Текст книги "Город с названьем Ковров-Самолетов"

После первого мая Федор Стратилатов, на себя непохожий, наконец вывел из Настасьиного сарая новый мотоцикл. Поехал в Кочнёво за данью. Увидал Ивана – на том и вовсе лица не было. Точь-в-точь цыпленок, наполовину придушенный глупой собакой. Непонятно, кого из них двоих тогда изрешетили. Ну что, Ваня, кто тебя достал? убью на фиг! Федя, они как бы давно убитые… Федор перекрестился и ответил без боязни: «Дивны дела твои, Господи! меня тут один такой навестил… летчик… говорят, потом разбился по новой… опять на том свете… неприкаянные души. Ходи в церковь, Ваня… у тебя она под боком… так верней будет». Иван не стал спорить – другого выхода он не видел.

Федор получил причитающееся и отчалил – никого не опечалил – не в город, а куда глаза глядят. Глаза глядели в весенние поля. Сквозили чуть зеленые перелески. Легкая даль синела – готовый фон для иконы. Прилежные богомазы где-то брались за кисть. Федору захотелось обогнуть березовый мысок. Свернул на проселок и сразу наткнулся на палатку-серебрянку.

Неизвестных солдатиков было семеро, к ним присоединились еще трое дедков за восемьдесят с комплексом Льва Толстого – уйти из дому – Ильич, Лукич и Кузьмич. Все они воевали, тут комар носу не подточит, однако в палатке стало тесновато. Федора Стратилатова узнали, обласкали, напоили старчеусовской водкой. Поглядел на этикетку, повертел в руках бутылку, вздохнул и промолчал. Будем считать, что это фирменная, не поддельная… вор у вора дубинку украл. А как мой тезка? Кто? Федор Кабанов? Его залатали… стоит как миленький на месте, и цветочки тама. «Нет, ты послушай, – встрял дедушка Кузьмич, – в Германии у фашиста побежденного какая пенсия и какая у нас? победители называется… жрать нечего… какое жрать… выпить нечего!» Намек поняли, старику подлили, но, судя по его насупленным бровям, тема не была исчерпана. Так, на минутку притих. Стало слышно: снаружи кто-то ходит.

Еще Дуня Федора Стратилатова видела на каких-то патриотических митингах, а Семен с Никитою нет. Когда из палатки высунулась похудевшая, большеглазая, синеглазая его физиономия, решили: явленье святого. Обхохотались, узнав – боевик местной мафии, живая мишень при разборках, сборщик денег за крышу, то есть мытарь. Эко внешность обманчива. И все же что-то от первого впечатленья осталось… вроде бы не своим делом он занимается. Ему бы больше пошло на Соловках по обету камни ворочать. Может, так и будет: поубивает много народу, раскается, как Кудеяр-атаман… красивый получится монах. А сейчас заорал зверским басом: зачехли, блин, камеру, пока я ее об твою дурью башку не разбил! С него станется… троица ретировалась.

Дуня – Ване, Ваня – Олегу, Олег – Марь Петровне Ужихе, та – отцу Венедикту, тот – отцу Георгию, этот по секрету всему свету: Федор Стратилатов стакнулся с серебристыми. Приперли Настасью. Заплакала и созналась: был, приходил к нему с того света… света я не зажигала… может, и серебристый… не разглядела… ночь темна и немесячна. Отец Георгий сказал строго: иди и впредь примечай получше. Настасья утерла глаза полотенцем и пошла примечать. Пришла – Федор спит, затащив спьяну мотоцикл на крылечко.

Ильич-Лукич-Кузьмич, насмотревшись в полумраке палатки на Федора Стратилатова, человека отчаянного, выдвинули неслабую программу действий: объединить усилия ветеранов войны и неизвестных солдат… организовать марш-бросок на Москву… ну не маршем, так автостопом… к девятому маю в аккурат поспеем… там и поговорим с кем надо. Ни фига себе. Собралось их ни много ни мало двенадцать. Семеро памятничков, троих мы знаем: пехотинец, он же морж, Иван Матушкин; танкист – в училище запевала – Олег Феофанов; артиллерист с лопнувшими барабанными перепонками Василий Раменков. Остальные четверо были изваяны – тем же скульптором Вячеславом Зуевым – вконец плохо, оттого характеры их не обозначились и род войск не запомнился. В авантюре приняли участие пятеро живых: Ильич, Лукич, Кузьмич, старики бывалые и почти мудрые; отлежавшийся к майским праздникам отставной вертухай Николай Хрисанфыч Федотов; еще один старикан, с медалью, но имя свое называющий всегда по-разному, а потому числящийся под кличкою «разведчик». Последние двое получали пенсию вроде бы неплохую, просто страсть хотелось прокатиться в Москву. Пускай… только чур без СМЕРШа. Путешествие из Коврова в Москву пятеро уцелевших совершали не раз и сходились на том, что де еще троих-четверых неизвестных солдат подберем по дороге. Восьмидесятипятилетние старики на шоссе голосовать не пойдут… серебристых лосей не брать… вечно живых можно класть штабелями… одного грузовика хватит.

Грузовичок под синим тентом, принадлежащий Олегу Старчеусову, оказался тесноват. За рулем сидел любитель попсы Васька Стригалев. Он и не думал возить такую шушеру. Просто остановился под лесом, прилег с наушниками, поглядел под музыку, чего это сосны качаются и куда облака плывут. Отключился, а дюжина предприимчивых, не назвавшись груздем, полезла в кузов. Зато потом отдохнувший Васька газанул – было ни до чего. Серебристые лоси и неохваченные мероприятием неизвестные солдаты остались стоять где поставлены, а грузовик часа через три – ну, может, я чуть прихвастнула – пересек кольцевую. Васька встал возле огромного склада и тотчас убег с накладными. Наши ступили на асфальт чужого города, нахально зовущегося Москвой и собирающегося бог весть по какому праву праздновать шестидесятилетие победы. Одновременно навязчивый и равнодушный, он просто не заметил вновь прибывших.

Нет, все же заметил. Парнище лет двадцати, в тельняшке, сером жилете со множеством карманов, в кепочке с козырьком и ремешком сзади – слегка хлопнул дедушку Федотова по шее, отчего та чуть не переломилась. Пропел задиристым тенором: дядя Коля-Николай, эх сиди дома не гуляй! Но узнал малого не опешивший Николай Хрисанфыч, узнал Ильич. Батюшки-светы… Лешка Хромов… Настасьин сын… он тогда Витька Чуркина порезал! Тут вступились Лукич с Кузьмичом: так ведь не зарезал же… чуть-чуть не считается… кто старое помянет, тому глаз вон. И радостно вцепились в земляка. Крепкий он был, мать его Настасью растак и разэдак. Всегда любила богатырей, и богатыри ее любили – Настасью Микуличну. Лёха пялился на ковровских стариков и ковровские памятники, приветливо вопрошая: ну и за каким хреном вас принесло?

На бесприютных просторах восточной окраины города Лёха с трудом нашел землякам где присесть. Выслушал. Прежде всего, Витька Чуркин жив и здоров, скоро придет из армии, сразу будет жениться, так что хватит Лёхе в бегах находиться, пора подать весточку матери. Чуркины к ней приходили, дескать, не держим зла… молодо, дескать, зелено… ну, сказать, чтоб ждала? Но, видно, за отчетный период Лёха успел еще нашкодить. Отводил глаза и ничего конкретно не обещал. В общем, передайте поклон… видели, говорили… помнит, уважает. И снова быка за рога: зачем приехали? Старики отмалчивались. Лёха быстро потерял терпенье. Ну, бывайте, солдатики… мне пора идти с людей денежки собирать. А, так ты вроде нашего Федора! Какого еще Федора? Да Федора Стратилатова… матери твоей Настасьи… Лукич поперхнулся и прикусил язык. Но понятливый Лёха уж взял его за грудки. Я из тебя, старый пардон, душу вытрясу… ты мою мать забудешь как звать! Тут воздвигся Иван Матушкин. Оставь деда… Федор Стратилатов во мужик… из него семь пуль за просто так вытащили, даже стакана водки выпить не дали… а он еще лежал зубоскалил: вы, мудряки, сами их привезли… они сюда и дороги не знали! Лёха заинтересовался – кого? куда? – отпустил Лукича и стал вникать. Выходило и впрямь: стоящий Федор. Все равно обидно.

«Ладно, – пробурчал Лёха по здравом размышлении, – ночевать негде?» Все закивали. Надо сказать, изобретательность Настин сын проявил немалую. Накормил незваных гостей чебуреками, напоил пивом и за оставшиеся до темноты часы расквартировал. Неизвестных солдат расставил поблизости друг от друга в аллейке, будто так и надо. Стариков отвел в подвал, где комитет ветеранов держал подарки к девятому мая. Сумел обеспечить и гарантированную сохранность немногих еще не розданных подарков, и ночлег странников. Так что и волки были сыты, и овцы целы.

Поутру, забыв про пенсии, ровно им и ни к чему, старики засобирались – не на демонстрацию, так к Белорусскому вокзалу. Не все, только четверо. Разведчик забился в угол, пряча лицо – новый заскок. Приставали: зачем тогда ехал? Ответил, трясясь: сдуру… на улицу не пойду… узнают. Да ну… прямо…узнают… здесь тебе не Германия. В дверь на полкорпуса просунулся Иван Матушкин. Спросил в упор: ты, безымянный, кто? разведчик или контрразведчик? За Ивановой спиной маячил неизвестный солдат, изваянный тяп-ляп и потому до сих пор молчавший. Тут прорезался: бей, я его знаю! смершевец… нижний чин… это он меня… Дальше рассказ пошел уж очень страшный. Во время повествованья явился Алексей – Настасьин сын, которому всю майскую короткую ночь снился золотой точно солнышко Федор Стратилатов. Стоял Федор на столбе, словно какой-то святой – имени Лёха не помнил. Босиком стоял, в одних камуфляжных портках. Со всех сторон в столпника летели пули, и он их выковыривал, смеясь: дурачье… бессмертный я… будто не понимаете! Рассудил Лёха в создавшейся ситуации очень просто: вы идите, а этого запрем… после праздников разберемся.

Съемочная группа потеряла палатку-серебрянку из виду, да так прочно, что и вертолет не помог… деньги на ветер. Послали Ивана Оголтелова к Федору Стратила-тову, порасспросить. Но Иван говорил обиняками, и Федор не понял, про что речь. На девятое мая трое киношников сидели у Дуни в теремке со включенным без звука телевизором и хмуро пили. Вдруг – глядите скорей – по Красной площади прошли в строю наши семеро серебристых. И не было видеомагнитофона – записать… кусали локти.

Среди дня четверо стариков и семь памятников вернулись к себе в подвал. Многоимянного смершевца там не было. Стоит в углу какой-то гипсовый, лицо стерто, не узнать. Так и оставили его пылиться, когда пришел их проводить Лёшка Хромов. Машина подана, земляки… езжайте с Богом. Вот вам сухой паек, вот и пиво, а это матери передайте. И никто не вспомнил, зачем приезжали. Свободно разместились в кузове грузовика, поболе старчеусовского. Уж тронулись с места – бежит за ними седой человек в сером плаще, кричит: неизвестные! я Вячеслав Зуев… создатель ваш! Но останавливаться не стали.

Не надобно мне, Лёшенька, цветастого платка, не надобно мне Федора – сердешного дружка. Одна тебя я вырастила, больше не рожу, сижу да на московскую дороженьку гляжу. Стоят на той дороженьке три стройные сосны – пришли четыре странника с московской стороны. Они мне поклонились что до самой до земли, они мне повинились, что сынка не привезли.

Батюшка отец Георгий… видели его, Лёшу… четверо стариков, что в Москву на девятое мая ездили… с ними, серебристыми чертями, как раз и ездили… Федор – не, он про то не знал. Ну да, вернулись вместе… а сейчас – не знаю. Лёша как-то странно пишет: Федор мужик что надо… держись за Федора, мать… это как понимать? Платок прислал… за иконой лежит… носить жалко.

ФСБ решила Ильича, Лукича и Кузьмича пока не трогать, ограничиться Хрисанфычем как человеком своим. Тот оказался на высоте: запомнил даже номер грузовичка под синим тентом, везшего их в Москву. Забыл лишь сказать, как они в кузов попали. Никто и не спрашивал – ухватились, погнали по следу… главное, чтоб было о чем рапортовать. Олега Старчеусова машина! шведская спичка найдена. Подозреваемого застали в Кочнёве: инспектировал строительство поповского дома. Подал смущенным ищейкам два пальца, послал к ним Ивана и свалил. Да, да, эти дьяволы в наш грузовик уже забирались… а на склад… Иван осекся и поскорей предложил пойти поглядеть обваленную землянку – оказалось, тоже некстати. Пошли. Ка-акие там цвели черемушки! какие заливались соловушки! сколько валялось бутылок с одной и той же этикеткой! Хотели поднять одну в качестве вещественного доказательства и остолбенели. В полуразрушенной землянке сидел серебристый истукан с напрочь стертым лицом. Безглазно и безгласно плакал слезьми, похожими на свинцовые пули. Не выдержали, бежали.

Возле серебрянки тоже черемушки цвели, соловушки пели. И вообще палатка суше, уютней землянки. На старчеусовский склад теперь ходили Ильич, Лукич и Кузьмич – почитали священной обязанностью. Они и принесли весть о визите эфэсбэшников на опушку. Значит, скоро будут сюда. Решили с места не трогаться – небось не цыгане, – но оборонять позиции. Вырыли окопы, обустроили по всем правилам фортификационной науки. Вошли в раж, не замечали, что их давно уж снимают – Семен, Дуня и Никита замаскировались зелеными ветками подобно воинам Макдуфа. Олег Феофанов смотался к своему постаменту и умудрился переместить, не спрашивайте как, танковую башню с орудием к месту военных действий. Так она и стояла, врытая позади окопов, перед палаткою, – привычно стелился по земле ствол. Все, живые и мертвые, сидели курили на нем – киношники балдели. Тут появился Федор Стратилатов, полностью выздоровевший и слегка агрессивный, – организовал учения по омоновской методе. Ах, какой актер… Даниэль Ольбрыхский отдыхает. Это были счастливые дни съемочной группы.

Приготовления неизвестных солдат, давшие возможность отснять обворожительные кадры, оказались чрезмерными. Штурма не воспоследовало, ФСБ затаилась. Марь Петровна Ужиха выползла из-под колоды принять готовый поповский дом – ей больше всех надо. Фотографировалась с холеным Олегом Старчеусовым и черноризцем отцом Венедиктом. На заднем плане торчала голова Ивана. Как водится, освятили. Батюшка заснул в горнице, пахнущей свежеструганнным деревом. Проснулся ранним-рано. На веранде кто-то хныкал. Вышел посмотреть. Серебристый, отвратительный, без лица – тер плохо вылепленной лапой отсутствующие глаза. Отец Венедикт бросился в церковь. Там вскоре застала его страдающая бессонницей Ужиха и похвалила за усердие.

Смотрели у Дуни отснятые фрагменты, заходясь от восторга. Вот что, – подвел итоги Семен, – материал заслуживает лучшего сценария. Пока не поздно, покажем продюсеру… получим разрешенье на изменение сюжета… опишем, что было… выйдет круче любой выдумки. Отправились втроем в Москву. Продюсер долго восхищался, потом заявил: «Это хорошо как пролог…

памятники неизвестным солдатам роют окопы… разучивают приемы рукопашного боя с современным инструктором. Скорей приступайте к съемке основной линии: близорукий юноша, лес, скелеты. Денег я вам добавлю… вы говорили – то, се, вертолет… оно того стоит». Никита пнул под столом ногой открывшего было рот Семена – тот живо захлопнул.

Иван Оголтелов заделался актером. Впрочем, и раньше был. Так стоять навытяжку… такие строить патриотические мины… а жесты, жесты! демагогический пафос! Выцветшая гимнастерка, вытертые на коленях галифе – все как будто приклеилось к нему. Не дыша, счищает кисточкой землю с черепа. Сейчас, кажется, поцелует в пустые глазницы и скажет с надрывом: бедный Йорик! А Дуня – Дуня смотрит удивленными глазами – его игра подстать ее сценарию. Два сапога пара… только дурак не поймет. Семен понял. Приезжал продюсер, тряс Семену руку, благодарил за открытие нового таланта и – прибавил денег! Дуня скромно промолчала, но по отъезде продюсера свою долю спросила. Семен без лишних слов выделил. Марь Петровна Ужиха отдала увеличить фотографию, где Иван стоит позади нее – повесила на видном месте. Олег Старчеусов временно взял другого приказчика, оговорив, что Иван может вернуться на завод когда пожелает. Но вряд ли. Отец Венедикт через Марь Петровну предложил себя Ивану в качестве духовника – ответа не дождался. О, какое титаническое самоуважение проявилось в натуре этого юноши! Тщетно Дуня ждала его у себя на верхотуре. Наказывал гордячку – отыгрывался. Семен догадался сделать рекламную кассету будущего весьма бюджетного фильма. Послал продюсеру, тот принялся пиарить полюбившегося ему Ивана. Сразу три дамочки, отказавшиеся от услуг нашего купидона во времена кризиса, примчались в Ковров. Напрасно – на Ивана нашло. Не то мстительность, не то комплекс арийского целомудрия. Он не видел женщины, достойной себя, – ни рядом, ни на другом конце света.

Федор Павлович Кабанов службу опять несет на своем постаменте – с тех пор как второй раз разбился. Август чуть-чуть пригорюнился, шоссе убегает вдаль. Пылятся рябинки, астры лежат у ног. Город Ковров-Самолетов погибших летчиков любит. Затормозил мотоцикл, слегка пролетев вперед. Федор Стратилатов присел к нему на ступеньку, бутылку пива открыл и завел с корешом разговор. Ты, это, хватит… айда к своим… они без тебя на девятое мая в Москву уже прокатились… моей Настасьи сын Алешка поил их, кормил… садись-ка сзади, поехали. Сказано – сделано. Подъезжали к Кочнёву и попали на съемки. Семен, купаясь в деньгах, задействовал вертолет – съемка с воздуха. Летчик Федор увидел и весь затрясся от желанья взлететь. «Ладно, – сказал ему тот, другой Федор, – я тебе это устрою… через Ивана, он тут большой человек».

Я на том свете не был – не знаю, про что и речь, – синий платочек неба я обещал сберечь. Оно меня не уронит, я в нем как птица живу… если меня схоронят, то лишь в его синеву.

Идея была чудовищной, как все, относящееся к будущему фильму: памятник погибшему летчику за пультом летящего вертолета. Никиту Скоробогатова забросили на крест кочнёвской церкви, благо отец Венедикт с утра уехал в город. Когда Никки дал отмашку – дескать, снято – Федор Кабанов, у которого с чувством самосохраненья последние шестьдесят лет обстояло неважно, стал набирать высоту. Пилот, до тех пор спрятанный в кабине, долго с ним сражался и наконец посадил машину. Серебристый ас был отвезен к месту несения службы, его сапоги на меху крепко вцементировали в постамент. Федор Стратилатов дал слово навещать друга и рванул прочь. Ненадолго. Едва эта бражка отчалила, тотчас вернулся, сбил в два счета цемент и умчал Кабанова к своим.

«Что это, братцы, вы так окопались?» – приехав, спросили два Федора. «Да сдуру, – ответили те, – никто вроде на нас не нападает». – «Ну и слава богу… выпить найдется?» – «Как не найтись». Разливать уселись на ствол танкового орудия. Выпивши и вставши, решили произвести из него салют в честь возвращенья Федора Кабанова. Исполненье своего замысла доверили артиллеристу Василию Раменкову – тот с порученьем справился.

Приехал, приехал Лёха, сидит за материным столом, хлебает борщ, смотрит в угол. Сыночек, что случилось? – Да ничего. А к вечеру пришли двое ментов. Ребятушки, родненькие, простили нас Чуркины… Витьку позавчера женили, всё на нем цело! – Молчи, мать… это за другое… там похуже. – Лёшенька, зачем же пришел? – А тебя повидать… собери белье.

Дед Николай Хрисанфыч метался в горячке и лопотал: побег… побег готовится. Стоял сухой октябрь, тихие теплые тучки застыли, не в силах понять, куда ветер дует. А у старика сделался плохой кашель. Ильич-Лукич-Кузьмич поглядывали друг на друга: попа звать? гроб готовить? Грешная душа дедушки Федотова замышляла побег из бренного тела. Вконец разучившись разлучаться друг с другом, пошли втроем за отцом Георгием. Вернулись ни с чем – батюшка отъехал на денек. Подошли к одру и увидели: побег состоялся.

После похорон избенка недолго стояла заколоченной. Резко оборвалась золотая осень, пришел промозглый холод. Серебристые свернули серебрянку и вселились. Вот тут и возник стихийно подлинный музей воинской славы. Неизвестные солдатики оживляли гипсовое оружие и обмундированье. Трое стариков, закрывших глаза Хрисанфычу, оказались добычливыми. Столько натащили атрибутики первой половины сороковых – впору выбрасывать. Окрестные поля почли за честь предложить героям урожай свой. Тащили, охулки на руку не кладя. Федор Стратилатов явился с богатырской поклажей мяса, бесплатно выдававшегося ему в лавке Олега Старчеусова. К тому присовокупились разносолы от Настасьи. Ты же смотри, Федор, жалей ее… сын-то еще когда вернется… Федор серьезно кивал. Ну а старчеусовскую водку продолжали носить Ильич-Лукич-Кузьмич. На что другое, а на это у них сил хватало. Начхать нам на безногих фашистов с их буржуйской пенсией… мы пока еще сами о себе промышляем.

Фильм монтировали сами, даже в Москву не поехали. Цифровая технология – это вам не пленку клеить. Все трое по характеру были многостаночники. Дуня прекрасно сработала в роли помощника режиссера, и свет не рухнул. Деньги все наши, теперь это в порядке вещей. Зима уютно ложилась на красную крышу Дуниной башенки. Хорошо было сидеть за компьютером, глядеть сверху на белую равнину, осененную крестом, что поднимали год назад, не без проколов. Господи, вон они идут… их снова восемь. Тащат какой-то пулемет… и где только откопали. Где, где… сказали б мы тебе, дуре. Просто серебристые нашли памятник красному пулеметчику. Сам он уйти с поста отказался, а пулемет реквизировали и на всякий случай поставили возле выморочной федотовской избы.

Продюсер сказал – самое оно – и весь этот тихий ужас запустил в производство. Трое счастливчиков увеялись на Майорку, прихватив с собой Ивана. Увидит ли его еще город Ковров – большой вопрос. Для сюжета лучше, чтоб увидел, но ведь есть же у него свобода воли. Ну и как они там разбирались – Иван, Семен и Дуня? очень просто. Семен позволил Ивану пожать плоды успеха, тот милостиво согласился. Иван, это я, я поняла, какой ты талантливый… вызвала Семена, чтоб издали посмотрел на восстановленье храма, водруженье креста. Мы поехали выбивать деньги на фильм… я тебе заранее не хотела говорить… не знала, выйдет ли. Потом он приехал взглянуть вблизи… на тебя, твой музей… я так хлопотала о его открытии! тогда уже начала писать сценарий о тебе… правда! Эк здорова врать женщина… ну да что с нее взять… горбатого могила правит.

Фильм вышел на экран в марте. ФСБ устроила закрытый просмотр и постановила: брать их, пока не поздно. Сегодня на вертолетах летают, завтра атомную бомбу сбросят. Ах, какой синий снег лежал под березой подле федотовской избенки… как галдели озябшие грачи! Василий Раменков, дневальный, надел валенки поверх холодных гипсовых сапог, принес с мороза охапку дров. Долго глядел в огонь, силясь вспомнить материны кринки. В оконце мелькнуло: двое перебегали от баньки к калитке. Уже не до валенок… выскочил, залег в сугроб к пулемету. Разбуженные стрельбой, выбежали неодетые, вооруженные до зубов дружки. Пули дырявили их рубахи, но не более того. Нападавшие отступали мелкими перебежками. Примчался Федор Стратилатов – где стрельба, там и он. Сидел задумавшись, потом сказал: «От смерти можно долго бегать, как раз всю жизнь… вы умудрились даже дольше. Я так не хочу… если меня схоронят – пусть могила будет крепка». И уехал по-правдашному на Карельский перешеек, скелеты откапывать. А фильм не имел кассового успеха. На него пускали даром ветеранов войны и членов их семей. Видно, реклама прошла рановато – перестарались, успели надоесть. Или что, или еще что.

Иван явился в Ковров-Самолетов, не стяжав тех лавров, на какие надеялся. Его, непрофессионала, кинули и с деньгами. Пиарили-пиарили, осыпали авансами, знакомили с нужными людьми, а договора не заключили. Теперь дали так, на полгода жизни. Дескать, не приносит прибыли. Нужные люди оказались совершенно недоступными. Отец объявил себя фермером, взял ссуду и уехал за Воронеж – теперь его не воротишь. Мать получила развод, вышла за бизнесмена, отгородилась высоким забором. Да от нее и раньше толку не было. Дуня нашла работу в Германии, надолго ли – неизвестно. Иван пожил в Москве у какой-то немолодой поклонницы, та его вконец достала. Вернулся в гордом одиночестве, поселился у женщины, что поначалу приютила его в Коврове-Самолетове. Звали Зиной, недавно устроилась судомойкой под начало Настасьи Микуличны. Олег Старчеусов, встретив Ивана на улице, демонстративно не узнал. Прежнее предложенье вернуться на завод повисло без подтвержденья. Сидел, понурившись, у Настасьи – Зина вынесла ему с кухни тарелку фасолевого супа. И тут ввалился кто? Федор Стратилатов. Да полно тебе, Ваня… подумаешь… было и сплыло. Я вот вместо тебя по-настоящему троих солдат похоронил… и-ден-ти-фицировал! Всё без вранья… дочь нашлась, семидесяти лет… за отца три тыщи в военкомате получила. Не смейся, Ваня… нехорошо. С кухни вышли Настасья с Зиной и любовно глядели в четыре глаза. Ты вот что, Иван… я тебе разве когда давал пропасть? кто где, а я в Коврове… ну бывает, уехал… так ведь вернусь же… Настасья здесь. Бог не выдаст – свинья не съест. Вон, девятое мая на носу.

Гасла вечерняя зорька, вокруг федотовской развалюшки было сплошное благорастворенье воздухов. «Огород не копаете? – спросил Федор Стратилатов. – Ай воровать сподручней?» – «Да так, – вздохнул Олег Феофанов, – с завтрашним днем сплошная неразбериха». – «Это ты про девятое мая?» – «И про него тоже… хотим пойти постоять на постаменте… не знаем, вернемся ли… чего боимся? На войне только глупый не боится». Помолчали. «Нет, я, пожалуй, не боюсь, – отзвался с опозданьем Федор Стратилатов, – я, должно быть, глупый. Постелите мне… завтра разведу вас по постам, а там посмотрим.

С утра пораньше город Ковров-Самолетов забегал, засуетился. Солнышко только вставало. Наш-то Федор… Федор Стратилатов! неизвестных солдат на мотоцикле по местам развозит… ей-богу… уж троих отвез. Да ну! А поди сама погляди. Поглядела – ахти мне! И скорей с тюльпанами на рынок, да повыше цену. Зина растолкала Ивана. Галифе на задницу, ноги в сапоги, и на весь день – мели, Емеля.

И цветочки клали, и речи говорили, и молебен служили, и чего только не делали, а на ночь приставили к каждому памятнику охрану, дабы не допустить оскверненья. Ночь пришла и отчетливая и таинственная – как раз для звездочетов. Федор Стратилатов сидел у подножья памятника Федору Кабанову. Звал, бранился – тот не слышал. Пытался разбить большим гаечным ключом цемент около сапога с застежками. Тут и выскочил из кустов ошалевший от такой удачи Иван Оголтелов… застал осквернителя на месте преступленья! Бросился сзади, выхватил из рук его гаечный ключ и со всей силою ненависти стукнул по кумполу… злодей упал лицом вниз, а Иван уж звонил по мобильному в милицию. Доколе не приехали, не понял, кого убил.

У нас в городе Коврове-Самолетове тишь да гладь да Божья благодать. Все памятники неизвестным героям Великой Отечественной войны на месте, у каждого свои цветочки. Иван Оголтелов заведует музеем боевой славы и ведет в школе патриотический кружок – присяжные оправдали его. Вот с Федором Стратилатовым неясность. Могилка его вроде бы в порядке – Настасья следит. А самого его видели… шел, золотые волосы как нимб. Ведь обещал – моя де могила будет крепка… обманул, сволочь.