Текст книги "Кусочек жизни"

Кусочек жизни

О своей службе Вера Ильинишна говорила восторженно:

– Я дежурю, у милой старушки. Служить сирым – это мое призвание.

Почему она свою старуху называла сирой – неизвестно. Вероятно, для возвышенности стиля. Потому, что у старухи было два сына, четыре внука и даже один правнук. Все, положим, от нее отказались. Старуха всех загрызла.

Сын, нанимавший Веру Ильинишну в дам де компани[96]96
  Компаньонка (от фр. dame de compagnie).


[Закрыть], отозвался о матери загадочно:

– У мамаши ноги не того-с, и она сидит спокойно, но у нее печень.

Вера Ильинишна не совсем поняла эту фразу. Ей даже показалось, что сын как бы радуется, что у старухи есть печень. И, чтобы сразу попасть в тон, воскликнула с искренним удовольствием:

– Ах, как это отлично. Сохранить все свои органы в преклонном возрасте – это большая редкость. Я читала в газете одну ученую статью о том, как у крысы вырезали печень и у нее от этого отвалился хвост. Подумать только, чем мы рискуем, небрежно относясь к своему организму.

Сын хрюкнул что-то в ответ, и Вера Ильинишна была принята на службу. И вот она поняла, что означало в устах сына упоминание о материнской печени.

Приходила Вера Ильинишна ровно в девять утра, согласно договору.

Старуха уже сидела в кресле и шевелила челюстями как овца, с боку на бок, пережевывая какую-то свою жвачку – не то кашу, не то булку в молоке. На столе перед старухой стояли часы без стекла. Завидя Веру Ильинишну, она, проворно чиркнув пальцем, переводила стрелку на полчаса вперед.

– Никогда не можете прийти вовремя? Удивительный народ!

С этого начинался день.

Вера Ильинишна должна развлекать старуху.

С неестественным оживлением начинала она рассказывать все, что придет в голову: как быстро стали ходить автомобили, как безумно дорого стоят газеты, как вредно сладкое для зубов. Рассказывать приходилось все “надвое”. Потому, что надо было старухе угодить, а что ей понравится – неизвестно. Поэтому, например, идея о вреде сладкого развивалась так:

– Сладкое иногда очень может испортить зубы, конечно, при значительном его потреблении и в больших дозах.

Здесь следовала маленькая пауза. Если старуха не выказывала протеста, то тема разрабатывалась дальше. Приводились примеры. Сын двоюродного дяди, ужасно неумеренно евший в детстве сахар, к сорока годам не только растерял все зубы, но даже вывихнул ногу.

Если же старуха бурчала нечто неприветливое, тема быстро меняла русло.

– А между тем, ученые в газетах отмечают необычайную питательность сахаристых веществ.

Старуха долго смотрела на нее с ненавистью и отвращением, потом говорила:

– Закройте рот. От вас дует.

Вера Ильинишна испуганно смолкала и сидела, выражая лицом и всей фигурой трепетную готовность.

– Что ж вы молчите как сыч?

Вера Ильинишна улыбалась и начинала лепетать:

– Какая чудная погода!

Но у старухи что-то мелькнуло в глазах. Пожалуй, ей не нравится хорошая погода….

– То есть, по этому времени она недурна, – густо покраснев, поправляется Вера Ильинишна. – А так, сама по себе, конечно, совсем не хорошая. Хорошая погода бывает редко. Вот я читала, что на Таити, в городе Гаити, там совсем другая погода. Совершенно тропическая, и если бы не меридиан, то очень было бы трудно. Конечно, для иностранцев. Туземцам безразлично. Они ходят голые, так что для них ничего не имеет значения.

– Заварите чаю, – вдруг орет старуха. – Сорок раз повторять вам одно и то же. И разотрите мне бок.

– Правый? – с готовностью спрашивает Вера Ильинишна.

– Другой! – злится старуха.

– Ага! Левый, – догадывается Вера Ильинишна.

– Другой! – рычит старуха.

– Боже мой! – мучается Вера Ильинишна. – Сколько же у нее боков?

Иногда к старухе заходит невестка. Веру Ильинишну высылают в другую комнату, и ей слышно только, как старуха сердито бубнит. А гостья подает реплики:

– Ужасный народ!

– Форменная идиотка!

– Ах, все они такие!

Судя по репликам, старуха на нее жалуется. Неужто прогонят?

К восьми Вера Ильинишна имела право уйти.

Без десяти восемь на старуху налетали фантазии.

– Сидячую ванну и массаж спины.

– Сбить гоголь-моголь.

– Пересчитать носовые платки.

– Приметать простыню к одеялу.

– Составить меню обедов на неделю.

– Заштопать четыре пары чулок.

– Поискать в телефонной книге, где живет доктор Марфи, или Парфи, или Фарфи, – как-то в этом роде.

Раньше десяти она Веру Ильинишну не отпускала.

С пылающими щеками, с бьющимся сердцем, как гончая собака, неслась Вера Ильинишна домой.

Там ждало ее “главное”.

Главное – дочка Маруся, Мэри, длинная, с обиженным лицом буланого цвета.

– Ты никогда не можешь прийти вовремя! – отрывисто лаяла она. – Я голодна, я жду целый час.

– Так ведь ты бы могла поставить суп на огонь, – робко оправдывалась мать. – Ведь я все утром приготовила.

– Не могу я чиркать ваши поганые спички! – визжала дочь. – Я устала, я, наконец, имею право требовать. Я работаю.

– Я знаю, Марусенька, но пойми – моя старушка никогда не может отпустить меня вовремя.

– Оттого, что вы не умеете себя поставить. Ни гордости, ни чувства собственного достоинства. Позволяете каждому помыкать собою. Мещанка!

– Ну, деточка, ну чего ты нервничаешь! Я вовсе не такая. Я, наоборот, именно всегда даю отпор. Но моя старушка такая слабенькая, такая беззащитная. Я, конечно, все время ставлю ее на место. Иногда даже жалко… Ты, Марусенька, не сердись.

– Сколько раз просила, чтобы вы не называли меня Марусенькой. Вы знаете, что я ненавижу мещанство. Все назло! Все назло!

Жили они в одной комнатушке и спать должны были в одной постели. Вера Ильинишна старалась подольше возиться в кухне. Ей неловко было, казалось неделикатным ложиться рядом с существом, в котором она вызывает столько к себе презрения и отвращения.

И вот наступили события.

Как-то, вернувшись домой, Вера Ильинишна застала свою Мэри в самом приятном расположении духа.

– Здравствуй, мама, – сказала она. – Ты не хлопочи, я уже все съела, даже тебе ничего не оставила.

– Ну, Господь с тобой. Я ведь не голодна. Тут был кусочек вчерашнего хлеба. С меня и довольно. Я же не голодна.

– Я сегодня встретила Кальсона, – сказала дочь и демонически прищурила глаза.

– Каких? – удивилась маменька.

– Что значит – каких? – вспылила дочь. – Кальсон это мой бывший сослуживец. Безумно интересный. Едет в Америку.

Вера Ильинишна с любопытством расспросила бы ее обо всем, да не посмела. Побоялась нарушить такое удивительное настроение Мэри.

События назревали быстро.

Через месяц была свадьба. Кальсон оказался недурен собой, только с кривым носом.

– Если это не наследственное, то не беда, – думала Вера Ильинишна.

Молодые уехали в Америку, прислали открытку со статуей Свободы. Дочь просила продать ее швейную машинку и скорее выслать ей деньги. Писала еще, что у ее мужа маленький автомобильчик, в котором он развозит товары своего патрона.

– Значит, свой автомобиль.

– Моя дочь Мэри замужем за американцем. У них, конечно, свой автомобиль, и все такое.

Дивные, сказочные слова! Америка! Авто-мо-биль!

И ведь все это так близко к ней, все вошло в ее обиход.

Это ничего, что утром и вечером варит она себе картошку на керосинке. Она, если захочет, всегда сможет поехать к дочери в Америку.

– Хотя я как-то побаиваюсь всей этой техники, всех этих небоскребов. Хотя, конечно, приятно – свой автомобиль, комфорт…

Она стала специалисткой по всем американским делам.

– А я обедаю просто, по-американски: съем бутерброд и выпью чаю.

– У меня нет ванны. Да и к чему? Я по-американски: вычищу зубы и марш.

– Синема? Нет, я, знаете ли, по-американски: нигде не бываю.

В единственной знакомой семье, куда она изредка ходила по воскресеньям, ее возненавидели за высокомерие.

– Посмотрите – какое милое платьице сшила себе моя Лидочка, – говорила хозяйка.

– Ничего себе, – снисходительно одобряла Вера Ильинишна. – А вот моя дочь. У них, знаете, в Америке совершенно невозможно, чтобы женщина сама себе что-нибудь шила. У них все одеваются в самых первых домах. Мой зять Кальсон – это одна из лучших американских фамилий. Это только по-русски так звучит, как будто это родительный падеж множественного числа, а у них в Америке совершенно наоборот, и все даже завидуют. А моя дочь… Я, знаете, словно предчувствовала – окрестила ее Мэри. Она прислала мне дивную фотографию статуи Свободы. Вид из собственного автомобиля.

Ее жизнь была полна.

Наконец-то искуплены и ее нищета, и приниженность, и затурканность. Она полноправный член общества. Это ничего, что на ней башмаки, пожертвованные с крупнейшей ноги благодетельницы и заворачиваются, как у Шарло, носами кверху, – у ее дочери, там, в Америке, “масса дивных башмаков, они там умеют”. Она теперь жила, если так можно выразиться, на четыре ноги. Две свои, неказистые, и две дочерние, роскошные и богатые.

Теперь, когда заходил разговор о каких-нибудь светских развлечениях, об охоте, морских поездках, зимнем спорте, она уже не хлопала глазами, как деревенская крестница у помещицы на именинах. Она говорила, она кричала, она перекрикивала всех, рассказывая, как ее дочь, “там в Америке…”.

Да, Вера Ильинишна, наконец, жила. Ух, как она жила! Расправила крылышки.

Она скоро всем надоела. Ее прозвали “мер де Мэри” и перестали приглашать…[97]97
  Мать Мари (от фр. mère de Marie).


[Закрыть]

Но она этого как-то не заметила.

Старуха долго относилась к ее рассказам совершенно безразлично. Наконец, отозвалась:

– А почему же эти ваши Кальсоны не выпишут вас к себе?

– Ах, они страшно зовут! – вся всколыхнулась Вера Ильинишна. – Но я сама не хочу. Я боюсь роскоши. Я люблю труд. Труд так облагораживает.

Старуха скосила на нее свой желтый рыбий глаз с черным ободком, подхихикнула и сказала:

– Облагораживает? Вот и отлично. Я как раз вчера советовалась с невесткой. Мы вам платить больше не можем. Если хотите, приходите даром. Облагораживайтесь. Хи-хи. Я ведь вас не гоню.

Русское

Есть у нас два глагола, каких ни в одном языке нет. Их и перевести совершенно невозможно.

А вместе с тем они так ярко определяют понятие, только нам, русским, близкое, что без них и обойтись трудно.

Глаголы эти “переть” и “хлопотать”.

“Ну, куда ты прешь?”

Что, собственно говоря, означает это слово?

В грамматике указано писать его без “ять”. Переть полагается попросту через “е”.

Итак. Вы, может быть, думаете, что глагол этот означает устремление вопреки препятствиям?

Да, но только отчасти.

Вопреки препятствиям можно идти прямо, что называется, напролом.

Прет человек не прямо. Человек прет по диагонали.

Вот, представьте себе толпу, очередь, скажем, у какой-нибудь кассы.

Иностранец, если он жуликоват и хочет получить билет вне очереди, пробирается к кассе сбоку. Он встанет около окошечка, долго с самым невинным видом оглядывает ожидающих, так что его многие начинают считать за персону, имеющую отношение к данному заведению, и вдруг, улучив момент, он быстро всовывает голову в окошечко и деловито требует, что нужно.

Русский же человек, если хочет надуть ожидающих, начинает переть. Он становится приблизительно у центра линии очереди и давит на линию диафрагмой и не по направлению общего движения, а определенно вкось.

Выражение лица у прущего мрачное, напряженно-бессмысленное. Он как будто даже не особенно рассчитывает на успех предпринятого им маневра. Но в силу заложенных в нем способностей – прет.

Его ругают, его общими силами загоняют в конец хвоста. Он молчит, сопит и, смотришь, обошел очередь с тылу, пристроился с другого бока и снова прет.

Переть – дело безнадежное. Прущего никогда не пропустят вперед, и он доберется до цели последним.

Не понимать этого он не может.

Поэтому можем рассматривать владеющую им силу как стихийную.

Как одну из пленительных особенностей “ам слав”.[98]98
  Славянская душа (от фр. âme slave).


[Закрыть]

Теперь поговорим о другом интересном глаголе – о глаголе “хлопотать”.

Опять-таки ни на одном языке однозначащего слова нет.

Удивительное это дело – хлопотать. И дело это свойственно только русскому человеку.

Помню, еще в детстве поразила меня одна хлопочущая фигура. Фигура эта принадлежала моему дядюшке. Жил этот дядюшка всегда у себя в имении, занимался общественной деятельностью и был предводителем дворянства.

И вот каждый год, оставив семью и дворянские дела, приезжал он в Петербург “хлопотать”.

Хлопотал он в каком-то министерстве, не то в суде, о возвращении ему каких-то кем-то неправильно захваченных лесов.

Хлопоты были сложные.

Деловые завтраки сменялись деловыми обедами, деловые обеды – деловыми ужинами, деловыми концертами и даже деловыми балами. Стоили эти хлопоты безумных денег. Но так как дело на полдороге бросать было бы глупо, то дядюшка, закусив удила и заложив имение, несся галопом к столбу.

Работы по хлопотам было так много, что даже к очередной сезонной даме, за которой он ухаживал, он успевал наведаться только в девять часов утра.

– Работать, работать, работать! – строго говорил он и, наскоро пересчитав в бумажнике деньги, деловито направлялся в цветочный магазин.

– Да, да, – благоговейно вздыхала наша гувернантка. – Вот с кого надо брать пример. Человек возвращается в три часа ночи, а в девять утра несчастный мученик уже на ногах и уже хлопочет.

Отхлопотав сезон, дядюшка возвращался домой. У него, очевидно, был хороший характер, потому что он никогда не выказывал особого неудовольствия по поводу своих неудач.

– Отложу до будущего года, а уж там вплотную нажму.

И, действительно, на следующий год он нажимал вплотную.

И вот как странно обернулось дело! Хлопоты дядюшки совершенно неожиданно увенчались успехом. Он выиграл процесс по всем пунктам.

Но как истинный и убежденный хлопотун, оставшийся вдруг без любимого дела, он прямо растерялся.

Его поздравляли.

– Какое счастье! Во-первых, материальная выгода, во-вторых, не надо больше хлопотать и, главное, не надо расставаться с семьей.

Дядюшка как будто не верил:

– Ну-ну, еще ничего не известно. Наверное, эти мерзавцы подадут апелляцию.

Но мерзавцы апелляцию не подали, и дядюшка скис. К счастью, у него оказалось подорванное здоровье, и он, с великой скорбью оторвавшись от лона семьи, укатил налаживать свой организм за границу.

Кратчайшая линия между двумя точками есть зигзаг.

Такова аксиома хлопотунов.

Хлопотун начинает хлопотать сразу, иногда даже при самых простых и ясных обстоятельствах.

Если человеку не хлопотливому нужно купить железнодорожный билет, он едет на вокзал и билет покупает.

Хлопотун прежде всего решает разузнать досконально, “как у них там все”.

Для этого уговаривается по телефону с Иваном Сергеевичем встретиться в кафе Дюпон. В кафе Дюпон выясняется, что Иван Сергеич ничего о билетах не знает, а справки дают на Сен-Лазаре.

– Да ведь мне ехать-то надо с Лионского вокзала.

– Все равно, идите на Сен-Лазар. Ну в крайнем случае ничего не узнаете, и все тут.

И начинаются зигзаги.

Но самый большой простор для хлопотунов нашего времени наступает при добывании визы.

Тут уж есть где развернуться. Тут хлопотун сразу хватается за голову и кричит:

– Ну влез в историю! Прямо не знаю, с чего начать.

Обыкновенный человек, скажем, иностранец, просто идет в надлежащее консульство и наводит справку.

Хлопотун бежит к какому-нибудь Евграфу Матвеичу советоваться.

– Н-да, голубчик, – говорит этот самый Евграф Матвеич. – Дело ваше сложное. Вы, собственно, куда едете?

– В Бельгию.

– Ну, так вот что я вам посоветую: зайдите сегодня же в испанское консульство и расспросите, что у них делается для получения визы. А когда все узнаете – пойдете в ваше бельгийское и там уж будете знать, что делать и как быть.

– Вы думаете? А если прямо пойти в бельгийское? – высказывает смелую мысль хлопотун.

– Куда же вы полезете в бельгийское, раз вы ничего не знаете и не понимаете? Да вас там затуряют.

– А в испанском, вы думаете, не затуряют?

– Ну чего ради? А если и так – так не все ли вам равно? Вы там можете и огрызнуться, если что. Вы с ними ничем не связаны, и ничего вам от них не нужно.

– Гм… А нет ли у вас каких-нибудь ходов в испанское консульство?

– Позвольте… э-э-э… Шверт. Не знаете Шверта?

– Не знаю.

– У Шверта бывал какой-то испанец, наверное, журналист. Попросите Шверта дать вам письмо к этому испанскому журналисту, а потом попросите испанского журналиста, чтобы он вам дал письмо к чиновнику в консульство. Он, наверное, знает какого-нибудь чиновника. Все испанцы друг друга знают. Они этим и отличаются. А я вам дам письмо к Шверту. Зайдите ко мне завтра утром. Или, лучше всего, пойдем завтракать в ресторан “Бубенчики”. Я вам там и скажу адрес.

В ресторане “Бубенчики” выясняется, что Евграф Матвеич адрес Шверта затерял, и, чтобы раздобыть этот адрес, нужно пойти в банк (“Черт, забыл название банка. Где-то около Опера. Ну, да вы найдете”), и спросите вы в этом банке Щушупина. Он вам скажет. Он родственник Шверта. Это уж наверняка.

Хлопотун бегает два дня вокруг Опера и спрашивает Щушупина. И во всех банках ему с отвращением отвечают, что Щушу у них не служит.

Третий день хлопотун снова бегает вокруг Опера и спрашивает, не у них ли он забыл свой портфель.

– А в портфеле была карт д’идантитэ и нансеновский паспорт.[99]99
  Удостоверение личности (от фр. carte d’identité).


[Закрыть]

Потом хлопотун бегает в полицию заявлять о пропаже и начинает хлопотать о новой карт д’идантитэ.

Чтобы получить новую карт д’идантитэ, нужно обратиться к доктору Пуфу, который лечит какую-то важную птицу в префектуре, и если даст свою карточку, то эта птица все устроит.

Раздобыть доктора Пуфа легче легкого. Он лечит Шуриного жениха. Нажать на Шуру, чтобы она надавила на жениха, и вот Пуф и готов.

Когда устроится дело с этой окаянной картой, тогда можно будет начать хлопотать о новом нансеновском паспорте. Тут уже надо будет жать, должно быть, Маклакова и потом давить… на кого давить? И главное, через кого давить?

Когда все здесь будет налажено, тогда придется опять побегать по банкам и уже более настойчиво и энергично требовать адрес Щушупина, а потом, значит, от Щушупина адрес Шверта, а там – испанцы, бельгийцы и пошел чесать.

Но, конечно, было бы гораздо проще раздобыть сначала письмо к кому-нибудь из… ну, скажем, из болгарского консульства, что ли. Все-таки свои братья славяне. Вынюхать у них, как и что, а там уж пойти к испанцам, а оттуда вполне, так сказать, зрелым и опытным клиентом к душкам бельгийцам.

А кто бы мог дать письмо к тому человеку, который даст письмо в болгарское консульство?

Вот о чем надо похлопотать в первую голову.

Три жизни

Клиентка была недовольна. У нее на носу большие черные поры. Она пришла в “инститю де ботэ” именно для того, чтобы у нее нос стал белым и по возможности атласистым, но без блеска. На ощупь атласистым, а на вид бархатистым. А барышня трет его без толку, и он только распухает.

– Позовите сюда вашу хозяйку!

Хозяйка, мадам Кэтти Руби (для старых друзей – Катюша Рубова), высокая, стройная, с платиновыми волосами и нечеловеческими ресницами, подошла деловым шагом, взяла со столика лупу и, прищурив глаза, исследовала капризный клиенткин нос.

– Лосьон номер третий, – обратилась она к служащей барышне, трепетно, как ассистентка знаменитого профессора, ожидающей предписания. Барышня была тоже платиновой блондинкой, и ресницы у нее тоже были нечеловеческие, но все это, выдержанное в более блеклых, почтительных тонах, отмечало ее зависимое положение.

– Лосьон номер третий, – с приветливой улыбкой повторила Кэт Руби, обращаясь на этот раз к самой клиентке. – Это тот лосьон, который употребляю я сама.

– Ну, вы такая молодая, вы не пример, для вас все хорошо, – проворчала клиентка.

Кэт Руби загадочно улыбнулась.

– Шер мадам, – сказала она. – Может быть, я и молода, но я живу свою третью жизнь и была когда-то старой бабушкой.[100]100
  Дорогая (от фр. chère).


[Закрыть]

– Вы сделали себе эстетическую операцию? – догадалась клиентка.

Кэт хотела что-то ответить, но ее спешно отозвали к толстухе, которую чересчур перепарили в парафиновой ванне.

– Что значит “третья жизнь”? – думала клиентка, смотря ей вслед.

Это было в самом начале революции.

Вернулись офицеры с фронта. Вернулся с ними и Гриша Рубов, Катюшин жених, и Вася Таневич, муж Катюшиной сестры Маруси.

Время было страшное и тревожное, и тем не менее молодость брала свое, и от опасностей и лишений жизнь казалась только интереснее и счастье острее.

Справили потихоньку Катюшину свадьбу. И вскоре после этого оба офицера ушли воевать с красными. Сестры остались в Москве.

Но старая жизнь все еще как будто не обрывала своей линии. Оставалась прежняя квартира, по которой бродила и ворчала прежняя старая нянюшка. Оставались еще уцелевшие платья, шубы, друзья, эстетические интересы.

– Ах, как дивно играл Качалов!

– Ах, нужно пойти в оперу!

Милая прежняя жизнь еще не отпускала, она медленно гасла, оживляясь мгновенными вспышками, все еще обещая окрепнуть, оправиться, расцвести по-прежнему.

Потом стали уходить из дому красивые ненужные вещи – люстра, зеркала, бронзовые подсвечники, ковры. Ушли. Потом ушли сервизы, отцовская шуба. Да что долго рассказывать – путь обычный. Когда ушли вещи, пришлось уйти самим.

Двинулись на юг.

Был у Катюши томный поклонник, танцевавший с ней на балах танго. У поклонника была на Кавказе дача.

– Поезжайте туда, – умолял он. – Там сейчас безопасно. Дача отличная. Как только смогу пробраться, приеду к вам туда. Не отказывайтесь. Ведь это для меня счастье!

Сестры с радостью согласились. Деваться все равно было некуда.

Маруся Катюшиного поклонника не любила.

– Почему, когда он говорит, мне всегда кажется, что он врет. Ведь вот, наверное, у него есть дача, он человек богатый, а все кажется, что врет.

– Это тебе завидно, что он не за тобой ухаживает, – любезно объясняет Катюша.

Звали томного поклонника Володя Брик. Определенного занятия у него не было, но неопределенных было несколько. Он субсидировал разные артистические кабаре, режиссировал благотворительные спектакли и напечатал сборник стихов “Пожар в сумасшедшем доме”, который, “к стыду всего цивилизованного мира”, зарезала цензура за неприличие.

Он был недурен собой, элегантен, но почему-то отпускал длинные ногти какого-то темно-желтого цвета. Влюбленные актрисенки собирались даже писать ему анонимные письма: “Божественный, обстригите ногти”.

Выражение лица у него было действительно такое, как будто он врет.

Но, к удивлению сестер, дача у него действительно оказалась.

– Не удалось соврать, – решила Маруся.

Зажили вчетвером, с нянькой и Марусиным сыном, четырехлетним Петей.

Веселая Катюша не унывала, бегала по горам и пела французский романс “Si tu m’aimais” и бержеретки.[101]101
  Если бы ты меня любил… (фр.)


[Закрыть]

Дошли вести о мужьях. Сначала хорошие. Здоровы, собираются навестить. Потом плохие. Разбиты, отступают.

Время настало плохое. Все попрятались. Многие потихоньку скрылись. Нянька стала закрывать ставни, чтобы с дороги не видели, что на даче живут. И в это беспокойное время родила Катюша дочку Лялечку.

Появились печальные предвестники близкой грозы – пропали бабы-торговки, опустел базар. Стало голодно и неуютно. Надвигалась осень.

Получила Маруся с фронта весть. Ее муж опасно ранен. Написано было странно: слово “ранен” зачеркнуто и потом подчеркнуто волнистой линией – значит, верно. Верно, что ранен. Потом приписка другим почерком: “Будет доставлен немедленно”.

Маруся бросилась бегать по городским лазаретам.

Раненых было множество. И все прибывали новые. Катюша помогала ей в розысках. Обе с утра уходили. Нянька забирала детей и шла сидеть к попадье, с которой завела дружбу.

Вот раз приходит Маруся домой и еще издали видит: стоит на крыльце длинный ящик. Подошла ближе – гроб. Сколочен из кривых досок и видно в щели защитную рубашку, лицо. Маруся упала на ступени и стала кричать. И долго так лежала и кричала, и проходили мимо люди и не смели к ней подойти.

Так нашла ее, вернувшись, нянька и позвала соседей, чтобы помогли ее поднять.

Потом оказалось, что тело Васи принесли солдаты. Дома никого не было, ждать они не могли и оставили на крыльце.

После того как увидала Катюша, как лежала ее сестра у гроба мужа и как кричала, почувствовала она, как будто обрываются все золотые нити прежней жизни и начинается жизнь вторая.

Получили письмо от Гриши Рубова. Он встретился с томным Катюшиным поклонником, с Володей Бриком, и тот уговорил его пробраться к нему на дачу, навестить Катюшу.

Время было очень опасное. За дачей следили темные люди. Соседи знали, что сюда принесли убитого офицера, слышали, как офицерша плакала.

Рубов и Брик пробрались с трудом, переодетые, грязные, бородатые, прогостили одну ночь, и ту просидели впотьмах, и снова ушли.

Через несколько дней после их посещения, как-то вечером, Катюша, уже улегшаяся в постель, взяла покормить маленькую Ляльку. Нянюшка стояла тут же. Катюша ничего особенного не слышала, а нянька вдруг насторожилась, кинулась в другую комнату, где окно выходило на улицу, ахнула; схватила с кресла шаль, завернула Катюшу.

– Пришли! Скорей в коридор, лезь в окно, беги к попадье, она спрячет.

Толкнула Катюшу в коридор, а в парадную дверь уже стучат прикладами, звонят, кричат.

Катюша, как была босая, в одной рубашке, только шаль на плечах, вылезла через окно, спрыгнула в кусты, ободрала ноги. Прислушалась. Слышит – галдят у крыльца, но больше не стучат, верно, нянька двери уже открыла.

Нагнулась Катюша, прокралась ползком к забору, перелезла и – бегом через дорогу, через овраг, на гору, к церкви, туда, где попов домик. Самого священника давно уже не было, и куда девался – неизвестно. В те времена о пропавших людях расспрашивать считалось неделикатным.

Сразу в дом, конечно, не вошла, а поскреблась у окошечка. Открылось окно, высунулась голова в платке.

– Матушка, вы?

– Никак Катерина Сергеевна? – шепотом спросила голова.

– Спасайте, матушка. К нам пришли, наверное, меня ищут.

Голова ахнула, захлопнула окно. Потом свет в доме погас, тихо-тихо приоткрылась дверь.

– Иди сюды!

Катюша шмыгнула в дом.

Рука поймала ее в темноте.

– Сюды, тихонько спускайся в погреб. Коли тебя дома не нашли, так обязательно сюда нагрянут. И чего тебя ко мне принесло? У меня уже четыре раза обыск был.

– Нянька послала.

– Эка старая дура. Ну, иди, иди, полезай в кадку.

Темно, хоть глаз выколи. Попадья чиркнула спичку. Увидела Катюша подвальчик, в нем дрова, бочки, ломаные колеса.

Погасла спичка. Толкает попадья Катюшу.

– Да лезь же скорей в кадку.

Нащупала Катюша края. Кадка высокая, пахнет рассолом. Перекинула ноги, влезла, скорчилась.

– Вот так, – говорит попадья и закрыла ее сверху рогожей.

– Сиди, не дыши.

Ушла.

Тихо стало. В ушах звенело. Рассолом пахло густо. Сначала это было ничего, потом стало тошно. Заболели колени, зазнобило. И вдруг подумалось: вот тебе и “Si tu m’aimais”.

И так сразу глупо показалось, так нелепо, что она, Катюша Рубова, которая так чудесно танцует танго, и вдруг босая, в одной рубашке, сидит в кадке из-под огурцов. Даже засмеялась.

Что делалось наверху, она не слыхала. Как будто хлопали двери. Потом заснула. А потом время пошло так странно, что уж ничего нельзя было разобрать. Кто-то зашептал над головой. Думала, что кажется, но шепот повторился:

– Вот, поешь. Пить не хочешь? Пока еще не приходили. Уже рассвело. Ночью Оська тебя поведет к зеленым. Вот юбка, закройся. Холодно?

Шепот стих и опять никого.

Нащупала теплую юбку, кусок хлеба с салом. И снова заснула.

Просыпалась несколько раз. Все кости ломило. Над головой слышались шаги, чуть-чуть гудели голоса.

Наконец, снова шепот:

– Ну, бедочка, вылезай. Ползи наверх. Дверь на улицу открыта. Как выйдешь за калитку, сразу поверни и иди вдоль забора. У мостика тебя Оська переймет. Там уже пойдешь за ним.

– А как же Лялька? – вспомнила Катюша. – Ведь у меня там ребенок остался.

– Да что уж там, авось нянька доглядит.

– А сестру не тронули?

– Нет. Ейный муж ведь убит. Это на тебя показано, что двух офицеров переодетых укрывала.

– Да ведь никто же не видел! – удивилась Катюша.

– Один из двух видел, – загадочно отвечала попадья. – Ну иди, иди.

Катюша поцеловала ее.

– Прощайте, голубушка, спасибо за все.

Жутко было на улице. Накрапывал дождь. Больно было босым ногам, непривычным, еще помнящим медлительно-томные па танго.

Около мостика, где-то внизу, шевелилось темное. Шепнуло:

– Иди, иди, не бойсь!

Мальчишка лет двенадцати вылез наверх.

– Иди. Я поведу. Я – Оська.

Шли всю ночь. И все в гору.

Моросил дождик. Земля, глинистая, скользила под ногами. Ступишь шаг – съедешь на четверть.

Маленький Оська шел впереди. Иногда оборачивался, не то подбодрял Катюшу, не то понукал:

– Ну, ну! Ползи, что ли.

Очень был деловой и сердитый этот Оська.

– Ты что же, – спросила Катюша, – служишь у матушки или родня ей?

– Внучатый племянник. Ползи, ползи.

– А ты, Оська, верно дорогу знаешь?

Оська хмыкнул что-то, не поймешь, что.

Под утро Катюша совсем выбилась из сил. Понизилась прямо на осклизлую траву и заплакала.

Оська вытащил из-за пазухи кусочек хлеба и дал ей.

– Вот это бабушка для тебя дала.

Хлеб был сухой, пах козлятиной, верно, от Оськиной пазухи. Катюша пересилила себя, откусила кусочек. Отвращение пропало.

– Все-то не ешь, – остановил ее положительный Оська. – Еще далеко идти.

Поплакавши, встала, поплелась дальше.

Когда рассвело, разглядела Катюша своего вожака. Он был белобрысый, даже ресницы белые, как у теленка. Нос задран ноздрями кверху, рот большой, бледный, зубы щербатые. Одет рваненько, босой.

– Откуда ты, Оська, дорогу знаешь?

– А я от бабушки часто к зеленым хожу. Теперь сейчас до лесу доберемся, а там уж близко.

В лесу разрезала себе Катюша об сук ногу, стала хромать. Выломал ей Оська палку, пошла, как старуха, с клюкой.

По лесу идти еще труднее было. Крымский лес весь колючий, неласковый, всюду иглы, все запутано, перепутано лианами, на лианах шипы. Руки, ноги у Катюши в кровь ободраны. Ветхая юбочка, которую дала ей попадья, вся в клочьях. Остановится Катюша, поплачет и дальше идет. А Оська ничего. Только покрикивает:

– Ну-ну! Чего же?

Наконец, забелело что-то в кустах, – а уж дело было к вечеру, – запахло дымом.

Оська остановился и закричал басом, как деревенские мальчишки на лошадей кричат:

– Сво-э!

Свои – значит.

Раздвинул кусты и вывел Катюшу на полянку, а на полянке и был зеленый лагерь.

Горел костер. Дым его и был то самое белое, что Катюша заметила меж кустами.

Несколько кривых низеньких палаток, шалаши, как на картинках из жизни индейцев. Тут же паслись три-четыре стреноженные лошади. Людей видно не было. Из-за шалаша вышел какой-то бородатый, волосатый, по обмоткам на ногах – солдат, по голове – поп. Взглянул на Оську, спросил:

– А газетку не прихватил? А Леврона еще нету.

Оська подошел к нему поближе.

– Я, – сказал, – ждать не могу. Вон привел эту. Бабушка наказала, чтобы здесь ее спрятать пока что. И, значит, накормить. А я ждать Леврона не могу, там хватятся.