Текст книги "Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый"

– Что ты хочешь от меня услышать? – усмехнулась Янка. – Что-нибудь о том, как прекрасен мир? Какую-нибудь обаятельную чепуху в этом роде?

Данька пожал плечами.

– Хочешь, чтобы я преисполнилась восторга от этой твоей дикой Ингерманландии? Чтобы вернулась в город и рассказала всем друзьям? Чтобы мы приехали сюда на двух машинах, открыли капот и багажник, поставили сборник «Ибица всегда с тобой» и круто оттянулись под шашлычки и виски с колой? Ты же не этого хочешь? Ты хочешь, чтобы я, – смешок, – разделила твою веру. Чтобы я сидела рядом на бревнышке и смотрела с тобой на луну; потом слушала про дерево-ясень в славянской мифологии…

– В скандинавской.

– Что?

– В скандинавской мифологии. Ясень Игдрасиль, мировое древо. У славян просто поверье есть… Что под ясенем загадаешь, то и сбудется. Дерево клятв и обетов.

– Вот-вот, – Яна фыркнула, – а потом еще оду каждому завалящему булыжнику и его подробную биографию. И про жука-короеда. И про финский хутор. И про военный аэродром. И о том, на каких диалектах болтают старушки в автобусе по пути от деревни Нежново до рыбхоза Ручьи. А такого не будет. Можешь даже не надеяться. Единственная информация о мире, которая меня привлекает, – это инструкция по его применению. В собственных интересах.

Присвистывая под нос, Данька поймал на щепочку жука и зашвырнул его подальше в траву. Яна проследила траекторию.

– Завтра будем разжигать костер, будем собирать щепочки. Он попадется и сгорит. Жалко, потому что красивый. Хоть и вредитель. – Ну, что тебе сказать… – пожал плечами. – Ибица всегда с тобой, да?

Терешонок осмотрелся, вздохнул, ударил ногой в утоптанную тропку и посмотрел на товарищей так, что те сразу поняли – увести его из этого места, отговорить от него получится вряд ли.

С хозяйкой, белоруской родом, вышедшей замуж за местного и год как овдовевшей, Андреич нашел общий язык быстро, причем не только в переносном, но и в самом прямом смысле – они смешно собачились на какой-то западнорусской мове, выясняя цену обстановки, идущей вместе с домом, а отдельно – почем пойдет почти новый (десятилетний) холодильник, а также главное достояние хозяйства – настоящая циркулярная пила, обитающая в маленьком сарайчике на сваях, что прислонился к дровнику и выбросил хвост провода к электрическому столбу. Алька и Генрих чувствовали себя совершенно приблудными в этой пасторали; набрав мирабели в миску, предоставленную хозяйкой, они устроились на терраске над склоном, как Малыш и Карлсон, – наблюдать вечереющий лесной простор и кидать косточки в высокую траву. Наконец Терешонок отстрелялся и спустился к ним – раскрасневшийся и довольный.

– Ну, все. Сговорились на семь косарей за весь скарб. Если принципиальных возражений нет, ударим по рукам и послезавтра с юристом оформим бумаги, передадим деньжата, ну и… – он с удовольствием потянулся, представляя себе новую жизнь и поле деятельности. – В избе спаленка, горница и кухня, наша пока будет дальняя, Генка, в горнице поспишь?… – Подмигнул Алевтине. – Попозже еще один домик отгрохаем на месте этой циркулярной мастерской, для тебя, Генка, или для нас, как решим. Мне лично изба нравится. Аль, ты видела, какие там рога?!

Вся изба была увешана охотничьими трофеями покойного хозяина – рога огромного лосиного самца украшали двери из кухни в залу; из тех, что поменьше, были сделаны вешалки для одежды и стенные светильники. И у каждого из трех входов – с юга, севера и с востока, помещались подковы на счастье. С запада же была глухая стена – сосед-хозяин пару лет назад снес свою часть общего дома и стал потихоньку строить отдельный.

Он посмотрел на нее и усмехнулся.

– Самоирония – это здорово. Это здорово, что она тебе не отказывает. Сомнение и скепсис – самый надежный путь в истинную веру. И вообще, не наговаривай на себя. Ты настолько хорошая, что боишься не выдержать. Боишься не оправдать чьих-то ожиданий, обмануть и сделать человеку больно. Этого не нужно. Гаудеамус игитур. Налить тебе вина?

– Водка есть? – ровно произнес Данька.

Цыган преданно закивал и умчался в дом. Данька чувствовал, как холодеют щеки. Вверху свистели голые деревья; из вытоптанного малинника орали цыганята.

Новый хозяин выскочил с литровым пузырем; до самой пробки плескалась золотистая жидкость.

– Сам делаю, – похвастался он. – Стакан дать?

Вечером воскресенья они заторопились домой. Выехали поздно – шашлыки, то-се. Яна вела под хмельком, на половине пути передала Даньке штурвал. АЭС проскочили удачно, но на выезде их затормозил армейский патруль. Худой ушастый срочник проверял документы. Витас уже лет пять как гражданин ЕС; на его паспорт солдат уставился, как баран на новые ворота. А вы здесь откуда? – спросил солдат. Шпиён, – веселилась Янка. Вплавь Балтику пересек, и вот он тут. Нет, как вы здесь оказались? – настаивал патрульный. Понять его было можно – в пограничную зону Витас вроде не въезжал (они обогнули блокпост по грунтовке), а обратно – вот те на. Витас развел руками. Данька насупился: может, как-то решим эту проблему? Яна призывно размахивала пятидесятидолларовой купюрой. Данька поймал ее руку – оставь. Очень кушать хочется, – ушастый солдат улыбнулся и пожевал губами. Витас поморщился – во, Рашка. Данька обернулся на него, и Витас увидел непонимание в глазах бывшего соотечественника. Выходи, – приказал Ворон. Оба вывалились в тихую глушь, в темноту; колыхались сосны. Где магаз? – спросил Данька у солдата. Там. Где свет.

– А что это за говор, Вадь? Вы прям как в одной деревне с этой баб Зиной родились.

– Не в одной, даже в соседних… странах, теперь. Она бульбашка, я скобарь. Самые прижимистые русские народности, хе-хе. И говор похож, да. Ну и у меня еще фамилия белорусская, разве не слышно? Это не удивительно, там довольно активная была миграция.

– Не, мы знали, что ты из захолустья, но эти этнографические подробности внове.

– Не из захолустья, пан, из За́холустья мы.

Вадим слегка двинул Альку бедром и присел рядом, стрельнул у Генриха папиросу. Вскочил.

– Ой, сейчас винца сливового у бабы Зины подрежу, ничего-ничего, она сама предлагала. А как заселимся, в первую же весну поставлю уже нашей бражки, пскопской, березовой!

Над луговиной летал серебристый пух иван-чая, где-то за рекой гоготали гуси.

…Вадим родился во Пскове в семье инженеров, в самую что ни на есть застойную зиму начала восьмидесятых. Отец обслуживал ракеты стратегического назначения, мама работала в ящике, жизнь была немного скучна, но при этом комфортна. Так продолжалось года до девяностого, когда он уехал на каникулы к деду Миколаю и бабке Ольге в деревню Захолустье, по-местному, по-пскопски – с ударением на первый слог. Название это в давние времена означало всего лишь местоположение за мелколесьем, но к концу двадцатого века уже полноправно имело оба значения – в старинной деревне, окруженной, как многоголосьем, такими же чистыми и древними именами: Палицы, Шерёги, Заплюсье, Заполье, Большие Льзи, Староверский Луг, урочище Могилки и деревня Мышка, остались жилыми лишь два дома – изба Миколая Васильевича Терешонка и его хозяйки и еще одна, куда соседская семья наезжала на лето. Захолустье стояло на речке Мшанке, через которую был перекинут легкий деревянный мостик, с другой стороны к нему подступало огромное болото, полное ягод, грибов и птиц; все лето оно распространяло свежий, резковато-аптечный запах мхов и багульника. В советские времена на болоте – самом обширном в Европе – велись торфяные разработки, отгрохали несколько промышленных корпусов и узкоколейку. Километрах в пятнадцати ветшал поселок комсомольских строителей – пятиэтажки посреди леса, котельная, жилкомбинат. Большинство квартир были необитаемы, батареи в них спилили на металл, потом дошла очередь до драг, торчащих посреди торфяников, словно эхо постапокалипсиса. Неприкосновенность была признана только за узкоколейкой, которую местные ценили и берегли по возможности – по ней бегали самодельные дрезины. Они, да еще каракаты – гражданские автомобили от «запора» до «газели», поставленные на шасси с огромными колесами, были главным средством передвижения в этих заповедных краях.

Они быстро добрались до магазина; Данька купил палку колбасы, хлеб и сок. Витас болтался по киоску и шуршал деньгами.

– Тушенка – нормально? – наконец спросил он.

– Если у них открывашка есть, – пожал плечами Ворон, – возьми лучше плавленых сырков. И пару пива.

– Ты чего, Дань? – спросил Витас, поспевая за ним с плавлеными сырками.

– Ничего. – Данька быстро шагал к машине, в руке болтался пакет. – Держи, – сказал он патрульному.

– Проезжайте быстро, – попросил солдат, оглядываясь на караулку.

– Удачи, – кивнул Ворон. Они с солдатом перекинулись рукопожатием, и Данька вскочил на водительское место.

– Ты че, Дань?

– Ничего.

Сосны шуршали в темноте, Янка молчала. Ей внезапно захотелось прислониться к Данькиному плечу. Вместо этого она сказала:

– У нас тут один за всех, а все за одного, если ты забыл. А Данька – настоящий мушкетер. Уловил, Витас?

– А хули, – пробормотал Витька с заднего сиденья. Данька резко закладывал поворот. – Я просто легко представляю себя на его месте, – пробормотал он.

Когда они ехали назад, Даньке хотелось не просто реветь – выть. Цыганская водка завязала язык, но тайное донышко откупорила. Чингиса влекло по длинным тягучим волнам, голова была как поплавок. В таком состоянии обычно рыдают на плече у незнакомца или пишут эсэмэски позабытым друзьям. Пузырь, забитый газетой, болтался между ним и Львом Николаевичем, на коленях трясся ноутбук. Чувство, которое он испытывал, было знакомо – как тогда, когда мама, в первый раз приехав из Ю-Эс-Эй, ввалилась в квартиру и сразу бросилась к телефону: звонить подругам, рассказывать об офигенной заморской жизни, о счастливом билете в лице галантного лысенького барабанщика. Данька сидел на кухне, слушал придыхания по телефону и ждал, когда до него дойдет время. Через час уяснил, что время не дойдет никогда, и тихо открыл вино, приготовленное для встречи.

У деда тоже был каракат, а еще у него было старое охотничье ружье, два бобика – ленивый цепной кобель и промысловая лаечка, а также целый чердак рыбо– и звероловной снасти. Дед был на одной ноге, как капитан Сильвер из мультика, – джентльмены, мы идем на поиски клада!.. И так же, как пираты Карибского моря, они иной раз выдвигались на болото за сокровищами – спилить газовой горелкой какую железяку, оставшуюся от недавно рухнувшего советского Рима. Реваншизмом дед не особенно страдал, разве что его смешило, что у соседей-белорусов теперь зайчики вместо рублей, да еще обидно за армию, в которой он, пошед добровольцем, оттрубил десять лет шофером и механиком – сначала по дорогам войны, затем где-то в Хабаровском крае в чине старшины, где и потерял ногу в аварии – посмеивался все, что вот, мол, судьба – огонь и воду прошел, выжил там, где мало было такой вероятности, ранен был лишь раз – легко и, значит, счастливо, а вот в мирное уже время с сопочки кувыркнулся, колено раздробил и копыто долой. Поэтому он время от времени кидался в радиоточку валенком, когда передавали президента, а затем аккуратно отстегивал деревянную ногу и прислонял к их с бабкой кровати. Это значило, что день закончен и Вадиму пора идти спать к себе, на диванчик в горнице.

В городе они снова попали в ливень. Преследует он нас, что ли, – чертыхалась Яна. Данька уверенно проехал мимо своего дома, прекрасно осознавая, что добираться обратно в три часа пополуночи будет ох как непросто. Логика момента требовала поберечь хрупкое тройственное равновесие, и он промолчал; поехал дальше. Над городом висел розоватый электрический отсвет.

– А он ничего, – резюмировала Грабовская, когда Витас высадился около гостиницы – длинный и рыжий, в джинсовом костюме и смешной шапочке.

– Нравится? – с тайным садизмом спросил Данька.

– А то, – с вызовом. Данька усмехнулся в ответ.

– По идее, Витька – гей. Но ты все же можешь попробовать. Чудеса бывают.

– Во, блядь, – плюнула Яна, – а я-то думаю, что ты так ненормально ко мне спокоен. А вы, оказывается, парочка… баран да ярочка…

Данька бесшумно расхохотался. Янка как-то уж совсем неприкрыто кокетничала и на комплимент напрашивалась. Вообще на нее непохоже.

– Витька – мой друг, – спокойно пояснил он, отсмеявшись. – Он уехал вместе с родителями, почти сразу, как мы окончили школу. Пацанами мы дружили; просто не разлей вода. Всюду вместе. Ближе друга у меня никогда не было, да и… с тех пор нет. Через пару лет Витас написал, что перебрался в Голландию и живет в гей-коммуне.

План жизни Миколая Васильевича был прост: перекопав слегонца по весне огород, уже заранее перевернутый под зиму, почистив печки и подрезав деревья, он все лето шастал по лесам и болоту, отвлекаясь лишь на дровяные заготовки и сенокос – в хозяйстве имелись еще две дойных козы, Пушинка и Лапушка, а также строгий козел Пиночет, десяток курей-кувякушек с голосистым пеуном во главе и утино-гусиная стая, белым облаком дрейфующая по Мшанке. С собою он брал и молодого Терешонка – учил ставить силки, бить болотную и луговую дичь, добывать зайца и ловить рыбу. У деда были красивые и густые не по возрасту волосы, которые бабка Ольга стригла ему в кружок, и аккуратная борода – ее он подравнивал сам, устроившись перед зеркалом у рукомойника. Вадим и не заметил, как каникулы закончились, а жизнь с дедом и бабкой все продолжалась. Родители приехали только на Покров, привезли городских сладостей и сказали, что у них трудности – отцу пришлось уйти со службы, матери в ее институте не платили зарплату уже более полугода. Поэтому пусть пока Вадичек поживет в Захолустье. Вадичек не возражал. С дедом они стали лучшими друзьями. В отличие от отца, Миколай Васильевич никогда не поднимал на него руку. Если Вадим делал что-то не так, дед только простанывал – эх-ма-а!.. – и дальше еще что-то, неразборчиво. Вадим сразу понимал, что им недовольны, и ему хотелось скорее сделать что-то противоположное. Вскоре после визита родителей дед устроил его в школу в соседней обитаемой деревне, – чтоб малец не болтался, – но по осенней распутице дедовская инвалидка, пусть и тюнингованная, не всякий раз могла туда доехать, а каракат, переделанный из такой же инвалидки постарше, не годился для дорог общего пользования, поэтому договорились, что они будут иногда приезжать к учителю, сдавать параграфы и брать задания. В третьем классе, кроме Вадима, учились еще две девочки – Настя и Надя. А больше и не было никого.

Яна склонилась к нему; ровные маленькие зубки полупрозрачно светились между темных, вином окрашенных губ.

– А как он понял, что он… педик? А у вас с ним ничего не было?

Данька поежился.

– Все-то тебе знать надо… кокаиновая королевишна.

Яна смеялась. Впереди размахивал палочкой гаишник.

– Давно хотел тебе признаться, Дань. Я был в тебя влюблен.

Данька учился в кулинарном техникуме; играться в интернет ходил в компьютерный клуб. Вокруг сумасшедшие вонючие геймеры, а в аське – Витька со своими откровениями.

– Бугага, – написал в ответ Ворон. – Придумай что-нибудь посмешнее.

Витька придумал:

– Хотел бы жить с тобой, но живу с другим мужчиной.

– Поздравляю… Отличная дурь у тебя в Голландии; полный отвал башки.

– Не веришь – не надо.

После этого Данька какое-то время вообще ему не отвечал, но стоило выйти в Интернет, его догоняло очередное Витькино сообщение. Любофф мая, ибу и плачу, – ерничал Витька на нарождающемся албанском. – Вспоминаю, как мы купались голяком на даче, и твою красивую треугольную спину. Даньке хотелось сплюнуть: так бы и сказал, что жопу. Нет ханжи больше либертена. Что такое либертен? – осведомился Витас. Нет дурачка больше интеллектуала. Знает все обо всем, и словечко либертен знает, а близких людей при этом мнит исключительно по своему образу и подобию. Опасное заблуждение!

Даньке было неловко и страшно за Витаса, и вовсе не верилось в его заморское пидарское счастье. А еще он чувствовал, что последний кусочек его детства оторвало и унесло от берега: отец в могиле, мама в Нью-Йорке, а Витька с мужиком в постели.

В усадьбе, где изебка на курьих ножках заглядывала задними окнами в болотистую чащу, яблоки с высоких старых деревьев осенними ночами стукали по крыше, и к баньке по-черному у речной заводи вела бревенчатая гать, а на взгорке – там поскотина отсекала луговину от картофельного поля, торчал шест с колесом для бусела – и аистиное семейство никогда не пренебрегало этой любезностью, Вадим прожил четыре года. Да и уехав доучиваться в Псков, наезжал к старикам почти каждые каникулы. Родители немного опасались, каково будет сыну в хорошей городской школе после деревенской воли, и отец, к тому времени немного приподнявшийся на маленьком бизнесе по перепродаже первых компьютеров, нанял ему репетиторов по всем основным предметам. Каково же было удивление, когда оказалось, что парень не только не плавает в программе, но чувствует себя вполне уверенно, а некоторые неизбежные пробелы проскакивает, будто по наитию. Единственное – проведя один из ключевых периодов взросления отдельно от отца и матери, уже не мальчик, а крепкий самостоятельный парень совершенно не воспринимал родительский авторитет: приходил и уходил, когда вздумается, сам готовил себе подкрошку по дедовскому рецепту, записывался на кружки и в походы, а однажды отпустил хлесткое замечание насчет маминого друга из турагентства, где она теперь работала, и тем нарушил хрупкий семейный статус-кво.

– Западный мир умирает, люди прячутся от всякой ответственности. Срабатывает механизм медленного самоуничтожения: популяция регулирует сама себя. То, что ты полагаешь осмысленным выбором, есть просто результат работы этого механизма.

– Блядь, какие слова! – бесился Витька. – Профессор ты наш, пассионарий не к месту и не ко времени! Пока ты бьешься над осмысленным выбором, нормальные люди вполне себе ничего живут, и только потом придают этому вид осмысленности. А некоторые даже не парятся. Я попробовал ебаться с мужиком, мне понравилось. Рядом со мной друзья, которые меня понимают, а не капризная бабенка. У меня все хорошо, а вот у тебя-то как?

Не в его правилах было разбалтывать чужие душевные секреты, но перед Янкой мог бы говорить всю ночь; лишь бы слушала. Они давно затормозили перед поворотом к ее дому; постовой в пятидесяти метрах дальше отловил пьяный джип и тряс водителя. Тут бы и уехать, но Данька болтал, как помело.

– Чем закончилось? Он продолжает тебя любить?

– Я попросил его считать, что победила дружба.

Янка возлежала в кресле пассажира; слушала с нежной ухмылкой.

– Забудь, – наконец прошептала она.

Данька ощутил ее пальцы на предплечье и отпустил баранку. Их лица оказались очень близко, Данька прикоснулся рукой к ее щеке; пальцы подрагивали. Преодолевая любовный полуобморок, он поцеловал, вталкивая язык, касаясь кончиком ее альвеол, будто хотел на двоих произнести один английский определенный артикль the.

Постовой облокотился о стекло и улыбался им корпоративной улыбочкой.

– Куда торопимся?

Данька кинул на него мрачный взгляд поверх горлышка и совершил очередной глоток.

Вскоре после Вадим услышал разговор родителей: это известное дело, – важно вещала мать, – деревенские дети первое время значительно обгоняют городских в развитии, но затем идет неизбежный откат, попросту в силу дефицита отвлеченного знания и недостатка постоянного интеллектуального тренинга… Так что неплохо было бы найти ему на старшие классы какой-нибудь хороший интернат, при некоторых вузах в Ленинграде или Москве есть такие.

Ни в какой интернат Вадим не поехал – вот еще. Не дослушав родительский разговор, он отправился к себе в комнату. Комната, надо сказать, к его возвращению от стариков была наново отремонтирована и сделана, как он про себя это назвал, «для мальчика». Родители поставили там модную акустическую систему и стойку с кассетами с молодежной музыкой (Вадик иногда снисходил и слушал на ней радио), игровую приставку, которую Вадик игнорировал; компьютер – к нему он привык довольно быстро. На одной из стен комнаты висели постеры музыкальных групп, о которых Вадим тоже ничего не знал. Впрочем – пусть висят. Достав из шкафа добротный рюкзак, подаренный отцом после первого трехдневного похода, Вадим покидал в него теплый свитер, смену носков и трусов, толстенную книжку «Властелин колец» (одно из немногих достижений цивилизации, по которым он мог бы скучать у деда), из шкафчика в туалете взял по банке сардинеллы и морской капусты, не забыл и консервный нож, потому что хороший охотничий ножик остался у деда, в город ему не разрешили его забрать, немного заработанных по осени денег, еще один камень преткновения и папин страшный позор – как же, сын приторговывает клюквой на выезде из города – какой же был скандал. Ложка, до половины сточенная под вилку – «ложилка», болталась в рюкзаке всегда. Вышел в коридор, прислушался к разговору в родительской комнате за прикрытой дверью. Родители вполголоса все еще обсуждали варианты интернатов, мама приводила в пример своего дорогого друга из турагентства, который отправил дочек получать правильное образование в отрыве от семьи – и ничего страшного. Прошел мимо, снял с крючка в прихожей куртку и, застегивая на ходу, выскочил из парадной.

– Ветром разогнало, – невозмутимо ответствовал Лев Николаевич.

– Здесь не проехать вам, – постовой с каким-то злорадным удовольствием посмотрел на Даньку и махнул рукой на дорогу.

Данька высунулся и увидел поваленный на шоссе фонарный столб. На нем – полуразмытые дождем буквы.

– «Долой Кровавых Петухов», – с выражением прочитал постовой. И извиняющимся тоном пояснил: – Это они про Дружину. Шпоры потому что. По Волхонке езжайте, через деревню.

– Диссиденты уезжали, но потом все равно возвращались на Васильевский остров, потому что Петр построил его на костях, а каждый из диссидентов носил на груди такую ладанку, чтобы прах постоянно стукался об сердце. Это назвалось постмодернизм, и когда он наступил в конце двадцатого века, то проснулся и пес Пиздец. Три президента собрались в Беловежской пуще и стали думать, как восстановить зубров, а бешеную собаку пристрелить. Вскоре писатель Пелевин провел спиритический сеанс и оживил Чапаева, но утопленники, как известно, очень беспокойны. Чапаев стал бродить по Европе в поисках призрака коммунизма, а еще восстановил яицкое казачье войско, которое вооружилось против чеченцев и даже договорилось с уголовниками, что их на зоне не будут трогать, а будут усиленно кормить и посадят в самом чистом углу.

– Отлично, Смирнова. Отлично за фантазию и два по предмету. – Даниил Андреевич рассерженно захлопнул журнал. – Аля, я даю вам возможность самой выбрать, как пересдать экзамен. Можете написать доклад, или реферат, если вам ближе компилятивная форма подачи…

– Или приходите на сеновал, – пискнул кто-то с задней парты.

Смирнова вспыхнула.

Захолустье, встречай!

Спустя сутки с лишним он оказался перед дедовским домом, проехав с ветерком по трассе на малолитражке в компании многодетной женщины-челнока, везущей огромные клетчатые баулы из европейских секонд-хендов на рынки Пскова, Новгорода и северной столицы. Поужинав сардинеллой и морской капустой, переночевав на скамейке железнодорожной платформы в райцентре, пока его не разбудил затемно дедов знакомец Денис-Зуб, получивший свое прозвище за железную челюсть – когда Союз развалился, он выдрал оставшиеся редкие зубы и поставил себе полный рот железа на случай апокалипсиса. Он как раз прикатил на попутке в райцентр на затарку. Продать какой-то нарытый металл, закупить крупы, табака и дешевой заварки, если повезет. С Денисом они покантовались по городку до полудня, удачно разжились и крупой, и заваркой, и даже странными, прилипшими друг к другу фантиками конфетами «К чаю». Зуб щедро насыпал Вадику пригоршню этих конфет в карман куртки. Понимаю, что взрослый, но в дороге похрустеть завсегда подойдет.

Потом они доехали до 24* километра, откуда напрямки через болото всего-то час до дома.

– Ты как, до Старика доберешься сам-то? – спросил Зуб, ему было на следующей станции, а потом тоже пешкодралом до Больших Жезлов, потому что автобус не был согласован с электричкой. Вадик поправил рюкзак. Дорогу через лес и болото от станции до дедовского дома он знал хорошо и ничего не боялся. Правда, бабушка всегда пугала его волками да кабанами, – некстати вспомнил он.

– Кто сказал?! – Даниил Андреевич вскинул глаза на класс и вышел из-за учительского стола. В кабинете стало очень тихо. Ворон выдохнул, снял очки и принялся их тереть рукавом свитера.

– Артур Лажевский. У вас отлично по истории, и чтобы я вас больше не видел на своих уроках.

Лажевского он видит в первый раз – а хотелось бы в последний. После того, как стало известно, что школа с будущего года сделается гимназией, сюда потянулись учителя. Училки, верней сказать. Лажевский – учительский сынок, кочующий вместе с мамой.

– А если у меня тяга к знаниям? – тихо ухмыльнулся Лажевский. – Что вы с ней можете поделать?

– В библиотеку сходишь, – Ворон в тихом бешенстве впечатал ладонь в парту. За партой вздрогнула Смирнова. Это вышло не вовремя – Данька тотчас и на нее обратил внимание.

– И ты, Смирнова.

– Что? – с вызовом спросила Алька.

– Собирай вещи. На пересдачу придешь с мамой и рефератом. Все.

Легким щелчком сложив очки, он отвернулся к учительскому столу. Зашуршали страницы классного журнала.

– Ты все еще здесь? – спросил он, не оборачиваясь.

Алька медленно потянула к себе тетрадку, тихо убрала ее в сумку. За ее спиной кто-то с грохотом вылезал из-за парты.

– Пошли, Алька.

Миша бережно взял ее за локоть.

Ворон наконец обернулся к классу. На бледном и злом лице застыло недоуменное выражение. Миша, опустив глаза, тащил Альку к выходу.

– Разрешите, Даниил Андреевич.

Они стояли перед ним, двое такие решительные. С вещами. У Альки уже глаза на мокром месте – тоже голову опустила, ладошку к носу тянет. Даниил Андреевич захлопал глазами и отступил. Ребята вышли. Лажевский с задней парты потешается. Медленно, победоносно складывает вещи. Выходит тоже. Хлопает дверь.

– Доберусь.

Зуб напутственно хлопнул его по рюкзаку.

– Ну и славно. А то меня моя тетенька заждалась. Порадую ее карамельками, слышь. Любят тетеньки сладкое, запомни, парень. – Подмигнул выскочившему из электрички Вадику. Двери с шипением закрылись.

Болота ранней весной унылы только для чужака. Младший Терешонок весенние болота любил если не больше, то уж всяко не меньше летних. Это в городе конец марта, да и начало апреля – время авитаминоза и выплывающего из-под снега говнеца, а на малой родине в высоких уже небесах движутся птичьи стаи, сверкают лазурью промоины переполнившихся снеговой водой и застенчиво выглянувших подземных речушек, а среди мха всех расцветок – от нежно-зеленого до серебристого – с красными маковками кукушкина льна рдеют гроздочки прозрачной весенней клюквы, бодрящей и напитавшейся сладости за долгую северную зиму.

И вот он стоит перед дедом, сидящим на ступенях высокого крыльца, и катает за щекой приторную карамельную конфету. Дед, тяжело опираясь о перила, встает ему навстречу. В тот раз Вадик в первый и последний раз получил от деда Миколая подзатыльник. Не сильный, строго в воспитательных целях. Увидел, как по лесенке сбегают бабушка и заплаканная мама. Родители приехали в ночи на машине маминого друга из турагентства, потому что папина машина в ремонте. Отец и мамин друг выходят из бани. У бани, среди пригревшихся на взгорке пушистых култышек мать-и-мачехи, накрыт дощатый стол. Культурная программа для гостя: баня, погреб, дегустация березового кваса, березовой браги и копченой гусятины. Мама и папа робеют и заискивают перед гостем. Бабка Ольга мечет на стол деревенские яства. Дед наблюдает застолье с почетного места, потом встает, покряхтывая, говорит сыну – пойдем, Андрейка, скажу цто. Возвращаются минут десять спустя, Андрей Николаевич весь красный, будто снова в баню сгонял. Вадим чувствует дедовскую ладонь на спине – Миколай Васильевич проводит его по острым лопаткам. Сгоняй в изебку, Андреич, будь ласка… папирос принеси мне. С той поры это «Андреич» ко мне и пристало, – заканчивает Вадим.

Ворон проводит рукой по столу, нащупывает очки, кидает на нос.

– Ну, кто еще… хочет откланяться? – тихо спрашивает он.

Класс молчит. Лариска с сожалением смотрит на него. Остальные уткнулись в тетрадки.

По потолку, как в детстве, пляшут электрические тени. Небольшое смуглое тело распято на жестком хлопке; Данька-Чингис бьется во сне, над взбесившимися глазными яблоками дрожат веки и стрекочут темные, щеточкой, ресницы. Больно и нелегко прирастает новое имя. Смутно оно знакомо – как любого черно-носатого в школе прозовут не Шамилем так Дудаевым, так и слегка раскосого Ворона, огибая красивую фамилию, нарекли Чингисом. Это забылось, но теперь настойчиво вспоминалось; детские прозвища ведь так или иначе всплывают.

Река опять замерзала, с этим ничего нельзя было поделать. Лед схватывал ее прямо на глазах, останавливая прерывистое течение, усмиряя крохотные бурунчики. Каждый раз это начиналось странно – с налетевшим прямо посреди лета порывом ветра, который, как в фильмах Тарковского, катился вдоль набережной, выворачивая листья стремительной серебристо-зеленой волной. Данька заглядывал в небо – и там пухлые рафинадные облака тоже менялись, серели, наливались влагой. Начинал падать снег. Он заполнял те окошечки темной воды, где еще не было льда: белые мухи липли на них, как на открытые раны. Данька стоял и смотрел на погибающую реку – он ничего не мог изменить. Ощущение смутной тревоги накатывало постепенно. Наконец он осознавал, почему не должен был выпасть снег, почему река не должна была замерзнуть. С первым снегом умер отец.

– А дальше что? – нарушает молчание Генка. Они коротают свою первую ночь в собственном доме, за вкопанным во внутреннем дворике столом, на котором – щедрая миска слив, массандровский херес и копченая дедовским способом местная рыба – подлещики и балтийский судачок.

– Дальше тоже была жизнь, – будто нехотя, говорит Андреич.

Оставшиеся пару лет до окончания школы он провел, практически не разговаривая с родителями. Утром уходил в школу, до вечера торчал в библиотеке или же в своей комнате. После школьного выпускного, на который он также не пошел из странного стремления побольнее уязвить отца и мать, уехал к деду и почти месяц проторчал там, готовясь к поступлению на ленинградский истфак. Поступил – конкурс был относительно невысок, в эпоху первоначального накопления другие знания и навыки котировались. Дед был доволен, прислал телеграмму поздравительную и немного денег почтовым переводом.