Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Человек. Родина. Мир. Бог.

Зодчие шедевров, служители муз часто выказывают критическое отношение к собственным произведениям искусства, более того – неудовлетворённость созданным. Анатолию Глазову в этом смысле повезло, о чём сам он пока и не подозревал. Его «ЗЕМНАЯ СОНАТА» станет исключением, ибо не просто начнёт открываться слушателям всё с новой и новой, неожиданной стороны. Она будет жить своей жизнью, бессмертной, как душа, как любовь, как вечнопамятная ипостась мира миров. И ему, сыну Фёдора, автору, сочинителю, важно станет одно: конечный результат битвы добра и Красоты с насилием и Злом.

Глазов отдавал себе отчёт в том, что каждая из частей не может объять необъятного. Но… как необъятное объять, не научившись… обнимать?! А он так и не научился приносить конкретную радость любящим его сердцам… Это было наказанием сущим…

…и тогда отпускало его занудство снова и снова задавать себе, окружающим чудям одни и те же вопросы, а вместо этого на смену заведённости меланхолической приходили неожиданные совершенно звуки, гармонии – ложились на прямые листы нотоносца знаками привычными и росвыпестовывался в душе жданный ответ ли, иллюзия крушливая-ломкая.

А время неостановимо было, как и мысли, мысли, как бег пера по нотному стану – движение темы звучащей, зуд в пальцах, наигрывающих фантомно воплощаемое на бумаге.

Однажды, стоя на пороге колодца возникшего и широченного, светя факелом небольшим в бездонные тартарары, заслышал позади себя шаги узнаваемые – Пелия. Подошедший волот главный молча застыл подле огромного, будто изваянного сына Фёдора, потом…

– Блажёни людие ведущие воскликновение: Господи, во свете лица Твоего пойдут, и с именем Твоём возрадуются весь день, и правдою Твоею вознесутся. Ступай, человече, ступай! И возгремё с Небесё Господь и Вышний даде глас Свой. Вникни:

Яко кто бог, разве Господа? Илй кто бог разве Бога нашего? Бог препоясуяй мя силою и положи непорочен путь мой. Совершаяй нозе мои, яко елёни, и на высоких поставляяй мя…

Пелий говорил долго, торжественно-тихо, торжественно-громко, из кафизм и псалмов; лик старческий озарялся ровным светом мудрости, прозрения обещанного и чуда грядущего. В мгновение ока проникся Анатолий Фёдорович: ему открывают некую тайну тайн земли, более того, мира всего, открывают такое, к чему никто из чудей-волотов допущен не был, даже сам Пелий чего не ведает… не ведает, хотя указует путь… Предстояло ль ему, гостю чудей, спуститься на сотни метров туда, куда не доставал факельный свет чадящий, на дно колодца этого, который вниз вырос(!] внезапно и манил, влёк, притягивал, зазывал ходом иным пробраться в недра сокрытые для всех-всех, во пещеры естественные, осиянные фосфоресцирующим зачарованно, мерцотно сиянием пород дивных, блеском сталактитов и сталагмитов небывалых?!. Какой шаг сделать надо было?! ЧТО повстречать там?? НЕЧТО???

И вытекла будто из Пелия певучего гласа жива, слог за слогом вытекла речь:

– …ступай. Твой час… путь… ИДНАКАР!!!

И не успел Глазов взрогнуть-моргнуть, как исчез колодец, а на месте том образовалось углубление небольшое с ярко различимой при факеле выемкой, куда, согнувшись в три погибели, такой великанище, как он, Глазов, однако, войти смогёт.

– Тут.

Пелий домолвил, указуя на этот самый проём, на чернеющий перед ними и дорогу открывающий знак.

Позже, когда улягутся впечатления, когда будет полностью создана и «отредактирована» СОНАТА, сам же автор её, Анатолий Фёдорович Глазов, покаянно-победно(!] выйдет «в свет» и общество, народ помилует, а не казнит, когда… словом, спустя некоторое время, ЭТО… или ОНО, встреченное композитором там, там, куда ни один спелеолог не доберётся из-за элементарного незнания ОНОГО – во-первых, и, во-вторых, потому, что просто не сумеет, не сможет пробиться через экран защитный и рухнет в изнеможении у самого порога, потеряв сознание, волю к преодолению… так вот, позже, когда канут десятилетия, он, Глазов, вновь захочет навестить КОБАЛа, один только раз, последний! побывать у того, дабы вопросить страстно:

– А ДАЛЬШЕ – ЧТО??!

4

– Тут.

Негромко повторил Пелий.

И неожиданно помыслилось сыну Фёдора: начало пути предстоящего уже давно проторено ни кем иным, как болотом главным, возможно, и другими предшественниками чудя, такими же лидерами народа подземного, чтущими ревностно-свято уклад, традиции, самоё предначертание горькое судьбы злосчастной, обрекшей на вечную мглу невинных и беззащитных соотечественников родных. Из поколения в поколение вместе с восклицаниями вроде «ДОНДЫКАР!» либо «ИДНАКАР!» передавалась и тайна о наличии здесь, во хляби запретной и непроницаемой, недоступной большинству смертных, входа в нечто и вообще запредельное, неизъяснимое, не могущее быть… Особенное, возвышенно-обострённое состояние композитора, в коем пребывал он последнее время, находясь у чудей, плюс интуиция подсказывали реальность и логичность преемственности некоей, то есть, непреложного факта передачи по секрету приоткрывающейся стези в неведомое… За те долгие месяцы, что находился он у чудей, волей-неволей облазал-изучил Анатолий Фёдорович внутренности, проходы-переходы, гроты диковинные, пустынные, до поры незаселённые-необжитые Болотами, и словно заготовленные про запас для них, подземцев, провидением, силою высшей – часть малую туннелей, ниш, пустот этих природных Пелий показал, но основную массу открыл самостоятельно совершенно. Обнаружил ледащие ручеёчки тихие, залы роскошные, наполненные самоцветными переливами светотеней, игрой многоколерной, огнями фосфоресцирующими, преломляющимися в нагромождениях сталагнатовых – колонн целых сросшихся фантастичеким образом сталактитов и сталагмитов… загромождениях, то гаснущих беспричинно, то как бы оживающих, возрождающихся, набухающих, подстать надежде высокой и негасимой… Он исходил вдоль и поперёк мир подземельный! Потому, наверно, подсознательно и был готов гость чудей-волотов к очередному повороту в устоявшейся почти жизни своей «за чертой» обычного. Да, был – оттого и не промедлил, не замешкался ни на миг великан перед последующим сразу после «приглашения» Пелия решительным шагом – туда. Туда, куда, собственно, Пелий его и направлял…

Вгляделся только получше, пристальней…

Неправильной, примерно овальной формы даже не выемка-углубление, а дырища походила на страшную рану в недрах, кровоточащую жирнющим, словно живым, из чрева земного выползающим червем сплошного мрака – будто рыхлая царь-тень, вид непонятный, странный, бескостноротый приняв, устремилась занять объёмы распахнувшиеся и заглотать в пасть беззубую сущевстреченное всё – Глазова, Пелия, чудей, где-то далеко позади и наверху копошащихся в подземных палатах своих; этот полоз чернодавищный разил хладом мертвенным и вновь, в который раз, проникся композитор убеждением: только шагнув туда, можно остановить змия, а может, и не змия вовсе. Другой на месте его перекрестился бы суеверно, развернулся на сто восемьдесят градусов – и шеметом прочь, прочь! Без оглядки! За тыщу вёрст обходил бы впредь подступы к месту сему… Сын Фёдора же грозно вперёд ринулся – в объятия потьмы кромешной. В Аид?! Ступая по твёрдой поверхности решительно, бесповоротно. Свой выбор он давно сделал…

Ручищами не шарил перед собой, пространство, коридорно уходящее от разведанного им прежде скопления занятых чудями сот глубинных, не ощупывал нервно, в смятении духа дремучего – Глазов двигался ровно, поступью внушительной и победоносной: не для того пришёл сюда, чтобы здесь головушку буйную сложить. Он ещё не до конца создал свою СОНАТУ, не явился с повинной к народу советскому-русско-му, хотя, честно ежели, греха особенного за собой не ведал. В конце концов, часто огульная политика НКГБ по отношению к гражданам и вынудила композитора скрываться… А он не маньяк-убивец, он не вор в законе, принадлежащий сливкам, так сказать, воровского сообщества – элите, где установлен свой неписаный кодекс чести! «Утёк» от фашистов, правда, и от своих… скрылся. Мог бы, мог, конечно, отдаться в руки соответствующих органов. Только помурыжили бы его там, подопрашивали «малость», да и – наверняка! – упекли бы вслед за отцом Анютиным – и это в лучшем случае, а то и вовсе к стенке поставили… Без «бы». И тогда – прощевай «ЗЕМНАЯ»! А музыку сию он обязан на нотный стан переложить, чтобы до каждого живущего дошли магические звуки её.

Покуда пёхал скрозь ночь склеповую, вспоминал невольно Аникея с Аникеей, былое – с Аней, с Клавушкой, сопоставляя невольно крохи счастьица диковинного, ими отдарённые… Бывалоча, в уединении тихом, он с аникеями до-олгонько про то про сё «грил» – в ответ же братец со сестрою задушевные сказывали песнеподобные истории, дошедшие до них изустным образом в преданиях, легендах поколений болотов прежних.

«Сквозь ёки, суо, ярве, вары канза наш и пришёл на эту маа, а вёл его Конди и была матка на рангу сю трудна…» – звучали в памяти Анатолия Фёдоровича слова чудные, кои означали: чрез реки, болота, озёра, горы предки наши пришли сюда, на землю эту и привёл их богатырь по имени Медведь, и многосложен, тернист был путь на берег новый… «Удили лохов, ахвеней, хауг…» – ловили лосось, окуня, щуку, тем и жили попервой… «Стреляли в глаз нолю, разводили сику, хангу…» – метко били песцов, кормились свининой, домашней птицей…

Не столько слова эти, замысловатые, чужие-понятные, сколько нежная ладонь Аникеи, что касалась щеки, подбородка Глазова, оставили в душе последнего тёплый след, всегда свежий, ласкающий. И вперемешку с картинами переселения великого далёких сасанидов, фигуры внушительной вожака их, Медведя, препятствий ими преодолеваемых теснились в груди сына Фёдора образы Анны, Клавы – сливались-переплетались голоса, облики, силуэты расплывчатые-не расплывчатые и казались вкупе всё теми же эманациями… А ещё отчётливо начинал понимать Глазов: когда-то произошло слияние-переплетение и двух народов – сасанидов и русских славян… Те и другие бежали сюда от доли неправой, а встретившись, объединили усилия, жить вместе стали – под землю уйдя.

Вскоре почувствовал: полого, но верно дорога нехоженая^) – вниз, долу пошла, потому быстрее зашагал. В самый зёв планеты, изрыгающий бесшумно, призрачно клубы морока – космы свалявшиеся тенёт аспидных. Дышалось, правда, на удивление легко, свободно – никаких примесей метана ли, иных газов подземных в воздухе здешнем не содержалось. Вперёдидущий, он, Глазов, определил это сразу и неосознанно зарок себе дал: окажись в ближайшем будущем атмосфера тутошняя малопригодной для лёгких, всё равно не отступит! Да, дышалось чисто и свежо! Более того: прохладный, богато насыщенный озоном эфир среды, в которой композитор пребывал, приятно бодрил, возбуждал, равно как бодрили-возбуждали, пощекотывали чувства его и думы о том, насколько безразмерно сердце человеческое – вмещает не одну, а несколько любовей, что уживаются рядышком, соседствуя мило, безревностно, согревая, по сути, бродячью (хорошо, не волчью!) душу автора «ЗЕМНОЙ». Ласкают, лелеют её, сердешную, аки ладошечки Аникеи… Дышалось свободно, легко… – вольготно и шагалось! Исподволь возникало ощущение, что путь-дороженька оная оберегаема силою чудодейственной, загадочной, и что силушка тая – ближе, ближе… Раз так – долой гребты! сомнения последние, гнездящиеся в закоулочках сокровенных-сокрытых. Вперёд!

…Странноватые блёклые звёздочки стали понемногу вспыхивать вокруг, разгораться быстро и сразу же меркнуть, освобождая место вновьрождённым и образуя то ли узор замысловатый, то ли «просто» некие знаки подаваемые… Через каких-нибудь полчаса он оказался в зацарстве огней уже закипающих, белёсых… огошечек неверных и брызг – люминесцентных, бенгальских… фейерверочных россыпей… сияний, на полярные-северные схожих… Всё это сменяло друг друга с калейдоскопической фантазией, со скоростью неизъяснимой, небывалой, хотя и нет-нет, но замирало, обледеневало как бы прямо на глазах… Тогда в чернобрежье проступавшем рождались иные очертания, зигзагообразные, ломаные, которые превращались в синие лилии, золотисто-фиолетовые лепестки, овалы и многогранники… становились прочими геометрическими наваждениями и незнакомцами, настолько необычны были их конфигурации, формы… Потом они, последние, раздувались, набухали до размеров чудовищных, взрывались – из осколков тотчас получались взявшиеся ниоткуда и не могущие по определению на свете существовать лопухи, стебли, стволы без крон, лианы… и вдруг следовали эпизоды с лопающимися наяву естественными инсталляциями… Остатки мизерные их устремлялись в неудержимый танец-круговерть, носились по орбитам, напоминая спиралевидные галактики, сонмища звёзд, звёзд, звёзд… вызывая ассоциации с замысловатыми узорами, нанесёнными на бумажный лист или холст благодаря заготовленным трафаретам… И он, Глазов, продвигался сквозь обезумевшее, дерзкое, но и утончённо-витиеватое, непредсказуемо раскрывающееся богатство спектральных окрасок, тонов, оттенков, радужных смещений, излишеств, праздничных ореолов и внезапных приливов-отливов новых надцветов… угадываемых полутеней… контуров драгоценных страз, прочих перл…

По мере того, как Анатолий Фёдорович спускался, зарность, цветность усиливались, ускорялось броуновское движение невообразимых теперь уже рубинов, аметистов, изумрудов и бриллиантов, опалов, злата-серебра, хрусталя, малахита, пока, наконец, вся обстановка, весь передний и задний планы среды, в которую Глазов попал по желанию собственному, не запульсировали насыщенно, донельзя мощным всполошным жемчужным океаном, слепящим глаза, океаном, буквально затопляющим его, композитора, мир – и мир целый, хотя о каком таком целом, наружном мире могла идти речь здесъ! Ничего ровным счётом не существовало и в помине, ибо просто не должно было жить, бурлить, клокотать и дышать – нигде, ведь представление дивное, разворачивающееся на глазах потрясённого сына Фёдора, затмевало, вытесняло самоё возможность, реальность прочего всего, остальные вещи. А феерия набирала обороты!! Феерия стремилась к некоему апофеозу, приближалась и приближалась к чему-то запредельному, невероятному, непостижимому…

Каскады потоков – стальносерых, дымчато-перламутровых, огневых, свивались в струи, водовороты кипящие и мгновенно рвались на части – нити, волоконца, кои затвердевали монументально, размягчались, расслаивались и превращались в орнаменты, письмена рунические на языках диковинных, в мозаику из гиероглифов и символов, цифирей почти состоящую… мозаику, что украшала – ни с того ни с сего! – панцири гигантских драконовых существ, черепах, изрыгающих пламена пожарищные, валы айвазовские(!)… и на бликах да гребнях чудовищных «пенились», взбугривались мазки огнедышащие, молниеподобные… Последние расплывались, растворялись – и снова приобретали чеканность, огранённость, чёткость и точность… Накал происходящего вокруг продолжал нарастать, он ширился, делался невозможно резким, разве что не обжигал! Единотворящая фантасмагория обрела второе дыхание, душу вторую, подхваченную крылами тысяч жар-птиц, вострепетавших и возметнувшихся… и обрушился фасад неземной, фасад, обступивший отовсюду, за коим непременно что-то ещё должно находиться, что-то невиданное – кроме обязательной темени здешней-под-земной, что-то обложное, качественно другое, втягивающее в себя, рвущееся, но и не желающее расставаться с лоном извечным ли? с собою самим?.. А ещё – тишина…

…Неразъятая, впивающаяся в поры, сопровождающая действо, развернувшееся бесконечной иллюминацией на пути Глазова в тартарары. Она казалась отчаянной, сражающейся не на жизнь, а на смерть за то, чтобы вырваться на свободу, сбросить гнёт незримых, прочнейших цепей и долгожданно исторгнуть вопиющие, молитвенные, имеющие право на существование звуки. Она была и её не было – так мучается роженица, корчится в агонии неразделённой любви великий герой, умирает в конвульсиях и судорогах посредственность… Должно быть, только так долгоденствует, слывёт великая Гармония Хаоса – предтеча предтеч, звукотворящий жезл в длани Господней…

А светопреставление, между тем, стремилось к особой, кульминационной точке своей в абсолютной, но совершенно не пугающей, величественной безмолвности безвременья, замкнутого и вместе с этим безграничного пространства – и то, и другое… раздвигалось в необозримость вящую по воле гениального Дирижёра. И когда – Глазов готов был поклясться в оном! – напряжение цветовое достигло-таки наивысшей, по его мнению, завселенской черты, треснула, разодралась тишина – да-да, композитор поверил в случившееся, убедился… вопреки действительному положению дел, потому что ровным счётом ничего не изменилось. И в миг немыслимый, несказанный, невыразимый обрушения всего и вся в мире узрел он в прорве, в безднище странно возникшей и тут же узнал очертания циклопического, уходящего вверх, вниз, вни-из… вправо-влево… и вперёд-назад… и куда-то ещё, в себя… каньона? не каньона? напоминающего знаменитый американский (который Анатолий Фёдорович, отродясь не видел, но почему-то ведь сопоставил, сравнил!), однако неизмеримо огромнее, гигантскее – узрел, узнал контуры, профиль каньонища… Видоизменённого, доводящего, наверно, любого до паморочного состояния и заживо заглатывающего любого же, аки сверхъестественное нечто. Панорама колоссальнейшая!! Ничего подобного открывшейся картине той ни Глазову, никому вообще из живущих видеть не доводилось… «Пелий?! – кольнуло в груди композитора – ой ли?..» Кольнуло – и отпустило, ибо дух захватывающая непустота отринула прочь мысли, чувства – всё, кроме восторга поистине божественного лицезрения.

Он замер, опустошённый. Ещё полсекундочки – и поддался бы искусу раствориться в необъятности распахнувшейся – шагнуть обомлённо в безразмерность того, что по немыслимым законам-канонам научным и околонаучным не должно было пребывать в недрах планеты родимой. Нечеловеческим усилием воли подавил в груди желание спонтанное и заставил себя отойти от края, у которого оказался совершенно внезапно, пока спускался бодро и завороженно под свето-цвето чудеса царящие… Пристально всмотрелся в перспективу – притягивала властно, страстно, грозила и насмехалась и обещала – что? что?!

Не-ет, каньоном зрелище сие назвать можно было условно, скорее ассоциативно, не более того. Окружающее претерпевало удивительные метаморфозы, меняло обличья и внешние выражения какой-то ещё неразгаданной сути своей – многогранной, позатайной сущности собственной, что обыденному пониманию недоступна. Оно, окружающее это, казалось одновременно и значительным, по духу – космическим… и – странно? – абсолютно ничтожным, ёлочно-игрушечным в сравнении с тем, что за ним намечалось, стояло и что им предварялось, чему обязано было существованием здесь. Неразрывность, причинно-следственная обусловленность настоящего и грядущего в минуты последние показались Глазову мостом между эманациями и знамением… Главное – Анатолий Фёдорович явственно различил: неизмеримости, бесконечности, схожести скорее угадываемые, нежели имеющие место быть, подсознательно, не иначе, надуманные и якобы соответствующие действительности, на самом же деле и не бескрайности, не просторы ошеломляющие, не подобия привычным аналогам, но… явное предупреждение, предостережение, оформленное столь чудно, изысканно посредством… да-да, это очевидно… «декорированное» благодаря теперь уже как бы стекающих к центру земли всех красок мира! Никто ему не угрожал и ничто ему не угрожало. Возможно, до него здесь бывал кто-либо из Болотов, конечно, однако бывал напрасно, без пользу делу, поскольку… И вдруг пронзила Анатолия Фёдоровича несуразность дикая, дичайшая:

ОСТАНОВИЛОСЬ ВРЕМЯ САМО!!!

Впечатления, ощущения наслаивались друг на друга, оттесняли мимолётные, вторичные, неброские, кои слабоваты были, не доставали до планки, невесть кем установленной… мысли и чувства вибрировали, перемежались, пропадали также быстро, даже быстрее, чем давали о себе знать, возникая в мозгу, во всём теле… ОСТАНОВИЛОСЬ ВРЕМЯ??? Откуда пришло озарение-эврика: время стоит, люди глубоко заблуждаются, считая, что оно движется неостановимо от прошлого к будущему, полагая, что оно летит стремглав, скоротечное, невозвратимое – нет, нет!! Оно именно стоит, в миге вечном запечатанное, аморфно-расплывчатая глыба, и вместе с ним стоит всё… Только недвижимость такая – особенная, не поддающаяся осмыслению, её нельзя представить, как невозможно представить конец вечности, как нельзя обогнать мечту… И оно постоянно мерцает, шлёт нам сигналы, дабы отрешиться от своей окаменелой неподвижности, чтобы мы не заразились его врождённым недугом…

Но стоп. Тогда зачем, для чего ему, композитору, очутившемуся по неисповедимости судьбы Бог весть где, понимание сложнейших сентенций, откровений, словно бы продиктованных свыше? Кто втиснул в него в общем-то незваные думы о природе вещей, вещей далёких, необычных, но и близких, рядовых?.. А в голову Анатолия Фёдоровича вплетались новые понятия, суждения, откуда ни возьмись пришедшие отгадки и «эврики». Помнйлось даже: он не идёт дальше, путём незнаемым-глубинным, не дышит ровно, сильно, хотя и восторженно, а замертво, оцепенело погружён, погружён! вот ведь в чём недолга-то, погружён, а не послушно погружается… уже погружён в абсолютное Ведение, причём состояние этой самой погружённости вполне для него нормально, приемлемо, естественно!

…Начались сны наяву, сбылись грёзы, упования, вочеловечились надежды, воплотились искания! И увидел он… несбывшееся. Маму, Тамару нашу Викторовну, увидел, как, улыбаясь, играючи, разбросала-расшвыряла она выродков, избивающих боем смертным старокандалинцев. Походили на кукол, на странные манекены с физиономиями угадываемыми-знакомыми выродки те, ибо впечатались навечно в память недетскую-детскую, такими же рубцами в душу вошли, что полегли на лицо его, сына Фёдора, до уродства исполосовав и пересчитав кости…

– Сына, ничего и не было! Приблазнилось тебе, ну! Щас вот Прошечку покормлю, вечерком накупаем его – подсобишь мамке! А вона и сам, пострел-то наш, лёгок на помине! Кто это с им?

Прошка, живой, взлохмаченный, вприпрыжку мчался к брательничку старшему, держа за руку пацанёнка незнакомого, отроду трёх-четырёх годков и белобрысенького, шевелюристого… А ба-а, Степушок же это! Непослух озорной, сопля из носа!

Под ногами – зеленя таёжные, навкруги – сосны, кедрач, полыхает вполнеба синева и грудятся на западе радостно свежие, смеющиеся облака…

«Останься здесь, забудь, что будет!» «ОСТАНЬСЯ!.. ЗАБУДЬ, ЧТО БУДЕТ!!!»

«Каньона» как и не бывало – веслинка перед ним.

Глазов встряхнулся, продолжил путь. Не успел и шага сделать, как, словно в зыбке, оказался. Качнуло под ногами – повеяло свежестью речною, особенной, тихой, в ароматах-запахах непойманных рыбёшек, ушицы несваренной, остро-ситника прибрежного… зарябило повсюду, сладко, жданно очень, благостно просияло… Тысячи бликов хрустальных, янтарных, бисеринок-страз стекла тончайшего, осколков перламутровых таинственно дробились в пыльцу звёздную, а минуту-другую спустя (ХОТЯ ОСТАНОВИЛОСЬ ВРЕМЯ…), подобно ртутным пятнашкам, воедино сливались, образовывая новые сочетания, муляжи. Напоминало всё это недавнюю светопляску – красочный солнцеграй, иначе и не назвать динамику, свидетелем которой он, композитор, потрясённо являлся! Потрясённый, был… до момента, когда ОСТАНОВИЛОСЬ ВРЕМЯ…

Изображения, очертания, силуэты и фигурки теперь дивными, неувядающими лепестками вспыхивали на волнах не пригрезившихся Лены-реки и при всём том неумолимо, неостановимо уходили, отступали куда-то… назад, назад… а их место облюбовывали, занимали новые, более сказочные, словно прорисованные кистью гениального художника, барвинки, орхидеи, лилии… Палубой «ГРОМА» стала поверхность, на которой стоял Анатолий Фёдорович, а кругом – застывшие изваяния устремлённых в небо скал, похожих на руины крепостных стен, каменные иглы, колонны, башни, столбы… И вот… вдруг – Клава. Бьётся в истерике. Горелов… «Лазарет Лазаретыч»… Мещеряков… его правая рука – Воропаев… сам он, Толя… Себя, пацана ещё, Глазов узрел и захолонуло в груди… Трудно дышать стеснённой, ей, и никто ответить не мог, замер ли он, нынешний, пришедший сюда, застыл ли столпом соляным или продолжал шаги прямить спуском пологим, чудеса открывающиеся минуя. Действительно остановился извечный ход жизненных процессов?.. Ни причин, ни следствий! Зато в насыщенное пространство видеорядом – сменой сюжетов, картинок, втянулось что-то ещё, пока неоформившееся… будто приклеилось и начало стелиться вослед призракам, нынешним и былым… Из далёкого далека пробились вдруг звуки первые, голоса, среди них…

– Не продаюсь я.

Засвербило в мозгу – советом-подсказкой? волеизъявлением на выбор, иной выбор, иной, могущий в корне изменить судьбу, выбор-то?! «Не будь жалостлив к девочке, не будь хлюпиком, размазнёй! Брось её, решись прямо сейчас бросить её! Ну, давай! Не медли! Ведь в твоих руках всё, останься здесь, а не там и начни жить иначе… Останься же!!»

Безотчётно? осознанно? – третьего не дано – Глазов продолжал-таки вперёд идти! Сторонясь и не задевая, сквозь и наперекор-напролом, оставляя – ему хотелось, чтобы так и было – позади себя летучие миражи, фантомы, иные над-цветы, колддовские россыпи ледяных и пламенных огней… Он шёл, гоня прочь сомнения, пытки совести… Очередная сцена заставила его, однако, если и не схватиться за голову, то, во всяком случае, замедлить шаги. Пришла пора собирать камни!

Белоруссия… В землянке одного из партизанских отрядов… «Особист» майор Гуров, длинношеий, лицо сухое, также вытянутое, нос усеян веснушками… Глаза – какие-то выпуклые, вот-вот выскочат из глазниц и вопьются в допрашиваемого. Говорит медленно, прицокивая и как бы выцеживая… ртом вопрос, вопросы – каверзные, обыкновенные самые, часто повторяющиеся, для уточнения? для того, чтобы поймать отвечающего на несовпадении не столь уж и незначительном? Прямо перед офицером – записная книжка, только пометок он в ней не делает. (Не делал, тогда…) Вероятно, считает излишним, поскольку спектакль сей разыгрывается им ради проформы, ибо он ни на йоту не верит тому, кто напротив, – следственным же действиям подвергался композитор Глазов – и давно вычеркнул последнего из списка живых. А возможно, обладает универсальной памятью и сейчас целиком полагается на неё.

Права этому самому Гурову даны, конечно, немалые. Снаружи – несколько молодцев-охранников… Какими судьбами энкавэдэшник сей, особист, попал сюда, в действующий партизанский отряд, Анатолий Фёдорович не знал. Знал другое: сейчас схватится с нашими же, советскими бойцами, дабы обеспечить себе свободу на будущее – свободу от пресловутого плена, в реальности коего ничуть не сомневался. Кто, скажите, «поведётся» на байки о том, что он, композитор, вырвался из фашистской золочёной клетки, побывал затем у немецких патриотов, которые помогли ему в итоге добраться до линии фронта… к своим?? Только вот «к своим»-то он не пошёл – ударился в бега…

И снова звучит… нет, не менторский голос Гурова, а глас некий, высший…

– Не упусти шанс! Сделай правильный выбор сейчас… не становись предателем, дезертиром, изгоем!! Себя проклянёшь ведь…

Замедлить бы ход… не надолго! Но что-то внутри вело, как будто в спину толкало сына Фёдора – дальше, дальше… под уклон… Прочь оцепенения, заморочки, раздоры с собою самим! На кон брошено главное, земное всё – Соната. Да, конечно, у него ещё имеется малюсенькая подстраховочка – немыслимым образом (это там, наверху, немыслимым, а тут…), образом невозможным проведал он: сейчас случится встреча с Пелием, когда тот предложил остаться у чудей. Вот уж поистине самый последний разочек, самая последняя возможность переделать судьбу, хотя многого, главнейшего, в ней теперь не изменить… Ну, подсластит он, Глазов, пилюлю, заявится к Зарудному – нос чем, с чем? С планами, набросками звукотворения своего титанического, с угрызениями совести да надеждами на благополучный исход одиссеи неоднозначной, жизненной? Как бы не так! Его немедленно схватят – и поделом! – здешние работники соответствующие. Ведь в Беловодье, в Ярках та же советская власть и такие же точно законы, органы…

Но что движет им? Почему не прислушивается к голосу не вкрадчивому, советующему одуматься, остановиться и – переоценить, переиначить прошлое?!

Он заново переживал самые странные, неоднозначные и самые страшные, невозможные минуты своей жизни:

– …вот он, четырнадцатилетний, покидает дворец Горелова, уходит один, без Клавушки на руках, но ещё может, может вернуться, к ней, (и мы помним, что вскоре, тотчас почти, возвращается, захваченный мстительным водоворотом революционных страстей)…

– …вот, раненный Дрогачёвым, наносит лжекущнику сокрушительный, ставший для того смертельным, удар кулаком…

– а вот, гораздо позже… но ведь ЭТО он уже видел, ЭТО повторяется – особист Гуров, солдаты, которых расшвыривает сын Фёдора… зачем прокручиваются перед ним ЭТИ кадры?.. Зачем надолго исчезает композитор в спасительном лесу – чтобы скрываться до сей поры(!) от репрессивных и чрезмерно карающих органов НКВД – НКГБ?

Всякий раз, когда Глазов буквально вживую соприкасался с картинками прошлого, с этими самыми «вот» – живыми, полупризрачными бумерангами судьбы, ему, композитору, ныне оказавшемуся не просто в подземье, но в абсолютной нереальности происходящего, словно бы давался шанс изменить дальнейший ход событий, поступить иначе… сделать другой выбор, который, скорее всего, не привёл бы сюда, снял бы многие вопросы, но только не основной… И даже не вопрос – ответ, лежащий на стыке двух нравственных глыб, отповедь совестливую: можно ли пренебречь интересами истекающей кровью Родины во имя эгоистической самореализации собственного творческого потенциала, душевного предначертания на благо несомненное всё той же Отчизны… и не её одной?! Каждый человек – атом своего народа, но если оный атом блуждает неприкаянно, если находится не на положенном месте, то, в конце концов, не исключена вероятность распада, раскола, развала целой системы! Думал ли обо всём этом сын Фёдора, не думал, в любом случае действительность жила, существовала по своим, не выдуманным законам. А законы – единственное, что, даже противореча друг другу, призывает людей к ответственности, мобилизует волю и разум. Подчиняет личность, пусть и неординарную, высшей цели, к сожалению, не всегда оправдывающей средства её достижения. И уж тем более ни сном ни духом не ведал, что ежели «понять – значит, простить», простить – далеко не всегда подразумевает, что ты понят. Понят до конца. Человек особенно силён задним умом, но задний ум – дело наживное, появляется не в одночасье, при стечении обстоятельств крайних и не без участия угрызений совести да глубочайшего покаяния. Искреннего.