Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

…И КОБАЛ ЛИ НУЖЕН МНЕ??

Озарения, озарения… Повторяющиеся, что бы эдаким курсивом запечатлеться в сознании. Будто впрыскивают в него, композитора, из реторт, колбочек тайных её величество Информацию, дабы оглоушить, сразить наповал проблемами, дилеммами, раздумьями по поводу… Оглоушить – или помочь ему уяснить истины азбучные?

Предстал Пелий… Старый, дышащий на ладан чудь действительно забредал в глубины сии, останавливался в нескольких сотнях метров от барьера – внутренний голос, КОБАЛа Глас предупреждал волота о нежелательности дальнейшего продвижения, давал понять: всему свой черёд.

Пелий не просто возник в мыслях Глазова – вместе с Пелием немедленно родилось понимание судьбы чудей, их удел нелёгкий, также и то, как встретил КОНДИ-Медведя хозяин подземья – Тот, Кто Миру Неведом, предоставил переселенцам – всем! – пустоты необозримые, дал нечто вроде паролей, чтобы войти можно было во владения мрачные – «ДОНДЫКАР», «ИДНАКАР», кои передавались от одного вождя к другому на протяжении последующих долгих веков. Озарённый новыми сведениями, Анатолий Фёдорович, Гость, поймал вдруг себя на мысли, что всё случившееся с ним здесь должно так или иначе войти в «ЗЕМНУЮ, тем более, (и в оном композитор убеждён был на двести процентов), основные события, откровения, чудеса обещались впереди…

Баланс… Равновесие… Могучий дух сына Фёдора словно воспрянул к новым вопросам…

«…КОБАЛ! ЕЩЁ СПРОШУ. ЧТО ЕСТЬ ПРЕКРАСНОЕ? ПОЧЕМУ ОДНО И ТОЖЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ ИСКУССТВА У РАЗНЫХ ЛЮДЕЙ ВЫЗЫВАЕТ, И ЧАСТО ВЫЗЫВАЕТ, СОВЕРШЕННО ПРОТИВОРЕЧИВЫЕ ЭМОЦИИ – КТО-ТО БЕЗ УМА ОТ НЕГО, БУКВАЛЬНО БОГОТВОРИТ, ДРУГОЙ ЖЕ СЧИТАЕТ НЕ СТОЯЩИМ ВЫЕДЕННОГО ЯЙЦА?! И КАК МАСТЕР, ХУДОЖНИК ДОЛЖЕН ОЦЕНИВАТЬ СОБСТВЕННОЕ ТВОРЕНИЕ – КАКИМИ-ТАКИ-МИ КРИТЕРИЯМИ, СЛОВАМИ, МЕРКАМИ, ЧУВСТВАМИ?? ЧЕМ ОТЛИЧАЕТСЯ АВТОР ОТ ОБЫЧНОГО ЧЕЛОВЕКА? ДОПОЛНИТЕЛЬНЫМИ СТРАДАНИЯМИ?? А ПРАВИЛЬНО ЛИ ТО, ЧТО В ОСНОВАНИИ СЧАСТЬЯ, ВДОХНОВЕНИЯ ЛЕЖИТ ИМЕННО ОНО – МУЧИТЕЛЬНОЕ ОЖИДАНИЕ ЧУДА СОТВОРЕНИЯ, АСЬ?! ЧЕМ ОТЛИЧАЕТСЯ ГЕНИЙ ОТ ПРОСТОГО СМЕРТНОГО? Я СПЕЦИАЛЬНО ПОВТОРЯЮ ВОПРОС ЭТОТ, ИБО ЗНАЮ: ПОДАВЛЯЮЩЕЕ БОЛЬШИНСТВО ХУДОЖНИКОВ, ТВОРЦОВ СЛЫВУТ ЧУДАКАМИ… НЕ ЧЕРЕСЧУР ЛИ ВЫСОКА СЕБЕСТОИМОСТЬ ШЕДЕВРОВ?? И ПОНИМАЮТ ЛИ ЭТО ПОЧИТАТЕЛИ, ПОКЛОННИКИ, ВСЕГДА ОЧЕНЬ КАТЕГОРИЧНЫЕ И ОДНОЗНАЧНЫЕ В ОЦЕНКАХ?! СТОЯЩИЕ КАК БЫ ПО ДРУГУЮ СТОРОНУ БАРРИКАДЫ… А ВДРУГ ЛЮБОЙ ЧЕЛОВЕК – ГЕНИЙ И ТОЛЬКО ЕДИНИЦЫ АМБИЦИОЗНО ВЫПЯЧИВАЮТ ТАК НАЗЫВАЕМУЮ ИЗБРАННОСТЬ, ПОСКОЛЬКУ ПРОСТО НЕ УМЕЮТ, ДА И НЕ ХОТЯТ ЖИТЬ ИНАЧЕ?? И КТО, КОГДА ИСПОЛНИТ «ЗЕМНУЮ», КОТОРАЯ ПРАКТИЧЕСКИ ГОТОВА??? КОМУ ПРЕДЛОЖИТЬ ТЕКСТ ЕЁ?! ГОВОРИ, КОВАЛ. Я ПРИМУ ТВОЮ ПРАВДУ, ПОТОМУ ЧТО… ПОТОМУ ЧТО СИЛЬНЕЕ СЕБЯ САМОГО ЧУВСТВУЮ, ЧТО МОМЕНТ ИСТИНЫ НАСТУПИЛ… И ПОЛОН СИЛ В ЭТОТ МИГ, КОТОРЫЙ ТЫ ОСТАНОВИЛ ДЛЯ МЕНЯ…»

…Да, он на суде. Да, исповедь и покаяние срывались с губ композитора, но излучали они надежду отчаянную. Да, он понимал: решается многое, практически всё в судьбе его, не даром три первые буквы судьбы – «суд». Но, вопрошая КОБАЛа, переживая целые гаммы знакомых и новых чувств, сын Фёдора невольно ловил себя на том, что гнездится, не отпускает душу ощущение всё той же пресыщенности, выпотрошенности прежней и тянется в гору из глубин таинственных-незнаемых в груди, поднимается протестно хоботок безразличия ледяного… Он, Глазов, отправлял в адрес гигантской, возможно, безразмерной нечтообразной массы послание за посланием – протуберанцы, сгустки эмоциональных порывов со множеством вопросительных и восклицательных знаков, но и – одновременно – вбирал в сознание ответы неведомого существа, «представшего» перед ним. Ответы, которые и утомляли, и выхолащивали, создавая баланс… Даруемые этим земным-неземным солярисом(!) сведения воспринимал также необычно – через озарения. Например, стало ясно, как и почему прикосновением легчайшим открыл Пелий – вождь, избранный! вход в монолит скальный, заброшенный посреди тайги. Но все эти «ДОНДЫКАРЫ»-«ИДНАКАРЫ» явились только началом последующих знаний, откровений, прологом! Ведь слова странные были своеобразным ключом, подаренным ещё КОНДИ-Медведю в незапамятные столетия былые… Постиг сын Фёдора и то, что никто иной, а КОВАЛ на протяжении веков и веков слыл добрым ангелом-хранителем для волотов-чудей, стал для них Богом сущим…

Всё, упомянутое выше, – цветочки первые по сравнению с тем, что последовало позже…

7

ОСТАНОВИЛОСЬ ВРЕМЯ САМО…

То, что произошло потом, не укладывалось ни в какие рамки. Сверхъестественные знания, откровения взроились в воспалённом и – парадокс! – холодно-отключённом, оцепеневшем (как и мгновение КОБАЛа] мозгу Анатолия Фёдоровича. Он вдруг и не вдруг познал многое из того, что жаждал постичь, уразуметь. Перед ним распростёрлась его песнь лебединая – «ЗЕМНАЯ СОНАТА», уже созданная и звучащая со сцен театров, филармоний, дворцов культуры и в самое душу композитора зримо, цельно вошёл образ Исполнителя, да-да, Бородина – единственного, пожалуй, на сегодняшний день, кто сумел бы в полной мере передать накал и содержание, новаторство, драматизм Замысла авторского, глазовского; хоть Сергей Павлович и умрёт от сердечного приступа незадолго до генеральной репетиции, что ж, – ричеркар даст о себе знать в очередной раз. Ричеркар – предваряющее… вхождение… поиск… начало начал… Назовите как угодно, суть неизменна: Соната должна вызреть. Она – как живая! Она будет сама развиваться, улучшать и совершенствовать себя, что не преминут заметить самые близкие к Исполнителю неслучайные слушатели её. Написанный композитором первичный текст музыкального шедевра – это, так сказать, основа для того могущественного оружия, которое, наряду с другими средствами борьбы, осилит власть Зла… Пройдёт какое-то время и сын Бородина – Анатолий Сергеевич Шипилов – преподнесёт миру сакральное творение вдохновенной воли…

Остановилось время само… Наслаиваясь одно на другое, озарение за озарением, открытие за открытием обрушивались на Глазова, который, подобно утёсу с ленских берегов, грудью принимал удары и наскоки одиночные ошеломляющих волн. Воочию узрел сын Фёдора: дух Конди-Медведя в немалой степени помог ему, пацану, выстоять тогда в Кандале Старой и потом долгие годы вёл будущего гения мало-езженными дорогами судьбы. Сподобил же на такое – К0-БАЛ. Это удивительное НЕЧТО, оказывается, спланировало события таким образом, чтобы Глазов всецело посвятил себя музыке, ибо «когда звучит музыка… молчат пушки!» Наивно? А разве не наивно утверждение, о том, что КРАСОТА СПАСЁТ МИР? Ведь не впустую были изречены Достоевским знаменательные слова сии! А раз так, следовательно, в риторическом КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ предопределено место для символической запятой! О, да-а!.. «Неужто я жил под незримой пятой этого самого КОБАЛа – подумалось внезапно Глазову. – Он, КОВАЛ, вёл меня по жизни во имя высочайшей цели, благороднейшей миссии, даже пренебрегая законами патриотической чести… Не может быть!!»

«…КТО ТЫ, КОВАЛ? БЛАГОДАРИТЬ ЛИ МНЕ ТЕБЯ ЗА СУДЬБУ МОЮ, В КОТОРУЮ ОДНАЖДЫ ВМЕШАЛСЯ ТЫ? ОТВЕТЬ! ИМЕЕШЬ ЛИ ТЫ ПРАВО РЕШАТЬ ЗА МЕНЯ?! И ВООБЩЕ, КТО ТОГДА, ТЕПЕРЬ, СЕЙЧАС ЕСТЬ Я??? ОРУДИЕ В ТВОИХ РУКАХ НЕВИДИМЫХ, ТВОЙ ШАНС ИЗМЕНИТЬ НАШЕ ЗЕМНОЕ МИРОБЫТИЕ В ЛУЧШУЮ СТОРОНУ? НАМЕРЕНИЕ БЛАГОЕ, НИЧЕГО ТУТ НЕ СКАЖЕШЬ, НО, ВЕСТИМО, ДОРОГА В АД ВЫМОЩЕНА БЛАГИМИ НАМЕРЕНИЯМИ! КОВАЛ, ТЫ – БОГ???»

…Это было даже не озарением.

Глазов прознал, как прозрел: Анна Шипилова, член семьи репрессированных, отбывает без вины наказание в том же самом лагере, где находится Светлана Ильинична Колосова, обе не ведают об этом и «числиться» в ранге чэсэирок им предстоит ещё очень долго – до тех пор, пока на очередном, ХХ-м съезде КПСС Никита Сергеевич Хрущёв не выступит с докладом о культе личности Сталина, после чего страну охватит бурная волна амнистий, досрочных освобождений от государственных оков странно большого числа соотечественников, причём, людей, отбывавших наказания по совершенно различным статьям, за которые их в своё время и «упекли»… до тех пор, пока на рабочий стол уже знакомого нам подполковника Шведова не ляжет секретный циркуляр из Москвы, отличающийся от аналогов своих только перечнем фамилий заключённых, подлежащих немедленному освобождению. Волна амнистий вызовет к жизни волну другую – преступлений и самоубийств со стороны отъявленных уголовников-рецидивистов, также, увы, не нашедших себя в жизни после длительной изоляции от общества ввиду отсидки. На таком фоне дальнейшая жизнь Анны, её стоическая русская душа предстанут перед Глазовым не то чтобы в новом… в ином-каком свете – но въявь и реальнейшим образом! И будет сие, нет – стало, стало! не приглашением на белый танец, вальс задушевный влюблённых всех, а чем-то вроде навязанного выбора, приятной противоположностью тому, что испытал Анатолий Фёдорович по дороге сюда, когда ему предлагался КОБАЛом некий призрачный шанс изменить прошлое своё, сделать другой ход в, похожей на шахматную партию, жизни человеческой – в собственной судьбе. Теперь он лицезрел грядущее…

…грядущее, то есть, то, что близится, что неизбежно.

Внезапно окружающее исчезло. Композитор оказался в той самой рощице берёзовой, где много лет назад – вечность целую! – прощался с Аней… Женщина была рядом и внешне

Анна Евгеньевна мало изменилась, потому Глазов узнал её тотчас же, а узнав, сразу и подивился, и принял, как должное, факт появления любимой. Ужились вместе несовместимости и только ярче обыкновения – показалось, нет ли? – светились изнутри свечушки стволов и зелено-изумрудно пламенели на ветру сочные кроны.

– Не верю глазам… Толя!! Ты?! Странно это… вот так… Молчи, молчи…

– Молчу.

– Если бы не твоё присутствие, я, наверное, сошла бы с ума. Но ты, ты… И ещё… знаешь, знаешь… я стала другой… зона ожесточает, но и закаляет и ещё многому учит, хотя это не объяснить… господи, родной, ты ведь должен презирать меня… у меня ребёнок, сын, от Бородина… я ничего не могла с собой поделать… прости… прости…

Пока звучали эти взволнованные, искренние слова Глазов как-то одномоментно постиг: ведь он в будущем, война против фашистов давно кончилась, и завершилась без него, который также достоин презрения, да, да, презрения и отчуждения.

…ему недавно четыре годика исполнилось, он такой милый… я дала ему пластилин, чтобы мял, мял его и разрабатывал пальчики… учу его делать растяжки, чтобы потом легче брал октавы… знаешь, я мечтаю о том, чтобы мой Толик стал знаменитым исполнителем…

– Тёзка, значит?

– Значит…

Тепло, свежо, чисто в мире, который сосредоточился в минуточки эти здесь, среди нереального и вместе с тем существующего наяву бытия, вызывая особые, глубокие эмоции, напоминая о далёком-близком и не былом…

– Господи, Толичек, мы ли это? Помнишь, как на этом же самом месте расставались с тобой? Да, да, именно на этом! Знаешь, мне сейчас стало вдруг не по себе – будто и не было всех этих лет разлуки… не было зоны, будь она трижды проклята, трижды проклята!! не было войны… ничего вообще не было… и мы по-прежнему молоды и полны надежд… Толя!!! Я сейчас умру, ведь так просто не может быть!! А?!

– А сын, мой тёзка? Ты уж не помирай, большо!! Лады?

– Господи… лады, лады! Мы с тобой словно на острове необитаемом! Не находишь? Так чудно!

Тёмные, бесформенные пятнашки на коре берёзовой, алебастровой походили на многоточия, за коими – недосказанности, недоговоренности и хотелось развести руками кляксоподобные образования, чтобы заполонил пространства открывшиеся-высвободившиеся пронзительный белый фон и чтобы навевал он философское настроение, умиротворённость с грустиночкой, меланхолию летучую – мол, всё в жизни не так гладко, идеально… сплошь в недостатках, прорехах, однако есть и нечто высокое, озаряющее маяком блуждающие души человеческие… И ещё – Анатолий Фёдорович по-прежнему обострённо воспринимал мыслечувства свои – происходящее сейчас и здесь невозможно, оно сродни эманации живейшей, ирреально… «Когда наваждение закончится, пройдёт, спустя годы и годы, повторится ли – точь в точь! – сцена их встречи такой, такой?»

– Чудно, гришь?

Дотронулся до неё, медленно, с опаской? нет ли? проверяя на прочность дар удивительный КОБАЛа, загораясь смутным желанием не возвращаться более – туда, навсегда остаться тут, в грядущем, и понимая: напрасный, тщетный порыв!

– Только не уходи…

Пролепетала она и ребёночком доверчивым прильнула к его груди.

Благостью, снежностью веяли будто накрахмаленные, и тихие-претихие берёзки. Словно смягчились пятнашечки не рябые, опустили долу, к ним, героям нашим, невидимую, тончайшую сеть, дабы отгородить бережно обоих от мира несбыточного, сохранить им идиллию нежданную.

– Толичек, не понимаю, почему? как? надолго ль? Мы вместе сейчас, но, видит Бог, я тебя люблю и не отпущу – никуда, никуда! Никогда!! Господи, если ты есть, сделай же так, чтобы он не пропадал, чтобы…

– Не к тому обращаешься!

Впервые за сознательные годы умопомрачительной жизни своей Глазов испытал что-то вроде язвительного сарказма. Осенило тотчас: а ведь КОБАЛ ждёт не её, а его, сына Фёдора, молитвенного обращения к всемогущей и таинственной персоне своей-подземной. Ему же, композитору, и никому больше предоставлен очередной и уникальный шанс, предоставлена возможность выбора – и не в прошлом, как сравнительно недавно, когда шагал-погружался в недра глубинные, а в грядущем, что имеет определённые особенности, налагает повышенную ответственность. Да, выбор… Но – между чем и чем? Вернуться назад, сменить обстановку, фон, оказаться лицом к «лицу» с Богом-не-Богом по имени КОБАЛ, либо остаться здесь, в раю обетованном, и нести крест свой с середины пути, наслаждаясь обманкой сладчайшей – провалом эдаким в жизни, перепоручив КОБАЛу за себя, автора «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ», решить и решить непременно в пользу последнего все проблемы?? А главное – ответить собственному сердцу на бессмертный вопрос: да имеет ли, в конце-то концов, человек право на просто счастье, счастье без борьбы, без страданий, сомнений и противоречий, возможно, даже и незаслуженное, но перед кем, спрашивается, надо его заслужить, ась?! К тому же я, Глазов, и без того пережил ого-го сколько… (Параллельно мыслям этим он продолжающимся восприятием обострённым принимал непреложное: да кто он, собственно, такой есть на свете белом? Подумаешь, старокандалинец, композитор, возомнивший о персоне собственной невесть что! А на задворках сознания предательски теплилось: пойди он в минуту застывшую сию на второй вариант, избрав наименьшее сопротивление, оставшись с Аней… – всё равно от себя не уйдёт, пусть земные дела и упорядочатся сами собой как бы, решатся положительно…)

– Почему Толь? А к кому обратиться? К тебе?!

– Аня!!

Нырнул в объятия распахнутые и крепко-накрепко зажмурился. Почувствовал себя маленьким… На выдохе отчаянном сбросил с души неразделённость былую, тяготу извечную, грех живой. Аки яблочка молодильного испробовал!

– Что, что, родной? Я так ждала и… боялась этой нашей встречи…

– Из-за ребёнка?

– Ведь выходит, что я обманула, предала тебя…

– Никто никого не обманул. Нельзя всё время идти против течения, наперекор обстоятельствам, постоянно ломать карту, перечить фортуне, судьбе. Это может плохо закончиться… для всех. Это выматывает. Это ненормально!

– А сам?

– Сам? Я – сильный. Хотя перед тобой не буду казаться…

…Шептал ей что-то смешное и грустное, рассказывал, делился, отпустив на волю закованную в броню изнанку свою, каялся…

– …непробиваемым. Меня гложут сомнения. Вот ты – помнишь? – давеча говорила: живи так, как подсказывает сердце. А я? За мной столько грехов тянется! Ведь я, по сути, дезертир! Ну, укокошил десяток-полтора фрицев, так ведь это же с гулькин нос! Инно думаю, за во имя чего скитался, столько тысяч вёрст отмахал, у подземных людей живу? Кому нужна будет музыка моя? И ещё… с Клавой… Чуть было не снасильничал бедняжку-то… Стыдно вспоминать! Я и не я тогда был! Может, действительно медведище вселился в меня и… Тьфу! О, если бы ты знала…

Молчали кроны берёзок русских, шелестели что-то там листиками – небось, делились впечатлениями от услышанного.

– Мы должны расстаться? – Её голос был полон сострадания.

– Боюсь, что да. Должны, родненькая…

– Встретимся ли? Должен знать.

– Как Бог даст.

– Бог?!

В огромных глазах любимой женщины сияла нежная лукавинка. Спустя минуту спросила:

– Расскажи мне всё. Слышишь, всё. И почему так долго не объявлялся? Где был??

Он вдруг почувствовал, что это не она, Аня, а сама вочеловеченная совесть мира пытается и казнить и помиловать сразу.

– Всё?! Кому сказать – не поверят, большо!

– Я – поверю.

– Тогда…

Медленно, стараясь ничего не пропускать, поведал о мытарствах былых, начиная с той минуточки благословенной, когда расстались они, на этом же месте и расстались, не подозревая-не ведая о грядущих испытаниях для обоих. Вспоминая прошлое, пережитое, он заново осмысливал те-иные коллизии жизненные, часто каялся, исповедовался… Зачем? Его действительно словно бы прорвало – всё, что прежде вкладывал в звуки, в ноты, сейчас ливневыми потоками обрушилось на Анну. Зачем? Не знал. Просто ощущал необходимость оного. Будто держал экзамен на человеческую зрелость – перед КОБАЛом ли, перед женщиной… Второй раз в жизни он так разоткровенничался и снова душу его неуёмную принимала в объятия свои она – Аня. Текли-не текли слёзы, срывался и твердел голос сибиряка, ОСТАНАВЛИВАЛОСЬ-НЕ ОСТАНАВЛИВАЛОСЬ ВРЕМЯ – эта сжатая донельзя и разжатая тут же пружина ходиков мировых.

– Теперь твоя очередь!

– Толя, а у нас много времени впереди? Вдруг ты растаешь также внезапно, как и появился час назад? И я больше никогда тебя не увижу… Потом, мне нужно зайти в садик, забрать Толика, ведь уже вечереет… А?

– По-моему, для Него время несущественно.

– Ты о ком? О… Кобале?

– Да, конечно. Так что можешь спокойно выговориться. Ведь тебе пришлось ещё более несладко! Если бы не парт-съезд, не амнистия в столь широких масштабах, ты и сейчас бы тянула лямку чэсэирки!

– Ох, и не говори!..

– А за сыночка не переживай. Большо, ничего с мальцом не станется, КОВАЛ не позволит! То-то ж.

– Знаешь, я раньше никогда не думала, что смогу преодолеть такое… Наверно, люди совершенно не представляют своих истинных возможностей. Но я поняла ещё одно: без слабостей, компромиссов с самой собой, отступлений крохотных от личных правил, собственных убеждений никогда не прибудет и силы духа. Нужен какой-то отдых, смена ритма, что ли… Ведь перед каждым новым рывком надо набраться сил… Я… не оправдываюсь, просто так стала думать… последнее время. Происходит удивительнейшая вещь – память, надежды и рождают отчаянье, и выковывают в нас некие и, главное, негнущиеся стержни… и уводят на запасные позиции… на взлётные полосы!.. Понимаешь меня?

Потом она подробно, забыв про время, тикающее посекундно и как-то игрушечно, понарошку на правой руке её, поведала Анатолию Фёдоровичу о своих злоключениях, утратах, приобретениях, не забыв упомянуть и Татьяну Горлову, и, разумеется, Сергея Павловича Бородина.

– Понимаю, тебе это неприятно, очень, но я ничего не могла тогда с собой поделать. Во мне всё восстало против одиночества, против того же Колосова, который относился ко мне по-отечески, да, но я ведь женщина, а женщину ни один мужчина никогда не обманет, не проведёт… Я могла бы сказать, что потеряла голову, но в этом случае правда будет не вся. Этот век, эти люди что-то надломили во мне…

Я хотела бы иметь ребёнка от тебя, Толичек, но боялась, что никогда больше мы не увидимся, что не будем вместе… А забеременеть в пятьдесят лет – сам понимаешь… Да я и так родила поздно…

Он молчал. Продолжал нежно обнимать её, проникаясь неизбывной доверчивостью, покаянным светом родимой-близкой души и собственным отчаянным убеждением, что и его жизнь не задалась, что бобылём прошагает-дошагает отмеренные ему вёрсты столбовые и уйдёт в никуда, оставив после себя звукотворный памятный след. Ни ревности, ни зависти, ни тем более ненависти не питал он к незнакомому совершенно Сергею Бородину – напротив, где-то в закоулочках сознания стала вызревать единственно реальная в невообразимости сущей вокруг мысль: именно Бородин станет первым исполнителем его «ЗЕМНОЙ»! Сам-то он, конечно, никогда не сможет – пальцы давно уже не те… Да, да, Бородин! Или…

… – И ещё – продолжала она, прижавшись к богатырю, – после тех ужасов, что повидала, которые на шкуре своей отведала там, многое вдруг переиначивается, делается другим… Ведь ты понимаешь, о чём я? Мы так давно не виделись… Я просто стесняюсь немного называть некоторые вещи своими именами. Странно… Мне и радостно, и горько… И вся наша эта вот встреча – такая необычная, может, даже в чём-то и знаковая. Не знаю. Где? в чём? искать мне теперь спасения, утешения? И нужно ли его искать? Я ничего не понимаю! Разве счастье, покой, сытость души – это главное? Разве не будет свербеть сердце, докучать занозами, не мнимыми! у того, кто, якобы, счастлив – счастлив безоглядно?!

– Где? В чём? В сыне. И не думай, что всё так уж плохо. Мы живы, живы. Я практически завершил свой труд, наконец, мы по-прежнему верим друг другу, любим друг друга… Мне бы вот только теперь из подполья выйти!!

Улыбнулся невесело, криво, она же почувствовала, как напряглось его тело, готовое к битвам. Не отстранилась – приникла ещё ближе к возлюбленному колоссу своему чтобы и в себя вобрать частицу силы былинной, не иначе, помочь сыну Фёдора отрешиться от мучительных предощущений, расслабиться не тайком…

Вдруг спросила его:

– Чтобы ты сделал, если бы увидел Рубана, Николая? Кстати, его отец умер… Набил бы морду?

– Чтобы сделал? Сыграл бы, как смог, «ЗЕМНУЮ» или хотя бы часть СОНАТЫ…

Не успел произнести последнее слово, буковку последнюю – аж вздрогнул невольно, скорее внутренне, однако Анна поняла: что-то случилось, произошло в минуточку, в секундочку эту вот самую…

Озарения… Озарения… Повторяющиеся, новые, спонтанные, логически стройные, пазл за пазлом слагающиеся в мозаику! Он должен найти свои «ИДНАКАРы» и «ДОНДЫКАРы»!! КОВАЛ вовсе не обязан и впредь вести его, композитора, за руку, вливать в него по капелечке предназначение, по капелечке, именно, чтобы не переборщить.

Сомнения позади. Только так, не иначе: я, Глазов, наполню созданное новым, сакральным содержанием – досотворю СОНАТУ, перешлю её Бородину единственно для того, чтобы его сын – сын Анны, мой тёзка, исполнением своим каждого звука, такта каждого (а СОНАТА будет перерождаться!) спасал мир. От апокалипсиса духовного, от Синедриона ползучего (наивно? опять наивно?!), после чего вернусь к людям и пусть они судят меня. Палача. ТОГО ЧЕЛОВЕКА. Ты, КОВАЛ, не вправе решать за них. И ты знаешь это. И вопрос твой «ЧТО НУЖНО ТЕБЕ – МНЕ! – ОТ ВЕЧНОСТИ?» понятен до конца. Ведь это ты, ты привёл меня сюда. Ты не можешь не знать, что нужно мне – всем нам – от вечности. Да, волоты выйдут на поверхность, их судьба, их история предопределена. И выведет их, теперь уже скоро, Пелий. Но спасётся ли мир? Моя музыка – это крохотный шанс человечеству выстоять во время предстоящего поединка решающего Добра со Злом.

Каждая мелочь здесь должна приобрести также решающее значение и потому я обязан быть честен перед собой, перед людьми родными. Честен до конца. Искупить грехи былые. Возможно и принести себя в жертву молоху системы. Чтобы кровь моя пала на незримую чашу весов – на чашу Добра. Но верю: соотечественники, вообще – люди доброй воли, не примут жертвы сей, ибо поймут: новая кровь рождает новую кровь, новые страдания, боль… Такое уже было, повторялось без конца… Господи, имею ли я право решать за них? Кто я? И кто ты, КОВАЛ?! Имеешь ли и ты право решать???!!!

Озарения… Озарения… Вспышки, протуберанцы знания, не эзотерического даже – другого, того, что глубже, знания о КОБАЛе… знания КОБАЛа о мире миров… Информация, передаваемая Глазову – зачем? Во имя выбора высочайшего и сделанного уже?? Вновь звучат немыслимым самым образом в голове композитора мысли, мысли, мысли – его и не его, Анатолия Фёдоровича, суждения… Они возвращались к одному и тому же, настойчиво напоминали разгадки, подсказки, объяснения, прочее, прочее… и тотчас же убедительно превращали «чужое» в своё, родное, словно выстраданное им, автором «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ», в течение долгих-тяжких его странствий и мытарств.

…Во время бурелома у тебя не было выбора. Но выбран был ты. Ты… Ты!.. Я.

Я был выбран тогда.

Но что происходит? Аня, Клава, Аня, Клава… Почему замелькали опять передо мной образы неотступные-родимые? Опять выбор? Какой? И можно ли вообще сделать правильный выбор, не обедняя себя безвременной и безвозвратной практически утерей чего-то, остающегося за бортом, вне тебя?? Господи, я так и не сделал свой выбор. Но стоп. Сейчас, в «кадре» война, партизанский отряд… Меня допрашивают, я должен отдать себя в руки правосудия, пусть и военного трибунала – я же не совершил никакого противозаконного действия. Но выбор ли сделал я в тот критический, прямо-таки роковой момент, ведь, положа руку на сердце, менее всего думал в минуты те о музыке, о предтечах, о будущей «ЗЕМНОЙ» – СОНАТЕ, даже и названия чьего тогда ещё не знал! Я просто перепугался, не хотел исчезнуть – бесславно, бестолково. Не хотел умирать. Не мог уйти из жизни, как генерал Шипилов…

…был выбран ТЫ. ТЫ… ТЫ САМ ДОЛЖЕН ТЕПЕРЬ ПОСТАВИТЬ ЗАПЯТУЮ В СТРОКЕ: КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ.

…Озарения, озарения… Голоса – не голоса. КОБАЛ ли, не КОВАЛ…

Что-то звучало вновь и вновь в сыне Фёдора, вещало о наиважнейшем, о том, во имя чего и заварилась каша…

Я был выбран – понял композитор – стал автором «ЗЕМНОЙ», чтобы она, СОНАТА, помиловала меня?.. А как насчёт рода людского? Кто спасёт человечество?! КТО?

Кто же ты, КОВАЛ???!!! Какое имеешь право вмешиваться в судьбы живущих?

Он не кричал, не вопрошал НЕЧТО всемогущее. Он сделал попытку проникнуть в сверхъестественное, ставшее огромной, неделимой частью его, Глазова, жизни. И – вздрогнул… напрягся… Анна, оказывается, всё это время была рядом и тонко уловила момент… Настолько тонко, что решила: сейчас её Толичек пропадёт, исчезнет… Она вцепилась в него, судорожно, мёртвой хваткой, почувствовала – не показалось! – какой-то импульс, ни на что не похожее содрогание, родившееся в груди гиганта…

Вопросы заданы. Все или не все вопросы… первые и, кажется, самые главные, важные, в его, Анатолия Фёдоровича, жизни. Нет, не так, не в привычном для нас разумении заданы, потому что не были сказаны, произнесены Глазовым слова, приведённые, и не раз, выше. «Он сбросил их, как сбрасывают непосильную ношу, как освобождаются от дурной крови – и если бы рядом находилась… Ирина (помните?!], кто-либо ещё кроме Анны, то знающий Друг сей обязательно подчеркнул: молитвенно звучали они, похожие на заклинание, и буквой каждый излучали отчаянной надежды свет, пульсирующий откровенно – сердцебиенно и душераздирающе. Можно только догадываться, сколько глухой, дерзкой боли выпросталось из композитора и верить в провидческую миссию того, кто предстал перед ним в не воспринимаемом образе КОБАЛа.

…Затем последовало ожидание ответа, но ожидание странное. На «фоне» озарений, обострённого восприятия всего и вся, поскольку в безгласице каменной пустоты, заменившей берёзовый рай, словно проступила, обозначилась рельефно его же, Анатолия, не выразимая доселе и совсем не детская наивность: а почему всё же я обращаюсь к нему! Почему перекладываю на «плечи» КОБАЛа(?) то, что составляет значительную часть моей личности, совести? Неужели надеюсь на чудесное исчезновение преследующего меня кошмара жить не по-людски за ради всё новых и новых звуков музыки?! Доколе воспоминания будут истязать и терзать меня, вдохновляя и подвигая на сотворение «РЕКВИЕМА» ли, «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ»? Какой ответ жду я от КОБАЛа?? От КОБАЛа, который, несомненно, слышит мои мысли… Одновременно с этими, обращёнными в сокровенные глубины души, вопросами возникли и другие. А что, собственно, я собой представляю? Подумаешь, возомнил о своём творчестве Бог весть что! Кому нужна музыка человека, отсиживающегося под землёй в роковой для Отчизны час? И не заблуждаюсь ли я, не чересчур ли высоко ставлю мелодии души?? И КОБАЛ ли нужен – мне?!»

Собственно, никакого ожидания ответа со стороны Глазова и не было, не последовало! Информация, странная, изумляющая, проникла в него «сама по себе» и он уже знал, что…

…биллионы биллионов земных веков мчала, мчит (и будет мчать!) вкруг Солнца третья по счёту планеточка, лазурная… наша Земля. Менялось всёшеньки на ней – от температуры атмосферы, давления – до очертаний материков; расцветали и гибли цивилизации – родные ли, пришлые, включая пресловутых лемурийцев и атлантов; непрерывно работала объединённая мысль материальная – строила планы, творила мечты, хвалила и хулила богов так называемых, созданных первейшими сообществами разумных для сохранения и распространения накопленных знаний и уж никак не ради поклонения слепого… А ещё – рождались прекрасные, светлые и скорбные, монументальные и трепетные образы – мелодий небесных, поэз несказанных, скульптур, полотен, фресок и цветов, и образцов одомашненной фауны, и… Причём, кроме слёз счастья, мурашек по коже прелести оные ничего не вызывали, настолько чудесны, дивны были перлы сии… Обладали предки те почтеннейшие уникальными свойствами, качествами, которые нынешние поколения представляют очень смутно в виде перепавших им крох: телекинеза, вхождения в астрал, медитации, йоги, некоторых иных аномальных способностей, да запечатлённых в многочисленных сказках, легендах, страшилках чудес… также находок диковинных… Продолжая мысль начатую, отметить важно: произведения душ (субстанций энерго-информационных!), талантов безымянных зодчих красоты былой несли в ипостасях своих гигантские заряды и особенно касалось это к задуманным, но, увы, не созданным вещам. Сгустки такие (флюиды, ауры, токи, флюктуации…) неприкаянно витали в атмосфере той же, соединялись с подобными себе, с продолжениями снов…наяву, с упованиями и грёзами, с Несбывшимся и оттого щемящим вдвойне… Нанизывались, проецировались, запечатлевались на нити Времени всепредержащего секунды, годы, миллениумы, двигались и объединялись, разрастались мыслеформы, эманации – отнюдь не призрачные, не эфемерные, образовывали своеобразные солярисы. а те, продолжая процессы, сливались в тонко-материальное и оформившееся НЕЧТО… ОНО, огромное и вездесущее, развивалось по собственным законам, закономерностям и совершенно не вмешивалось в судьбы, дела живого на Земле, хотя и подпитывалось чаяниями-отчаяниями обитателей её, пребывало в состоянии творческого покоя, соразмерности с бытием окружающим, когда, казалось, ничто не указывает на внутреннюю работу, на биение пульса возникшего – а в действительности так и случилось. В глубинах НЕЧТОвых рождались изумительные мелодии, восхитительные поэмы, возникали и не исчезали архитектурные ансамбли, нежные и грозные панорамы, выразительные портреты, делались всевозможные научные открытия, полным ходом шло постижение вселенной на качественно другом уровне плюс – постижение самого себя с целью прогноза, коррекции поведенческой, иной какой, также оптимизации алгоритмов дальнейшей жизнедеятельности… ОНО, НЕЧТО, ставшее, как упоминалось, единоцельным организмом, обрело, наконец, черты личности, но личности многосущей, прониклось ощущением собственного ни с чем не сопоставимого единомножественного «Я». ОНО не обладало тем, что принято называть душой, ибо являлось таковою для ничего не подозревающих пращуров – с Земли, с иных небесных тел… В закромах и нишах потаённых сознания, памяти ЕГО накапливались бесценнейшие сведения, почерпнутые непосредственно и способами косвенными из различных источников – будь то лаборатории творческой и научной мысли, виртуальные, надмирные, воображаемые, ментальные преодоления, контакты с представителями общеединого, мирового Разума!.. Всё подкорковое, генное, инстинктивное и интуитивное, имевшее место быть «во человецех», также капля за каплей впитывало в себя ОНО – и постигало истины, и запечатывало наглухо их, дабы отстоялись, дозрели; главным же здесь было то, что ОНО опасалось, как бы грядущие цивилизации не ужаснулись и не были бы шокированы под напором потрясительных фактов, откровений, как бы они, потомки, не были смыты с шарика голубого волнищами противоречий, смут неизбежных, вечной неудовлетворённости… страстной тоски!! ОНО понимало: каждая отдельно взятая цивилизация, каждый индивид просто не в состоянии будет воспринять весь колоссальнейший массив данных, наслоения впечатлений, причём ежемгновенно пополняемых извне… отдавая отчёт вышесказанному, ОНО, НЕЧТО, изредка, наугад ли, выборочно, как бы впрыскивало живущим идеи, подбрасывало нужные мысли, темы, вдохновляло на результативный поиск, сотворение шедевров… Осуществлялся – в знак признательности, не иначе! – столь нужный ЕМУ отток информации, инициировалась обратная связь, что, в конечном счёте, привело к созданию «аванпостов» прогресса на Земле. Земляне же (включая пришельцев – «богов»!), как водится, были разными и потому разнилось их отношение к тем, кто стал по воле случайной, по выбору ЕГО избранным – гением, героем… Одних замалчивали, предавали незаслуженно забвению и лишь единицы возводили на пьедесталы из мифов, циклопических мегалитов, манускриптов, широко тиражируемых рун, артефактов, фольклорных столпов, стел… Века же неслись, неслись метеорными потоками нескончаемыми сквозь пространства и являлись энергией для беспределов, наполняли просторы… Века пронзали сердца разноимённые ли, однополярные, отлетали прочь, в глубь запамятованную ныне, оседали на дно самое миробытия – невидимое, только угадываемое дно, служащее началом начал практически всему, всему… Века уплотняли причинно-следственные связи, порой разбавляли их «пустотой», ожиданием чего-либо выдающегося, сногсшибательного; они, века, представлялись иной раз эдаким метрономом в руках Бога, возможно, Дьявола – метрономом, отсчитывающим скрупулёзно и отрешённо драгоценные крупицы, крохи, наполнявшие, да и сейчас наполняющие безмолвие непостоянства и какофонию хаоса. Века летели. Летели, летели, пока однажды…