Текст книги "Город с названьем Ковров-Самолетов"

В ватнике, в черной вязаной шапчонке, на шее черный синтетический шарф, Иван, весь синий, лезет на колокольню – проем в кирпичном зданье, через который видно холодное небо. Кругом лежит притихшая, подстывшая земля. Надо там замерить, Олег будет заказывать колокол. Конечно, не с одной мясной торговли. Это лицевая сторона его бизнеса, а что с изнанки, никто не знает. Закрыт, не держит охраны, но Федор Стратилатов не промах – заслал Ивана. Вон, вон… там, у леса… идут… серебристые… один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… целая банда. Едва не ломая ноги, Иван ссыпается вниз по винтовой лестнице.

Что, братцы, холодно? война не свой брат… холодно – полбеды… бывает ох как жарко. Сейчас огонь разведем. Федя, соколик, дай спички. Кто там, не отзвонив, с колокольни долой убрался? бесноватый, что Ивана с постамента сжил? пугнем его. Иван, дай-ка очередь по шесту, что заместо креста. Автомат у пехотинца Ивана больше, чем нужно, так уж скульптор накулемал, а уж шуму-то, шуму!

Иван Оголтелов сидит в поповском доме, у отца Георгия. Заикается, никак не может сказать поряду, что же произошло. Вышли из лесу… разожгли костер… стреляли по кресту… то есть не по кресту… его еще нет. Отец Венедикт, присутствующий при беседе, резюмирует: комитет по охране памятников культуры – это в пользу бедных… здесь бесовский соблазн… надо служить молебен. Отец Георгий с ним соглашается – богослужение совершается.

Подпольный водочный завод Олега Старчеусова по непонятному стеченью обстоятельств размещается в подгородней деревне Кочнёво, которую отец Венедикт назначил местом будущего своего служенья. Работают на предприятии сплошь только что демобилизованные парни. Состав непрерывно обновляется, чтоб не больно спивались. Никто к ним на территорию сунуться не смеет. А вот и посмели. Около полуночи караульный выстрелил в воздух, ребята в солдатском белье повскакали с коек. Кто-то дал очередь по лампочке в казарменной спальне. В темноте угловатые серебристые фигуры устремились на склад. Грабителей было около десяти, рабочих столько же. Огонь пришлось вести вслепую, но от нападавших пули отскакивали, как от заговоренных. Послышалось звяканье бутылок о поспешно уносимые ящики, что-то разбилось в беспорядочной стрельбе. Раненых не было. В ту ночь у костра на опушке было и тепло и весело. Пламя поднялось высоко, издалека видны были тени, очень похожие одна на другую, слышались давние песни. Видели, слышали – и не осмелились подойти.

Шутки в сторону. Хоть это и против конспирации, водочный завод в Кочнёве необходимо было срочно освятить. После конфуза с джипом Олег Старчеусов побоялся прибегнуть к услугам отца Венедикта. Отец же Георгий, вникнув в суть дела, заломил цену. Дорого да мило, дешево да гнило. Все равно пора расширяться. Заодно освящен был и фундамент нового склада с повышенной защитой, примыкающего к заводу. Те же рабочие, что бранились на куполе, делали дощатую опалубку для заливки бетона. А церковь сияла медным золотцем в ясные поля, ожидая креста, колокола и сошествия святого духа – мирское к ней не липло.

Акции Ивана Оголтелова вновь поднялись. Согласно разошедшейся молве, именно он, а не кто иной, во главе артели благочестивых строителей отразил нападенье сатанинских сил на восстанавливаемый храм. И женщина, та самая, золотая рыбка, что сорвалась с крючка тогда, в октябре, сама остановила «вольво» возле его объекта. Машина была вишневая, женщина темно-русая. Москвичка, построила в деревне Мостки за Кочнёвым двухэтажный деревянный дом-скворечник рядом с купленной вросшей в землю избушкой. Жила там не всегда, а когда вздумается. Что ей было нужно – поди знай. Посадила состоявшегося героя патриотического эпоса на переднее сиденье, умыкнула в свою спальню-шкатулочку, пропахшую лавандой, а за машиной летело легкое как дуновенье имя: Дуня. Наутро достала из своей шкатулки если не алмаз, то и не совсем стекляшку. Часть дурных Ивановых свойств отступила на месяц. Когда по утрам Дуня сама привозила друга к месту благородной деятельности, можно было и впрямь подумать: подвижник. Выходил из машины с глубоко запавшими глазами. Небось не поклоны бил ночами, но выглядел очень и очень недурственно.

А собственно говоря, откуда он взялся? сколько ему лет? кто его родители? Вырос из мальчиков, как все – по счастью, в Москве. Отец работал, скорее числился, в научно-исследовательском институте, как все тогда. Зато мать – главбух очень крупного универмага, отнюдь не как все. Бабушка с материнской стороны из деревни, как многие. Младшая сестра ничем не примечательна, как большинство добрых людей. Окончил школу, как все, десять не то одиннадцать классов. Не поступил, или не поступал, работать не стремился. Повадился, надевши военную форму, стоять в карауле на всевозможных мероприятиях национал-патриотической партии. Выправка у него, юноши вообще говоря болезненного, была на редкость хороша. Мероприятий оказалось много – платили мало. Мать содержать сына, при всех своих левых доходах, отказалась. Но уж нашлись другие, более заинтересованные дамы среднего возраста. Тут на беду были отпущены цены, и кормить кого бы то ни было, хошь самого купидона, оказалось накладно. В город Ковров Иван заехал на какое-то патриотическое сборище. Нечаянно напился на банкете и был наутро забыт при всеобщем организованном отъезде. Из гостиницы его быстро выдворили, денег на дорогу не было, проводники за так не сажали. Ехать же подобно мне, автору, на многих местных поездах он, избалованный, побоялся. Однако его избалованность вскоре подверглась еще большему испытанью. Женщина самого низкого пошиба, надеясь на взаимность, бесплатно поселила его у себя в ужасающих условиях, однако ж кормить не осилила. Другого пристанища Иван не нашел.

Не падая духом, вознамерился он учредить в городе Коврове музей воинской славы, об открытии коего подал официальное прошенье в горвоенкомат. Бумагу положили под сукно, Иван же на свой страх и риск стал рыскать по лесам и деревням в поисках экспонатов для будущего музея. Читатель имел удовольствие познакомиться с моим героем в момент, когда впервые получил он малую выгоду от затраченных усилий. Далее по тексту.

«Послушай, Олег, – сказал Федор Стратилатов, сидя с ним, с Олегом, за столиком под заботливым взором Настасьи, – Иван растет в общественном мненье, нам это на руку. Восстановленье церкви дело благое, но временное. Взял бы ты его приказчиком на свой заводик там же, в Кочнёве!» – «О Господи, уже все пронюхал, – обреченно подумал Олег Старчеусов, – теперь мне и с того производства платить за крышу». Вслух же произнес: «Добро… чуть поздней… как с тем объектом закончим». То есть после завершенья реконструкции храма. Будущее легендарной личности тем самым становилось обеспеченным, ибо нет у нас предприятий устойчивее теневых.

Да уж, секреты… будто Ужиха про заводик в Кочнёве не знала… как не так. Молчала, не считала нужным раскрывать карты. Предпочитала напустить Федора Стратилатова, крыша – теневой налог. Дала Олегу Старчеусову год налоговых каникул, пусть обрастет. Теперь – стричь. Знала, гада, и любимчик ее отец Венедикт знал, потому туда и рвался. План созданья прихода в Кочнёве промеж ними двумя, котом Базилио и лисой Алисой, давно обсуждался. Ждали лишь удобной минуты, и дождались.

Дождались посеребренные поля, дождалась прозрачная даль первых пробных ударов колокола. Пришел в движенье отрешенный воздух, колеблемый звонаревой рукой. Полетела весть – храм, храм… Божий дом, Божий дом… Уж привезен был на длинной платформе здоровенный крест, и дело стало за малым – водрузить.

В землянке, предусмотрительно вырытой еще до морозов, шустро горел огонь. Железную печурку военного времени неизвестные солдатики подтибрили в сарае у дедушки Николая Федотова – Иван Оголтелов не распознал в ней экспоната, а у старика давно было паровое отопленье. Разношерстный взвод заблаговременно запасся картошкой, свеклой, морковкой и кукурузой с полей. Раздобылись ребята и солдатским котелком, тоже в хозяйстве деда Кольки. Плохо смотрел внештатный сотрудник несуществующего музея боевой славы. Сидели в одних гимнастерках и пели с чувством: бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола как слеза, и поет мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза. Нашлась и гармонь, тоже сороковых годов – парни по всем статьям обыграли Ваньку Оголтелова. Гармониста выдвинули из своих рядов, и водки было – залейся. Новый склад Олега Старчеусова еще не поспел, а под старый сделали грамотный подкоп, к которому всегда тяготела русская военная мысль: он привел свое войско под Казань-городок, он подкопом подкопался под Казанкой под рекой. В общем, зимовали край поля, слушая, как звонарь звонить учится.

У Дуни отопительные батареи подняты на второй этаж. Наверху теплая светелка, откуда можно без конца глядеть вверх по теченью равнинной извилистой речки – сейчас она подо льдом. Отсюда видна Иванова церковь. До Рождества осталось всего ничего, нынче водружают крест. В большом пуховом платке Дуня сидит перед панорамным окошком с двойным стеклом. Под стенами храма точно муравьи суетятся рабочие – тащат, тянут лебедкой, подымают крест. Ветер, налетев, ударяет им о стену, люди пытаются сдержать. Вот он поднят, и вдруг сорвался, упал… плохая примета. Заменили канат, и все по новой. Завтра открывается музей боевой славы – Дуня прозвонила многое множество московских телефонов и выбила. Экспонаты прислали из запасников. Снова крест наверху – удержали, ставят, закрепляют. Ударили в колокол. Снизу сигналит машина. Надо же, режиссер сам приехал… значит, победа – ее условия приняты. Не оставив Ивану ни ключа, ни записки, уезжает в Москву.

Через час по водружении креста в холодную, не отделанную изнутри, наскоро вымытую церковь Олег Старчеусов привез на джипе номер два обоих батюшек – шкодливого отца Венедикта и немногим лучшего отца Георгия. Освятили, повесили праздничную икону Рождества Богородицы и еще парочку. Оставили кой-какую утварь, пообещав назавтра рождественскую всенощную. Весь день подъезжали, подходили люди, кто с образом, кто с вышитым полотенцем, кто с бархатным покрывалом, кто с медным подсвечником. Дарили, обряжали оскверненный родителями храм, выводили корявые записки за упокой их душ. Долго толклись на паперти, по крохам ловя благодать. А перезвон уговаривал: все едино, все едино… в храм идите, в храм идите! И Марь Петровна Ужиха обзванивала мелких предпринимателей, строго прося пожертвований.

Об отъезде Дуни Коробовой доброхоты немедленно сообщили Олегу Старчеусову, во всех душераздирающих подробностях. В сочельник с утра он извлек безутешного Ивана из рабочей бытовки, водворил в комнатушку при новом складе, пока доверив ему учет и ночную отгрузку. А этой не пойми какой всего наилучшего – пусть пробьется, если сумеет. Иван постелил ватник на сетчатую кровать без матраца, завалился одемши-обумши спиной к батарее и проспал до темноты. Спал, и какие-то серебристые привиденья вторгались в его безнадежные сны. Конечно, вторгались, еще бы не вторгнуться – его комнатка была единственным незащищенным местом в новой складской пристройке. Покуда он блуждал в глубинах своего отчаянья, серебристые вынули из-под подушки ключи, открыли железную дверь. И – носить вам не переносить, таскать не перетаскать.

К вечеру в церкви натопили старенькую печку, сохранившуюся от времен, когда в этом зданье помещался склад запчастей для сельхозтехники. Нарубили молодых елок, воткнули в кадушки. Собрали девочек с длинными волосами, одели в белое, поставили поближе к теплу. Отец Георгий располовинил свой хор и прислал четверых. Дедушка Федотов, едва доползши до храма, вживую глазел на то, что видел доселе лишь по телевизору. А тем часом из его избы неизвестные тащили тулупы к себе в землянку. Тулупов было много – по числу ворующих персон. Не надо думать, что старик шил их на продажу и почему-либо не реализовал. Тулупы были ношеные. Просто дед четверть жизни провел караульным в зоне. По графику ему выдавался новый тулуп, а старый Николай Хрисанфыч, как человек хозяйственный в отпуск привозил домой. Или, может быть, новый привозил, старый донашивал – не знаю. Как бы то ни было, в землянке шло сплошное ликованье. Постойте, братцы… нынче ряженые ходят… выворачивайте тулупы наизнанку… вот так.

Проснулся Иван в темноте на голой сетке, телогрейка куда-то сползла. Батарея в морозную ночь здорово остыла, выключателя он спросонья не нашел. В окно глядела любопытная луна, строя рожи. И еще три-четыре рожи заглянули к Ивану. То ли в лунном свете были они такие серебристые, то ли встали из гробов. Самое страшное – пришлецы были шерстисты, точно звери лесные, только голые лица блестели. Заорав как оглашенный, бросился Иван на улицу и бежал до самой церкви. Отец Венедикт даже прервал на несколько мгновений богослуженье, увидавши его, растрепанного. Но, поскольку Иван был в свитере, каких-никаких портках, в ботинках и без головного убора, то замешательство улеглось, служба возобновилась.

Имя-фамилия режиссера: Семен Заховалер. А Дуня, думаете, кинозвезда? в Коврове-Самолетове об этом наверняка прознали бы. Нет, она сценарист. И что имеет предложить режиссеру Заховалеру? патриотический сюжет. Снимать нужно обязательно в провинции – провинция теплее. Только действие происходит на земле, по которой гуляла война. Война не окончена, доколе не захоронен последний погибший солдат… это золотая жила. Герой – юноша призывного возраста, которого не взяли в армию по слабости зренья… но он не хочет остаться за бортом! собирает команду таких же непризывных… ищет по лесам солдатские останки. Кости мы найдем… привезем… нам много не нужно. Ты, Дуня, собираешься участвовать в съемках? что-то вроде помощника режиссера? у тебя же нет соответствующего образованья. Не будь занудой, Сема… сейчас образованье ничего не значит. Я тебе нашла актера-непрофессионала на главную роль. Постарше, но очень моложавый. Такая вселенская скорбь, состраданье в глазах… такая непосредственность! Ладно, женщина… я не расположен спорить. Покуда у нас рождественские каникулы, съездим посмотрим… а пока умолкни.

Настасьин домишко – развалюха из развалюх, щели детскими колготками заткнуты. Вырос сынок, отца не видавши – весь в него. В семнадцать лет пырнул ножом – не до смерти – соседского Витька. Дарился в бега, с той поры не слыхать, два года прошло. Сорок лет – бабий век, а Настасье тридцать восемь. Бывает и на нашей улице праздник, когда пожалует в гости сердешный друг Федор Стратилатов. Нашему ли Федору да тридцать три годка, у нашего ли Федора головушка крепка. Федора не били – хрен его побьешь, сколько с ним ни пили, небось не перепьешь. Кто бы не умел готовить, только не Настасья. Святки, темные вечера – с трех часов сидит Федор за столом, а Настасья все подносит и подносит. Нужна недюжинная сила, чтоб уговорить все ее двенадцать блюд – у Федора она есть. Ну так и бог с ними обоими.

Солдатский котелок у дедушки Николая Хрисанфыча и правда с войны. Старик настоящий ее участник, а не просто приравненное к ним лицо. То есть если бы он и не воевал, его в советское время все равно приравняли бы – двадцать лет отстоял на вышке. Ну, под конец, должно быть, уж и не на вышке, это так, фигурально выражаясь. Дважды участник, и в хорошем и в дурном. Ему восемьдесят, на фронт попал в сорок третьем. За долгую жизнь успел озлиться и снова обмякнуть. Печурки и котелка не хватился, а за тулупами побежал, хромая, через ледяное поле, сквозь редкие сосеночки, прямехонько к землянке. С того дня, как не судом выкопали Николашину картошку, много воды утекло – в Кочнёве привыкли к присутствию нечистой силы. Тулупы составляли основную, вещественную, не подверженную инфляции часть капитала старого вертухая. Храбро, точно норная собака в логово злого хоря, участник сунулся в землянку. Одолел семь не то восемь ступенек, толкнул у него же из сарая спертую дверь – глаза заслезились от дыма. Свои тулупы, печку и котелок он разглядел раньше, нежели серебристые лица солдат. «Не дрейфь, земляк, – сказали ему, – подсаживайся к нам, расскажи, где воевал». Видя такой оборот дела, Николай Хрисанфыч приободрился. «А воевал я, братцы, на Белорусском фронте. После войны в ухтинских лагерях стерег недобитую контру». – «Дурак ты, мать твою! какая контра в сорок пятом… под огнем все свои. Это ты тех стерег, кто в окруженье попал… товарищей наших стерег. Не отдадим ему, парни, тулупов… у него в избе два рваных осталось… как-нибудь зашьешь. Игольное ушко найдешь? нитку всунуть сумеешь?» Дальше пошло бранное. Дав ему хорошего пендаля, прогнали вверх по лестнице. О печке, котелке и тем более двери речь не заходила.

Удивительное дело – Семену Заховалеру в городе Коврове-Самолетове понравилось. Понравился музей боевой славы, даже земля, якобы с братских могил, где захоронены погибшие ковровцы. Много липы, но много и выдумки. Иван Оголтелов, забыв любовные обиды, водил их с Дуней по трем комнатушкам и, разрумянившись, нес прекрасную чушь. Потом позвал в ту же столовую, подмигнул Настасье – дескать, важные птицы. Достал из широких штанин старчеусовскую водку с поддельной фирменной этикеткой. Когда Иван отошел на минутку в Настасьины пределы за горчицею, Семен примирительно шепнул Дуне: «Знаешь, из него можно сделать… тут есть материал». Не откладывая в долгий ящик, позвонил оператору: «Приезжай, Никки… будем делать пробы на месте». И вот, читатель, мы с тобой возвращаемся к зачину этой повести. Сидим в столовой города Коврова – не той, что на втором этаже над универсамом, а другой, в двух шагах от вокзала, и думаем: видно, снимают поблизости фильм про войну.

Назавтра явился Никки, цугом поехали в Кочнёво – подошло Крещенье. Заводские прорубали топорами лед на речке, что течет к Дуне в Мостки. Вот и отец Венедикт идет к проруби, за ним смельчаки в тулупах поверх рубах. Ударили в колокол, Никки забегал с кинокамерой. Во всеобщей суматохе кто-то скинул тулуп, в исподнем солдатском белье нырнул, да и не вынырнул. Насилу вытащили и бросились врассыпную: на льду лежал, примерзши мокрыми подштанниками – рубаха уплыла – серебристый истукан в гипсовой пилотке со звездой.

Дунь, ты про эту чертовщину слыхала? – Слыхала, да сдуру не поверила. – Ну и что теперь будем делать? снимем твоего маньяка или будем охотиться за привиденьями? их хоть пленка-то зафиксирует? а, Никки? – Не знаю… попытка не пытка… попробую взять сверхчувствительную, для ночной съемки.

Про Ивана забыли. Наводил порядок, ставил решетки на окна, тупо слушал церковный звон и лязг отгружаемых бутылок. Драгоценная его женщина моталась по округе в компании режиссера и оператора – искали серебристых. Следы гипсовых сапог однозначно вели к землянке, но туда люди, достаточно грамотные, чтобы не быть материалистами, почли за благо не лезть. Пришел февраль, посветил низким солнышком на усыпанный хвоей наст. Поздним утром Дуня трясла за плечо Семена – он вместе с Никки ночевал в той же избе за перегородкой. Вставай… слышишь? рубят! – и ткнула пальцем в изукрашенное узорами стекло – туда, к землянке. Похватались за джинсы, пуховики, шапки, сапоги. Припустились с кинокамерой на морозный стук топора. Откуда дровишки? из лесу, вестимо. Неизвестные солдатики запасались топливом для печки-буржуйки из сарая деда Николки. Увлеклись, согрелись в работе, не заметили объектива, наставленного на них из-за стволов густо саженного сосняка, напоминающего поставленный на попа сруб.

Какие вышли кадры! это вам небось не компьютерная анимация – памятнички выглядели живее всех живых. Московский просмотр пленки был назначен на послезавтра, Дуня заранее обзвонила крупных продюсеров. Самое занятное – отыскался старенький скульптор, некогда орудовавший в Ковровском районе. Его привезли, и он узнал своих детищ. Результаты просмотра для счастливого триумвирата были ошеломляющими: Евдокия Коробова получила заказ на сценарий, Семен Заховалер на его реализацию. Участие Никиты Скоробогатова само собой подразумевалось: качество съемки в данных из ряда вон выходящих условиях было признано сверхпрофессиональным. Так что вперед.

Грейтесь, братцы, грейтесь… саженый лесок так и так прореживать надо. А ты, Иван, в проруби еще раз искупаться не хошь? не понравилось? гы-гы! Ползимы пережили… медведь в берлоге поворотился. Весной обвалим землянку к такой-то матери… печку припрячем… не век же тут куковать.

Сбор за крышу с кочнёвского водочного заводика теперь неукоснительно отдавался Федору Стратилатову – по первое число. Ведал этим Иван, потихоньку становившийся приказчиком. Марь Петровна Ужиха свою долю получала из Федоровых рук, а кто еще получал – про то молчок. Иван только что отдал кесарю кесарево в той же привычной столовой. Вышел на улицу – заиграл мобильник. Скажи своему гребаному хозяину: теперь будете платить за использование бренда… ежемесячно, первого числа. И назвал сумму. Сегодня придем к тебе… если не возьмем своего, разнесем все к чертям собачьим. Иван кинулся обратно в столовую. Прознали… видели этикетку на подделке… запеленговали… наехали. Федор Стратилатов докушал солянку, вытер пшеничные усы, поцеловал в губы сидящую рядом Настасью и лишь потом ответил: «Понял… разберусь… езжай на завод. Олегу я позвоню, а им вот». И показал в пространство красивый емкий кукиш. Иван сел рядом с водителем в кабину заводского грузовичка под синим тентом. Хорошо еще, что шофер с ходу включил музыку и не слыхал, как выбивали дробь Ивановы зубы – всю недолгую дорогу. А кругом было так хорошо, словно кто дразнился: хочешь еще пожить, Иван? Крест кочнёвского храма купался в февральской лазури. Прорубь, несколько раз подновлявшаяся досужими бомжами, сейчас затянулась ровным ледком, и ребятишки с разбегу проезжались по нему, выставив вперед ногу. Жадно ловя взором образ этого света, Иван старался удержать его в памяти, даже нарочно зажмурился. Открыл глаза уже возле склада – Федор Стратилатов на зверском мотоцикле стоял как вкопанный у порога. Вот тебе и не спешил, вот тебе и целовался. Когда обогнал, по какому проселку объехал? Ваня, давай грузовик, сгоняю за своими… заводские пусть здесь остаются… поди распорядись. Иван поплелся. Вот так вот… объявленная война… иду на вы. Отпер, распахнул дверь склада и обернулся на звук прыжка. Из крытого кузова выскочили двое чужих с автоматами – скосили очередью только что спешившегося Федора. Иван бросился наземь – перешагнув через него, чужие ринулись на склад. Но почему-то пулей вылетели оттуда, оседлали Федоров мотоцикл, тот аж встал на дыбы, и пропали в снежной дали. Иван поднялся и вместе с шофером, теперь только вышедшим из кабины, внес Федора в помещенье.

В скорую звонить Олег не разрешил, приехал сам с хирургом. Тот без наркоза вынимал пулю за пулей. Федор, живучий, точно Гришка Распутин, комментировал ситуацию: «Да они и дороги к нам не знали… взяли на пушку… вблизи столовой дежурили… залезли в кузов, когда Иван после их звонка побежал ко мне… вы их сами привезли… только вот почему они драпанули? С тебя, Олег, причитается… на поправку и за мотоцикл». Никто не обращал вниманья на серебристые образины, заглядывающие со склада в каморку, где шла операция. Убедившись, что Федор держится молодцом, солдатики ушли – не с пустыми руками – через подземный тайный этаж склада. Там уж была пробита бетонная стена и прорыт хитроумный ход на зады, в бурьян.

В землянке было жарко, снег кругом обтаял, затекла вода. А что, Федя, хороший у тебя тезка… я бы с ним в разведку пошел… ну, за авиацию! а у тебя, Олег, тезка буржуй недорезанный… пальнуть в него, что ли, из танкового орудия? чего ствол по земле зря стелится… пей евойную водку, не жалей… за победу, ребята!

Федора отвезли на излеченье к Настасье, согласно воле беспокойного. Новый мотоцикл, лучше прежнего, вкатили в ейный сарай. А что Федор на ноги встанет и сядет на него, было предопределено. Его так просто на нет не сведешь, слишком высок начальный потенциал. Удостоиться похвалы серебристых приравнивается к боевому ордену. Федор страдал от ран, Иван же распинался по случаю двадцать третьего февраля у подножья памятников неизвестным солдатам – уж кого застал в тот день на месте. Их было немного – тех, чье чувство долга пересилило желанье выпить.

Вот и Вознесенье вспорхнуло. В кочнёвской церкви, как везде у нас, служат по праздникам. В будни по-прежнему стучат топорами, настилают пол. Ужиха приехала, с важным видом. Дескать, и мы воевали… ее инициатива. Спрашивает Олега Старчеусова: когда приступят к строительству поповского дома? Тот смутился – вроде бы не планировали. Но Марь Петровна не отстает, говорит, как о деле решенном. Пришлось поддержать разговор в том смысле, что да, скоро начнем. Дойная корова у них Олег. Хорошо хоть по поводу бренда больше не наезжают… это была утка с начала до конца. А Марь Петровна приказывает отвезти себя к речке. Хочет заглянуть в прорубь, где на Крещенье было явлено чудо. Что ж, ей явили. Из голого ивняка выскочило голое серебристое изваянье мужеского пола. Гикнуло, перепрыгнув ширящееся у берега разводье, и сигануло в полынью. Тотчас само вынырнуло, вскарабкалось во всем естестве на весенний обгаженный лед. В ивняке громко загоготали. Ужиха мигом подхватилась и бросилась к Олеговой машине, придерживая нагретую солнцем норковую шапку.

Ну что, Иван, гы-гы, выучился плавать? Надевай, пехота, бельишко… вот тебе самый длинный вертухаев тулуп. Дед Никола рассказывал: в мороз на часах – тулуп обмерзнет, колом стоит. Повиснешь на подмышках, говорит, заснешь в тепле, а начальник подползет, автомат украдет… под суд, за решетку. Многие так попались… там народ нехороший служит… глаз да глаз. Пойдем ему, старому брехуну, дровишек наколем… байки послушаем… нынче на воле, завтра в тюрьме.

В конце марта Дуня разродилась сценарием, на редкость гнусным. Непонятно, как женщина с карими глазами и прямым пробором могла написать такое. Незахороненные солдаты близ Новгорода Великого вставали из трясин, одевались фосфоресцирующей плотью, точно баскервилльские собаки. Бродили по дорогам, взыскуя погребенья. Герой с печальными глазами и тонкой шеей – узнаете? – не пил не ел, искал по лесам их документы. Пенсионеры – сироты от шестидесяти пяти и старше со слезами на глазах благодарили молодого человека, отстаивающего честь их отцов, что десятилетиями числились пропавшими без вести. Продюсеру понравилось – самое главное. Режиссера тошнило, но, увидавши цифры бюджета, он подпись поставил. В договоре значилось: съемки должны быть произведены в Ковровском районе Владимирской области, на что имеется разрешение местной администрации (документ прилагается). О причинах смещения декораций с запада на восток умалчивалось.

Реквизит прибыл роскошный. Никки сразу влюбился в солдатскую палатку-серебрянку, на восемь человек, без пола, с дыркой для шеста посередке. Сам поставил ее под елью с видом на облюбованную неизвестными солдатами опушку. Залез внутрь, задраился, улегся на лапник и уснул с камерой в обнимку. Проснулся под звездами – серебрянку приватизировали серебристые. Ну и ладно… значит, собираются вылезти из берлоги… далеко не уйдут… серебрянку и с вертолета видно. Деньги на вертолет были. Стоял апрель, весь в запахах – жалко было укрываться с головой пуховиком. Но укрылся, угрелся и снова заснул. Утром подошел вплотную к землянке – она была пуста.

Весной хорошо выздоравливать. Заживало на Федоре как на собаке. Снова закудрявилось руно, состриженное при раненье – разбил голову падая. Трезвонить о наезде Олег запретил. Для всех Федор уехал на Карельский перешеек – нарыть скелетов для съемки – и безраздельно принадлежал Настасье. Только раз, придя затемно из столовой, застала у постели посетителя. Сумерничали, курили завалявшийся беломор. Гостя тоже звали Федей. Был он, как выяснилось, летчик. Вроде выходило – давно разбился. Не найдясь что сказать, ушла на кухню и там лишь зажгла свет. Когда вернулась, ее Федор спал, а того, другого, не было.

Покинув спящего, Федор Кабанов вышел на улицу и зашагал из города, к своим. Долго тащился мимо забора, из-за которого будто шел сигнал, адресованный лично ему. Дойдя до ворот, сбил булыжником ржавый замок и проник на летное поле, где стоял кукурузник. Когда, порядком повозившись, Федор взлетел, небо уж розовело. Речка внизу петляла, туман собирался в стаю, лес убегал к горизонту и приближался опять. Исчерпал запас топлива и, вконец забалдевши, разбился вторично.

ЧП… похищенье самолета. Снова непрерывный митинг национал-патриотов. Иван, гений демагогии, мотает из себя речь, словно бесконечную нить. Обнаглели… не допустим… дадим отпор… будут знать… И снова – прокол: нашли упавший кукурузник. В кабине, за штурвалом, раскололась пополам от удара гипсовая фигура летчика. Федору Стратилатову тоже стало хуже. Уж как-то они там были повязаны в небесном компьютере, два Федора. Пришлось, нарушив секретность, класть в военный госпиталь, к специалистам по пулевым ранениям. Те справились, не сразу и не вдруг – Олег опять раскошеливался. Тут и Пасха подошла. На Пасху Олегу само собой кошелек доставать – строители закончили работы внутри храма. А храму что – звони да радуйся: бом, бом, бом… уйдем, уйдем, уйдем… снова встанем, снова встанем, снова встанем!

Никки к разбившемуся самолету успел и кассету отснял, но человек в штатском изъял. Стало быть, теперь «дело серебристых» пойдет куда следует. Как прикажете работать в таких условиях? Но деньги на счет Заховалера Семена Аркадьевича поступили. Назвался груздем – полезай в кузов.

Крытый кузов заводского грузовичка теперь казался Ивану по меньшей мере клеткой со львами. Заглянуть в него первым он никогда не отваживался, но старался послать шофера Ваську Стригалева, а тот ржал. Хорош смех… Федор вернулся из госпиталя бледный, стриженый, как после тифа. Сегодня Васька, выйдя из кабины, хлопнул дверцей, плеер в ухи и пошел. Иван мысленно перекрестился и сунул голову под синий тент аки в пасть львину. В глазах у него потемнело: на таре сидели они – разъедали воблу, облизывая серебристые губы. Ага, разъедали, но выплюнули от смеха, подавились, стали стучать друг дружку по твердым спинам, когда Иван в своих галифе пошатываясь побрел к складу. Артиллерист Вася Раменков, еще при жизни оглохший от канонады, приставал к товарищам: «Ну что, что он сказал? ничего? гы-ы!» В Ивановой комнатушке сидела Дуня. Господи, Иван, ты не болен? нет? знаешь, мы никак не можем найти этих… ну, серебристых… сделай милость, помоги! Иван, ничего не ответив, повалился ничком на кровать. Неизвестные солдаты вылезли из кузова и пошли, разминая затекшие ноги, к своему потайному ходу.