Текст книги "Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый"

– Он по всем детям пенсию рассылал. Она у него неплохая была, ветеранская. Когда я с ними жил, помню – как получит, так и пошел отправлять: Андрюше во Псков, Васятке в Николаев, Валюше в Караганду… А мы с ним и с бабкой Олей лисички продавали на станции или на шоссе, клюкву, брусницу и железяки эти с торфоразработок сбывали. Птица-молоко-яйцо свое, закаток полный погреб, да и много ли нам надо? А в городе дорого все… И вот той же осенью сходили они за грибам, набрали и красненьких, и белых, и лисок тож, и повез он бабку на станцию на инвалидке своей, и какой-то пьяный мудень подрезал их на трассе, они и кувыркнулись. Дед-то ничего, а бабуля переломалась вся и несколько дней спустя умерла в больнице во Пскове. Деда уговаривали остаться, но он упрямый как черт, повез ее в Захолустье хоронить, ну а потом говорит – и куда я теперя от ее могилки? Думаю, это такая у него была еще военная хитрость, чтоб отец его в город не перетащил. Я тоже пробовал уговаривать, но бестолку все… Ну и после этого долго он не прожил, конечно. У нас уговор был, что он раз в неделю звонит с почты отцу или мне, все в порядке, мол. И вот он раз пропустил звонок, отец примчался – все нормально вроде, каракат сломался только. И на другой раз папа уже поспокойнее воспринял, да и распутица была, ну и только дней через десять он по первозимью поехал деда проведать. А там… дом холодный уже, и дед окоченевший лежит в собственноручно сколоченной домовине. Перед этим, что характерно, животину забил, чтоб не мучилась, и мясо закоптил даже, куркуль эдакий. Только на бобиков рука не поднялась, они так и бегали вокруг усадьбы, тощие, как стиральная доска, и выли жалостно.

Он просил себя проснуться, но вместо этого, едва очнувшись от оцепенения, бросался и бежал по залепленному мокрой травой полю – трава была похожа на водоросли, его следы тотчас наливались сизоватыми лужицами – он знал это, хотя ни разу не обернулся. Желтеющие космы до отказа набухли сыростью, но продолжали пить воду из земли, присосавшись, приникнув к ней своими длинными плоскими телами. На траву грязно мазал снег. Поле становилось пегим. Неровный горизонт никак не приближался; зато оттуда, от серых, уступами громоздящихся типовых зданий, на Даньку надвигалось плотное крыло тумана. Клубясь, туман скатывался ему под ноги, и Данька отчетливо ощущал его дымный запах.

В комнате было тихо. Горела настольная лампа, зеленый пластмассовый абажур отражался на потолке мертвенным кольцом. На диване лежал отец. Давит мне что-то здесь, Дань… – говорил он и долго, очень долго и медленно тянулся к вороту рубашки. Данька понимал, что снова не успел.

За окнами падал легкий снег. Данька шел через поле в новенькой форме, не ощущая холода. Фонари с трассы выстилали снег синим. По снежной равнине тихо ползла поземка, ветер дул в лицо, а фонари светили в спину. Снег из-под ног роем фосфоресцирующих искр относило назад. Он светился все ярче, а тень, что бежала впереди, становилась короче и четче. Донесся рокот мотора. За ним шла машина. На бегу он оглянулся через плечо. Почему-то он знал, что машина именно за ним. Он упал и поднялся. На щеки налип снег, на стекла очков – тоже. Данька знал, что вытирать их на бегу – гиблое дело, поэтому просто сорвал с физиономии одним движением. Жесткий ветер высекал слезы – без очков глаза стали совсем беззащитными. Неподвижные доныне звезды замигали неровно и испуганно. Рокот мотора нарастал.

– Да он у тебя варяг прямо, – невесело усмехнулся Генка.

– А с бобиками что сделали? – Алька.

– Серого, кобеля цепного, отдали в соседнюю деревню. А Егозу пришлось пристрелить, она злая была как черт, никому кроме деда не давалась, а когда его выносили, принялась на мужиков кидаться, за ноги хватать. Отец взял дедовское ружьишко, ну и…

Генрих разлил по кружкам остатки хереса, Андреичу – больше всех. Тот кивнул благодарно и выпил одним глотком.

…С того Успения все у нас и началось. Трудники и трудницы жили в монастыре по отдельности, да и работы совместной нам старались не давать; мужчины и женщины – что огонь и пакля, как матушка любила приговаривать. Но огня поначалу не было меж нами. Трудница Иринья, или Ирочка, как я сразу ее про себя называл, она не этим меня трогала вовсе. И огня, и пакли-шмакли в моей жизни, прости Господи, до этого было предостаточно. А в ней была хрупкость такая нежная, будто у маленького светло-лазурного мотылька, каких много по концу лета в высокой траве, и вроде неяркие у него крылышки на первый взгляд, но всмотришься – и аж обволакивает благостью от бархатного, молочно-голубого света невесомых узоров на них. И еще смиренность была и тихая отвага – помню, как-то начал к ней цепляться Серунька Дрыщ, наркот и недавний сиделец, подавшийся в обитель для исправления жизни якобы, но я-то подозревал, что ему попросту перекантоваться было негде. И вот он ей дорогу заступил, с ноги на ногу переминается и брешет что-то, явно какую-то гнусь, ну а может, просто деньжат шакалит. А она стоит, улыбается слегка, и еще плечиком так дернула – дай, мол, пройти. Серунька не отстает, ну тут уже у меня кровь закипела, я к ним ринулся с берега, где мы лодку разгружали… Он не дождался, правда, как меня завидел, так сразу сдристнул, одно слово – Дрыщ. Ну, я подошел уж, говорю – если пристает кто, вы скажите только, быстро в ум приведу, уж чему-чему, а этому жизнью обучен. Она посмотрела так грустно и светло и говорит – не волнуйтесь, Борис Алексеевич, ваш Серунька мне вовсе не страшен. И я понял – и правда, не боится она, хоть и весу в ней – дунь-улетит, и шейку этот же Дрыщ одной своей граблей обхватить может. А от того, что она меня по батюшке назвала – тоже, значит, выделила слегка, все обмерло. Что сказать дальше, я не нашелся, отступил просто, не стал мешать – и она пошла, куда направлялась… кажется, в трапезной послушание ей определили. Старался потом даже немного избегать ее, ну, чтобы не отвлекать от мыслей, не для того же мы все здесь, чтобы куры друг дружке строить. А Дрыщу, конечно, сделал внушение, и с сестрой Варварой поговорил на его счет, это боевая такая была там сестрица, по безопасности у них, местными ЧОПовцами рулила – плат завязан вечно, что у твоей Анки-пулеметчицы, запястья широкие, крепкие и кулачки загорелые, все время в царапках. Она сказала, что давно он у нее на карандаше, – постучала карандашом, обкусанным, как в школе, – и до первого косяка его здесь держат, а это его приставание к Ирочке она за полкосяка засчитает.

Он добежал-таки до реки. Река была все еще мертва – она не собиралась оживать, она не могла ожить до весны, а весны могло и не случиться. Берег был обрывист, до присыпанного снегом льда далеко. За рекой темной стеной хоронился лес. Он прыгнул с обрыва и в полете увидел, как лопается на реке лед. Как хлещет из щербатых трещин вода, и вся река, от истока до устья, приходит в движение. Он помнил глухой удар и то, как над ним зашумели деревья.

Рывком поднявшись над кроватью, Данька вспомнил, что Яна с вечеринки обещалась только к утру. Откуда тогда звонок, – подумал он, – и уже откидывая одеяло, понял, что это был звонок телефона. Обратно в сон не хотелось; прошлепав через комнату, он нажал автоповтор.

– Але, – ответил в трубке хриплый голос Александра Петровича.

– Звонили?

– А, да. Хорош, Чингис, дрыхнуть. У нас ЧП, все по коням, а за тобой машину я уже послал. Будь готов и табельное возьми. Все, до встречи.

Больше Петрович объяснять не стал – повесил трубку. Данька посмотрел на часы – полчетвертого ночи. Поплелся одеваться, заварил кофе, пытаясь отогнать сонную дурноту. От кофе заныла голова – будто вправду об лед приложился. В замке заскрипел ключ. Дверь открылась, с площадки донеслись веселые подгулявшие голоса.

– Ой, Данечка!..

Яна ввалилась в кухню; Данька мрачно смотрел на нее и на кое-кого еще. Небритый парень в парусиновой не по погоде курточке шлепнулся задом о край табуретки; табуретка уклонилась, и он шлепнулся уже об пол.

– Даня, это Толик! – весело провозгласила Яна.

– Я помню, – мрачно кивнул Чингис.

– Че ты как неродной? – капризно заверещала она.

У Янки на шубке таял снег. Толик поднялся с пола и цеплялся теперь к столу.

– Отличная была вечеринка! – заявил он Даньке.

– Рад за тебя, – кивнул Данька и резко затянулся. На пороге без стука появился Лев Николаевич. Данька раздавил сигарету и пошел к выходу. Обернулся к Яне: – Снег там, что ли?

Яна не ответила. Она стояла ко всем спиной и раскачивалась под музыку.

– Что стряслось-то? – спросил у Левы Чингис, захлопывая дверцу «уазика». Лев Николаевич молча пожал плечами – не в курсе, мол.

– В Управление велели ехать, – сказал он, до отказа выворачивая баранку.

Ночь шуршала первым снегом. Данька медленно отходил от сна, взбаламутившего в нем знакомое тревожное чувство.

А река и вправду замерзает; запомнил он, когда пересекали мост. Черная вода, белые берега. Тонкий ледок медленно подползает к середине русла, но пока границу между ним и водой можно заметить только по качеству отражения – в воде дома, набережная, редкие огни плывут четче и неверно колеблются. Там, где лед, они мутны и неподвижны. Город медленно проносится за стеклом, отделенный хрупкой пленкой; разницей температур. В машине тепло и слегка попахивает бензином. Улицы громоздятся одна на другую, одна за другой вспоминают себя названиями. Чингис просит у Левы зажигалку.

История вырастает, как гриб на взмокшей почве. Пограничная форма жизни – не растение, не животное – субстрат; и вот рушится небесный дождь. Грибница оживает и выкидывает уродливые наросты в самых неожиданных точках пространства. В мокрых осенних сумерках горит цыганская усадьба. Из огня летят щепки и обугленные поздние яблоки. Лейтенант в новенькой форме, стрекочущей камуфляжными пятнышками. Где-то в доме гремит выстрел.

В трапезной мы встретились на следующий раз. Был обед, по Успенскому посту накрытый – огурчики свежие, капустка квашеная, фасоль из банки, пирожки с луком. Прочли «Отче наш», принесли зеленые щи. Ирочка с еще одной трудницей подала миски и удалилась. Монахиня читала в тот раз житие святых Улиты и Кирика, что жили в Малой Азии в Ликаонской волости. Будучи богатой вдовой, та покинула город во время гонений на христиан с двумя верными рабынями и трехлетним сыном Кирюшей. Скрывалась под видом нищей – но, надо думать, с двумя рабынями и скарбом это было непросто. Я бы на ее месте другую выбрал легенду. В итоге задержали ее менты языческие и начали кошмарить. Пустили дубинки в ход… Ну, это вряд ли, от них следы остаются, а вот пустыми пластиковыми бутылками могли бить вполне. Но, что меня поразило, они мальца Кирюшку на камни сбросили… то есть совершенно по беспределу уже. И тут чтица говорит – после этого святая Улита возблагодарила Господа, что удостоил Он сына ея мученического венца. Нет, думаю я, дохлебывая монастырский щавель… не видел в жизни я и не воображу ни одной тетеньки, чтоб поступила так, ибо противно это человеческой природе. То есть червь сомнения во мне зародился – что это за вера, если мать радуется смерти своего маленького Кирюши?

Но вот закончили, девочки посуду собрали, Ирочка тоже. И бригадир наш завел привычное – молитвами святых… Мы – аминь. Затем снова пошел гнусавить. И тут Ирина моя голос возвысила – стоит с нашими мисками грязными в подоле фартука, и чисто так выводит: Благословен Бог! Милуй и питай нас от юности нашей, дай пищу всякой плоти, исполни веселия и радости сердца… А я смотрю на нее – и та самая радость наполняет мое сердце, и понимаю я, что вовсе не смерти Кирюши радуется мать и не за нее благодарит, а радуется она тому, что он у нее – был, в коротенькой их жизни, а от того, что видит она – сердце ее кровоточит, но знает она, что не Господь то сотворил, но люди, наделенные бесконечной радостью и свободной волей, и оттого ужасно ей, конечно, вдвойне, и только и остается возблагодарить Господа за то, что Он – дал, а люди – отняли.

Они мчатся по набережной; машину плавно приподнимает на маленьком горбатом мостике. Чингис судорожно тянет в себя сигаретный дым и украдкой оглядывается на Леву. Волчий профиль милиционера леденеет в полупризрачном ночном, ночью все кошки серы, и как ладно, что в машине не горит свет. У Чингиса растерянное и страшное лицо. Гладко уложенный асфальт искрится первым снежком. Где-то дальше по набережной по фасаду играют пятнышки рыжего света; и это явно живой огонь. Данька всматривается, но толком пока ничего не видно, а вскоре дорога вписывается в изгиб реки, и огонь вовсе скрывается за домами.

Вот мразь, – думает Чингис про маленького дурковатого лейтенанта. Грохнул несчастного алкоголика, бездумно и ни про что, и как теперь увязать эту бессмысленную легкость жестокости с глубокой рефлексивной натурой персонажа? В ужасных и непредумышленных обстоятельствах люди спасаются тем, что ощущают происходящее как не с ними, а с кем-то другим.

На очередном круто заложенном повороте впереди выросло корявое трехэтажное здание Управления Дружины; тяжеловесная отрыжка имперского классицизма. Там, собственно, и горело.

Петрович ездил на джипе. Данька узнал машину – она стояла прямо на набережной, рядом вприпрыжку бегал хозяин и еще какое-то офицерье из Управления. По крыше ползали пожарные – слабеющее пламя вырывалось из слухового окна. Вдоль здания суетливо выстраивалось оцепление – из ментов и дружинников вперемешку. Лева сбавлял обороты, чтобы пристроить «уазик» рядышком с джипом капитана. Кивнул через плечо, разворачиваясь:

– Окна.

– Что окна?

– На окна посмотрите.

После того, как она спела, все стало будто бы ясно между нами, хоть ничего и не сказано. И я совсем не удивился, когда на следующее утро мы встретились в соборной Успенской церкве – небольшом белом храме, про который наш бригадир говорил, что ему едва ли не тысяча лет. Меня отправили вытащить лестницу и еще какой скарб, что от косметического ремонта остался, так-то церква в хорошем состоянии была, едва ли не единственная в обители – памятник как-никак, при Советах еще отреставрировали. А Ирочка в то утро подметала там перед службой. Шур-шур – слышался тихий звук, и длинная юбка била не по щиколоткам даже – по невысоким каблукам ее ботиков, а хвосты плата, заброшенные на спину, подрагивали, будто крылышки, на острых лопатках.

– Это вот святой Кирик, Кирюша, – сказала она, дометя до меня и показывая на поясное изображение со странным кругленьким ликом, лишь отдаленно напоминающее человека и выступающее из белоснежной стены, – художники Руси двенадцатого века не умели рисовать детей, кроме младенцев, поэтому он такой… уродец. Да и вообще, представление о детстве как об особенном времени в жизни человека родилось совершенно недавно… А вот здесь, на столбе – князь Борис, воин и мученик. Рядом должен быть его младший брат Глеб, но эта часть росписи не сохранилась. А Бориса узнали по воинскому облачению и небольшой бородке – таких молодых святых относительно немного… у остальных, как правило, нормальная борода.

Данька присвистнул. На фасаде исторического здания ни одного целого окна – педантично выбиты.

Затормозили. Данька выскочил. Петрович с недоверием оглядывал здание – будто ждал, что стекла появятся обратно. Данька подошел, остановился.

– Гляди, да? – обескуражено протянул Петрович.

– А как же охрана? – Данька поежился с недосыпа.

– Не все ж такие снайперы, как ты. Устроили пальбу, распугали только… злоумышленников.

Петрович плюнул и выругался.

– Говорят, мальцы какие-то. Камнями и зажигалками; одна вон в слуховое окно угодила. Добросили, надо же. Опергруппа приехала, уже не было никого.

– И что теперь? – подошел Лева.

– Да ничего. Этих драть будем, как сидоровых коз… а тех – искать, и тоже. Драть. Не ожидал я, – сокрушался капитан. – Знал, конечно, но не ожидал, что так скоро. Ниче, Дань, – Петрович хлопнул его по плечу. – Это, знаешь, нам даже на руку. Все равно собирались стеклопакеты ставить.

До самого утра они слонялись с Петровичем по вымороженному зданию. Капитан, тихо матерясь, подсчитывал убытки. На рассвете посыпались звонки – в разных концах города поймали несколько подозрительных подгулявших компаний; на лютеранском кладбище накрыли кучку сатанистов, а в некрополе у Лавры – парочку готических девиц с одним на двоих томиком Блока. Облава на бывший штаб партии христианских революционеров ничего не дала – на стене обнаружен винтажный постер рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда» и рукописный портрет Че Гевары.

– Такую истерику закатил – прям потеха. – Артур Лажевский тянет дешевую сигариллу и смотрит поверх нее на Сашу Розенберга – худого, неладного парня в длинных прямоугольных очочках.

Я заметил, что она украдкой посмотрела на мою бороду и заволновался даже; не стриг давненько. Борис на фреске выглядел моложе меня, стройный, в кольчуге и алом плаще. Князь держал меч за ножны крестообразной рукоятью кверху.

– Воин, отказавшийся защищать себя, дабы не пролить братскую кровь. – Тихо пояснила Ирина. – Поэтому и меч – в ножнах.

– Понял я, что должен попросить у него прощения, – неожиданно признался ей. – Ношу его имя, а поступал в жизни совершенно… несообразно.

Она кивнула, подхватила метлу и вышла, оставив меня одного под сводами древней церкви. А я постоял-постоял, поговорил со своим князем, на плечи стремяночку закинул да и пошел в бригаду. Иду по обители, все кругом зеленеет последние дни, солнцу радуется, ветер тихонький с Волхова колеблет листы, цветут поздние цветики: рыжие лилеи да георгины мохнатые, и гордые гладиолусы от латинского «меч» – так мне сестрица одна рассказала, – а в клумбах сидят зверюшки керамические: ёжики там, зайчата или белочки; тетеньки они есть тетеньки, даже в монастыре уют наведут. И вижу тут, что у фонтанчика с прудиком, что монашки также соорудили с помощью бригадира дядьки Егора, он на все руки у нас, толпа какая-то и шевеление происходит. Мужики наши стоят, сестрица Варвара их отгоняет, а сама из прудика черпает в бутылку пластиковую с обрезанным верхом и кого-то на земле обрызгивает, и бригадирша трудниц шагает по косогору от ихнего корпуса широким шагом, так что грубая юбка подлетает аж до колен. Я заторопился, подошел, стремянку наземь, и вижу – лежит на травке моя Ирочка, и личико такое бледное – будто вот-вот отходит. Ну я из шахты помню еще кой-какие приблуды по первой помощи, да и после… приходилось, растолкал народ, голову ей приподнял, плат снял и открыл шею, чтоб подышала. Она немножко в себя пришла и тихо так мне говорит – ничего, ничего. Шея тонкая, но видно – сильная, заметно, как горло ходит и жилы напряжены, дрожат. Тут уже меня Вера-бригадирша оттеснила, она медсестрой в миру была, а сейчас в Христовы невесты готовится, посмотрела, пульс тоже потрогала, и говорит – это при ее диагнозе вовсе не удивительное состояние, пусть полежит, авось получше станет. И правда, – полежала Ирочка, поднялась, Вера ее придержала чуть, и пошли они в корпус. А мне все в голову бьет – при каком-таком диагнозе? Жалко тетку, сил нет, – говорит мне Варвара, – немолодая уж, конечно, за тридцать, то есть пожила, но красавица еще, каких поискать. Я ее лет десять назад в кино видала, вся такая в белом платье, чисто голубка.

– Ставлю, говорит, вам пятерку в четверти и без мамы не приходите.

Они сидят в популярном кабаке «Варшава», старательно изображают завсегдатаев. На маленьком танцполе болтаются студентки с полупьяными белобрысыми иностранцами – обычный набор. Артур окунает взгляд в полупустой бокал пива, бесшумно смеется.

– Приходи ко мне на выходных, будем смотреть всякое интересное.

– Что? – Розенберг, несмотря на потертый вид, смотрится в баре более естественно, чем Артур в своих брэндовых джинсах, с причесочкой под диско-петушка.

– Мультики про трах. И девочек бери.

– Дрянь ты все-таки, Лажевский.

Артур, восприняв это как комплимент, заливается согласным смешком.

– Я не про баб, я про Каркушу. Отличный мужик, между прочим. Нам бы такого классного… Вы, мелюзга, своего счастья не понимаете. Кого еще из преподов можно встретить в этом, к примеру, баре?

– А ты знаешь, что у нас будет гимназия со следующего года? Всех неподходящих – кто учится плохо или родители проплачивать не могут – отсеют по результатам экзаменов. С твоим замечательным Каркушей уже была воспитательная беседа, и мама говорит, что он ни полслова поперек директрисе не сказал. – Артур пыхает сигариллой, но та погасла, и ему приходится разжигать снова. Розенберг задумчиво наблюдает за его стараниями. – Смотри, только это закрытая инфа, типа ничего я тебе не говорил.

– Поживем и увидим… – Розенберг меланхолично лохматит свой ежик. Он не знает, что и думать, но Артур ему тоже не нравится. Про себя он уже решил, что это неправильный чувак.

Розенберг кидает на стол деньги и застегивает куртку.

– А что с нею? – спрашиваю, как дурак.

– Да помирать она седа приехала, рак у нее. Ох, на все воля Господня.

Тут меня и проняло, откуда эта тихая отвага.

Андреич начал меня пугать. Все годы нашей дружбы я с восторгом, мешавшимся с возмущением, наблюдал за его похождениями; это был яркий провинциал с отзвуками просторечья в разговоре, с острым умом, практической сметкой и манерой брать где нахрапом, где обольщением.

Я вполне смирился с архетипической ролью соратника героя, доброго советника, иногда – брюзги, мой остзейско-аидский темперамент – такая вот закавыка, впрочем, не слишком редкая в наших краях, – хорошо питался энергией его сверкающего пути. Единственным камнем преткновения между нами были девочки. Примерно на второй год дружбы я почти привык к тому, что каждая вторая моя пассия не избегнет его нецеломудренных объятий, это стало даже своеобразным тестом. Впрочем, те, что миновали, быстро переставали мне нравиться, в них будто появлялась дополнительная пресная нота – а если ты сам суховат, как гуманитарная галета, то вряд ли ищешь подобного в других… Ссоры из-за очередной моей подружки, которую он затащил в постель, как будто даже освежали наше товарищество.

– Пошел типа? – недоуменно спрашивает Артур. – Подожди, – просит он, суетливо распаковывая бумажник. Они вместе выходят на улицу. Темнеет. Артур продолжает бренчать в ухо. Саша смотрит под ноги и соображает, что шанс отвязаться безвозвратно упущен. Перебивая Лажевского, он просит у него сигариллу. Закуривая, вздергивает подбородок и замечает дальше по улице странную компанию – маленькая девушка в лохматой шубке, как язычок колокольчика, болтается между двумя парнями. Справа – крепкий кадр лет тридцати с лишком, этакий пригламуренный бандит: джинсы дольче с габбаной, распахнутая дубленка, цепка на груди. Слева, мрачно опустив нос, чешет Ворон наш Даниил Андреевич. Компания явно направляется туда, откуда они с Артуром пришли – в «Варшаву» то есть. Лажевский стоит к ним спиной и продолжает разоряться:

– …а эта дурочка чуть не плачет – еще бы, такое, блядь, разочарование…

Метрах в трех Данька поднимает глаза и видит Сашку Розенберга, который, как обычно, курит не сигарету. Яна скользит между ним и Васей своим; поочередно цепляется в локти; сейчас Данька как раз чувствует у себя на предплечье ее маленькие аккуратные пальцы. Он уже собирается поздороваться с Розенбергом, который смотрит прямо на него и почему-то с улыбкой, но тут второй пацан, который до того спиной стоял, тоже смотрит через плечо. Данька узнает Артура Лажевского, кивает и мимо проходит. Из распахнутых дверей «Варшавы» летит пар, доносится громкая музыка. Лажевский смеется и шепчет:

– …телка-то – небось живет с кабанчиком, а Каркуше дает иногда… по выходным.

– Слушай, нах! – внезапно взвивается Розенберг. – Задрал ты меня, понял? Тебе-то много кто дает, ну? Сперматоксикозник вонючий!

Все изменилось с появлением Алевтины. Поначалу я не совсем уловил глубину вспашки; когда Андреич поделился со мною своим замыслом – он хотел бы купить дом в деревне, но отложенных им доходов от продажи выкопанных из северных болот германских штыков и фляжек хватит разве что на половину участка в часе-полутора езды от города, я легко предложил ему компаньонство – родители уже не раз намекали, что готовы спонсировать мне приобретение студии в приличном жилом комплексе на окраине. Правду сказать, я б с большим удовольствием вложил эти деньги в реконструкторскую снарягу, инструмент или съем квартиры в центре на пару с тем же Терешонком, но предки упирались насчет вложения именно в недвижимость. Ну, будет им недвижимость – с легким злорадством решил я. И мы поехали выбирать дом.

Смотрели долго и много. Андреичу не нравилось то местоположение, то перспективы развития территории, то, внимание, – грунт. Ты что здесь, ферму решил закладывать? Или господский парк? – недоумевал я.

Генри, в моем… в нашем, – поправлялся, – доме, должен быть роскошный сад. А может, Алька клумбы захочет.

Так я и понял, что он выбирает дом не для нас и не для себя даже. Для нее.

Но какие-то иллюзии теплились еще, да и что, в конце-то концов, я буду делать один со студией в Девяткино? Девок водить раз в неделю, по расписанию, а остальное время корпеть над своими Гогенцоллернами? Ебанусь очень быстро при таком режиме. С Терешонком и – фиг с нею – Алевтиной его всяко веселее. В крайнем случае – дачка будет приятная.

Артур отваливается от его плеча и обиженно моргает. Сашка для верности еще и толкает его – осознал чтоб. Лажевский зло плюет ему под ноги, склоняет голову и бьет Розенбергу башкой в туловище. Розенберг охает и начинает молотить по лицу Лажевского снизу вверх – быстро и сильно, как рассерженный кролик.

– Братва, але! – Сашка неожиданно тычет рукой в пустоту, потому что кто-то сзади уверенно тащит его за шиворот.

– Вы чего? – спрашивает миролюбивый Каркуша, предусмотрительно придерживая Сашу за воротник. Троица уже выкатилась обратно из бара, девчонка виснет на руке у бандоса и с улыбкой наблюдает разъяренных парнишек. У Артура по лицу текут кровавые сопли.

– А-шан-те[8]8
  Enchante. Здесь: «очаровательно» (фр.).


[Закрыть], – в нос произносит Каркуша и тянется в карман за платком.

…Его торопливые шаги привычно раздавались в пустых коридорах. Снова опоздал на урок. Даниил Андреевич бросил взгляд на часы. В класс заходить не хотелось. В прошлый раз вел себя глупо. Он вздохнул и толкнул дверь. Первое, что насторожило, была необыкновенная тишина. За партами сидели несколько «ботаников» и Лариска.

– А куда подевались остальные? – Данька медленно стянул с правильного носа очки.

– Здрасте, Даниил Андреич. – Лариска перестала раскачивать ногой соседний стул и села, как хорошая школьница. – Остальные просили передать, что будут там, – многозначительно вздернутые бровки, – куда вы их послали…

Даниил Андреевич нахмурился, припоминая.

– В библиотеке, – улыбнулась Лариска.

В школьной библиотеке тепло и тихо. Высокие окна задернуты полупрозрачными кремовыми портьерами, через которые мягкое солнце припекает спину. Библиотекарша Светлана Владимировна иногда поднимает глаза над формулярами и смотрит на компанию школяров, сидящих за длинным темным столом. Их двойники вверх ногами отражаются в отполированной столешнице, и поэтому вся группа напоминает каких-то горгулий из книжек про средние века для младшего школьного возраста. Вечные заговорщики десятого «А». Медведев, Смирнова, Мкртчян, Димитриади, который и не заговорщик, а так, всегда за компанию. И еще этот новенький, Лажевский, перевелся в середине года, вместе с мамой-учительницей. Сидят, читают книжки. Кто-то торопливо идет по коридору. По звуку бодрых, торопливых шагов Светлана Владимировна определяет старшеклассника, торопящегося с физры в столовку за первой ватрушкой. Дверь в библиотеку распахивается. Ан нет, ошибочка, не старшеклассник за ватрушкой, а Даниил Андреевич за учениками. Он тоже приятно удивлен идиллической картиной. Постоял, глянул на библиотекаршу. Усмехнулся.

Купили, вселились. Поначалу отлегло от сердца – летом и в сентябре устраивали вечеринки, дым стоял коромыслом, по холоду Алька уехала в город к матери, Андреич засел за диссер, я оборудовал под себя мастерскую и наезжал дня на три каждую неделю. Вечерами сидели у печки, потягивали настойку на сливах этих желтых, районированная мирабель. Духовитая получилась. Новый год справили вчетвером – я, Андреич, Аля и еще Тесса прикатила из своей Нарвы-Йыэссуу. А на их двойной день рождения в январе, – у Али и Терешонка они с разницей в неделю, – Алевтина подарила нам всем собаку, взяла из приюта молодую стерилизованную сучку русского спаниеля, серебристо-пегую и заливистую. Вадик возился с нею, подкидывал ее плотные, оладьями, уши и ржал, как школьник. После полуночи всем захотелось в город, вызвали было такси за неимоверные деньги, но потом отменили – не из-за дороговизны, просто не решились оставить собаку. Андреич назвал сучку Тиной и сказал, что заведет ружье и будет с ней на охоту ходить. Потом они с Алевтиной ушли к себе, доносилась эротическая возня, и в какой-то момент я услышал, как мой друг долго, с оттягом, застонал – будто из него жилы тянули. Вслед за этим увидел, как Аля проскользнула через мою проходную комнату к душевой кабинке в кухне. Не очень удобно было все в этой избушке устроено, а Терешонок еще и менять ничего не хотел, даже портрет старого хозяина со стены не снял, всех нововведений – только вот кабинку эту и поставили.

А по весне Андреич перенес мою мастерскую в сарай и на ее месте начал строить их новый дом.

Алька приехала в Ижору во второй половине дня, с сестрой и ее маленькой дочкой. Вероника долго, красуясь, парковала новенький черный «опель» на широкой, частично укрытой сероватой еще травкой улице – зимой упали старые ворота и образовавшуюся дырку парни затянули сеткой, так что рабочего въезда пока не было. Но зато вся улица видела, как к новым хозяевам старого командирского дома – как его называли в честь послевоенного еще владельца, водившего партизанский отряд из Таменгонтской республики через линию фронта, – приехала родня на неплохой машине. Звенел апрель, по всей деревне жгли старую траву, дым носился над стремительно подсыхающей землей, а по их участку ходил землемер со своей треногой. Соседнее владение было заброшено, а их низом выходило к реке, по новому закону нужно было отрезать кусок огорода, входящий в водоохранную зону, а на его место присоединить что-то соразмерное.

– Самообразованием увлекаемся? – Быстро прошел к столу. Ребята молчат. – У нас урок вообще-то, – неуверенно.

Смирнова утыкается носом в книжку, Медведев соображает медленно, но начинает улыбаться. Лажевский откинулся на спинку своего стула и смотрит строго, но с явной надеждой, что его уломают.