Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Глас Пелия… Согласившись остановиться на неопределённый срок у подземных жителей, Анатолий Фёдорович зашагал грузно вслед ведущему своему волоту-деду высокому белолунному коего за кущника поначалу принял. Мнда-а, глас… Не тот глас, которым беседу таёжную со встречным, с Глазовым, то бишь, дед вёл, не-е… – иной! В сознание сына Фёдора впечаталось: вот идут оба непроходью лесной, долго, муторно шаги ставят… а спереди надвигается на них сдвоенный холмище – один бок пологий, весь в низком кедраче сплошном, другой, что подпирает круто голый каменистый горб, верблюжий напоминающий, напротив, спилен будто. Обнажённо и сурово, грозя обсыпать незадачливого путника случайного крошкой-некрошкой, смотрел мёртвый взроет на Глазова, словно прикидывая, завалить? не завалить? увальня… И веяло от него, на стену кладенную похожего, нехорошим, недобрым чем-то… Дышала тяжко грудь и обдавало страхом беспричинным всякого, кто рядом находится – так в миг неуловимый Анатолию Фёдоровичу показалось. Однако Пелий, дед белолунный, шёл прямо к громадине этой и отставать от волота Глазов не собирался. Подойдя вплотную почти, старик резким движением выбросил вперёд правую руку и – помнйлось, нет ли? – неуловимо прикоснулся к неровности-выпуклости на скате… А затем голосом – Гласом иным – необычное изрёк Пелий:

– ДОНДЫКАР!!!

Невероятно – кусок скалы, огромная серо-бурая глыба, с шуршанием галечным отошла, отвалилась плавно вбок, замедленно распахнув диковинный зёв, из которого выметнулся древний, дикий мрак холодный и, почудилось, а вдруг не почудилось, выпростались не от мира сего звуки, словно выдавленные наружу верблюжеподобной горой. Дальнейшее такожде на сон походило…

Не оглядываясь, Пелий крупно вступил – так вступают в свои права – в набухший на месте ровном проём чёрный, глухой, и теперь Глазову не оставалось ничего другого, кроме как следовать за седовласым провожатым своим, что сын Фёдора и сделал, не колеблясь, тотчас. Уже не галечным шелестом, но скрежетом тишайшим и оттого вдвойне зловещим наполнились бегущие дрожко секундочки первые пребывания композитора вместе с выходцем ниоткуда в этом разумению недоступном времени-месте – дырища позади, столь чудным образом разверзшаяся, начала неумолимо съёживаться, уменьшаться… каменюка увесистая возвращалась на испокон веку заказанное место. Впереди смутно маячила верховкой окутанная спина Пелия, и ещё шире, фигуру подземца полумистическую объемля, разливалось зияние кромешной мглы – тьма именно зияла, ибо чернотой пожирающей подобна была ожившей бездне, чьи хряскающие всё ближе челюсти готовы были изгрызть любого, кто посмеет сунуться – сюда… Бездне, где и существовало таинственное племя волотов-чудей, воспоминания о коих спустя годы и годы будут ассоциироваться у Анатолия Фёдоровича с тенями, с призраками – с эманациями…

Так, круто, на излом новый, повернула судьба автора «ЗЕМНОЙ». Много позже откроются композитору все загадки, мистерии, сокрытые, заклинания святые, души кристальные, пути-дороженьки неисповедимые-нехоженые и числом немерянным-несчитанным никем и никогда… Впрочем, исключение нашлось. Было исключение одно…

…Ирина. Ирина, знакомица наша по гореловскому ещё дворцу, обитающая здесь не первый год и творящая добро христианское, православное людям подземным, кержачам ли, зырянам, иным… вошедшим в легенды навек. Ненавязчиво, принесла язычникам веру в Спасителя, стала ангелом во плоти для большинства. Благодаря ей и Пелий по-сибирски глаголить стал, да и другие многие… Хотя без особенного, обострённого состояния душевного, которое Глазова с некоторых пор и, видать, надолго охватило – подкралось извне и всецело в полон взяло, понимать того же Пелия, вникать в речи других чудей было Анатолию Фёдоровичу немыслимо никак. Понемногу, конечно, свыкся богатырь с диалектом тутошним, сам не раз хлеб называл леипой, пищу – равинто, грелся у тули жаркого-яркого, пил не воду – веттэ, елэмэ[32]32
  Елэмэ – жизнь


[Закрыть]вёл под стать хозяевам гостеприимным и уж ни в коем случае не намеревался до скончания дён своих, до ко́лемы[33]33
  Колема – смерть


[Закрыть] под землёй торчать!

Хозяйственные, иные нужды-заботы волоты грамотно, честно и порядком давно заведённым распределяли между собой в зависимости от способностей каждого члена этой дружно разросшейся семьи. Здесь важно отметить: инбредных, то есть родственных, браков, кровосмешения, как следствия инцеста, у Болотов не наблюдалось! Поколение за поколением рождались они здоровыми, хотя пребывание в необыкновенных условиях накладывало отпечаток на внешнем виде подземных граждан. Впоследствии прознал Глазов откровения шаманные, заговоры, коими, прикоснувшись только к камню, можно было глыбы сдвигать, что, собственно, и продемонстрировал Пелий в первый-то самый раз, правда, почему происходило такое, обоих тайной жгло! Что касается сына Фёдора – тайной жгло великою… до поры.

Об ином сказ. Живя у чудей, заканчивал он «ЗЕМНУЮ СОНАТУ». Попросил однажды Ирину, чтобы отыскала Клавушку – мол, нужна последняя для дела важного.

– Сыщи бедовую! – в сердцах молвил.

Согласилась та, лазом иным (которым в лета бытние Зарудный вслед за тем же Пелием сюда хаживал – это когда туман страшный тайгу по темячко затопил…] на поверхность выбралась, в Беловодье не ближнее подалась. Быстро ль, не скоро – нашла, привела. Поразилась увиденному Клавушка, не поверила…

– Не иначе, сон дивный сморил! Кому шепнуть-сказать – обсмеют ведь!

– Потому и молчи. Мне допомоги.

– Делать-то что?

– Скажу.

И стала таким образом Клава наша навроде связной. И соединила она композитора с миром внешним, стала снабжать «дядю-мальчика» своего бумагой нотной, причиндалами разными, главное же – новостями с фронта, прочими какими… Обо всём, что сообщала ему, композитор немедленно делился с Пелием, с другими подземцами, причём, всякий раз обнаруживал, что именно «главный чудь» таинственно ведал про события наверху, будто обладал ещё одним источником информации. Обстоятельство это и некоторые иные моменты, нам знакомые, всё неудержимее, сильнее возбуждали искреннее любопытство Анатолия Фёдоровича, с малолетства не склонного к мистике и суевериям, подтверждали возникшие случайно-неслучайно в нём подозрения о наличии здесь, в пещерах обетованных-жутких, некоей могущественной силы… Впрочем, не станем загадывать вперёд, свой час всему наступит!

Пришёл черёд сказать, что в отношении, в чувствах Клавы, Клавдии Родионовны, к Глазову произошёл-таки сдвиг, крен в сторону если не ухудшения, то уж никак и не потепления сердечного. Видимо, обладала молодая женщина пусть и не злопамятством, но неприятием безоговорочным не то что бы насилия откровенного, а даже и попытки к оному: давали знать о себе детские годы её «в объятиях» папенькиных(!)… И поделать с собой ничего не могла. Наверное, и не стремилась. По-прежнему люб, дорог был ей «дядя-мальчик», верно, и очень искренне, радостно выполняла она поручения, просьбы его, но холодок наметившийся задувал сквознячком непрошенным, из глубин души берущимся, порывы тёплой нежности, волны зарождающегося было милованья… Скорее всего, она и сама не знала, как перемочь себя, вынуть занозу, в сердечко глубоко засевшую – воспоминание о том дне солнечно-морозном, в лесу, когда он, Толичек, чуть было её не изнасиловал. И ещё. Клава чувствовала, почти убеждена была, хотя, возможно, отчёта сему полного не отдавала, что ежели и питает к ней Анатолий эмоции высокие, добрые, то… по привычке и жалеючи, а вот по-настоящему любит совершенно незнакомую ей московскую Аню, Анну… Это было обидно. До слёз горько и обидно. Однако она привязалась к Анатолию, где-то и себя винила, казнила, и вообще всю жизнь, судьбу-индейку… и ничего не могла изменить, и…

Нехитрый быт, обустройство жития-бытия, вековые традиции и мироощущения, область чувствований, отношений взаимных у Болотов постепенно стали для композитора открытой книгой. Он приобрёл хороших друзей, немногословных, искренних, наивных и мудрых сразу. И чуди внимательно слушали, когда в минуты отдыха, расслабляясь долгожданно, рассказывал композитор о прошлом своём, о том, что оставил там, – там, где неистово хлещет синева, склоняются к персти земной распахнутые, резные чашечки ромашек, обдуваемых ветруганами степными и где плавно скользят отражённые в сердцах наших силуэты лебедей, тени людей и тающие на горизонтах не алые паруса ладей… Конечно, рассказывал не обо всём. А потом его воспоминания вслух принимали иной оборот, вид: грязь, смерть, пот и стоны – война. Она и его не обошла стороной!

…Несколько озверевших, пьяных фашистов издеваются над роженицей, гогочут в благословенные и мучительные минуты появления на свет нового человека Земли, мочатся на женщину, после чего пытаются засунуть обратно, в плоть изнемогшую, дитя, что им почти удаётся… почти, ибо появляется он и в бешенстве расшвыривает выблевков рода человеческого, так расшвыривает, что те дохнут. Увы, спасти мать и ребёнка не удаётся…

…Крепко-накрепко заколоченный сарай на отшибе села. Гитлеровцы сжигают заживо остатки «местного населения», преимущественно женщин, детишек, стариков. Пламя занялось, спасенья нет. Самодовольные выродки на мотоциклах покидают окраины деревеньки, оставив для контроля несколько солдат с офицером. Внезапно из ближайшего лиственника с огромным стволом наперевес вырывается чудище лесное – знакомый почерк, это он, Глазов. Он таранит боковую стену, пробивает насквозь. После чего набрасывается на опешивших фашистов и в мгновение ока уничтожает их.

…Под Полоцком, в Белоруссии. Деревнишка малая. Здесь немчура организовала массовый расстрел советских людей со сбрасыванием трупов в ямину. В яр. Скрежеща зубами, признаётся Анатолий Фёдорович, что не смог тогда помочь нашим. Уж больно много иродов орудовало! «Ну, заломал бы с десяток-другой. Токмо всё равно пристрелили бы они меня. А так, глядишь, сгожусь ишшо!..»

Он не выпячивал грудь, не стенал горюшно – говорил, говорил и было в тоне голоса больше недоумения, больше вопрошающего, мол, что делаю тут, у вас, когда такое творится?! Прав?! Повинен?! Трус???

Воспринимая существование своё у чудей, как нечто уму непостижимое, нереальное, он вместе с тем постепенно отпустил себя и потому-то во мглу живую сыпались искры пламенеющие заблудшей, кромсаной души. Ромашки? Радуги? Не-ет… – кровь! кровь!! КРО-О-О-ВВВЬ!!!

НО ЗАЧЕМ ТОГДА МУЗЫКА? ВО ИМЯ ЧЕГО КРЕСТНЫЙ ПУТЬ ГЕНИЯ – ЗЛОДЕЙСТВУЮЩЕГО ГЕНИЯ?!! О, чуди-волоты, вразумите хотя бы вы!

Да, кровь, кровь вскипала вопленая от искр тех брызжущих, кровь его, Глазова, и… незримый вал её обрушивался в сердца Ирины, Пелия, подземцев других, сотрясая их сердца, почти отвыкшие рыдать и замирать в предчувствии… Тогда приходило к сыну Фёдора, наступало небеспричинно, конечно, упокоение душевное, на считанные минуточки нечто благостное нисходило отовсюду – пусть и с червоточиной, с изъяном, однако обволакивало, обдавало всего, и он вновь, вновь, как и нередко в былые годы, слышал музыку в себе и набрасывался на лежащие перед ним свежие, чистые листы нотоносца, сеял знаки, аки злаки, разрастающейся, набухающей СОНАТВІ родимой. Более того: просыпались к раздумьям-сомненьям высоким, к жизни бурной и противоречивой, встречь ему, Глазову, рвались застоявшиеся было во мраке окружающем, в однонощности вечной и сердца, сердечки безбрежные, девственные их – тьмы душной[34]34
  Душной – затхлый, порченый, гнилой


[Закрыть]хранителей по воле-неволе, душной, но только отчасти, ибо в патоке смоляной, что заливала норы, ниши, переходы и целые залы подземные, душелюбивое что-то существовало трепетно… Словно выходили из спячки-не спячки волоты – энергетика неуемная, судьба колоссальная гостечка «ихнего», Анатолия, бишь, Фёдоровича, заставила чудей о многом призадуматься. Подвижничество Ирины, боль живая Глазова, последовавшие в минувшем недалёком самом встречи внезапные как бы всё с тем же Зарудным – наверху, в тайге виделись – и очередные призывы вожака партийного, попытки его убедить Пелия в необходимости вывести подземцев наверх, к людям, одарить плодами цивилизации, добром Беловодья выстраданным и умножаемым – всё это оседало в груди того же «чудя главного» не перстью тленной, а думами ответственными, спорными. Будто заразился в смысле добром от Глазова и теперь вот готовится принять наиглавнейшее, судьбоносное решение он, Пелий-сам. Разумел: ведь фактически отыскали их, чудей, люди из Беловодья! Предсказанное, предначертанное должно сбыться! Зарудный, Ирина, Глазов, Клавдия, что к сыну Фёдора наведывается регулярно – мало? Ведал Пелий и другое: наука великая самая – полезным для других быть-слыть, от трудностей не прятаться, но умом, волей и способностями объединёнными сложности всякие побеждать. В ближних своих верить безгранично…

Мысли о возвращении чудей-волотов к живущим на поверхности земли таким же точно людям приходили в голову Пелия не раз – «…потому-то, наверно, не берёт меня смерть, что самого важного дела не доделал, не совершил!» Примерно так, думается, мог рассуждать на досуге старец белолунный.

Словами, вестимо, иными размышлял-мерековал, но макаром подобным. Однозначно. Сомнения, мучения душевные Глазова обострили и его, Пелия, внутренние муки – снедали насквозь, жгли нестерпимо. Обуревали… И начинал главный чудь взвешивать на весах, только ему зримых, все «за» и «против», дабы принять, наконец, решение долгожданное – верное-мудрое. Не хватало малости самой… Но Пелий знал…

…знал, чего же именно не доставало.

И оттого – ждал. Ждал, когда композитор завершит свою работу. Допишет «ЗЕМНУЮ СОНАТУ». (Естественно, Глазов не посвящал Пелия в планы свои, не рассказывал конкретно о том, над чем трудится здесь! Пелий просто ведал сие, ведал мудро и с грустинкой, скрываемой ото всех…]

Что до Анатолия Фёдоровича, то последний, назло сомнениям, страхам даже, вглубь души забравшимся, упорно добивал, то есть, доделывал творение своё и с каждым новым тактом написанным как бы проникался отпущением грехов… Святая иллюзия, ложь? Нередко под определения эти подходит многое из реалий жизненных, только мы не замечаем сего, не хотим, как бы боимся очевидное замечать…

– Не загостился ли у вас, добр человече? – К Пелию.

– Душу собственную вопроси, – Ответ. – Дело делаяй!

Подразумевалось: создавай «ЗЕМНУЮ»!!

– Какая вам корысть-то? Большо, в толк не возьму…

– Оно тебе и без надобности!

– ?!

– Свой черёд всему!

После подобных разговоров коротких сын Фёдора с ещё большей страстностью налегал на работу основную – основную, поскольку дармоедствовать сызмальства ненавидел и активно помогал жителям подземья в их внутренних, чисто хозяйственных делах-заботах. Клаве, которая регулярно навещала своего друга любимого и которой наказано было строжайше язык за зубами держать, он и вообще вскорости запретил приходить сюда:

– Пожалей ноженьки, а такожде не дай боже увяжется кто за тобой. И без того подсобила мне шибко, девонька хорошая!.. Потому роздых нужон. Сам сыщу тя, опогодь покудова!

…Нехитрый быт, «натуральное хозяйство», уклад жизненный, традиции и высочайшие нравственные, духовные ценности чудей Глазов постиг быстро – умом, душою и… поглядом одним, иначе ежели – подсознанием и всё тем же обострённым восприятием, которое хотя и улеглось несколько, стало привычным, «рабочим» здесь, у Болотов, одначе полностью не прошло и странным образом помогало разобраться в тех-иных загадках, вопросах, даже тайнах… Благодаря именно последнему – этакой интуиции чувственной и открывшемуся ви́дению первопричин человеческих поступков, слов (язык получуждый понемогу освоил!), мимики, жестов, а также вопреки опасению изначальному прослыть «белой вороной» среди подземцев, он обрёл постоянно высокий творческий тонус, заряженность на работу, которая заключалась и в написании «ЗЕМНОЙ», и в поддержке посильной хозяев радушных. Анатолий Фёдорович не чурался вкалывать до третьего пота, и́бо это сближало его с ними, открывало в нём самом бездну возможностей, доселе не подозреваемых.

Например, он гораздо тоньше, проникновеннее начал улавливать проявления человеческих эмоций и слышать, читать… молчание собеседника. Определять настроение ближнего по ничтожным приметам – походке, повороте головы, мановению губ, губ, не высказывающих заветное, сокровенное… полёту бровей. Всё, о чём идёт речь, наверняка важно, значимо, необходимо в плане постижения того, как развивалась в столь необычной среде обитания натура композитора, но вместе с тем и блекнет на фоне истинного положения дел – того, что за люди, ЧТО ЗА ЛЮДИ!! были волоты-чуди… Ангелы во плоти. Иного определения тут не сыскать! Преданные Богу, памяти – и до невозможности чистые, чуткие. Отзывчивые. Каждого из них Анатолий Фёдорович невольно сравнивал с самыми дорогими сердцу Аней Шипиловой, Зарудным, Клавушкой… Сравнивал в минуты, когда проявлялись наилучшие душевные качества упомянутых особ, сравнивал с меркнущим, но тлеющим бессмертно образом мамы, хранимом в потаённейших глубинах сыновьей души.

Да, ангелы… Глазов ни разу не слышал, чтобы волоты повышали друг на друга голос, не замечал, чтобы в атмосфере взаимного уважения, понимания проскальзывали флюиды с отрицательным зарядом! А если чуди бывали иножды скупы на ласковые, добрые пожелания, приветы, напутствия, то в мгновения оные излучали столько мудрой деликатности, сострадательного участия и виноватости нечаянной, что мало не покажется даже толстокожему.

Умирать чуди выбирались, как читатель, верно, догадался, на свет божий, в тайгу, которая и поила-кормила, кстати… (Правда, широко использовались и подземные ключи, дающие изумительную по целебным свойствам минеральную воду.] Почует волот приближение часа смертного, и ступеньками осклизлыми бредёт, поддерживаемый-провожаемый сородичами, наверх: «центральный» вход по прямому предназначению применялся не часто, в случаях особенных… В тайгу путь держит, в тайгу приимную-необъятную, где затем находит местечко поукромнее… Ложится там, творит молитву напослед, с улыбкой тихой, всепрощающей молится, да и отдаёт Богу душу, засыпает сном вечным… Трогательно и сурово выглядят минуточки прощевания с теми, кто внизу остаётся, кто люб-дорог умирающему при жизни был. Здесь образовался с годами свой ритуал необычный: волот кладёт руки на плечи несгорбленные сродных и шепчет завещание всем-кажинному, после чего в обнимку с ними, кружа медленно, приступает к пению заунывному, словно завывающему на лад волчий… И так он, обречённый на увяденье жизненное, слившись в танце предрешённом-братнем с семьёй покидаемой, продвигается к тому самому выходу, коий в достопамятное время Зарудному входом послужило. И провожают умирающего стар-млад в последний путь – там он приляжет наземь, душу ослобонит, чтобы витала-реяла в светах просторных, по-над твердями-толщами, из полона прижизненного вышедшая, наконец… Провожают, в два ряда выстроившись до тех самых ступенечек – на губах улыбки, в глазах – блёсточки жемчужные да погошки[35]35
  Погошка – искра


[Закрыть] ясные-прозрачные, таящие и не таящие любовь неземную и отображающие – мнится! – всю-то его, уходящего на веки аредовы сородича-подземляка, незабываемую долю, что выцедил на их же глазах!.. Никаких слов не требуется здесь… И музыки похоронной – никакой.

Находясь у чудей, Глазов имел возможность, не одну, сравнить собственный внутренний мир с их мирами, космосами, вселенными, поскольку близко весьма сошёлся со многими жителями глубинных катакомб. Необычайно тесно сложились его отношения с братом и сестрой родными Аникеем и Аникеей. В отсутствии Клавы общался с обоими взахлёб, до умопомрачения, ибо ни Пелий, ни, прости Господи, Ирина ничего как раз чувственного, открывающего запоры душевные и побуждающего к творчеству, дать ему уже не могли. А может, он и не умел взять оное-это!.. В любом случае, с Аникеем и Аникеей было ему комфортно, нежно – удивительно здорово. Многократно пересказывал слушателям этим доброжелательным своим о себе, Анне, Клаве, с последней они и сами вскоре познакомились накоротке, о музыке вообще и, конечно, о «ВАЛЬСЕ ВСЕХ ВЛЮБЛЁННЫХ», «РЕКВИЕМЕ», «ЗЕМНОЙ»… Говорил о грехах собственных и покаянии «нонешнем», жажде лобного места, ибо считал себя виноватым перед соотечественниками, но и – странно? – просто обязанным замысленное воплотить и до конца предрешённого крест свой донесть. Оскомину набил откровениями нудными – так ему казалось, но успокоиться не успокаивался. Ощущал не просто поддержку со стороны близнецов – иногда ему казалось, что не они выслушивают его, отвечают заботой участливой – это Аня, дочь генерала Шипилова, находится рядом и утешает… и обещает признательно: всё образуется, всё непременно хорошо будет.

– Надоел, большо?

Вновь вопросил однажды.

– Не киви[36]36
  Киви – камень


[Закрыть] ихмиседы-т[37]37
  Ихмиседы – люди


[Закрыть] – ответствовали – гри, гри… А то – выплачь елэмэ! Во мороке-тьме не мрачны мы…

При словах оных, Аникеем произнесённых, сестра последнего протянула руку и ладонью мягко, тихо торкнулась правой щеки пылающей гиганта, после чего по-русски уже изрекла:

– Мы, верующие, плывём в покойной стороне моря, а мирские, наверху что, – в местах опасных. Мы плывём при свете солнца правды, а они несутся в ночи неведения. И ежели враждебный дух станет нападать на нас, распрострём крест вместо паруса и будем безопасно продолжать наше плавание.

Потом, помолчав, добавила:

– Слова си Ирина подарила святая. Рекла же их преподобная Синклития Александрийская, первая монахиня самая…

Ещё паузу сделала, выждала, затем:

– Твоя музыка – твой парус. Крест…

Всё это время ладонь её ласкала мудро и нежно, оберегаемо щеку композитора и через пальцы тонкие чувствовал он, как вливаются в него юные силы, бажёная, моленая вера в справедливость незряшную на земле… не только под землёй!

…Нехитрый быт, нехитрые сердца!

Конечно, случались, пусть и не часто, его, Анатолия Фёдоровича, перепалки словесные с Ириной.

– Стражду причаститься духа подземного, коий нашему не чета. Если и впрямь чужая душа – потёмки, то здесь, в сумеренном царстве, среди теней приютных, живых, потёмки те невидимы делаются, исчезают зримо, а значит, можно торить пути сердешные прямиком в сердца ближние… Из мрака – во мрак, так глаголю! Сразумей сие.

– Тьфу! Да за что-почто пытка така! Большо, проку в ней ни на грош. Ни зги не видать-то, воздух спёртый, словно им уже дышали допрежь, жисть – могилова, гробовая. И не достойны они её! Ибо чисты, хучь и черны… Страшное глаголю. Сразумей и ты меня. Сам остаюсь тута, ибо наверху покуда заказано мне, запрещено… Вот сотворю задуманное – выйду к людям. С оправданием своим, с детищем, что, чаю, не все, но толику малую грехов моих с меня же и спишет. А тут, тута люди, повторюсь, сердобольные, чистые! Жалко их, да и вас, Ирина! Вас жалко и не допойму что-то вас… Заживо погребли себя, вот что скажу. Пособляете чудям – хорошо, дык ведь честнее во сто крат на свет белый, божий вывести их, к людям советским! А мобыть, дорога в ад и действительно вымощена благими намерениями? Но ведь наверху не ад вовсе, пусть и война, лихомор, зол тыщи… Ад здесь! Мне вот, в сутеменках этих ладно как-то, любо… Не кривлю душой. Не приучен, большо. Токмо грызёт, грызёт всего мя совесть! Хучь убей!! Кого люблю, зачем дышу, нужон кому??? Зарядил себя одначе больно уж, покуда не выпалю – не уймусь. Недолго ещё.

– Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников и говорите: если бы мы были во дни отцов наших, то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков…[38]38
  От Матфея, гл. 23


[Закрыть]

– Не веришь мне?

– Вера – это всегда хорошо для удобств души, спокойствия её – говорил один наш писатель. – Она несколько ослепляет человека, позволяя ему не замечать мучительных противоречий жизни…[39]39
  М. Горький


[Закрыть]

– А другой писатель утверждал: «Во что мы веруем, то не потеряно».[40]40
  Ф. Шиллер


[Закрыть]

– Господь с тобой, Толий!

Здесь, у чудей, называла его Толием – он принимал сие безропотно… Иногда так, иногда не так, но эдак текли незримые, тихие воды времени запечатанного. И продолжалась работа над «ЗЕМНОЙ». И на глубине значительной, под толщей-покровом тверди, под палестинами-чужбинами разными Глазов нередко сам себе чудем казался. В который раз проваливался он в никуда – в Зазеркалье миробытийное, в измерение запретное, непроницаемое. Спустя где-то с полгода пребывания у Болотов открыл ему Пелий несколько лазов, расселин, пустот подземных с речушечками ледяными: уходили-убегали вниз, проваливались в омуты-пади бездные. Вглядываясь в бесконечность под ногами, ощущал он нечто огромное и живое там, в прорве настежь, и тогда с яростью удесятерённой вновь и вновь брался за труд свой… и тогда гранились, множились образы музыкальные четырёх частей сонаты его… и тогда рождались названия, нет – имена огромных музыкальных полотен звучащей панорамы создаваемого шедевра.

«ЧЕЛОВЕК».

«РОДИНА».

«МИР».

«БОГ».

«ЧЕЛОВЕК»

Наверняка любому имяреку, даже более-менее дружащему с пером, известно то особенное состояние души, когда клеточкой каждой мозга осознаёшь: все слова бессильны перед поистине сверхзадачей – раскрытием ОБРАЗА человека. Эпитеты, метафоры и прочие «междометия чувств» лишь частично приближают к постижению сущности и предназначения того, кого принято величать венцом природы. Вот почему златоусты эпох практически не затрагивают данную тему, ограничивая свои философские и литературные изыски широко известными определениями. Мудрецы же и вобще предпочитают углубляться в себя, искать и находить злободневные ответы в собственных умах и сердцах. Ведая это, Глазов надеялся теперь только на одно: разные музыканты по-разному! «прочтут» первую часть его ЗЕМНОЙ, и во время её исполнения ими та будет являться слушателям свежо, перерождённо, с неожиданной стороны.

«РОДИНА»

Я люблю Родину за то, что она у меня есть!..

«МИР»

Мир миров… Наверно, он самопостижим и неизъясним, гениально прост и грандиозно прекрасен гармонией упорядоченного хаоса и балансом борющихся противоречий… Наверняка он – единственная и естественная форма существования жизни и смерти всего и вся… данность, включающая и объединяющая бесчисленное множество уникальных и подобных ему реальностей других.

«БОГ»

Я хочу, чтобы ОН был…

Человек, родина, мир, Бог…

Кто скажет о запасе человечности в имяреке, ближнем – эдаком резерве, благодаря которому тот, (или та), воспримет откровения сердечные, может, бред горячечный, адресованные в редкостные мгновения нашего полного к нему (к ней!) доверия и отчаянного желания найти отклик в душе напротив, чтобы знать: вот он, Друг… поддержка… второе Я?! Чтобы уверовать: рядом – Человек, суть вместилище, кладезь… сокровищница неисчерпаемая и приимная! Тогда не нужен никакой Бог. Тогда Богом становится образ и подобие

Человека, а ты (вместе с тобой и я!) мысленно молишься за того, кто стал для нас всем. И ещё: найдётся мудрец, который измерит, правильно оценит реальные возможности человека-творца? Только четыре с небольшим года понадобились Глазову, чтобы получить незаконченное консерваторское образование, досоздать «РЕКВИЕМ», исполнить его на СИБИРИЮ СОВЕТСКУЮ, по большому же счёту – для Родины своей… И это есмь ЧЕЛОВЕК. Человек. Родина. Мир. Бог… Наконец, мыслимо ли постичь и признать бездну падения того, тех, чьим жизненным кредо стал истинный сатанизм… да, сатанизм, возведённый в беспредел и громоздящийся на кровном неприятии святого, родинного навек – речь идёт о Шаршавом да Ржавом. Сатанизм, не иначе, побуждающий другого зрелого мужчину не «просто» амурничать с собственной семилетней дочуркой, но и откровенно похотничать низменному плотскому вожделению и, ведая, что творит, продолжать непотребства сии, не гнушаясь прочими «удовольствиями»!! А «шаг», предпринятый упомянутым выше композитором Глазовым с целью, во-первых, уйти от не щадящей никого волны репрессий и затем, во-вторых, обеспечить себе возможность написать «ЗЕМНУЮ СОНАТУ»!! Шаг к чудям и, впоследствии… (правда, сын Фёдора позже и сам с трудом верил в КОБАЛа, настолько фантастично было общение с последним!) Шаг частичной измены Родине, измены, прощения за которую нет. Впрочем… немало композиторов, художников слова и цвета ни единого раза не были на фронте, в глаза не видели фашистов, тогда как Анатолий Фёдорович собственноручно уничтожил несколько десятков гитлеровцев. Активно помогая бойцам и партизанам, способствуя реализации их военных планов, просто сваливаясь на врага, словно снег на голову, он, композитор, вольно или невольно воспламенил в людях искорку бессмертную, что переродилась впоследствии в живую легенду, стала молвой в глубинках народных о богатыре земли русской, внезапно появляющимся на страх захватчикам то здесь, то там… Так кто скажет об истинном потенциале в живущих и о силах, посмевших распоряжаться этим потенциалом одним росчерком судьбы?

Твоя Родина – прежде всего сам ты, являющийся крохотным фракталом знакомых с рождения голосов, запахов, чувств, мыслей и действий, хранилищем их и зеркальным… воплощением. Изменить Родине – значит, убить, истребить в себе же – опосредованного через множество проявлений огромного себя, напрочь отринув эти и другие бесценные крупицы, нити, связывающие тебя с Отчизной, являющейся лоном твоим! Это очевидно и ясно, как дважды два.

Всё живое, в первую очередь, Человек, видит окружающее по-разному – по-своему, и воспринимает своё, постигает, использует данное только ему природой, не более того. Что вытекает отсюда? Нужно беречь эти впечатления… нельзя доводить душу свою до такого отчаянья, чтобы бесконечные богатства и многообразие вокруг и внутри подменялись одним «спасительным» символом, фетишем, тотемом. Богом. Иначе теряется истинная сущность и Человека, и Родины его и МИРА В ЦЕЛОМ, а понятие «Бог» превращается в нелопающийся мыльный пузырь.

Человек. Родина. Мир. Бог…

И – красота, которая спасёт мир.

Но как именно спасёт? Может быть, спасала и спасает его до сих пор, несмотря на ухищрения, потуги Диавола ввергнуть род людской в кромешный огнь геенный и потому отчасти уже спасла нас, хотя потеряли мы за минувшие тысячелетия слишком много невозвратимого всего? Спасала, продолжает спасать! Ах, как же хочется верить в необоримую силу искусства, которое медленно, зато надёжно преодолевает низменные искушения, злокозни адовые, раскрывает подлинные душевные богатства каждой личности, дарует человеку счастье и благодать невыразимую со-причастности к Разумному, Доброму, Вечному. И как надеемся мы на исцеление чудесное под музыку слов и гармонии звуков на фоне бессмертных шедевров зодчества землян!.. Святая наивность наша заключается в том, что не желаем ведать истинного соотношения Чёрного и Белого вокруг и внутри себя. Но, кто знает, не это ли самое миломудрие помогает нам выживать и оставаться людьми? Не благодаря ли детской непосредственности восприятия окружающего человечество и подвигает красоту осуществить предначертание свыше – истина нуждается в устах младенца, часто злобствующего и глупого, но поддающегося воспитанию прекрасным, воздействию со стороны. Одно тревожит: успеет? не успеет? победительная мощь вдохновенного творчества воплотить в жизнь замечательный Замысел свой?? Армагеддону вопреки.