-оглядки существовать мирно, что и делали, делают чуди поколение за поколением. Про всё это и про иное многое узнал Глазов позже, спустя долгие месяцы добровольного заточения в катакомбах-лабиринтах недр земных – происхождения искусственного, а по большей части и вполне естественного, хотя и необъяснимого совершенно. Проведал Анатолий Фёдорович и другое многое…

Удивительный, ни на что не похожий затворнический град! – нецарство подземное, обиталище самоизгоев, чудинов-чудей иначе! Далёкие предки их, не желая покориться новгородским князьям, согласно преданиям, уходили в леса дремучие, выкапывали там ямины глубокие, по углам подпорки устанавливали, навесы делали-мастерили прочные, сверху каменюки громоздили, после чего заполняли вырытое собою, родом своим – спускались-сходили туда, вниз, а последние самые из них, обрекших жизни собственные на погибель, подрубали стойки главные… Долго, протяжно бродило меж стволов неохватных, зверьё отпугивало эхо скорбное обвалов страшных и ещё дольше раздавался, вытихая, мучительный стон заживо погребённых, чьи души языческие вырывались на волю, в небостынь приимную, прощеваясь с плотью бренной навек. Добровольное заклание это было своеобразным протестом людей, которые ставили уклад, традиции, веру превыше посулов грошовых и тем более кровушки красной, пролитой Белым царём, людей, что, как зеницу ока, берегли вечную любовь к идолам и божкам завещанным и считали: уж лучше смерть лютая, чем память долга взабыль забыть, предать-растоптать! На корню распять!!

Далеко, необыкновенно далеко уходили предки эти на восток. Колена некоторые однако оставались целыми – просто обретали убежища для себя в расселинах, норах да пещерах, рытвинах, углублениях, затем докапывали, до-устраивали притоны сии и начинали-продолжали судьбы строить – вплоть до дней иных, до наших стало быть. Колену-роду последнему принадлежали Пелий иже с ним… Сказы-легенды изустные, с годами иссякшие сильно и от наносного, искажающего правду, помутневшие, поведали устами пустомелей да подлинных искателей истины, что племя таинственное волотов-чудей во времена давние пришло к нам с Тибета северного и с Малой Азии и что в бытность незапамятную все они сасанидами звались и что впоследствии кровь, язык их смешались с финно-угорскими… Годы спустя мудрецы разные станут головы ломать на счёт сей, что же до Глазова, то он воочию убедился: не вымысел факт существования загадочного народа, не страшилка для запугивания особенно непослушной детворы!

По истечении нескольких лет пребывания у чудей Пелий откроет сыну Фёдора: вернётся, непременно возвратится к людям, на поверхность, Чудь! И произойдёт это, когда придёт-наступит времечко счастливое, придут-отыщут подземцев люди из Беловодья несказочного, подарят им науку великую, взамен же получат сокровища благоприобретённые многими поколениями и здесь же, в недрах недоступных, бережно хранимые… Завершится многовековая одиссея одного из самых удивительных на земле из колен человеческих! Якобы кем-то из предшественников заповедано оное.

По прошествии долгих месяцев, находясь среди обычных людей – тех, что на поверхности земли обитают, и вспоминая годы, проведённые у БОЛОТОВ, он, Глазов, постоянно будет ловить себя на ощущении некоей бесплотности, размытости, абсолютной нереальности былого. Всё низовое прошлое своё невольно станет связывать с колеблющимся при свечах нагромождением теней… говорящих! Выхваченные у мира, отброшенные от плодов цивилизации человеческой на столетия назад, чуди казались ему ожившими призраками, вмурованными в непроглядь стен, более того, представлялись эдакими снами наяву, буквально загрунтованными тёмными и безысходно-серыми тонами, надцветами акварелей, эманаций, заполонивших подземье… Зато как отчётливо и глухо сразу звучали голоса! Внятно. И насколько глубокомудрыми были речи скупые, откровенные! И остальных ярче, звонче был Пелия глас, который пригласил, точнее – позвал сына Фёдора «погостить», просто пожить у них, у чудей, отдохнуть немного, заодно привести в порядок дела, мысли высокие. Позже прознал композитор: Пелий не только верховодил чудями и был ответствен за них. Не брала его, волота главного, смерть, ибо (однажды, во сне будто, прослышал старец) должен он самолично привести чудей к людям, в Беловодье не мифическое уже… И покуда не сполнит предназначенное, бродить ему по свету тёмному в глубинах земных, выходя к солнцу-луне за подсказкой знаковой да оказией…