Текст книги "Легенды таинственного Петербурга"

Глава 7
«Служенье музам златокрылым». Лабзин и сфинксы

Сфинксам на Университетской набережной около трех с половиной тысяч лет. Высеченные из сиенита, они стояли у входа в величественный храм, сооруженный в Египте близ Фив для фараона Аменхотепа III. Головы сфинксов являются портретным изображением этого фараона. Сфинкс – один из самых популярных персонажей древнеегипетской мифологии. Им приписывалась способность охранять гробницы и храмы от всевозможных враждебных сил. В иерографических надписях, высеченных на основании каждой их двух скульптур, перечисляются все титулы и заслуги Аменхотепа III, правившего Египтом в XV веке до н. э. «Каменные стражи» были найдены в 1820 году во время раскопок на месте древней столицы Египта – Фив.

Оттуда их доставили в Александрию с целью найти там выгодных покупателей. В это время там находился молодой русский дипломат и историк-любитель А.Н. Муравьев, путешествовавший по Сирии и Египту. Великолепное произведение древнеегипетских ваятелей настолько его поразило, что он немедленно обратился к русскому правительству с предложением купить их. Пока чиновники в высших инстанциях обсуждали вопрос, «полезно ли будет сие приобретение», сфинксов купила Франция. Но в июле 1830 года во Франции вспыхнула революция. Новому правительству было не до древних изваяний, и оно уступило их России за 64 тысячи рублей (очень значительная сумма по тем временам). Сфинксы, каждый весом 23 тонны, были погружены на специально зафрахтованный итальянский корабль «Буэна Сперанца» – «Добрая надежда». Надежды оправдались. Долгое плавание успешно завершилось. Проделав путь от берегов Нила до берегов Невы, сфинксы застыли у гранитной пристани возле Академии художеств, созданной по проекту архитектора К.А. Тона в 1832–1834 годах. На их пьедесталах была высечена надпись: «Сфинкс из древних Фив в Египте перевезен в град Святаго Петра в 1832 году».

Но почему их решили поставить именно там? В Питербурге есть немало прекрасных мест для древних реликвий. Это тем более странно, если учесть, что пристань готовилась для великолепных коней Петра Клодта. Знаменитый скульптор учился в Академии с 1830 года. Нет сомнений, что местоположение сфинксов связано с высящимся рядом громадным зданием Академии. Что же их связывает?

Попробуем разгадать загадку сфинкса. Начнем, как говорится, ab ovo, то есть с самого начала.

На участке дома № 17 на Университетской набережной в начале XVIII века располагались дома В. Лобковича, Головкина и здание Морского ведомства, построенные по типовому проекту. В 1757 году в этих зданиях была размещена Императорская Академия художеств. Мысль о создании Академии наук и художеств в России была высказана еще Петром I в конце 1690х годов. Академия художеств была учреждена решением Сената 6 ноября 1757 года в царствование императрицы Елизаветы Петровны в Петербурге по инициативе М.В. Ломоносова и известного просветителя того времени И.И. Шувалова. Они были друзьями-соперниками и научными оппонентами. Помните ломоносовское: «Неправо о стекле те думают, Шувалов, которые стекло чтут ниже минералов»?

Именно Шувалов пригласил из-за границы педагогов, набрал первых учеников и в 1758 году подарил Академии свою прекрасную художественную коллекцию, положив этим начало библиотеке и будущему музею. В 1764 году Екатерина II, утвердив Устав и штаты, даровала Императорской Академии художеств «Привилегию». После своего основания она располагалась в доме Шувалова на Садовой улице, но Екатерина II, придав Академии статус Императорской, посчитала, что столь славному учреждению необходимо новое, отдельное здание. Для этого и был выделен участок на Васильевском острове. Собственное здание Академии «трех знатнейших художеств» – живописи, скульптуры и архитектуры было построено в 1764–1788 годах по проекту Ж.Б. Валлен-Деламота. В ряде источников упоминается об участии в разработке проекта первого ректора Академии архитектора А.Ф. Кокоринова, но некоторые исследователи оспаривают этот факт.

В начале 1764 года Екатериной II был утвержден проект и издано распоряжение о выделении на строительство 160 000 рублей. Говорят, что одно из условий проекта установила сама императрица. Она приказала так построить здание, чтобы внутри был круглый двор «для того, чтобы все дети, которые тут учиться будут, имели бы перед собой величину купола собора Святого Петра в Риме и в своих будущих архитектурных проектах постоянно с ним соотносились». В 1765 году в присутствии Екатерины II состоялась торжественная закладка здания Академии художеств на набережной Невы.

По моделям И.П. Прокофьева были созданы скульптуры «Минерва, коронующая художества и науки» для главного купола. В центре здания – портик главного входа. Между колоннами ионического ордера расположены статуи Геракла и Флоры. Геракл опирается на палицу, сделанную из ясеня Киферонских садов. На палицу наброшена шкура Немейского льва. В левой руке за спиной он держит три золотых яблока из сада Гесперид. Рядом – богиня цветов Флора. Над дверью здания надпись: «Свободным художествам. Лета 1765». При Академии был разбит сад. В Академии художеств было создано Воспитательное училище, в которое стали набирать 6-летних детей, чтобы «находясь под надзором гувернеров, они не могли видеть и слышать ничего дурного, могущего их чувства упоить ядом развратности».

Новый Устав заведения, утвержденный 4 ноября 1764 года, по указанию Екатерины II составил И.И. Бецкой. Эту дату стали считать официальным днем учреждения Академии художеств. Выпускникам Академии присваивалось звание художника в живописи, ваянии или архитектуре. Тем, кто окончил Академию с золотой медалью, предоставлялось право на годовую поездку за границу за счет Академии (подавляющее большинство молодых людей выбирало Италию и Францию). Тем выпускникам, которые выполняли работы для Академии и «имя ея искусною работою прославляли», присваивалось звание академика, обеспечивавшее весьма высокий общественный статус и дававшее право преподавать в стенах самой Академии. Академия художеств была одним из самых прогрессивных учреждений того времени. Художники и архитекторы первого шуваловского выпуска Академии А.П. Лосенко, Ф.И. Шубин, В.И. Баженов, Ф.С. Рокотов, И.Е. Старов задали тот высочайший уровень художественной практики и педагогики, которые составили славу отечественного искусства.

Новый этап в жизни Академии начался с момента, когда ее конференц-секретарем с сентября 1799 года был назначен Александр Федорович Лабзин. С ним, с его личностью, его деятельностью, его идеями связан подлинный расцвет изящных искусств.

Лабзин происходил из небогатой дворянской семьи. Родился он в Москве в 1776 году. О его родителях известно очень мало. Любопытно, что Александр Федорович, человек весьма словоохотливый, почти ничего о них не рассказывал, только все любил повторять, что «матушка моя была женщиной очень набожной». Любознательность и охота к учению проявились у Саши очень рано. В десять лет Лабзин был принят в гимназию при Московском университете – большая удача для одаренного мальчика. Учился он блестяще, был одним из лучших учеников, в 12 лет был переведен в Университет, а в 14 – «произведен в студенты». В Университете предметом его изучения стали не точные науки и горячо любимая им математика, а древние и новые языки, современная научная литература и изящная словесность. Он отлично выучил греческий и латынь, основательно изучил древних классиков, отдавая предпочтение Цицерону, Платону и Плутарху. При этом успевал следить за литературными новинками и сам пытался писать, причем в разных жанрах. Это были, с одной стороны, сатирические стихи, например «Быль. Французская лавка», где высмеивается пресловутая галломания, слепая приверженность всему французскому. С другой же стороны, это было участие в очень серьезном журнале главы московских масонов Н.И. Новикова «Вечерняя заря», ставившем перед собой самые высокие цели. Вот как сам издатель характеризовал свое предприятие: «Издание поучительное, заключающая в себе лучшие места из древних и новейших писателей, открывающие человеку путь к познанию Бога, самого себя и своих должностей, которые представлены как в нравоучениях, так и в примерах оных, т. е. небольших историях, повестях, анекдотах и других сочинениях, стихами и прозою, служащее продолжением „Утреннего Света”» (прежнее издание Новикова).

Лабзин участвовал в журнале в основном как переводчик. Способный и целеустремленный юноша был замечен братьями и был допущен в избранный круг масонов, где познакомился с Новиковым и И.Г. Шварцем. Оба они произвели на молодого Лабзина исключительно сильное впечатление. Он всегда признавал их своими духовными наставниками и до конца своих дней был предан их идеям. С Новиковым он переписывался до самой смерти Николая Ивановича в 1818 году. На смерть Шварца (тот безвременно скончался в 1784 году) Лабзин написал прочувствованные стихи, которые ему было доверено прочесть на собрании учеников в честь умершего Учителя.

Лабзин обучался в обеих масонских «семинариях» при Московском университете. Об этих своеобразных учебных заведениях стоит рассказать подробнее. Первая из них, учительская, была задумана как «кузница педагогических кадров». Из духовных учебных заведений по рекомендациям епархиальных архиереев вызывались способные ученики, чтобы готовить их к педагогическому поприщу. Существовала семинария исключительно на частные пожертвования. Масон Н.А. Демидов пожертвовал на нее 20 тыс. рублей, некий аноним Ш. – 50 тысяч. Через три года в семинарии обучались уже 30 студентов. Состав учащихся был исключительно сильным. Вместе с Лабзиным там обучались, например, Матвей Десницкий (будущий митрополит Михаил) и Стефан Глаголевский (будущий митрополит Серафим). Оба они достигли высших чинов в священноначалии Русской православной церкви. Матвей Десницкий (1762–1821) был выдающимся богословом и церковным историком, с 1802 года – член Российской Академии, с 1818 – архимандрит Александро-Невской лавры, епископ Петербургский, первенствующий член Святейшего правительствующего синода. Он был членом масонских лож «Трех знамен» и «Теоретической степени». Серафим Глаголевский (1757–1843) сменил Десницкого на петербургской кафедре, где и служил до самой смерти. Серафим состоял в ложе «Трех знамен». На примере хотя бы этих двух выпускников ясно, какая атмосфера царила в семинарии. Наивысшими добродетелями там почитались искреннее религиозное чувство, духовная работа, нравственный долг и служение ближнему. Из семинарии Лабзин вынес стойкую неприязнь к современной ему философии, «вольтерьянству», которое он воспринимал как безверие, а значит, нравственную всеядность и цинизм.

В июне 1782 года по плану Новикова и Шварца, опять же на «доброхотные пожертвования» братьев-каменщиков, при Университете была открыта еще одна «семинария» – переводческая, или филологическая. Первый ее набор составил 16 слушателей, среди них и Лабзин. Он был одним из самых активных студентов, «поставив на поток» переводы с немецкого и французского языков. Переводил он главным образом религиозную, философскую, художественную литературу.

Еще одним начинанием неутомимых Новикова и Шварца стала организация ими Дружеского ученого общества. Целью его объявлялось печатание учебных пособий, изучение и повсеместное распространение книг, иначе говоря, всемерное содействие просвещению общества. Лабзин всей душой разделял эти идеалы.

23 апреля 1783 года в жизни Лабзина произошло важнейшее событие. Он был торжественно принят в общество мартинистов и принес масонские клятвы. 28 апреля, в день своего рождения, он дал обет служения Богу, которому был верен всю жизнь. Об этом добровольно взятом на себя обете Лабзин всегда вспоминал в трудных житейских обстоятельствах. «Соображения благоразумия и выгоды житейская советовали мне молчать, либо мнению всеобщему следовать, но вспоминал я Обет свой… и долг понуждал меня возвышать голос мой и свидетельствовать об Истине, пробуждая умы и сердца, как сказано в Писании: „Глас вопиющего в пустыне…”» (Лабзин имеет в виду знаменитую цитату из пророка Исайи, Ис. 40:3.)

В 1784 году Александр Федорович окончил Университет. Знания классических языков добавляли уважения, но не давали заработка, а вот хорошее владение новыми иностранными языками было очень востребовано. Лабзин устроился в Московское губернское правление переводчиком, стал продвигаться по служебной лестнице. Работа была перспективная, но скучная, и Лабзин через пару лет переходит в конференцию (учебную часть) Московского университета. Там он мог переводить не только казенные бумаги, но и столь милые его сердцу философские сочинения и теологические трактаты. Однако платили в Университете намного меньше, и Лабзину был нужен дополнительный заработок. Он стал переводить театральные пьесы, сначала комедию «Фигарова женитьба» Бомарше, а потом – «Судью» Мерсье. Пьесы с успехом шли на сцене, цензура вымарывала целые сцены, находя перевод «с приличиями не согласующимся», Лабзин писал по этому поводу язвительные стишки, которые с восторгом читали студенты… Одним словом, суеты и шума было много, а денег мало.

И тут Лабзину пришла в голову по-настоящему «богатая» идея. Летом 1787 года ожидался приезд государыни в Москву. Лабзин решил написать царице оду. Название сего вдохновенного труда стоит привести полностью. «Торжественная песнь Екатерине Второй на вожделеннейшее Ее Величества прибытие в столичный град Москву из предпринятого путешествия в приобретенную, в благословенное Ее царствование, Тавриду и другие полдневные области, во всерадостный день восшествия на Всероссийский императорский престол, совершающий двадцатипятилетие преславного Ее царствования». Песнь содержала 38 строф, по 10 стихов каждая, полные «густейшей патоки придворных славословий». Ода решительно ничем не выделялась из длинного ряда официальной восторженной лирики (XX век дал великое множество образцов такого рода сочинений). Но Лабзин поднес оду лично, расшаркавшись по всем правилам придворного этикета и сказав пространные комплименты по-французски и по-русски! Он правильно все рассчитал, на императрицу любезный и красноречивый юноша произвел хорошее впечатление. Екатерине нравились красивые и бойкие молодые люди, даже когда она не имела на них «альковных видов». Царица отметила оду, обратила на автора внимание, и впоследствии он не раз получал от нее подарки и денежные вознаграждения.

Дела Лабзина пошли в гору, он продолжил переводы, писал свои сочинения, активно участвуя в работе новиковской «Типографической Компании». В эпоху гонений на масонов, закончившейся разгромом типографии, Лабзин задумал перевестись на службу в Петербург. Это решение давалось ему нелегко, он колебался, пребывая в грустных размышлениях о том, не предает ли он тем самым своих товарищей, не выказывает ли малодушие и т. д. Но перед самым отъездом из Москвы с ним произошел один случай, в котором он усмотрел, ни много ни мало, особое проявление Промысла Божьего, направляющего его на путь проповеди. Когда он мылся в бане, то случайно разговорился с неким человеком, который «явно и даже дерзко объявлял свое неверие». Лабзин с одного раза обратил его «на путь Истины», да притом так убедительно, что новообращенный заявил, что он возненавидел все земное, выразил желание отдать все свое имущество новому своему наставнику и уйти в монастырь (!). Лабзин был поражен не менее неофита. Как пишет сам: «Я мысленно снова подтвердил Обет свой и при сем невольно вырвались у меня слова молитвы… Случай сей представился мне такою святынею, что не только не усумнился я отречься от предложения нового моего приятеля, но не захотел принять от него ни малейшего за то воздаяния, ниже какой другой услуги». Александр Федорович часто пересказывал эту историю и почти всегда в этот момент на глаза его наворачивались слезы. Лабзин был человеком абсолютно не сентиментальным и далеким от романтического прекраснодушия.

Когда надо, он умел быть и льстивым придворным, и хватким служакой, и лукавым царедворцем, и даже сознательным мистификатором (мы еще скажем об этом ниже). Очевидно, это происшествие действительно тронуло его до глубины души. Он не только ощутил «направляющую десницу Господню», но и впервые почувствовал всю мощь своего воздействия на людей. Он осознал свою Миссию, исполнение которой стало главным делом всей его жизни.

Перебравшись в столицу, Лабзин по рекомендации видного масона Ф.П. Ключарева поступил в секретную экспедицию Петербургского почтамта. Позиции масонов в Российском почтовом ведомстве всегда были очень сильны. В обязанности Лабзина входил надзор за поступающими в Россию иностранными газетами, а также частными письмами (увы, была и перлюстрация переписки…). Он должен был следить за тем, чтобы в общество не просочилась никакая информация, «могущая вредно повлиять на настроение умов». Время было грозовое, во Франции полыхала революция, Европа волновалась, и правительство Екатерины пребывало в тревоге и страхе. Лабзин, как почти все российские масоны, не разделял взглядов французской освободительной философии, не одобрял ни «буйств разума» у Вольтера, ни атеистических эскапад Гольбаха и Ламетри. Он с ужасом слушал рассказы эмигрантов о зверствах революционных толп и страшился повторения таких событий в России, «яко пугачевщины еще гораздо злейшей». Кроме того, ему важно было подтвердить свою лояльность «обожаемой государыне», так что служил он ревностно, не за страх, а за совесть. Это подтверждается его быстрым карьерным ростом и частыми денежными премиями.

Материальное положение его упрочилось настолько, что он мог подумать о женитьбе. Избранницей его стала бездетная вдова Анна Евдокимовна Карамышева (урожденная Яковлева). Выбрал он ее, по его словам, «за доброе сердце и непритворное благочестие». Она была на восемь лет старше Лабзина, но это не мешало им жить в мире и согласии до самой смерти Александра Федоровича. Анна Евдокимовна стала не только верной спутницей, но и соратницей мужа, полностью разделявшей его убеждения. (Об этой удивительной женщине мы еще расскажем поподробнее.) 15 октября 1794 года они поженились. Лабзин продолжал служить на почтамте, но не бросил переводить сочинения европейских мистиков и художественной литературы.

Со смертью Екатерины многие чиновники были отставлены, но не Лабзин. Он и при Павле «быстро шел в чинах». В апреле 1799 года Лабзин получил чин статского советника и был переведен в Коллегию иностранных дел, а в сентябре того же года – конференц-секретарем Академии художеств. Это был очень значительный пост, а ведь ему было всего 23 года! Лабзин пользовался полным доверием подозрительного царя: когда Павел стал гроссмейстером Мальтийского ордена, то поручил двум Александрам, Лабзину и Вахрушеву, составить историю «ордена Святого Иоанна Иерусалимского». Соавторы взяли за основу пятитомный труд французского историка Р.О. Верто д‘Обефа. Частично они его перевели, частично дополнили своими изысканиями. Лабзин понимал, что именно могло понравиться Павлу, и смело включал в повествование эпизоды, которых, возможно, и не было, но «каковым случиться надлежало». Усердие не пропало даром. В 1801 году Лабзин получает чин придворного историографа ордена, а перед этим Павел награждает его двумя тысячами рублей и двумя бриллиантовыми перстнями.

Лабзин настолько осмелел, что решился, несмотря на строгий монарший запрет, учредить в 1800 году новую масонскую ложу «Умирающий сфинкс». Он пригласил в нее только узкий круг старых, испытанных друзей. Поначалу деятельность ложи держалась в строжайшей тайне, и состав ее не расширялся. Однако после смерти Павла Лабзин привлек в свою ложу многих заметных людей из мира искусств. В ложе состояли архитекторы А.Н. Воронихин и А.Л. Витберг, художники В.Л. Боровиковский, Д.С. Левицкий, С.А. Венецианов, скульпторы Н.М. Козловский, И.П. Мартос, а также ряд менее известных «служителей Аполлона». Помимо них в ложе были писатели и журналисты, чиновники, священники.

Что искали они в ложе? Едва ли можно согласиться с мнением, будто художников и ваятелей привлекало должностное положение Лабзина. Эти люди не особенно нуждались в чиновном покровительстве. Талант – «единственная новость, которая всегда нова» – обеспечил им к моменту вступления в ложу успех, состояние и признание в обществе. Лабзин привлекал их как личности. Поначалу маститые мэтры недоверчиво присматривались к нему: он ведь был не из их среды. Лабзин не рисовал, не ваял, не был коллекционером или меценатом. Среди его многообразных дарований не было ничего связанного с пластическими искусствами. Однако очень скоро они оценили его скромность и такт, его административный талант и деловую хватку, а самое главное – редчайший для чиновника дар – понимание того, что художники разбираются в искусстве не хуже него.

Лабзин не вмешивался в творческий процесс, не навязывал своих предпочтений и представлений о прекрасном. Он понимал свою работу как помощь и делал все от него зависящее, чтобы помочь всем сотрудникам и студентам Академии, в особенности молодым. Он выбивал для них пансионы, добивался лучших условий для стажировок за границей, знакомил молодых талантливых художников с меценатами и покровителями, устраивал для выпускников выгодные государственные заказы, словом, был «отцом родным».

Деятели русского искусства, которые знали Лабзина, всегда вспоминали о нем с искренней благодарностью и сердечной теплотой. С умилением они рассказывали, что Александр Федорович, как рачительный хозяин, входил в каждую бытовую мелочь. Он, например, велел, чтобы для отопления в Академию привозили только березовые дрова, «ибо таковые дают меньше дыма», лично следил за качеством присылаемых из-за границы «художественных товаров» и их справедливым распределением. Надо отметить, что тогда в Россию приходилось завозить практически все необходимое для изящных искусств: краски, кисти, лаки, растворители, гравировальный инструмент и т. п. Как шутливо писал сам Лабзин, «все почти для художества потребное из-за моря везем, кроме разве холста да натурщиц».

Лабзин показал себя отличным администратором и превосходным управленцем. Среда художников – особый мир. Здесь каждый – личность, «всякий о себе высоко понимает», иные воображают себя гениями… В творческих коллективах редко удается избежать зависти и интриг. Руководить таким сообществом гораздо сложнее, чем, скажем, группой смирных и дисциплинированных почтовых чиновников. Лабзин блестяще с этой задачей справился, он сумел создать в Академии атмосферу доверия и взаимопомощи. Этому во многом способствовало то обстоятельство, что признанные мастера и молодые дарования состояли в одной ложе и называли там друг друга братьями.

Помимо административной работы Лабзин уделял много времени и педагогической деятельности. Он приглашал студентов к себе домой, устраивал для них домашние посиделки с чаем и пирогами, а иногда – любительские домашние спектакли. Пьески для них он писал сам, он же выступал в качестве режиссера и непременно сам играл. Спектакли были в основном нравоучительного характера. Добродетель в них непременно торжествовала, а порок наказывался. Дома Лабзин читал студентам вслух свои стихи, куда любил вставлять простонародные выражения «спроворить», «калякать» и т. д. Он разучивал со студентами русские песни и сам пел их всегда «с превосходным чувством народной стихии». Лабзину это казалось исключительно важным.

Александр Федорович осознавал, что половина преподавателей Академии были иностранцами, все пособия и альбомы – на французском и немецком языках, художественная терминология почти полностью состояла из иностранных слов. Многие были убеждены, что «по-русски тонкие дефиниции выразить неможно». Лабзин был категорически с этим не согласен. Он, в совершенстве знавший несколько языков, был абсолютно уверен, что на русском языке можно сказать так же емко, кратко и точно, как на любом европейском. В своих переводах он разрабатывал новую для русского языка терминологию и во многом создал «категориальный аппарат русского философского дискурса» (Г. Шпет), или, выражаясь попроще (Лабзин бы это одобрил!), научил философию, искусствоведение и отчасти теологию говорить по-русски.

Лабзин был едва ли не первым российским теоретиком искусств, и позиции, которые он отстаивал, были для многих новыми и непривычными. Так, например, при нем в Академии расцвела замечательная русская портретная школа. Мировоззренческим основанием ее работ стали рассуждения Лабзина. Дело в том, что в России до петровских времен вообще не существовало светской живописи, была церковная иконопись. Переход к интимному мужскому портрету (у масонов существовал обычай дарить такие портреты друг другу) знаменовал своего рода иконоборческий бунт против условного церковного искусства. Икона – не картина, она изображает «мир невидимый», к миру реальному имеет очень отдаленное отношение. Иконопись – жанр чрезвычайно далекий от реализма, соответствие изображения действительности там не важно, иконописца заботит дидактический посыл и формальное соответствие определенным правилам письма, древним византийским канонам. На иконах мы видим условные, стандартизованные лики.

Портрет же показывает определенного человека с его живой, мятущейся, неуспокоенной душой, со своеобразными чертами, выявляет его сущность. С портретов на нас смотрят непохожие друг на друга, неповторимые личности. Художнику-портретисту становятся интересными не роскошные костюмы вельмож и изысканные туалеты дам (парадный портрет), а человеческий характер и индивидуальность (интимный портрет). Художник вглядывается в лицо человека и особенно в его глаза, не зря же говорят, что глаза – зеркало души.

Портреты «лабзинской» эпохи – величайшее откровение в русском искусстве. Вглядитесь в них попристальнее, они завораживают. Недаром этим портретам приписывались магические свойства. Образы Рокотова встают как бы из мистического тумана, персонажи Левицкого – люди напряженной мысли и большой духовной работы, изображения Боровиковского – подчеркнуто рафинированные.

Эти живописные шедевры рождали вдохновенные строки поэтов. Вот стихотворение Николая Заболоцкого «Портрет»:

 
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.
 
 
Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
 
 
Ее глаза – как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза – как два обмана,
Покрытых мглою неудач.
 
 
Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.
 
 
Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.
 

Несмотря на свою молодость, Лабзин быстро приобрел среди питерских масонов такой же авторитет, каким прежде обладал Новиков среди масонов московских. Это выражалось, среди прочего, в работе его ложи «Умирающий сфинкс». Настала пора раскрыть секрет ее названия. Согласно древним египетским легендам, мифическое чудовище сфинкс, встречая человека, загадывает ему несколько загадок. Если человек ошибается или не знает, сфинкс пожирает его, но если человек дает правильный ответ, сфинкс испускает жалобный вопль и умирает. Это метафора природы, которая выступает как враждебная сила, если ты не понимаешь ее, но покоряется человеку, если он знает ее законы. Назначение человека – овладевать тайнами мироздания, «умертвить сфинкса» означает познать все секреты бытия. К этому и стремились члены ложи. Однако познание происходило не только путем интеллектуального постижения, но и путем мистического созерцания.

Здесь нужно небольшое отступление. Люди зачастую употребляют слова, не задумываясь о том, что их нынешнее значение очень далеко от первоначального. Так, например, слово «семинар» означает на латыни «осеменение», а слово «концепция» – «зачатие».

Когда студент говорит подружке: «Пойдем на семинар, разработаем концепцию», понимают ли они, что стоит за этими словами?

Слово «мистика» постигла та же участь, его сейчас употребляют в смысле, весьма далеком от первоначального. Ныне оно служит для обозначения всего таинственного, загадочного и непонятного. Прилагательное «мистический» встречается в рассказах о вампирах, НЛО, странных природных явлениях, небывалых человеческих способностях, необычных духовных практиках и даже об исчезновении бюджетных средств. Масоны лабзинского круга употребляли этот термин в его каббалистическом значении. С греческого «мистикос» переводится как «скрытый, тайный». Но у этого слова есть еще одно значение. Оно восходит к глаголу «закрывать, замыкать». Каббалисты предлагали трактовать это так: «с закрытыми глазами». Это значит, что для настоящего постижения мира человек должен закрыть два своих телесных глаза и тогда откроется некий внутренний «третий глаз», картина мира предстанет во всей полноте и наступит подлинное понимание сущности вещей. В индуизме «третий глаз» встречается в иконографии божеств, в христианстве существует выражение «прозрение очес», в буддизме есть озарение «сатори», в Каббале это называется «слышащее сердце» или «разумное сердце» (см. 3 Книга Царств, 3:9).

Мистический способ постижения Бога и мира стал для Лабзина и его друзей главным содержанием их масонской деятельности. Для художников этот путь был, возможно, легче, чем для других. Они привыкли вглядываться в человеческую душу, искать в ней источник вдохновения. Мистицизм призывал помнить, что источником благодати является Бог, а не какаялибо человеческая институция, как бы она ни называлась. Мистические масоны стремились обрести, как они говорили, Durchbruch der Gnade, по-немецки – «прибой благодати». Это было некое особое молитвенное состояние, сравнимое с высшими проявлениями религиозного экстаза. Такой «прибой» был прежде всего непосредственным переживанием, бесценным даром религиозного опыта. Главное здесь было полностью довериться чувствам, подавив «трезвость сердца и мудрствования разума».

В этом смысле мистическое масонство противостояло просветительскому духу с его культом Разума. В «теоретическом градусе», самом высшем, розенкрейцеровском направлении масонства весь пафос речей и писем был направлен против «лжемудрований Вольтеровой шайки», разум там всячески принижался, а интуиция превозносилась. Разуму с его понятиями противопоставлялось Откровение. Но это не было откровение историческое в виде некоего всем памятного события, не было откровение в богословском смысле (теофания, или богоявление), и это не было откровение письменное, например Апокалипсис. Это было некое внутренне озарение, или, как выражались масоны, «иллюминация», на латыни – «озарение», «освещение». (Отсюда, кстати, и термин «иллюминаты» – «озаренные».)