Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

ИСКУССТВО – ЭТО ВСЕГДА НЕЧТО ИСКУССТВЕННОЕ. ТВОЁ ЖЕ, ЧЕЛОВЕК, ИСКУССТВО ДОЛЖНО ПОДЛИННЫМ СТАТЬ, ПОМНИ ЭТО, В НЁМ – НАСТОЯЩАЯ БОЛЬ, НЕПРИДУМАННЫЕ МУКИ СОВЕСТИ, УЖАСНЫЕ СОМНЕНИЯ, СТРАСТИ, ЧТО РВУТСЯ СКВОЗЬ ШОРЫ, ПРЕПОНЫ, ЗАТОРЫ И САМОЛЮБОВАНИЕ, САМООБОЛЬЩЕНИЯ. И ПОМНИ ГЛАВНОЕ, ЗНАЙ, ВЕДАЙ: МУЗЫКУ НЕБЕСНЫХ СФЕР, ШИРЕ – ПРЕКРАСНЫЕ ГАРМОНИИ МИРА БУДУТ СТРЕМИТЬСЯ ЗАКЛЮЧИТЬ В ГЕНЕРАТОРЫ ДЛЯ СВЕРХЗАДАЧ ПО СОЗДАНИЮ СВЕРХЧЕЛОВЕКОВ, ГОСПОДСТВУЮЩИХ НАД ТАК НАЗЫВАЕМЫМ БЫДЛОМ, ТАК НАЗЫВАЕМЫМИ ГОЯМИ. ПОМНИ И ДУМАЙ ОБ ЭТОМ ВСЕГДА. СОХРАНИ «ЗЕМНУЮ СОНАТУ» СВОЮ – ПАМЯТНИК ДУХУ, ДУШЕ, В ПИКУ МУЗЫКЕ САТАНИНСКОГО РАЗРУШЕНИЯ.

…Вне Глазова, в груди сына Фёдора, сгущаясь и рассеиваясь, проницая вся и всё, невидимо-видимо вся и всё облистав, под музыку нерукотворную, невозможную на Земле сами собой реяли, порхали биллионы невымышленных частиц – отзвуки, отголоски, отблески, отражения, полутени, полутона, штрихи, контуры, обрывки, что-то ещё вызванной к жизни действительности без времени, действительности, в которой переплелось воедино реальное и невероятное. Послышались голоса, речи…

…ШИПИЛОВ: «Аня, доченька моя… – Глазов слышал живое обращение генерала к той, кого он, «Толичек» её, столь драматично и обречённо (кто и за что обрёк?!] полюбил. Слышал прочувствованно и внятно, как десятки, сотни иных голосов – эхом пронзающих и торящих последний путь от памяти – к надежде. – Доченька! Ты станешь матерью замечательного музыканта, в котором генетически возродится Сергей Бородин. И назовёшь сына Анатолием. Камень Анатолия – мрамор и огненный опал. Он, твой Анатолий, будет выделяться и будет контролировать окружающее. Он подарит землянам «ЗЕМНУЮ»… Но до благословенного момента сего пройдут годы и годы. Тебе, дочурка, предстоит непростой выбор: в тебя очень глубоко, серьёзно влюбится твой давешний знакомец, очень хороший во многих отношениях человек – Виталий Петрович Колосов. Он предложит себя в качестве отца твоему ребёнку… Поступай по совести, девочка моя, не забывай о делах сердечных. В случае твоего согласия на официальный брак с бывшим комиссаром моим, будет окончательно разрушена его семья. Ведь небезызвестная тебе Светлана Ильинична, верная себе, так и не решается окончательно принять постриг – останавливает женщину долг перед семейными узами, святой и нерушимый долг! Если ты бережёшь в душе своей образ Глазова, и примешь к сведению нелёгкую долю Светланы Ильиничны, то сделаешь единственный выбор. И ни на минуту не забывай, что Глазову далеко небезразлична несчастная сиротинушка из далёкой Сибири, болящая, такая же преданная, нежная и во многом совершенно беспомощная. Хотя жалость не всегда приветствуется обывателями, но, согласись, чувство это, возведённое в ранг сострадания, прекрасно…»

Композитор должен бы был недоумевать: откуда Шипилов, ныне покойный, знает о чувствах Колосова к Анне… разладе в его, комиссара своего бывшего, семейной жизни… наконец, про… Клаву? И каким образом ожил? заговорил?? Однако ничего подобного не происходило. Анатолий Фёдорович давно уже не удивлялся ничему из того, что творилось вокруг… и в нём самом. А в нём самом возникла вдруг ночная… Свято-Троицкая Сергиева Лавра, появилась внезапно и так, словно он, композитор, узрел её сердцем уже Колосова… Огромный чёрный опал в оправе из монастырских стен. В белесой мгле – ни души. Под опрокинутой чашей неба – лунозвёздная тишина… Тишина та будто стекает с ярусов колокольни, что пламенем застывшим и воспаряет безмолвию встречь, и, к земле прикованная, царствует невесомо вне времени и пространств над соборами, арками, памятниками, крестами… Над деревами и снегами, снегами, снегами, чуть припорошенными свежим налётом инеевидным… Над лампадками редкими, алыми, теплящимися за упокой погребённых здесь, в Лавре, отцов святых… Стоять бы и стоять, не шелохнувшись, обомлев, посреди «центральной» площади лаврской и бесконечно долго созерцать часовенку, похожее на беседку строеньице неподалёку с крестом внутри, где в тёплые дни берут прихожане водицу чистейшую, аки Божья роса, пилон, сооружённый в честь того, что в лета былые сам царь Пётр двояжды под прикрытием башен здешних от стрельцов хоронился… да-да, просто лицезреть запечатлённую в камне Историю, находиться в предощущении молитвы неумелой, готовой сорваться с губ и навсегда замкнуть круг Вечности некой, творимой высшими силами на Маковце.

Где-то грохочут взрывы, рождаются и гибнут миры, вершатся деяния великие, создаются шедевры, плетут паутину интриги, беззакония, а рутина, косность, бездарность правят суд и бал, я же – нет, он, Колосов, – уношусь стремительно, неоглядно от серых насквозь сует, праздников и будней, уношусь в ослепительный и призрачный Чертог, предвкушаю нечто, не поддающееся известной логике, этимологии, не укладывающееся ни в какие представления, рамки… Густая тёмная акварель на глазах прямо волшебно, исподволь расцветает, становится пастелью дымчато-седой, проницающей немороки-мраки, строго и победительно высекая в себе, во плоти собственной обновлённую, перерождённую ипостась. Она, последняя, это пронзительное и не чуждое мне сущностное, органично оказывается и частью меня, Аза!! Я – он, Колосов, – сам, сам, странно! утрачиваю себя, как бы разрежаюсь в бесконечности бесконечностях со-бытия…

Лавра отдыхала, набиралась сил, снежок безшелестно кропил мережащее позатайно, тихо марево глубокой зимней ночи, припудривал её крупинками света. И летела, летела, летела в тартарары мирская зга нравственной слепоты, даруя сердцу ви́дение глазами, душою разве что Сергия Радонежского, но даруя на миг кратчайший, авансом… Десятки неназванных, неописанных выше ли, прежде образов, ассоциаций обрывками яви, снов… крылами птиц фантастических пронеслись в сознании Глазова-Колосова и скрылись – надолго? до поры? – в нишах памяти освященной, пробуждая сакральное зрение. Будто находимся мы на астероиде одиноком, тот мчится в бездонности мироздания, в запределах сущеземного… имя болида сего – Лавра и осеняет он дали лучесветные, безмерные и эхом тысячекратным, многоголосым доносит шёпоты, вопли, молитвы наши до сведения заиных… Или, наоборот, несбыточным Садко шагаем сквозь индиго вдыхаемое от одного сокровища морского – к другому, сверху безвесно громоздятся фиолетовые толщи свода-толщи «вод», вспыхивают мерцотно… там свои чудеса, легенды, знамения, грёзы… но смотрим не на них, нет, – на перлы достославные, что вокруг и рядом, глядим, любуемся и уподобляемся реликвиям, не каменным – коралловым-живым!.. Действо сие небывалое, превращение это происходит, разворачивается с небывалой лёгкостью, неумолимо и – сладостно-дрожко…

О, да-а… Окружающее творится скорее не вовне – в душе, погрязшей, мелочной, недостойной – нашей единой с ним душе, и душа начинает светиться, ликовать… и никуда, слышите? верите? никуда абсолютно не хочется и не нужно идти-уходить от… себя. Просто сберечь в памяти сердечной такую Лавру. Огромный чёрный опал в оправе из монастырских стен… В белёсой мгле – ни души. Под опрокинутой чашей неба – лунозвёздная тишина… Понимание того, что неповторимое не возвратить.

…Всё существо Виталия Петровича Колосова и жаждало приобщения к Богу, и восставало против слепой в Него веры, противилось религиозному фанатизму. Перед ним (и Глазов опосредованно увидел это!], политработником высочайшего звена, был наглядный пример в лице жены – Светланы Ильиничны. Образ супруги, отношения с которой оставляли желать много лучшего, то убеждал в необходимости искать утешения в молитве тихой, то буквально вопил о тщетности молчаливого разговора с так называемым создателем, Творцом. Зато бывшего комиссара, старшего преподавателя «ленинки» генерала Колосова вдохновляли его же путь жизненный и беззаветное служение Родине, служение, отмеченное правительственными наградами и высшей из них – званием Героя Советского Союза. А ещё он стал искренним поклонником таланта композитора Глазова (здесь Анатолий Фёдорович улыбнулся признательно…], благодарным слушателем музыки сибирского самородка. Виталий Петрович никому не признавался в том, что именно звуки «РЕКВИЕМА» в трудные, суровые годины военного лихолетья вели заключённого (по злому умыслу Рубана-старшего] с номером 619 к победе над врагом и, главное, над неумолимо жестоким роком. Пройдут годы – апофеозом душевного восприятия Виталием Петровичем звукотворений станет именно «ЗЕМНАЯ СОНАТА». Произведение, которое должно сделать мир лучше. Генерал-лейтенанту(!] Колосову тогда будет далеко за девяносто, однако духом своим, энергией сердца он даст фору многим старшим и младшим офицерам…

…НИКОЛАЙ РУБАН: «Капля точит камень не силой удара, а частотой падения – говаривали наши предки! Я понимаю, э-э, откуда и куда ветер дует! Одну фифочку мы с папашей угомонили – не скоро теперь за инструмент сядет! Осталось бугая заломать с его шедевром. Ишь ты, гений выискался! Но гений и злодейство, известное дело, две вещи несовместные! Глазов же – предатель Родины, отщепенец, изгой. Трус!! И музыка его – антисоветская, музыка антипартийная и антинародная…э-э… Антимузыка! Он думает, что скрылся от правосудия органов наших соответствующих в лесах своих и что таким образом ушёл от расплаты заслуженной. Ничего подобного. От высшей справедливости никто и никогда не таился». (Проигнорировал «наказ» Шаршавого.]

…РУБАН-ПОГИБШИЙ: «Правильно, сын! Ты стал достойным продолжателем дела всей жизни твоего приёмного отца – меня, и я горжусь тобой. А то, понимаешь, развелось у нас тут всяких-разных – врачей, генетиков, писак окололитературных, а теперь вот и композиторов, да не кабы каких, но замахнувшихся на такое… на глобальное, понимаешь, на революционное для всей цивилизации! Это же прямая угроза всему нашему делу! НАШЕМУ делу. Которое мы с тобой только начали… на которое нас подвигли настоящие друзья – оттуда. Поклянись же, что не посрамишь веры моей в Замысел. Тут вот недавно мне подсказали – мол, ТАМ всё как на ладони видно, ОТТУДА будет осуществляться контроль… Контроль и управление!! И, кстати, с тобой недавно встречался твой старинный приятель, к которому напрямую обратился представитель, человек ОТТУДА… Уверен, ты поймёшь о чём и о ком веду речь».

Та же картина! Глазов словно воочию лицезрел деловые контакты человека из РЭНД-КОРПОРЕЙШН с Гордеем Бесфамильным и, затем, последнего – с Рубаном-младшим. Наблюдал и слышал все их разговоры, обсуждение далеко идущих планов, направленных на подрыв основополагающих государственных устоев родной державы. При этом не изумлялся, воспринимая изощренную низость и ненависть отпрысков ада, как само собой разумеющееся, ибо твёрдо знал, что готов дать бой… Что готова дать его и «СОНАТА ЗЕМНАЯ», в которую вложил и ещё вложит столько всего.

…ВИТАЛИЙ ПЕТРОВИЧ КОЛОСОВ: «…Но ведь и Мазин, Иммануил Яковлевич-то, еврей. Однако вряд ли кто посмеет упрекнуть его в намерении, даже просто в попытке владеть судьбами людей, шире – всего мира! Он далёк от низменных захватнических планов и всю жизнь посвятил служению Музе. Конечно, человек этот себе на уме и, конечно же, не бескорыстен, как говорится, не бессребреник, но душой чист, открыт, если верить тому, что я слышал о нём в разное время. Да вы и сами, Анатолий, никогда бы не вняли, не последовали бы его совету, больше того – будем называть вещи своими именами – его, в некотором роде, протекции и не отправились бы в далёкую столицу нашу за новыми знаниями, за опытом и мастерством, без которых, и это справедливо, трудно стать подлинным зодчим звуков. Значит, поверили ему, его таланту и – человечности. Он хорошо повлиял на вас, затронул самые сокровенные струны вашей души! Огонь зажигается от огня… Ведь так? Вот и получается, что дело обстоит не в одних евреях и не в пресловутом еврейском вопросе! Существует выражение: ЗМЕЯ, ПОЖИРАЮЩАЯ СВОЙ ХВОСТ. Я сейчас не буду занудствовать и долго распространяться на сей счёт. Вы сами на досуге пораскиньте мозгами! А заодно и сравните, скажем, того же Николая Рубана с Мазиным, благо в жилах у них течёт одна кровь(!) и обоих знаете не понаслышке. Вспомните мелочи, детали… Напрягите память! Тогда многое прояснится, встанет на свои места… Получите подтверждение моим мыслям…»

…АНИКЕЙ и АНИКЕЯ (взахлёб, перебивая, но и дополняя друг друга, а главное, переводя их речи на понятный и современный язык): «Нашу жизнь можно разложить на очень небольшое количество атомов-слов – повторяющихся, потрёпанных, замызганных и размазанных во времени и в пространстве… Эти несколько тысяч кирпичиков обожжены бездарной глубью правоты и обложили собой всё мироздание. Как будто из сказочного сна шагнули в явь призрачные действующие лица – герои и актёры его, исполнители ролей в нём – но, шагнув, застыли на месте, чтобы сполна можно было ими любоваться и тотчас их же поносить. Следует добавить, что к старости люди становятся менее радостными и счастливыми. Мучают вновь возникающие заботы, проблемы, связанные с детьми, внуками, с понемногу (а иной раз, увы, и не понемногу!) ухудшающимся здоровьем. Вот и получается: на закате дней жить ещё больней! и здесь существенную помощь оказывают, должны оказывать слова. Слова-обереги, слова-бумеранги, слова-чертогоны, слова-маяки! Они отдают сердцам накопленное тепло, не позволяют нашим чувствам закостенеть, хранят надежды. Мечты… Слова – звуки души. Потому также бессмертны и непреходящи. И согреты впрок лучами солнышка живородящего…»

…АННА ШИПИЛОВА: «Толичек, родименький! Знаешь, порой хочется завыть от одиночества… Бородину я не нужна была. А сейчас его нет – умер. Зато сыночек его подрастает, я в нём души не чаю! Но не буду больше о себе. Как ты? Знаешь ли, что «ЗЕМНАЯ СОНАТА» твоя живёт своей, отдельной от всех нас жизнью и готовится к величайшим испытаниям, которые предстоят ей? А Толя-маленький уже сейчас рассматривает ноточки, знаки, я ему всё объясняю, показываю…»

Чисто механически, повинуясь чему-то подсознательному в себе, Глазов отметил, что Анна ни словом не обмолвилась о странной, КОБАЛом устроенной встрече их в рощице берёзовой… «Ужель мы все – лишь игрушки для него? Али ушомкается[48]48
  Ушомкается – уладится, нормализуется


[Закрыть] всё?! Пождать надо…»

«ЧТО Ж, ТВАРЬ, СТУПАЙ ОТСЮДА. ТЫ ПОБЕДИЛ НЕ МЕНЯ И НЕ СЕБЯ. ТЫ ПОБЕДИЛ ВРЕМЯ. ЗНАНИЯ ТВОИ ОТНЫНЕ С ТОБОЙ ПРЕБУДУТ. ДЕРЖИСЬ ПОДАЛЬШЕ ОТ ЛЮДЕЙ. УРОДСТВО ВНЕШНЕЕ НАВСЕГДА ПОКИНЕТ ТЕБЯ. ЭТО – МОЙ ДАР ТЕБЕ, ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ТВАРЬ. ЗНАЮ: ЖДЁШЬ ИСТИННОГО ОТКРОВЕНИЯ! СОВЕТОВ НА ВСЕ ВРЕМЕНА ЖДЁШЬ, НА ВСЕ СЛУЧАИ ЖИЗНИ, НО БОИШЬСЯ СЛОВ МОИХ, ПОТОМУ КАК ОБЫЧЕН СМЫСЛ ИХ, ОБЫЧНА И ЗНАЧИМОСТЬ. ОТТОГО НЕ СТАНУ НИЧЕГО ОТВЕЧАТЬ. ЖИВИ, ЧТОБЫ ПОСТИЧЬ, ДЛЯ ЧЕГО ЖИВЁШЬ. А ЖИВЁШЬ ТЫ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ЧЕРЕЗ ВОПРОСЫ ПРАВИЛЬНЫЕ НАХОДИТЬ ВЕРНЫЕ ПУТИ-ДОРОГИ И МОСТИТЬ ИМИ СУДЬБУ. ТЫ ПРОШЁЛ ВСЁ, ИСПИЛ ДО ДНА ЧАШУ И ТЕПЕРЬ ЗАСЛУЖИЛ ВЫСОКОЕ ПРАВО НЕ ПРОСТО МУЗЫКУ СОЗДАВАТЬ, НО И МНОЖИТЬ БЕССМЕРТНУЮ И ПОБЕДОНОСНУЮ СИЛУ ЕЁ – СИЛУ, ВОБРАВШУЮ В СЕБЯ ПАМЯТЬ И ОПЫТ, УМЕНИЕ, СТРАСТЬ И САМЫЙ ДУХ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ, ТВОЙ РУССКИЙ ДУХ, ТАКЖЕ ПОКАЯНИЕ, ВЕРУ, ЛЮБОВЬ И ПОТОМУ СИЛА ЭТА ПРЕОБРАЖАТЬ БУДЕТ К ЛУЧШЕМУ ЖИЗНЬ. ДА ОСЕНИТ ЧАШУ ЗЕМНУЮ ПОДВИЖНИЧЕСТВО ТВОЁ!

Разом померкло, смолкло… Когда же прояснилось, стоял он у входа черноовального в длиннющую, коридорно уходящую пещеру… И если бы посмотрел на часы, то убедился бы, что время действительно словно остановилось для него, пока был там, в конце «коридора», где КОБАЛ…

Стоп! А не привиделось ли всё это ему? Не почудилось ли и не послышалось?.. Так или иначе, но обратный путь, обычное дело, короче показался. Он возвращался к чудям, а в голове его кишели мысли, мысли, мысли… Теперь он знал многое, очень, и боялся одного только: не расплескать эликсир, переполняющий его, не навредить никому. И при этом… «Буду до дней конца постигать себя, постигать, для чего предназначен!.. Ведь не за ради одной музыки, хотя…»

Он не ведал главного – что в эти же самые минуты Пелий, Ирина, примкнувшая к ним Клавушка выводили чудей – несколько сотен жителей подземных – на свет белый, божий, к людям! Помогая старым и малым, убеждая всех, что наконец-то пора начинать новую жизнь. Самое время!

И встречали их родные, русские наши люди – будь то якуты, эвенки, тувинцы, ненцы, буряты, не говоря уже о русских, украинцах, татарах… вплоть до эвенов и юкагиров (числом малым… покуда!) Вели тропами малохоженными, а на помощь Ирине да Клавдии пришли со временем и старокандалинские…

– Не страшна Сибирь слухом!

Мысль навсегда покинуть норы подземья, дать волотам-чудям роздых долгожданный давно зрела в голове Пелия, не давала покоя ни ему, ни ближайшим помощникам его по обитанию катакомбному, глубинному… В какой-то момент словно очнулся старец от сна чугунного, изнуряющего и случилось это в отсутствие Глазова, который в недр бездну решительно двинулся путём, доселе большинству неведомым. Что-то подсказало Пелию: уводи всех, испили вы чашу страданий всуетных. Напрасных и зряшных, значит! Сборы короткими стали – тем паче, что и Глазов отсутствовал довольно долго… Более того, это что-то надоумило главного чудя: покинуть схроны-убежища всем им следует срочно, не дожидаясь возвращения композитора. Иначе вообще никогда не увидят солнца, неба, не услышат музыки приволий земных… Отведя Анатолия Фёдоровича к входу неброскому в, скажем так, туннель, коим тот затем стопы свои вниз направил, туда, где КОВАЛ находился(?!), Пелий незамедлительно через соратников доверенных, к числу которых, кстати, принадлежали Аникей с Аникеей, объявил о принятом решении – на поверхность выбираться! Странно, нет ли? – никто не думал, не спрашивал. Люди безоговорочно доверяли своему умудрённому жизненным опытом вожаку и тотчас выполнили волю его. Зато странно и пусто ощущал себя Фёдора сын, оказавшийся в пустых, глухих закоулках каменных. «Не стряслось ли что нехорошее, – промельком в сознании – куда они подевались-то?»

Низкие своды каменистые… похоже на лабиринты из десятков, сотен соединённых между собой гротов, изнутри чёрных..; гулкое, блуждающее эхо одиноких шагов..; продолжение мудрого безумия… сна не приснившегося..; вечный покой после светопреставления..; немая пауза… – Глазов наощупь пробирался знакомыми и малоизученными прежде ходами, надеялся найти случайный знак, оставленный ему, говорящий о причине внезапного убытия жителей подземных с насиженного места, покидания оного. Он не плутал, поскольку за месяцы пребывания здесь хорошо освоился с помещениями, где долгие-долгие годы находились отлучённые от света дневного волоты… чуди… Не плутал и посему относительно быстро оказался в каморочке, принадлежащей Ирине. Казалось бы, после свидания с КОБАЛом удивляться сыну Фёдора не пристало, однако… необыкновенной силы сияние, исходящее здесь отовсюду, повергло сибиряка в изумление. Будто кто-то заранее предвидел, что он, композитор, появится тут – на выточенном из камня подобии столешницы аккуратно располагались его, Анатолия Фёдоровича, листы с нотами «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ», письменные принадлежности, необходимые для работы дальнейшей… и принесённые некогда к чудям по настоятельной просьбе композитора Клавушкой!.. (Сам же причастен к этому не был: ни в Беловодье, ни в Ярках давно не появлялся…] Не теряя ни секундочки, принялся наносить на чистые, терпеливо ждущие линии нотоносца знаки – знаки мелодий, которые услышал, будучи там, далеко внизу… Одновременно переделывал кое-что из написанного… Волна вдохновения, столь желанный и дорогой гость подлинно творческих натур, вновь обдала его, накрыла, как говорится, с головы до пят.

Постепенно из-под руки стали выходить, такт за тактом, интересные музыкальные мысли, родился целый отрывок, который условно озаглавил «САДОМ ВОСПОМИНАНИЙ». Причём стремился изобразить звукопотоки новые так, чтобы слушатели будущие в авторских картинах прошлого могли видеть и собственные памятные штрихи, зарисовки, бережно отложившиеся в сердцах признательных… Иными словами, добивался типичности, обобщал жизненные ситуации, выражал наиболее ценное, сокровенное, что присуще не только ему… Легко, быстро скользило перо по линеечкам нотного стана… Видно, что стосковаться успел по сочинительству!

Тем часом Пелий, ничтоже сумняшеся, удалялся с чудями-волотами от поистине странноприимного и снаружи немного скалистого бывшего крова их, словно заколдованного для всех, но открывающегося избранным никому практически не понятным словом заветным – ДОНДЫКАР! На третий день пути, будто обопнувшись обо что-то невидимое, застыл… Всё тот же далёкий, неясный, но повелевающий зов указал беловласому старцу, не одиножды и не дважды выходившему на поверхность, дабы в месте укромном смертушку принять, что свой долг он отдал, свой крест тяжеленный из глубин земных вынес – предназначенное исполнил, соплеменников и сасанидов – чудей, словом, к солнцу-ветру вывел, и сейчас действительно черёд его настал с чистым сердцем воротиться в каменную глухомань, где столько веков гнездились, несчастные, все они… а люди – уже не чуди, но люди – дойдут. Почти дошли. Тем паче, что Ирина с Клавой, да старокандалинских несколько подсобляли. Только не надо никому ничего объяснять. Нужно просто развернуться, постоять немного, провожая взглядом сородичей-соотчи-чей, единоземцев (единоПОДземцев бывших!], а затем шажками небольшими обратно к валуну глыбищному двигаться, чтобы последний раз «ДОНДЫКАР» произнесть… спуститься в могильный морок… запечатав себя там, внутри. Замуровав с собой и тайну вековую… Глазов же сочинительство своё завершит вскоре и выйдет с рукописью музыкальной, готовой практически… так что не разминутся они, ещё успеют друг с другом проститься… навсегда… Повинуясь неизбежному, разойдутся потом в разные стороны – по берегам одной Тайги.

…А ещё…

…ещё, забегая вперёд, непременно отметить след: сыну Фёдора, Анатолию Глазову, помнйтся однажды, что никакого КОБАЛа нет, и не существовало в помине, что общался он с Пелием, а видения, эманации, фантасмагории сказочные – плод его, сибиряка, воображения больного, совестью измученного… И будут в памяти композитора долго-долго звучать слова прощальные, которые уходящий на вечный покой бывший главный чудь грустно и как бы мимоходом изречёт тихо, напослед… слова, относящиеся к любому из нас. Смысл произнесённого, наречия древние, Анатолий Фёдорович понял сразу. Принял безоговорочно.

– Сколь ни живи, а не поймёшь, зачем? для чего? Но и не жить нельзя.

Чуть нагнулся к земле дышащий на ладан дед-неизвест-но-скольких-лет, повёл рукой дрожащей широко, всеохватно:

– Всякой песчинке, зёрнышку и былиночке отведено место своё. Вот они его и занимают, место это. Замечая, не замечая того, – живут, существуют… А убери хотя бы одну кроху изменится? не изменится кругом? Убери ещё, ещё… Что будет?

Смолк Пелий. Дальше зашагал – тая самая былиночка, кроха неубираемая. Ибо не жить нельзя. Слывущему быть. Быть, быть – пусть и неведомо никому. Быть непременно, даже если и нет больше тебя. Ведь в мире миров ты всё равно существуешь. Ты, весь, и есмь этот мир – ведомый и неведомый мир миров…

На минуту-другую застыл Фёдора сын, провожая глазами фигуру полупризрачную. Потом двинулся дальше – в сторону Беловодья… Ярков… Отринув былое, в былое запахнувшись, былое неся на голгофу человечественную… Это конец, думалось ему, теперича уже окончательно всё. Я завершил «ЗЕМНУЮ СОНАТУ». Конечно, легче лёгкого раскритиковать её и первым, кто это сделает, конечно, буду я сам. Но ведь точно также можно раскритиковать и прожитую до дня нынешнего жизнь, в которой судьба моя не самое ли слабое место?

ИЗ ДНЕВНИКА АННЫ ЕВГЕНЬЕВНЫ ШИПИЛОВОЙ

«5 июня 195… г.

Наконец-то я здесь, на Лене-реке… В краю далёком и близком, посреди роскошной тайги… Сегодня видела грандиозный дворец Горелова, бродила его анфиладами, любовалась ставшими музейными предметами быта страшного человека. Урода. Урода, отхватившего в своё время всю землю сибирскую, и принесшего столько горя проживающим на ней людям. Побывала и на «ГРОМЕ», этом чудо-экспонате из коллекции сибирского набоба. Навестила Анатолия с Клавдией. Не знаю, возможно, чувства мои и мысли несколько предвзяты, но показалось мне, что она с первого же взгляда как-то невзлюбила меня, хотя являла собой образец корректности и доброжелательства. Да и Глазов вёл себя немного скованно, хотя и был в целом искренен, прост… А на что я, собственно, рассчитывала? Что он бросится в мои объятия? Нет, конечно же, нет. Он никогда не оставит бедную девочку. Женщину. Да я ему и не позволю поступить так. Правда, когда мы несколько раз оказывались с Глазовым вдвоём, он мне со странной настойчивостью повторял, что Клава готова отпустить его на все четыре стороны, потому что, дескать, убеждена в своей неполноценности и не хочет быть камнем на шее у дорогого ей человека. Наверно, пытался убедить меня в возможности нашей с ним дальнейшей жизни… совместной! Исподволь, так сказать! Эх, Глазов-Глазов! Плохо ты знаешь женщин и особенно тех, кому бесконечно дорог. Я никогда не была дипломатом, однако уверена, что дала Клавдии понять: Анатолий всего-навсего мой друг. Как и её. Зато в тайге, однажды… Оставшись одна (побродить-подышать…) сначала долго рыдала по несостоявшимся нашим судьбам, а потом поняла: он не смог бы стать хорошим семьянином, отцом семейства… Ему было бы тесно и рано или поздно он начал бы задыхаться… а рядом с ним задыхалась бы и я. Хотя… кто знает? А Клава… Впрочем, имею ли право судить-рядить людей? В себе самой разобраться бы! Только ведь вряд ли удастся. Насколько предвзято мы зачастую относимся к другим, даже к ближним, к родным, настолько эгоистично безразличны к собственным душам. Но при этом умудряемся копаться внутри себя, заранее смиряясь с тем, на что обрекли свои непутёвые сердца. А ещё… ещё я подумала вот о чём: какими будут мои последние мысли, слова?.. Почему-то вспомнился папин комиссар, мой преданный, добрый старший товарищ Виталий Петрович Колосов, который когда-то со всей силой партийной страсти убеждал присутствующих, что Сергей Лазо был счастлив особенным, не поддающимся никакому анализу высочайшим счастьем, принимая мученическую смерть от рук врагов. Но что думал герой, романтик революции? Что произносил в столь страшный час? Или – за мгновение перед ним… О чём станет думать Бородин, не ведающий того, что «ЗЕМНУЮ СОНАТУ» принесёт человечеству его, наш! сын – Толя? А Глазов – Толя-старший?! Клава? Я сама?! Наконец, ты, сынок, который когда-нибудь прикоснёшься к моему дневнику? Я много раз слышала, читала: в глубине души каждый из нас очень сожалеет об упущенных в жизни возможностях, о том, что нельзя ничего изменить в прошлом… Ну, а если бы случилось чудо – что тогда?! Что же именно изменила я в прожитом, в судьбе? И осталась бы довольна, стала бы счастливее? Или опять рылась бы в «делах давно минувших дней»? Рылась бы до бесконечности… Как жить? Как жи-ить??? ЖИТЬ НУЖНО ТАК, ЧТОБЫ ПОНЯТЬ, ДЛЯ ЧЕГО НА БЕЛОМ СВЕТЕ ТЫ? ВЕДЬ НЕ РАДИ ЗЛА, НАСИЛИЯ, И НЕ ВО ИМЯ ТОГО, ЧТОБЫ СТРАДАТЬ! НО ТОГДА – КАК?! ВЕДЬ КАК БЫ Я НИ ЖИЛА, КАК БЫ ЛЮБОЙ ИЗ НАС НЕ ЖИЛ, ЧТОБЫ НЕ СОВЕРШАЛ, ОДНАКО УЖЕ В СЛЕДУЮЩУЮ МИНУТУ, ПУСТЬ ЗАВТРА, ДА ХОТЯ БЫ ЧЕРЕЗ ГОД! ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ВСЁ РАВНО ПРИДЁТ ПОНИМАНИЕ, ЧТО МНОГОЕ ДОЛЖНО БЫЛО ПРОИЗОЙТИ ИНАЧЕ, ЛУЧШЕ, ПОЛНОЦЕННЕЕ… ДО ЗАВЕРШЕНИЯ ЛОГИЧЕСКОГО, ДО… СБЫТОЧНОСТИ!!! И – НЕ СТАЛОСЬ, НЕ СЛУЧИЛОСЬ, УВЫ, И ОТНЫНЕ УДЕЛ ЧЕЛОВЕКА СОЖАЛЕТЬ О НЕПРАВИЛЬНОМ ВЫБОРЕ, СДЕЛАННОМ

КОГДА-ТО… ОТЧЕГО СУЩЕСТВУЕТ НЕУДОВЛЕТВОРЕННОСТЬ ДОСТИГНУТЫМ? И НЕУЖЕЛИ НА ПРОТЯЖЕНИИ ЖИЗНИ ЦЕЛОЙ ПРЕСЛЕДОВАТЬ БУДЕТ ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС: НА СМЕРТНОМ ОДРЕ ЯВИТСЯ ОТКРОВЕНИЕ, НО ОТКРОВЕНИЕМ ОНО ЛИШЬ ДЛЯ ТЕБЯ СТАНЕТ – ДЛЯ БЛИЖНИХ ТВОИХ БУДЕТ ОНО БЛАГОГОВЕЙНЫМ «ПРОЩАЙ-ПРОСТИ!..» Ах, зачем пытаю себя вопросами этими, иллюзиями, откровениями… страшными? Тщета сует! И вообще, что происходит? Я будто прощаюсь… с дневником! Почему так тяжело на сердце? Пишу, пишу, а легче не становится. Впервые такое. И зачем я приехала сюда? Правда, вдоволь налюбовалась шкатулками из палисандра, изделиями черепаховыми с инкрустацией, муаровыми и муслиновыми ложами, одеяниями атласными, аквамариновыми-шёлковыми, безделушками перламутровыми да каменьями драгоценными! Увезу в Москву впечатлений ворох. А дальше что? Что, как дальше-то???»

И словно ожив, будто проникнувшись непростыми этими вопросами, дневник… ответил Анне голосом, который когда-то ей приснился… когда-то, да… она была в берёзовой рощице – была ли? – рядом стоял Глазов, её Толичек – приснилось, ой, ли?! – они разговаривали… и чудился девушке… и даже не чудился, а действительно, да, да, на самом деле раздавался в ушах её ТОТ же ГЛАС – добрый, сильный, мудрый… Так и сейчас, спустя несколько лет, по истечении стольких! лет, вновь зазвучал он, благовестный… Казалось, исходил от скреплённых листов этой самой, грубыми нитками сшитой, тетради – волнительного дневника её, дочери генерала Шипилова, души… «ВАЛЬСом ВСЕХ ВЛЮБЛЁННЫХ», прошелестел, прокатился, преподнося безвозмездно не малость, а щедрую благостиню, и оставляя в сердце мир, покой… Пророча и наполняя силой праведной единых духом читателей завтрашних и будущих слушателей своих – тех, кто прикоснётся к Истине глаголющей, кому дорога красота, спасающая мир…

…И не ХРУСТАЛЬНЫЙ ли РОЯЛЬ с СЕРЕБРЯНЫМИ СТРУНАМИ по воле Мастера множил даяния дивные – безустали расточал напевный, заветный свой зов, сквозь годы и судьбы дошедший до неё слитным эхом всех земных голосов:

ПОДЛИННЫЙ КУДЕСНИК, ЧЕЛОВЕК С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ И НЕОМРАЧЁННОЙ ДУШОЙ – ТВОЙ СЫН! – ПРОДОЛЖИТ НАЧАТОЕ ГЛАЗОВЫМ И БОРОДИНЫМ. ЗЕМНАЯ СОНАТА БУДЕТ ЗВУЧАТЬ ДЛЯ МИЛЛИОНОВ… МИЛЛИАРДОВ ОБИТАТЕЛЕЙ ГОЛУБОГО ДОМА ВО ВСЕЛЕННОЙ, ЧТОБЫ ПРЕОДОЛЕВАТЬ, ПОБЕЖДАТЬ ЗЛО, НАКОПИВШЕЕСЯ ЗА ВСЁ ВРЕМЯ СУЩЕСТВОВАНИЯ ЦИВИЛИЗАЦИИ ЛЮДЕЙ. ЧТОБЫ ВЫ И ПОТОМКИ ЗАВТРАШНИЕ ОБРЕЛИ, НАКОНЕЦ, СЧАСТЬЕ И СТАЛИ ДОСТОЙНЫМИ ЕГО. ОДИН ПАЛАЧ ПЕРЕДАСТ НЕЗРИМЫЙ КАРАЮЩИЙ МЕЧ ДРУГОМУ, ДАБЫ НИ НА МИНУТУ НЕ ПРЕКРАЩАЛОСЬ ИЗНИЧТОЖЕНИЕ БЕЗЗАКОНИЯ, ЗЛА, ЦАРЯЩИХ В УГОДУ САТАНЕ.

И далее:

ДА, ЗЕМНОЙ СОНАТЕ – ЖИТЬ, РАСЦВЕТАТЬ, ПОДОБНО СКАЗОЧНОМУ, ОДУШЕВЛЁННОМУ КОРНЕПЛОДУ, ПРОИЗРАСТАЮЩЕМУ СКВОЗЬ МИРЫ, ВБИРАЮЩЕМУ В СЕБЯ ИХ МНОГОГОЛОСИЕ И ОТРАЖАЮЩЕМУ ВСЕ ПАГУБЫ И ПРИЧУДЫ СУДЕБ ЛЮДСКИХ. ПОКА НЕ ИСТОЩИТСЯ, НЕ ИСЧЕРПАЕТ БЕСКОНЕЧНЫХ БОГАТСТВ СВОИХ ЗВУКОТВОРЕНИЕ, НЕ ЗАВЕРШИТ ПУТЬ И ВЕРА ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ В ТО, ЧТО КРАСОТА СПАСЁТ МИР. НЕ ПРОРОЧЕСКАЯ И НЕ ПРОВИДЧЕСКАЯ ДЛАНЬ НЕВЕДОМОГО РАСПРОСТЁРТА ПЕРЕД ЖИВУЩИМИ НА ПЛАНЕТЕ ОТ СОЛНЦА ТРЕТЬЕЙ, НО ВЕЛИКАЯ ВОЛЯ ТВОРИТЬ ПРЕКРАСНОЕ И ТВОРЧЕСТВОМ ЭТИМ БЕССМЕРТИЕ СНИСКАТЬ.

Заповедные КОБАЛа слова? Романа ПАМЯТИ и МЕЧТЫ урок.